Страница:
Я не был участником представления, несмотря на то, что в такие вечера Зокс превращался в Диджея Хобо. Нет, я вовсе не вел двойную жизнь. Я думаю, пока ты с родителями, вести двойную жизнь невозможно. Потому что с родителями ты не живешь, хотя ты у них проживаешь. Бывает ли бóльшая иллюзия? А ни одна иллюзия не уживется с шизофренией. Или ты в ней, или подвешен в стеклянном диско-шаре, который подвергается действию дымовой машины и лазерного зубила. Мне больше нравился второй вариант: кружишь над сексуальной лихорадкой, и от тебя отражается каждый луч. Любимым моим развлечением было наблюдать за медленно вращающимся шаром наверху, пытаясь вообразить, насколько холоден и пуст мрак в этом отражателе света. Эта сладкая загадка щекотала меня примерно так же, как самые сексуальные фанк-синкопы из какого-то другого времени, где бас обладал личностью.
«Эй, Хобо, сегодня у меня день рождения», заявил Краса, пока я проверял аппаратуру и наушники.
«Ты еще слишком молод, чтобы праздновать такие события», сказал я, удивляясь тому, что он вообще помнит дату. Краса пританцовывал на месте, типичные движения для парня, который зарабатывает себе на жизнь за стойкой. В «Лимбе» он был одним из «винтиков».
«Можно сделать музыкальную заявку в честь виновника торжества?» спросил он в эйфории.
«Краса, сегодня вечером все дансы и ремиксы – твои», сказал я, чтобы отделаться. «Дай только список». Я подвигал вверх-вниз потенциометры. Пич-контроль фыркал безукоризненно. Ничего не скажешь, «Лимбо» действительно самый престижный клуб в городе. Он продекламировал мне кучу имен с движущейся ленты однократного применения.
«Принято». Я поднял указательный палец в знак того, что хватит меня давить.
Итак, в тот вечер Краса прислал мне столько виски, что мои руки окоченели от скретча. Возможно, потому что это было в первый раз. Я весь превратился в черный винил. Живьем его ел. О пластинках даже не думал – в основном они были не мои, а взяты на время.
«Сегодня вечером ты отрывался даже больше, чем народ», резюмировал Титус. «Прямо душу из них вырвал».
Титус заботился о «народе». Он был «часовым у ворот». Кривоногий, со слишком широкими плечами и слишком широкими бедрами, тяжелой нижней челюстью и птичьими пальцами, стиснутыми в маленькие подвижные кулаки, такой неудачно неуклюжий тип, как будто его мать трахалась с Кинг-Конгом. Он отвечал за безопасность. У него на голове были от природы упругие, шерстяные завитки волос, красная шея, как у индюка, и он важно стоял на входе в «часы пик». «Надо знать, кого запускать», говорил он, щуря свиные глазки. Вход здесь бесплатный, но за выпивку надо платить. «Хаммер», «Блу Эйнджел», «Элефант», «Плейбой» трехцветный. Меню постоянно пополнялось новыми названиями, каждое из которых имело свою фишку. Чтобы распознать, какая из этих фишек твоя требовалось время. Торговля шла как в студенческой столовой. Современная молодежь ждала в очереди. Без очереди нет арифметики. А без арифметики нет организации. Бывали и трипы, я видел сопляков, которые делили «бумажки» на четвертушки, некоторые их глотали, некоторые сосали. В клубе не хватало темных углов, в которых они могли бы скрыть свою безумную жажду как можно более драматичного безумия. Разные лица, разные характеры, разный товар – Титус заботился о том, чтобы все они были гармонично приняты и обслужены в защищенной капсуле Барона. Я имею в виду, защищенной законом. Все в соответствии с принципом хозяина: «Лучше иметь, чем не иметь».
Потом мы пошли к Красе отмечать день рождения. Я был пьян, и чтобы выдержать этот праздник, плохой адреналин и сбивчивые разговоры, мне нужно было добавить еще. Переплетеные тела оценивали друг друга, угощаясь чужим вниманием. Одни выбирали музыку, другие выбирали телок. Танцы спонтанно превратились в объятия и пантомиму полового сношения. Сцены проигрывались быстро, не переходя ни во что реальное, весьма поверхностное трение сглаживало невидимые недоразумения. Никто не утруждал себя танцами один на один. Краса в одной из пауз переоделся. Он хотел быть главным угощением. Этого почти никто не понял. К нему подходили, целовали в щеку и спрашивали, какая комната свободна. Всегда так, один старается, а достается другому. Дружба недолговечна, общение вечно – нежно шептал мне алкоголь, единственное живое существо в этой квартире. Я уже довольно сильно одеревенел от проглоченных градусов, когда появился Барон, в сером, отливающем блеском костюме и серой шелковой рубашке. Это были разные оттенки серого. Он шел плавно как яхта. В руке нес букет красных роз в нарядной бумаге с веточкой папоротника и красным бантиком. Краса бросился ему навстречу, распахнув объятия и издавая восхищенные звуки, но темные непрозрачные глаза и улыбка летучей мыши в одно мгновение охладили его.
«Что это за маньяка ты оставил за стойкой?», прервал он Красины вопли и сопли, прострелив его взглядом, который недвусмысленно сообщал: «мы здесь не в церкви».
Тишина подобно лавине обрушилась на гуляющий народ с очень, очень большой высоты.
Тишина между молнией и ударом грома.
«А, это…», начал было Краса, окаменев как недовершенный памятник. Не было такой стойки, за которой он смог бы спрятаться и остаться там до конца жизни. «Сегодня у меня день рождения, и я…». Звуки, которые он производил, открывая рот, звучали обреченно, вероятно совершенно неосознанно.
Металлический голос прервал писк домашней мыши, которая отчаянно пыталась вернуться в свою клетку: «Твой день рождения закончился три часа назад». У Барона для ночной работы имелся особый тариф. Было очевидно, что больше внимания он уделяет не людям, а времени. И он прав – люди заменимы, а время нет. Я, было, задумался над бренностью жизни. «Это у тебя какой по порядку?», спросил он, не отрывая взгляда от надетого на средний палец правой руки чудовищно большого платинового перстня с красноватым рубином овальной формы. По моей оценке такой инструмент дает полную гарантию, что никому не захочется вызвать тебя на кулачный бой голыми руками. Может, что-то подобное промелькнуло в голове и у Красы, потому что он, вроде как, не сразу понял вопрос. Он растеряно наблюдал, как Барон пальцами левой руки медленно крутит перстень на среднем пальце. Наконец Краса очнулся и проговорил дрожащим голосом: «Двадцать третий».
«Тебе исполнилось двадцать три года, а ты еще не выучил, что мой виски пьют исключительно в моем клубе», его загадочный оскал не выражал никаких чувств. Этот не протянет плачущему малышу бутылочку с молоком. Правда, в присутствии Барона ни один малыш бы и не решился заплакать. Не зашел бы так далеко. По крайней мере, в этой жизни. «А мой виски это не гратис[8]-виски», серый, оголенный взгляд опустился на вляпавшегося из-за незнания парня, который плавал в липкой лужице как обертка от мороженого. «Бывает шотландский виски, ирландский виски, канадский виски, виски Теннеси, виски бурбон. Но не бывает гратис-виски. Кто ты такой, чтобы выдумывать что-то, чего не существует в природе?»
Да, это был такой вопрос, который мог заставить человека даже бессознательно перекреститься и заплевать все вокруг трехкратными плевками через плечо, вопрос высшего порядка, после которого все становится еще хуже, чем ты думал, а твоя жизнь делается настолько плохой, насколько тебе это и суждено.
«Извини, Барон, я просто хотел угостить друзей», Краса скреб ногтями прозрачную стену, которая отделяла его от всякой надежды на избавление. Больше всего ему хотелось броситься к выключателю и погасить свет. Но никакое «щелк» не смогло бы прогнать его страх. Он был у Барона в руках, весь, вместе со своими трусами и носками, которые никому, даже самому Красе больше не понадобятся.
«У тебя нет друзей, когда ты работаешь на меня и на мои деньги», Барон сунул цветы ему в руки. Лепестки роз встали дыбом от страха, что их засунут Красе в рот. Выпитое обострило мое восприятие. «Смотри, чтобы не завяли. Это твое выходное пособие. Я хочу, чтобы до завтрашнего вечера за стойкой все было урегулировано. И чтобы в клубе я тебя больше не видел. Пообщайся побольше с родителями, пусть они займутся твоим воспитанием. Лучше они, чем кто-то еще».
К сожалению, Красе нужны были не родители, а опекуны. Больше некому было просить у Барона прощения. Перед ним был не подавленный, безответственный бармен с полными слез глазами, а выжатая, истончившаяся от интенсивного употребления тряпка грязно-пепельного цвета. Барон насрал на нее, чтобы она стала чище. Возможно. Методичный как метроном, он распространял вокруг себя наэлектризованное тик-таканье. Потом повернулся и ушел, элегантной походкой. Гибкая, зловещая фигура. Свое «прощай» он уже кому было нужно сказал. У безжалостных людей есть врожденное чувство стиля, или они твердо убеждены, что оно у них есть. Суть от этого не меняется. В воздухе стояла вонь, как от пропылившейся бархотки для полировки обуви.
«Похоже, сегодня вечером ему не повезло в покер», услышал я чей-то шепот. Еб твою мать, да его, видно, в отличие от остальных не проняло. Мне удалось начать новую бутылку «гратис-виски» еще до того как остальные разошлись, унося каждый у себя на плече свою фишку. Надо думать, они знали, куда направиться. Никто даже не заметил, что Красе было не до утешений.
Отец обличал кровожадных гуннов и татар, русские танки и католический скипетр, империю самоубийц и контрабандистов, неслыханные цены на пиво и гуляш.
Говорили они о Будапеште. Хотели подготовить совершеннолетних сыновей к далекому путешествию. Было очевидно, что знания почерпнуты из разных учебников. Мать при этом раскладывала пасьянс, который довольно редко у нее получался. Отец прочищал свой призренский мундштук «Филигран» из серебра с янтарем.
Слушая, как они болтают об уникальном городе, я размышлял об уникальной возможности увидеть живьем калифорнийское безумие под названием «Ред Хот Чили Пеперс». Это мне не понравилось. Размышлять о безумии означает допускать его. А я в безумие не верил. Короче, я не страдал, я просто терпел и ждал. Но и это не помогло. Риста Сантос не объявлялся, даже для того, чтобы поведать мне очередную «алиби-историю» о деньгах, которые все крутятся и крутятся, очевидные, но неощутимые. Он меня всерьез не воспринял. Но всерьез воспринял его я. Для меня он стал человеком с серьезными проблемами.
Я болтался без дела, на каждом шагу сталкиваясь с симптомами переменчивого июня. Пронизывающий до костей ветер разносил слащавый запах цветущих лип. Цвета постоянно менялись, сливаясь в жаркие зеленые факелы. Весна закипала как перегревшаяся машина времени – вирус лета уже расплодился в потном воздухе. Весь город был наполнен влажной пустотой, которая проникала под одежду, под кожу, под земную кору. Я всматривался в прохожих, особенно в тех, кого знал. На их лицах была заметна аллергическая краснота. Это было, в общем-то, все, что я мог сделать. Нужно быть осторожным, когда берешь или даешь деньги в долг.
Я отказался от преследования, а брат отказался от поездки. «Пеперсы» вообще-то и не входили в число его любимых бэндов, он «вовремя» их раскусил, пока они еще были «неизвестными дикарями», и теперь вовсе не умирал от желания реально соприкоснуться с «их мейнстрим-королевством». На самом деле, у брата был свой бэнд, они как раз сейчас вели переговоры с «Срб Рекордсом» насчет выпуска кассеты. А это было хуже, чем пробная запись на набережной Нишавы в часы прогулок пенсионеров. «Но через это надо пройти», резюмировал брат, подчеркивая спартанский дух рок-н-ролла. Нашего рок-н-ролла. Я принял и его доводы, и его деньги. Не стал отказываться, чтобы его не обидеть. Он знал, что мне важно попасть на этот праздник жизни и что я упустил бабло, которое безуспешно попытался вернуть.
«Глупо упустить такой шанс», сказал он, протягивая мне две бумажки по сто марок.
«Но это ощутимо стóит», ответил я.
«Это будет ощутимо стóить Ристе Сантосу», он посмотрел на меня, загадочно поджав губы.
«Тебе виднее», улыбнулся я, и это было лучшим, что я мог сделать. Как можно дальше от горечи мщения. Всему свое время. Мы молчали по-братски, курили и изучали друг друга.
Стоило нам тронуться, как те, кто постарше, почувствовали голод, а те, кто помладше, – жажду. Шуршание целлофана, звук открывания консервов, чавканье и прихлебывание, перекрикивания и перешептывания, шумная музыка из динамика. Неужели любая поездка должна походить на экскурсию? Мне хотелось побольше тряски и громыхания, но амортизаторы функционировали нормально, и автобус привычно скользил сквозь ночь, в направлении плоского и низкого севера.
Во время стоянки для курильщиков, посреди ничего, ко мне подошла девушка, сияющая вроде какого-то солнца. Тогда я почувствовал. Нечто. Этот запах. Запах женской раздевалки. Рыбный запах, который распространяют тела девочек, когда они раздеваются, отдающий розовыми прокладками и губной помадой. А еще постельным бельем, ванилью, мылом, менструацией, подростковой туалетной водичкой, первыми сигаретами, смешанными с алкоголем-оранжадом.
«Ты тот самый Хобо, правда?», подкралась она в стиле Дениса Ирвина.
«Какой тот самый». Интересно, сколько же нас может быть, улыбнулся я про себя.
«Ну, тот диджей, из «Лимба», прозвучало это так, словно у меня неправильное хобби.
«А-а, этот», сказал я и едва сдержался, чтобы не показать на себя пальцем.
«Тебя легко узнать, ты всегда держишься как паломник». Ничего не скажешь, она стартовала с дистанции бэка. Под ногами моей опознанной персоны скрипел гравий.
«Ты первая, кто говорит мне такое». Я вдруг осознал, как чувствует себя защитник, неожиданно встретившийся взглядом с вратарем противника: бешеная наглость это не способ забить гол.
«Да ладно, наверное, у других просто не было случая», она перехватила у меня мяч без нарушения.
Совершенно определенно, подобное слышишь не каждый день, независимо от того, где находишься – на поле или на трибунах. Я посмотрел на нее, с любопытством вывернув шею. Длинные, прямые, светлые волосы цвета ромашки, мутно-зеленые глаза, узкое лицо, светлое как девичья комната, три-четыре прыщика, которые ей никак не удается выдавить, стройная шея, на которой просвечивают сосуды – она была существом особым, существом, прячущимся в грубой джинсовой куртке. Грудь, бедра, попа, ноги – ничего этого не было видно в маслянистом полумраке. Я увидел кое-что другое. Маленькие, беззащитные ступни в поблескивающих сандалиях из золотистых нитей, изумительно ухоженные, накрашенные черным лаком ногти на ногах, ногти на руках подстрижены коротко, по-мужски, с маленькими полумесяцами, пальцы как змейки, прикрепленные к ладоням. Передо мной была мерцающая белизна экрана только что выключенного телевизора. Тело, с которым ничего не происходит, – маятник ужаса, достаточно ленивый, чтобы наслаждаться жизнью. Я скукожился как татуировка без разрешения, сделанная мелкими уколами.
Теперь была моя очередь спросить: «А кто ты?»
Я видел, что она ждала подобного идиотского жеста вежливости.
«Не знаю», она пожала плечами. «Я с собой не знакома. Зачем мне это?»
Я не мог понять, то ли она от природы чокнутая, то ли старалась произвести такое впечатление. Для любой атаки было еще рано.
«Эй, полегче», сказал я, следя за лучом фонарика, которым один из спутников освещал дорогу до ближайшего куста. Себе он хотел помочь или другим? «Я не собирался рассматривать твою ладонь», объяснил я свои намерения, глядя на нее из-под ресниц как всякий воспитанный парень.
«А ты видел женщину в белом, которая становится другой женщиной в белом?». Мне показалось, что она говорит типа как гадалка. Она продолжала, не замечая моего иронического молчания.
«Она откровенно обидчива, ей не нужно говорить, что она верна, потому что она искренна как лед, как огонь. Она не идет на сделку с чувствами. Она ребенок, который вовремя сказал своим родителям «прощайте».
Она проговорила все это без запинки. Она не спешила сменить пластинку. Как кто-то, кто понял, что невозможно «перейти к делу».
«Нормально», сказал я с сочувствием, «я тоже прошел через это. Но сейчас меня интересует другое. Кто ты?»
Вообще-то это был полушутливый диалог, и при том куда более реальный, чем наше путешествие. Наконец она сказала, без поддразнивания: «Узнаешь, если завтра будешь со мной».
Я согласился, очень, очень хорошо сознавая, что не хочу ничего узнавать. Мечта не должна становиться явью – этим ограничивалась моя вера. Она же верила, что «ангелы тратят наше время». Мне не подходила компания ангелов, но я думал, что могу с ними побороться, и мудро спустился с неба на землю: «Хороший фильм заставляет время остановиться». «Конечно», слышал я «по-тибетски» эхо ее голоса, «как только я с чем-то кончаю, тут же с ним и прощаюсь».
Я согласился с ней, это было единственным способом избежать кошмара ее исповеди. Она не была чокнутой. Она была ребенком с долгим «е». Она была еще много чем или кем, но те другие ее лики не были для меня важны. У ребенка можно научиться, как плакать из-за того, что не можешь что-то иметь. И как никогда не оставаться ночью без дела. Мне стало жалко, что мы едем не на поезде. В поезде можно жить, а в автобусе тебя болтает из стороны в сторону, и ты ждешь следующей остановки.
Наутро нас выгрузили у стадиона «Киш», это открытый стадион для игры в гандбол, где соревнования чередовались с концертами и где в тот вечер выступали «Пеперсы». Рядом были запаркованы автобусы с загребскими и люблянскими номерами, набитые потягивающимися пассажирами, такими же помятыми, как и мы. Проходя друг мимо друга, мы молча обменивались взглядами и только. Та история осталось ого-го как далеко в прошлом, недосказанной и так там и застрявшей.
Водитель, человек из турагентства, торопившийся на китайский рынок, объяснил нам, где купить билеты на метро и как ими пользоваться, исключительно «красной» линией, сколько станций отделяет нас от улицы Ваци, от здания Парламента, какой мост нужно перейти, чтобы легче всего добраться до Рыбацкого бастиона или до Крепости. Мы договорились насчет времени сбора и обратного отправления автобуса, а потом двинулись завоевывать Будапешт. Меня Бог туристом не создал, но по каким-то причинам он оказался ко мне милостив, потому что и Даница, моя дорожная знакомая, была той же породы.
«Экскурсия по городу мне похуй», по-шоферски круто отвергла она возможность любого шопинга. «Давай поищем, где здесь наливают темное пиво».
«Да, да», с благодарностью проворковал я, «это наш шанс попробовать настоящее темное пиво, а не газированный раствор карамели из Бечея». До этого мы с ней по очереди потягивали из моей фляжки.
«Здесь любое пиво – настоящее», она обратила мое внимание на то, что мы далеко от дома.
И северный ветер был настоящим, и крутой эскалатор был настоящим, и светящиеся рекламные щиты были настоящими, и метро было настоящим, и книги в руках пассажиров были настоящими, и они на самом деле читали в те несколько минут, пока продолжалась поездка. И негромкая, аккуратная толпа в центре была настоящей, и коричневый bockbier[9] «Амстел» в полулитровых бутылках был настоящим. Но сам город в каком-то смысле настоящим не был. Он казался мне культурно-историческим памятником из мрамора и марципана с точным временем на каждом перекрестке. Люди, которые нас окружали, были покрыты патиной еще в большей степени, чем все эти музейные кулисы. Молчаливые, равнодушные, хмурые, упакованные в розоватый жирок и невыразительную, безликую одежду, они оставались как бы неподходящим материалом для тотальной реставрации, которая проводилась в их столице. Короче, я в первый раз был в Будапеште и, может быть, поэтому подумал, что не случайно порно-индустрия из целой Европы переселилась теперь именно сюда. Когда я сказал об этом Данице, она яростно потянула носом воздух, закатила глаза и процедила: «Ух, я так ненавижу этих туристов, что готова прямо здесь тебе отсосать». Мы тащились по набережной Пешты, вокруг слышались лающие резкие звуки немецкого языка, щелканье фотоаппаратов, жужжание кинокамер, этих карманных моделей для обеспечения портативной вечности. Я молчал и пялился на гладкую поверхность Дуная, ослепленный его мутным свинцовым блеском. Он мощно гнал воду, побеждая время, полный презрения к этому севшему здесь на мель городу с его маниакально величественными мостами, разукрашенными крепостными стенами и скрывающимися за ними зданиями. Город же, со своей стороны, каждым своим обтесанным камнем благодарил за монаршью милость Великую Воду, которая пощадила и не затопила его. До поры до времени. Я наслаждался приглушенным шумом течения, который смешивался с ворожбой Даницы.
«Я серьезно», сказала она, когда мы приближались к Цепному мосту. Обзор все больше закрывали каменные львы, чванливые в своей рабски спокойной громадности. Должно быть, они что-то символизировали.
«Правда, хочешь я это сделаю?», Даница была вполне конкретна. Я попытался улыбнуться улыбкой льва, хотя и не представлял себе, как они это делают. Я обнял ее и поцеловал в шею. Она вывернулась. «Не надо. У меня менс». Я опять почувствовал тот самый запах. Он был сильнее реки и львов. Я отказался, не зная, собственно, от чего отказываюсь. Тем не менее, в животе у меня заиграло. И перестало как только львы остались позади. Мммм. Мазохизм занятие не для людей. Для них – пускать кровь, это то лекарство, которое лечит все болезни. Думаю, львы знали эту тайну, поэтому они так вызывающе портили панораму крылатой реки.
Потом был концерт. Когда наступили центрально-европейские сумерки, когда толстое равнинное солнце улеглось за горизонтом, начали подтягиваться туристы одного дня с отекшими ногами, смешиваясь с местными новоиспеченными рокерами. Молодые венгры и венгерки были все, как по приказу, одеты в черные майки «Металика», «Антракс» и «Айрон мейден». Соцреализм и хеви-метал под ручку прогуливались с одного конца стадиона на другой, ненадолго задерживаясь перед сценой, чтобы удостовериться в наличии «американского оборудования». Думаю, они не знали, чего ждать от заявленного сногсшибательного представления. А эти ринулись в стейдж так, как будто их кто-то вытащил из кровати, забитой групп-герлами, грохоча по очереди то по голове, то по животу, то по ногам. Без объявления, без извинений, без предупреждения. Им было насрать на подвальную подземную жизнь Будапешта. У них был убийственный звук и еще более убийственная позиция: прежде чем мы расстанемся и разойдемся навечно, каждый должен отработать свое. Жутко накачанные и жутко наэлектризованные Энтони Кидис и Фли между песнями что-то обсуждали, профессиональные до бешенства. Они были круче и производили больше шума, чем публика. Правда, Даница старалась, подпрыгивала, визжала, пела, в то время как я порхал вокруг нее. У меня снова заиграло вокруг пупка, теплота распространялась все ниже и ниже. Она засунула язык мне в ухо, прорычав: «Что это такое?», «Джеймс Браун», проорал я, оставив свой язык во рту. Только без сентиментальных выходок, призывали сверху «Пеперсы». И это было правильно. Я видел белых сынов Джеймса Брауна, разъяренных голых громил. Под конец ударник стащил с себя пестрые шорты, нагнулся и великодушно показал нам задницу. Задница была мускулистой, эффектной как у манекенщика. Задница дала звуковой сигнал, означавший конец концерта.
Пока автобус гнал назад, пассажиры показывали друг другу купленные сувениры, заранее радуясь предстоящей перепродаже. Я, подавленный присутствием Даницы, слушал, как они выкрикивают цены, и клевал носом. Сейчас она сидела рядом со мной. Головой я прислонился к окну, стекло было таким же грязным, как и мое лицо. За окном было ничего не видно, внутри смотреть было не на что. Даница перебирала названия песен, которые «Пеперсы» не исполнили. «У каждого есть свои любимые», защищал я их. «Но это их песни», не соглашалась она с моей позицией. «Вот именно поэтому», малодушно продолжал я, «может они им надоели до смерти». На миг она замолчала, ей не трудно было сообразить, что я говорю не о репертуаре. «А что это ты так скис?» спросила она меня возмущенно. Мне понадобилось некоторое время, чтобы придумать ответ: «Горюю, что мой одеколон выветрился». Она приблизила лицо и обнюхала меня. «Нет, пахнет так же хорошо». Раздраженным тоном, выражающим, что она меня достала, я процедил: «Это главным образом пот и слегка хлопок». На меня накатило гадское ироничное настроение. «Не пизди», отрезала она, «это пахнет твоя кожа». Пиздя в свой собственный адрес, я сказал: «Так ведь всегда речь идет о чьей-то коже, разве нет?» Я никак не мог сообразить, опизденело ли и ей, но, во всяком случае, она замолчала. Эту перемену я мог только приветствовать. Путешествие продолжалось.
«Эй, Хобо, сегодня у меня день рождения», заявил Краса, пока я проверял аппаратуру и наушники.
«Ты еще слишком молод, чтобы праздновать такие события», сказал я, удивляясь тому, что он вообще помнит дату. Краса пританцовывал на месте, типичные движения для парня, который зарабатывает себе на жизнь за стойкой. В «Лимбе» он был одним из «винтиков».
«Можно сделать музыкальную заявку в честь виновника торжества?» спросил он в эйфории.
«Краса, сегодня вечером все дансы и ремиксы – твои», сказал я, чтобы отделаться. «Дай только список». Я подвигал вверх-вниз потенциометры. Пич-контроль фыркал безукоризненно. Ничего не скажешь, «Лимбо» действительно самый престижный клуб в городе. Он продекламировал мне кучу имен с движущейся ленты однократного применения.
«Принято». Я поднял указательный палец в знак того, что хватит меня давить.
Итак, в тот вечер Краса прислал мне столько виски, что мои руки окоченели от скретча. Возможно, потому что это было в первый раз. Я весь превратился в черный винил. Живьем его ел. О пластинках даже не думал – в основном они были не мои, а взяты на время.
«Сегодня вечером ты отрывался даже больше, чем народ», резюмировал Титус. «Прямо душу из них вырвал».
Титус заботился о «народе». Он был «часовым у ворот». Кривоногий, со слишком широкими плечами и слишком широкими бедрами, тяжелой нижней челюстью и птичьими пальцами, стиснутыми в маленькие подвижные кулаки, такой неудачно неуклюжий тип, как будто его мать трахалась с Кинг-Конгом. Он отвечал за безопасность. У него на голове были от природы упругие, шерстяные завитки волос, красная шея, как у индюка, и он важно стоял на входе в «часы пик». «Надо знать, кого запускать», говорил он, щуря свиные глазки. Вход здесь бесплатный, но за выпивку надо платить. «Хаммер», «Блу Эйнджел», «Элефант», «Плейбой» трехцветный. Меню постоянно пополнялось новыми названиями, каждое из которых имело свою фишку. Чтобы распознать, какая из этих фишек твоя требовалось время. Торговля шла как в студенческой столовой. Современная молодежь ждала в очереди. Без очереди нет арифметики. А без арифметики нет организации. Бывали и трипы, я видел сопляков, которые делили «бумажки» на четвертушки, некоторые их глотали, некоторые сосали. В клубе не хватало темных углов, в которых они могли бы скрыть свою безумную жажду как можно более драматичного безумия. Разные лица, разные характеры, разный товар – Титус заботился о том, чтобы все они были гармонично приняты и обслужены в защищенной капсуле Барона. Я имею в виду, защищенной законом. Все в соответствии с принципом хозяина: «Лучше иметь, чем не иметь».
Потом мы пошли к Красе отмечать день рождения. Я был пьян, и чтобы выдержать этот праздник, плохой адреналин и сбивчивые разговоры, мне нужно было добавить еще. Переплетеные тела оценивали друг друга, угощаясь чужим вниманием. Одни выбирали музыку, другие выбирали телок. Танцы спонтанно превратились в объятия и пантомиму полового сношения. Сцены проигрывались быстро, не переходя ни во что реальное, весьма поверхностное трение сглаживало невидимые недоразумения. Никто не утруждал себя танцами один на один. Краса в одной из пауз переоделся. Он хотел быть главным угощением. Этого почти никто не понял. К нему подходили, целовали в щеку и спрашивали, какая комната свободна. Всегда так, один старается, а достается другому. Дружба недолговечна, общение вечно – нежно шептал мне алкоголь, единственное живое существо в этой квартире. Я уже довольно сильно одеревенел от проглоченных градусов, когда появился Барон, в сером, отливающем блеском костюме и серой шелковой рубашке. Это были разные оттенки серого. Он шел плавно как яхта. В руке нес букет красных роз в нарядной бумаге с веточкой папоротника и красным бантиком. Краса бросился ему навстречу, распахнув объятия и издавая восхищенные звуки, но темные непрозрачные глаза и улыбка летучей мыши в одно мгновение охладили его.
«Что это за маньяка ты оставил за стойкой?», прервал он Красины вопли и сопли, прострелив его взглядом, который недвусмысленно сообщал: «мы здесь не в церкви».
Тишина подобно лавине обрушилась на гуляющий народ с очень, очень большой высоты.
Тишина между молнией и ударом грома.
«А, это…», начал было Краса, окаменев как недовершенный памятник. Не было такой стойки, за которой он смог бы спрятаться и остаться там до конца жизни. «Сегодня у меня день рождения, и я…». Звуки, которые он производил, открывая рот, звучали обреченно, вероятно совершенно неосознанно.
Металлический голос прервал писк домашней мыши, которая отчаянно пыталась вернуться в свою клетку: «Твой день рождения закончился три часа назад». У Барона для ночной работы имелся особый тариф. Было очевидно, что больше внимания он уделяет не людям, а времени. И он прав – люди заменимы, а время нет. Я, было, задумался над бренностью жизни. «Это у тебя какой по порядку?», спросил он, не отрывая взгляда от надетого на средний палец правой руки чудовищно большого платинового перстня с красноватым рубином овальной формы. По моей оценке такой инструмент дает полную гарантию, что никому не захочется вызвать тебя на кулачный бой голыми руками. Может, что-то подобное промелькнуло в голове и у Красы, потому что он, вроде как, не сразу понял вопрос. Он растеряно наблюдал, как Барон пальцами левой руки медленно крутит перстень на среднем пальце. Наконец Краса очнулся и проговорил дрожащим голосом: «Двадцать третий».
«Тебе исполнилось двадцать три года, а ты еще не выучил, что мой виски пьют исключительно в моем клубе», его загадочный оскал не выражал никаких чувств. Этот не протянет плачущему малышу бутылочку с молоком. Правда, в присутствии Барона ни один малыш бы и не решился заплакать. Не зашел бы так далеко. По крайней мере, в этой жизни. «А мой виски это не гратис[8]-виски», серый, оголенный взгляд опустился на вляпавшегося из-за незнания парня, который плавал в липкой лужице как обертка от мороженого. «Бывает шотландский виски, ирландский виски, канадский виски, виски Теннеси, виски бурбон. Но не бывает гратис-виски. Кто ты такой, чтобы выдумывать что-то, чего не существует в природе?»
Да, это был такой вопрос, который мог заставить человека даже бессознательно перекреститься и заплевать все вокруг трехкратными плевками через плечо, вопрос высшего порядка, после которого все становится еще хуже, чем ты думал, а твоя жизнь делается настолько плохой, насколько тебе это и суждено.
«Извини, Барон, я просто хотел угостить друзей», Краса скреб ногтями прозрачную стену, которая отделяла его от всякой надежды на избавление. Больше всего ему хотелось броситься к выключателю и погасить свет. Но никакое «щелк» не смогло бы прогнать его страх. Он был у Барона в руках, весь, вместе со своими трусами и носками, которые никому, даже самому Красе больше не понадобятся.
«У тебя нет друзей, когда ты работаешь на меня и на мои деньги», Барон сунул цветы ему в руки. Лепестки роз встали дыбом от страха, что их засунут Красе в рот. Выпитое обострило мое восприятие. «Смотри, чтобы не завяли. Это твое выходное пособие. Я хочу, чтобы до завтрашнего вечера за стойкой все было урегулировано. И чтобы в клубе я тебя больше не видел. Пообщайся побольше с родителями, пусть они займутся твоим воспитанием. Лучше они, чем кто-то еще».
К сожалению, Красе нужны были не родители, а опекуны. Больше некому было просить у Барона прощения. Перед ним был не подавленный, безответственный бармен с полными слез глазами, а выжатая, истончившаяся от интенсивного употребления тряпка грязно-пепельного цвета. Барон насрал на нее, чтобы она стала чище. Возможно. Методичный как метроном, он распространял вокруг себя наэлектризованное тик-таканье. Потом повернулся и ушел, элегантной походкой. Гибкая, зловещая фигура. Свое «прощай» он уже кому было нужно сказал. У безжалостных людей есть врожденное чувство стиля, или они твердо убеждены, что оно у них есть. Суть от этого не меняется. В воздухе стояла вонь, как от пропылившейся бархотки для полировки обуви.
«Похоже, сегодня вечером ему не повезло в покер», услышал я чей-то шепот. Еб твою мать, да его, видно, в отличие от остальных не проняло. Мне удалось начать новую бутылку «гратис-виски» еще до того как остальные разошлись, унося каждый у себя на плече свою фишку. Надо думать, они знали, куда направиться. Никто даже не заметил, что Красе было не до утешений.
* * *
Мать проливала слезы восхищения в адрес фасадов дворцов в стиле барокко, цветной керамической черепицы на крышах церквей, готических аркад, украшенных фресками и ажурных решеток на окнах домов крупной буржуазии в стиле необарокко, статуй святых и королей, неоготических башен церквей, гостиниц в стиле модерн, нарядных парадных входов и лестниц в стиле неоренессанса.Отец обличал кровожадных гуннов и татар, русские танки и католический скипетр, империю самоубийц и контрабандистов, неслыханные цены на пиво и гуляш.
Говорили они о Будапеште. Хотели подготовить совершеннолетних сыновей к далекому путешествию. Было очевидно, что знания почерпнуты из разных учебников. Мать при этом раскладывала пасьянс, который довольно редко у нее получался. Отец прочищал свой призренский мундштук «Филигран» из серебра с янтарем.
Слушая, как они болтают об уникальном городе, я размышлял об уникальной возможности увидеть живьем калифорнийское безумие под названием «Ред Хот Чили Пеперс». Это мне не понравилось. Размышлять о безумии означает допускать его. А я в безумие не верил. Короче, я не страдал, я просто терпел и ждал. Но и это не помогло. Риста Сантос не объявлялся, даже для того, чтобы поведать мне очередную «алиби-историю» о деньгах, которые все крутятся и крутятся, очевидные, но неощутимые. Он меня всерьез не воспринял. Но всерьез воспринял его я. Для меня он стал человеком с серьезными проблемами.
Я болтался без дела, на каждом шагу сталкиваясь с симптомами переменчивого июня. Пронизывающий до костей ветер разносил слащавый запах цветущих лип. Цвета постоянно менялись, сливаясь в жаркие зеленые факелы. Весна закипала как перегревшаяся машина времени – вирус лета уже расплодился в потном воздухе. Весь город был наполнен влажной пустотой, которая проникала под одежду, под кожу, под земную кору. Я всматривался в прохожих, особенно в тех, кого знал. На их лицах была заметна аллергическая краснота. Это было, в общем-то, все, что я мог сделать. Нужно быть осторожным, когда берешь или даешь деньги в долг.
Я отказался от преследования, а брат отказался от поездки. «Пеперсы» вообще-то и не входили в число его любимых бэндов, он «вовремя» их раскусил, пока они еще были «неизвестными дикарями», и теперь вовсе не умирал от желания реально соприкоснуться с «их мейнстрим-королевством». На самом деле, у брата был свой бэнд, они как раз сейчас вели переговоры с «Срб Рекордсом» насчет выпуска кассеты. А это было хуже, чем пробная запись на набережной Нишавы в часы прогулок пенсионеров. «Но через это надо пройти», резюмировал брат, подчеркивая спартанский дух рок-н-ролла. Нашего рок-н-ролла. Я принял и его доводы, и его деньги. Не стал отказываться, чтобы его не обидеть. Он знал, что мне важно попасть на этот праздник жизни и что я упустил бабло, которое безуспешно попытался вернуть.
«Глупо упустить такой шанс», сказал он, протягивая мне две бумажки по сто марок.
«Но это ощутимо стóит», ответил я.
«Это будет ощутимо стóить Ристе Сантосу», он посмотрел на меня, загадочно поджав губы.
«Тебе виднее», улыбнулся я, и это было лучшим, что я мог сделать. Как можно дальше от горечи мщения. Всему свое время. Мы молчали по-братски, курили и изучали друг друга.
* * *
На Болгарской парковке я застал пеструю толпу челноков и рокеров. Одни прощались с родней, другие давали инструкции остающимся, требуя, чтобы они вслух повторили все, что нужно сделать пока они не вернутся, третьи запихивали в багажники дорожные сумки и здоровенные клетчатые тюки. Каждый был озабочен целью поездки. Они были игроками одной команды, привыкшими к поездкам, они громко выражали недовольство и водителями, и прохожими, и жаркой влажной погодой, и расписанием. Я старался не обращать внимания. Спускались сумерки, быстро стемнело. Я стоял в стороне и смотрел на освещенный бульвар. Он на мой взгляд не ответил. Я отправился в путь без спутников и без багажа.Стоило нам тронуться, как те, кто постарше, почувствовали голод, а те, кто помладше, – жажду. Шуршание целлофана, звук открывания консервов, чавканье и прихлебывание, перекрикивания и перешептывания, шумная музыка из динамика. Неужели любая поездка должна походить на экскурсию? Мне хотелось побольше тряски и громыхания, но амортизаторы функционировали нормально, и автобус привычно скользил сквозь ночь, в направлении плоского и низкого севера.
Во время стоянки для курильщиков, посреди ничего, ко мне подошла девушка, сияющая вроде какого-то солнца. Тогда я почувствовал. Нечто. Этот запах. Запах женской раздевалки. Рыбный запах, который распространяют тела девочек, когда они раздеваются, отдающий розовыми прокладками и губной помадой. А еще постельным бельем, ванилью, мылом, менструацией, подростковой туалетной водичкой, первыми сигаретами, смешанными с алкоголем-оранжадом.
«Ты тот самый Хобо, правда?», подкралась она в стиле Дениса Ирвина.
«Какой тот самый». Интересно, сколько же нас может быть, улыбнулся я про себя.
«Ну, тот диджей, из «Лимба», прозвучало это так, словно у меня неправильное хобби.
«А-а, этот», сказал я и едва сдержался, чтобы не показать на себя пальцем.
«Тебя легко узнать, ты всегда держишься как паломник». Ничего не скажешь, она стартовала с дистанции бэка. Под ногами моей опознанной персоны скрипел гравий.
«Ты первая, кто говорит мне такое». Я вдруг осознал, как чувствует себя защитник, неожиданно встретившийся взглядом с вратарем противника: бешеная наглость это не способ забить гол.
«Да ладно, наверное, у других просто не было случая», она перехватила у меня мяч без нарушения.
Совершенно определенно, подобное слышишь не каждый день, независимо от того, где находишься – на поле или на трибунах. Я посмотрел на нее, с любопытством вывернув шею. Длинные, прямые, светлые волосы цвета ромашки, мутно-зеленые глаза, узкое лицо, светлое как девичья комната, три-четыре прыщика, которые ей никак не удается выдавить, стройная шея, на которой просвечивают сосуды – она была существом особым, существом, прячущимся в грубой джинсовой куртке. Грудь, бедра, попа, ноги – ничего этого не было видно в маслянистом полумраке. Я увидел кое-что другое. Маленькие, беззащитные ступни в поблескивающих сандалиях из золотистых нитей, изумительно ухоженные, накрашенные черным лаком ногти на ногах, ногти на руках подстрижены коротко, по-мужски, с маленькими полумесяцами, пальцы как змейки, прикрепленные к ладоням. Передо мной была мерцающая белизна экрана только что выключенного телевизора. Тело, с которым ничего не происходит, – маятник ужаса, достаточно ленивый, чтобы наслаждаться жизнью. Я скукожился как татуировка без разрешения, сделанная мелкими уколами.
Теперь была моя очередь спросить: «А кто ты?»
Я видел, что она ждала подобного идиотского жеста вежливости.
«Не знаю», она пожала плечами. «Я с собой не знакома. Зачем мне это?»
Я не мог понять, то ли она от природы чокнутая, то ли старалась произвести такое впечатление. Для любой атаки было еще рано.
«Эй, полегче», сказал я, следя за лучом фонарика, которым один из спутников освещал дорогу до ближайшего куста. Себе он хотел помочь или другим? «Я не собирался рассматривать твою ладонь», объяснил я свои намерения, глядя на нее из-под ресниц как всякий воспитанный парень.
«А ты видел женщину в белом, которая становится другой женщиной в белом?». Мне показалось, что она говорит типа как гадалка. Она продолжала, не замечая моего иронического молчания.
«Она откровенно обидчива, ей не нужно говорить, что она верна, потому что она искренна как лед, как огонь. Она не идет на сделку с чувствами. Она ребенок, который вовремя сказал своим родителям «прощайте».
Она проговорила все это без запинки. Она не спешила сменить пластинку. Как кто-то, кто понял, что невозможно «перейти к делу».
«Нормально», сказал я с сочувствием, «я тоже прошел через это. Но сейчас меня интересует другое. Кто ты?»
Вообще-то это был полушутливый диалог, и при том куда более реальный, чем наше путешествие. Наконец она сказала, без поддразнивания: «Узнаешь, если завтра будешь со мной».
Я согласился, очень, очень хорошо сознавая, что не хочу ничего узнавать. Мечта не должна становиться явью – этим ограничивалась моя вера. Она же верила, что «ангелы тратят наше время». Мне не подходила компания ангелов, но я думал, что могу с ними побороться, и мудро спустился с неба на землю: «Хороший фильм заставляет время остановиться». «Конечно», слышал я «по-тибетски» эхо ее голоса, «как только я с чем-то кончаю, тут же с ним и прощаюсь».
Я согласился с ней, это было единственным способом избежать кошмара ее исповеди. Она не была чокнутой. Она была ребенком с долгим «е». Она была еще много чем или кем, но те другие ее лики не были для меня важны. У ребенка можно научиться, как плакать из-за того, что не можешь что-то иметь. И как никогда не оставаться ночью без дела. Мне стало жалко, что мы едем не на поезде. В поезде можно жить, а в автобусе тебя болтает из стороны в сторону, и ты ждешь следующей остановки.
Наутро нас выгрузили у стадиона «Киш», это открытый стадион для игры в гандбол, где соревнования чередовались с концертами и где в тот вечер выступали «Пеперсы». Рядом были запаркованы автобусы с загребскими и люблянскими номерами, набитые потягивающимися пассажирами, такими же помятыми, как и мы. Проходя друг мимо друга, мы молча обменивались взглядами и только. Та история осталось ого-го как далеко в прошлом, недосказанной и так там и застрявшей.
Водитель, человек из турагентства, торопившийся на китайский рынок, объяснил нам, где купить билеты на метро и как ими пользоваться, исключительно «красной» линией, сколько станций отделяет нас от улицы Ваци, от здания Парламента, какой мост нужно перейти, чтобы легче всего добраться до Рыбацкого бастиона или до Крепости. Мы договорились насчет времени сбора и обратного отправления автобуса, а потом двинулись завоевывать Будапешт. Меня Бог туристом не создал, но по каким-то причинам он оказался ко мне милостив, потому что и Даница, моя дорожная знакомая, была той же породы.
«Экскурсия по городу мне похуй», по-шоферски круто отвергла она возможность любого шопинга. «Давай поищем, где здесь наливают темное пиво».
«Да, да», с благодарностью проворковал я, «это наш шанс попробовать настоящее темное пиво, а не газированный раствор карамели из Бечея». До этого мы с ней по очереди потягивали из моей фляжки.
«Здесь любое пиво – настоящее», она обратила мое внимание на то, что мы далеко от дома.
И северный ветер был настоящим, и крутой эскалатор был настоящим, и светящиеся рекламные щиты были настоящими, и метро было настоящим, и книги в руках пассажиров были настоящими, и они на самом деле читали в те несколько минут, пока продолжалась поездка. И негромкая, аккуратная толпа в центре была настоящей, и коричневый bockbier[9] «Амстел» в полулитровых бутылках был настоящим. Но сам город в каком-то смысле настоящим не был. Он казался мне культурно-историческим памятником из мрамора и марципана с точным временем на каждом перекрестке. Люди, которые нас окружали, были покрыты патиной еще в большей степени, чем все эти музейные кулисы. Молчаливые, равнодушные, хмурые, упакованные в розоватый жирок и невыразительную, безликую одежду, они оставались как бы неподходящим материалом для тотальной реставрации, которая проводилась в их столице. Короче, я в первый раз был в Будапеште и, может быть, поэтому подумал, что не случайно порно-индустрия из целой Европы переселилась теперь именно сюда. Когда я сказал об этом Данице, она яростно потянула носом воздух, закатила глаза и процедила: «Ух, я так ненавижу этих туристов, что готова прямо здесь тебе отсосать». Мы тащились по набережной Пешты, вокруг слышались лающие резкие звуки немецкого языка, щелканье фотоаппаратов, жужжание кинокамер, этих карманных моделей для обеспечения портативной вечности. Я молчал и пялился на гладкую поверхность Дуная, ослепленный его мутным свинцовым блеском. Он мощно гнал воду, побеждая время, полный презрения к этому севшему здесь на мель городу с его маниакально величественными мостами, разукрашенными крепостными стенами и скрывающимися за ними зданиями. Город же, со своей стороны, каждым своим обтесанным камнем благодарил за монаршью милость Великую Воду, которая пощадила и не затопила его. До поры до времени. Я наслаждался приглушенным шумом течения, который смешивался с ворожбой Даницы.
«Я серьезно», сказала она, когда мы приближались к Цепному мосту. Обзор все больше закрывали каменные львы, чванливые в своей рабски спокойной громадности. Должно быть, они что-то символизировали.
«Правда, хочешь я это сделаю?», Даница была вполне конкретна. Я попытался улыбнуться улыбкой льва, хотя и не представлял себе, как они это делают. Я обнял ее и поцеловал в шею. Она вывернулась. «Не надо. У меня менс». Я опять почувствовал тот самый запах. Он был сильнее реки и львов. Я отказался, не зная, собственно, от чего отказываюсь. Тем не менее, в животе у меня заиграло. И перестало как только львы остались позади. Мммм. Мазохизм занятие не для людей. Для них – пускать кровь, это то лекарство, которое лечит все болезни. Думаю, львы знали эту тайну, поэтому они так вызывающе портили панораму крылатой реки.
Потом был концерт. Когда наступили центрально-европейские сумерки, когда толстое равнинное солнце улеглось за горизонтом, начали подтягиваться туристы одного дня с отекшими ногами, смешиваясь с местными новоиспеченными рокерами. Молодые венгры и венгерки были все, как по приказу, одеты в черные майки «Металика», «Антракс» и «Айрон мейден». Соцреализм и хеви-метал под ручку прогуливались с одного конца стадиона на другой, ненадолго задерживаясь перед сценой, чтобы удостовериться в наличии «американского оборудования». Думаю, они не знали, чего ждать от заявленного сногсшибательного представления. А эти ринулись в стейдж так, как будто их кто-то вытащил из кровати, забитой групп-герлами, грохоча по очереди то по голове, то по животу, то по ногам. Без объявления, без извинений, без предупреждения. Им было насрать на подвальную подземную жизнь Будапешта. У них был убийственный звук и еще более убийственная позиция: прежде чем мы расстанемся и разойдемся навечно, каждый должен отработать свое. Жутко накачанные и жутко наэлектризованные Энтони Кидис и Фли между песнями что-то обсуждали, профессиональные до бешенства. Они были круче и производили больше шума, чем публика. Правда, Даница старалась, подпрыгивала, визжала, пела, в то время как я порхал вокруг нее. У меня снова заиграло вокруг пупка, теплота распространялась все ниже и ниже. Она засунула язык мне в ухо, прорычав: «Что это такое?», «Джеймс Браун», проорал я, оставив свой язык во рту. Только без сентиментальных выходок, призывали сверху «Пеперсы». И это было правильно. Я видел белых сынов Джеймса Брауна, разъяренных голых громил. Под конец ударник стащил с себя пестрые шорты, нагнулся и великодушно показал нам задницу. Задница была мускулистой, эффектной как у манекенщика. Задница дала звуковой сигнал, означавший конец концерта.
Пока автобус гнал назад, пассажиры показывали друг другу купленные сувениры, заранее радуясь предстоящей перепродаже. Я, подавленный присутствием Даницы, слушал, как они выкрикивают цены, и клевал носом. Сейчас она сидела рядом со мной. Головой я прислонился к окну, стекло было таким же грязным, как и мое лицо. За окном было ничего не видно, внутри смотреть было не на что. Даница перебирала названия песен, которые «Пеперсы» не исполнили. «У каждого есть свои любимые», защищал я их. «Но это их песни», не соглашалась она с моей позицией. «Вот именно поэтому», малодушно продолжал я, «может они им надоели до смерти». На миг она замолчала, ей не трудно было сообразить, что я говорю не о репертуаре. «А что это ты так скис?» спросила она меня возмущенно. Мне понадобилось некоторое время, чтобы придумать ответ: «Горюю, что мой одеколон выветрился». Она приблизила лицо и обнюхала меня. «Нет, пахнет так же хорошо». Раздраженным тоном, выражающим, что она меня достала, я процедил: «Это главным образом пот и слегка хлопок». На меня накатило гадское ироничное настроение. «Не пизди», отрезала она, «это пахнет твоя кожа». Пиздя в свой собственный адрес, я сказал: «Так ведь всегда речь идет о чьей-то коже, разве нет?» Я никак не мог сообразить, опизденело ли и ей, но, во всяком случае, она замолчала. Эту перемену я мог только приветствовать. Путешествие продолжалось.