Я по-прежнему пялился в окно. Там было мое отражение, вписанное в мрачный фон. Перед ним мне не нужно было оправдываться. Да и перед ней тоже. Ёб твою мать, мы выдержали всю ту прогулку, даже не взявшись за руки, зачем сейчас портить поездку. Так гораздо больше пробирает, нет что ли? Нет, мне совсем не было плохо. Может быть только немного грустно, но грусть это в порядке вещей. В сущности, я чувствовал себя чисто, если понятно, что я имею в виду. Одиночество настигает каждого. Оно самая сильная химия – разливается по всему телу, проникает повсюду, даже в те места, про которые ты и не знал, что они у тебя есть. Проблема только в том, что ты никогда не бываешь один. Стоит себе в этом признаться, и становится легче. Из-за молчания Даницы у меня поднялось настроение. Это была тишина такого рода, что в ней можно было ясно услышать как «эго» надувается, пуская пар как кипящая вода, которая ждет, что в нее бросят какие-нибудь листья, травки или целиком растения. Я вздохнул, поцеловал ее в щеку и сунул ей бутылку водки, которую незадолго до этого купил, на всякий случай. Чтоб выпить. Оказалось, это был правильный шаг. Я имею в виду, покупка водки. В противном случае, мне было бы совсем нечего ей предложить. Она взяла бутылку, отпила маленький, дегустационный глоток, подождала результата, подрагивая длинными ресницами, а потом закинула голову и, опираясь затылком на спинку сидения, влила в себя необходимую дозу. Тестирование было закончено, и мы могли полностью отдаться напитку. А что еще делать в компании утомленного паломника, возвращающегося домой? Я не любил раздумывать о выборе, я ей так и сказал. Она заявила, что о таком не говорят, а затем очень, очень доверительным тоном прошептала: «Я могу быть своя в доску только тогда, когда у меня с кем-то связь».
«Это то, что меня мучает», прокашлял я признание.
«С какой стати это может мучить тебя?». Она посмотрела на меня, как на впавшего в детство маразматика, удивленная тем, что видит.
«Потому что я хотел бы, чтобы ты не была уж очень своя в доску», сказал я, вытирая рот.
«То, чего хочешь, вовсе не всегда то, чего хочешь хотеть». Она положила голову мне на плечо. Как-то по-кошачьи.
Да, она действительно умела говорить такие вещи, которые ты слушаешь каждый день, но никогда не слышишь. Важные безболезненные вещи, которые с тобой происходят для порядка, только для того, чтобы сделать твою жизнь достаточно бессмысленной и легкой.
Пока я так потихоньку обмозговывал все это, одурманенный водкой и воздухом в автобусе, Даница заснула, не выпуская моей руки. Это не помешало мне развлечься. «Ю мэйк май харт синг. Ю мэйк ми эвритинг. Ю мув ми», покачивался я на сидении под слова и рифф, который скользил от высшей до низшей точки моего позвоночника. Да, это была поездка, о которой мечтает каждый Ковальски. «Бэйб, ай тинк ай лав ю», пел я версию Хендрикса, уверенный, что «Троггсы» не имеют ничего против. «Бат ай вона ноу фор шур! О, бэйб, плиз! Сак ит ту ми ван мор тайм»[10]. Я искренне обрадовался, что есть такой гимн любви, под который могу присягнуть и я.
Когда Даница проснулась, я уже отключился. От водки, от исполнения песен, от нежностей, от пересказывания того, что она вслух видела во сне, когда спала на моем плече. Вскоре отключилась и она. Мне хотелось подремать, и я прислонился к ее плечу. Это было последнее прикосновение, которое я запомнил перед тем, как погрузиться а алкогольную нирвану.
Позже, садясь в такси, она бросила мне: «Если не вернешься, я тебя ждать не буду». Ха, классная фраза для прощания двух психов. Даница была чем-то большим, чем королева идиотских алиби. Она знала, что мне некуда возвращаться. «Если ты не вернешься, я тебя ждать не буду». Эх. Я не вернулся, но я ее ждал. Правда, не там.
«О, Хобо, с чего это ты так рано? Пришел с нами повидаться?». Псевдоофициантки завладели стойкой, наслаждаясь своими сигаретами и своими позами. Я не был точно уверен, они выбирали позу, или поза выбирала их. В любом случае они были неизбежны. Точно так же как Титус, который беседовал с ними из-за стойки, расслабленный и одновременно сконцентрированный как боксер в углу ринга перед началом матча. Он складывал и вычитал, прикидывая, какой приход будет от предстоящего клабинга.
«У меня тут свидание с подружкой», сказал я, надеясь, что это достаточно веская причина, чтобы мне предложили выпить.
«А, вот как. Хочешь, чтобы мы посмотрели как ты трахаешься?». Хозяйки ночи своими усмешками и грубым мужским юмором умеют добиться, чтобы у тебя никогда не встало. Вполне объяснимо, они делали мужскую работу – развлекали себя и других, без ухаживаний и сюсюканья, могли дать в зубы и получить сами, нюхали грязное белье, обмениваясь им друг с другом. Было похоже, что никто не может поставить под угрозу их развлечение, и я ценил их усилия, тот способ, которым, потея, зарабатывало свой хлеб это принадлежащее хозяину женское мясо. Ведь и я сам был частью инвентаря Ацы Барона.
«В этом клубе траханье запрещено, разве не так?». Я закурил сигарету и присоединился к компании курильщиков. «Или же просто запрещено об этом рассказывать?»
«Да без проблем, Хобо, мы же свои люди», подключился Титус и подвинул ко мне щедро наполненный стакан. Мы молча чокнулись. Я предчувствовал что-то из ряда вон выходящее. Так оно и было.
«Команда, да?», сказал я, чувствуя, как мои рецепторы наслаждаются бурбоном, и как он жжет нижние слои моего живота. Ничего не скажешь, эта эссенция из Кентукки никогда не обманывает.
«Команда?», Титус вопросительно приподнял брови и развел руками. «Семья, дорогой мой, семья. Как ты не понимаешь?». Его улыбка была скорее хитрой, чем притворной. Настоящий «часовой у ворот».
«Понимаю», я кивнул головой насчет следующей порции бурбона, «значит – каждый с каждым».
«Значит, никто с тобой, а ты со всеми», сказала одна из «семейных» участниц оргий. Это выглядело как упрек, как стрижка черной овцы на глазах всего стада. Черная овца заблеяла: «Слишком много семей на этом свете». Я поднял стакан в знак того, что сдаюсь, и выпил за их находчивость…
Кинки вошла в полузатемненный, наспех отремонтированный подвал, покачивая бедрами, словно ходит с хула-хупом на теле. Я знал, что адресовано это не мне. Мы приветствовали друг друга продолжительным объятием, обменялись несколькими «хм-хм» взглядами и пошли в самое удаленное сепаре[13]. Я крикнул, чтобы принесли еще немного «стрейт[14] Кентакки». Кинки разделяла мои вкусы, по крайней мере, относительно выпивки и кое-чего еще. Вместо бурбона появился Титус – такой стрейт, что стрейтовее быть не может. «Тебе не следует здесь находиться», обратился он к Кинки. Она с дамской ловкостью достала сигарету и наклонилась в мою сторону, ожидая огня. Я дал ей прикурить, осветив ее продолговатое лицо, которое все целиком превратилось в гард[15]. Я улыбнулся ей, а потом, пока улыбка сходила с моего лица, обернулся к Титусу и очень, очень по-фраерски промяукал: «Она со мной».
Титус посмотрел на меня в упор, блеск в его прозрачно-серых глазах сменился чем-то другим, чем-то гораздо более мутным. «Ты уверен?», спросил он.
Я был вынужден осмотреть его заботливым взглядом – от живота и вниз. Задницу он носил спереди, с раззявленным анусом и торчащими волосками. Как это я раньше не заметил? Да, как уже было сказано, я не из тех, кто особо интересуется людьми. Разумеется, во мне говорило тщеславие, но я считал, что им потребуется некоторое время, чтобы меня раскусить. «Эй, Титус, мы же семья. Разве ты забыл?»
«Я не забыл. Ты забыл», и он вытянул указательный палец в моем направлении. Этот жест типа «но-но» мне не понравился.
«А что же это я забыл?». Мне показалось, что у него подрагивает подбородок, а может это он так жевал резинку.
«Правило клуба», сказал он.
«Какое правило?», спросил я. «Когда я пью – не проливаю. Когда писаю – писаю в писсуар. Когда с кем-то разговариваю – не ору так, что меня все слышат. То есть – никому не мешаю. И даже выполняю музыкальные заявки гостей и членов семьи». Я бросил на него взгляд, который говорил: «Не показывай на меня пальцем, ведь я могу его откусить».
«Хобо, ты прекрасно знаешь, что ей сюда вход запрещен». Пальцем он больше не тыкал.
«Титус, твое дело гости и покупатели, а не мои друзья». Я ущипнул Кинки за щеку. «За них отвечаю я. Гарантирую. Ясно?»
«А я отвечаю за тебя. И гарантирую. Ясно?» «Часовой у ворот» не хотел сдавать свою территорию без боя. Только вот я-то не был его территорией. «Конечно, ясно», на всякий случай успокоил его я. «Значит, у меня двойная охрана. Так тем более нет проблем»
Титус пожал плечами, но это не означало, что он сдается. Это было просто знаком. Он сказал: «Проблем нет. Но есть много дерьма. Наверное, так оно и должно быть».
«Что поделаешь», согласился я, «работа есть работа»
Титус отказался от дальнейших уговоров, хотя его улыбка говорила о чем-то другом. Он отошел к стойке, спустя мгновение появился заказанный виски. Он помахал мне рукой, по обыкновению. Я ответил тем же, но стакан поднял не за него, а за Кинки. Она отлично держалась, пока мы общались с Титусом. Мы с ней чокнулись как обрученные и отпили по глотку.
«У тебя шея не одеревенела?», спросил я ее сочувственно.
«Нет, потолок здесь – самая интересная часть».
«Здесь и диско-шар есть», заметил я грустно.
«Ага. Настоящий памятник».
«Также как и этот Титус», дополнил я ее впечатления. «Живой памятник».
«Не преувеличивай».
«Черт побери, Кинки, это правда». Бурбон делал во мне свое дело. «Отрицательные типы всегда правы. Но фишка в том, что быть отрицательным типом нелегко»
«Думаешь?» она посмотрела на меня как циничный трезвенник.
«Знаю», сказал я, а к грусти во мне примешивались другие близкие чувства.
Мы оба знали. Я имею в виду, знали, из-за чего Титус разыграл это сраное представление «может – не может». В городе уже некоторое время ходили слухи, что Кинки положительная. Она была подходящим типажом для таких сплетен. Она еблась и с пьяницами, и с наркоманами, но это была ее жизнь. Кроме того, лучше прожить свою жизнь, а не чужую. Но ее начали избегать и обходить стороной. Когда до нее доперло, про что фильм, она стала еще более публичной. Она била их по голове тем самым крестом, на котором они ее распинали. И несколько раз устроила в «Лимбе» полный дурдом, так что ее в конце концов выставили, запретив вообще появляться. Думаю, она как раз чего-то такого и добивалась, хотела стать «запрещенной особой». Зачем бы ей иначе хватать Титуса за яйца на глазах у его публики, очень, очень громко спрашивая его: «Чего ты боишься, если у тебя есть яйца?». Она умела обращаться с кем угодно. И со мной умела.
«Это тебе». Я дал ей диски.
«Стóящие?», она рассматривала их как колоду карт.
«Ты же сама их просила, разве нет?»
«А ты их не слушал?», спросила она.
«Я утратил привычку заниматься этим дома».
«Зокс, когда-нибудь ты станешь настоящим диджеем», сказал она. «Может быть, пришло время и мне начать называть тебя Хобо».
Я вздохнул. Не видно конца поучениям. Не видно конца чужим заботам. Вот и ей не сиделось на месте, она тащила на своих хрупких плечах всю любовь этого мира. По какому праву и для кого – спросят однажды, закрывая ее большие темные глаза.
«Сколько я тебе должна?».
Я снова вздохнул.
Она не повторила вопроса. Поняла. Как я уже сказал, у Кинки был «пробег».
«Я вчера встретила Бокана. Он сказал, что послал свой бэнд на хуй».
«Да. Сейчас пишет роман о своем рок-н-ролльном опыте».
«Он никогда не сдается».
«Понимаешь, похоже, мой брат настоящая художественная натура, жаль, что он не умеет это скрывать».
«Ты своего брата любишь», она прикончила свой виски так, словно это был тост за братскую любовь или что-то еще более сокровенное.
«Я об этом не думал», я не стал присоединяться к ее тосту. Свой виски я выпил залпом и за себя самого.
На самом деле это не Бокан послал на хуй свой бэнд, на хуй их всех послал Пижон Гиле, владелец фирмы звукозаписи «Срб Рекордс». Он сказал им, кассету записать можно, но только пусть сначала сделают для него несколько джинглов. Ему нужна была реклама для его радиостанции. Пижон Гиле был местным мультимедиа-магнатом, который любой разговор заканчивал рассказами о том, какие у него развитые и необыкновенно умные для своего возраста дети. Бокан отказался от такого предложения, ему показалось, что его шантажируют и пытаются специально унизить. Но если поразмыслить, любая работа подразумевает какую-нибудь гадость. Разумеется, мой брат ничего такого не думал. Я имею в виду, не думал так о работе. Таким образом, обе стороны дело просрали. А когда его друзья-коллеги, ну, группа, обвинили его в высокомерии, Бокан послал их на хер и вышел из «проекта», который считал своим детищем. В конечном счете, никто из бэнда и не протестовал против распада группы. В сущности, группа у них так и не сложилась. Знаю это наверняка, потому что сам был на нескольких репетициях. Я не стал портить им развлечение, тем более что никто из них и так толком не развлекался. Типичные местные дилетанты – пять минут поиграют, а потом целый час обсуждают игру. И каждый в мельчайших деталях пересказывает свою музыкальную партию. Беда только в том, что это были воображаемые, никогда не исполненные партии. Им явно не хватало выступлений в неведомых миру уголках юго-глуши и еще много всякого другого, что вызывало серьезный дискомфорт в их чувствительных, но плохо слышащих ушах. Как будто только у них одних были уши. А, может, они на самом деле хотели быть единственной публикой для самих себя.
Тем временем клуб начал заполняться. Попахивало «людьми дела». Я пошел проводить Кинки к выходу. Титус стоял рядом со стойкой и пилкой подтачивал ногти. Проходя мимо, Кинки подмигнула ему, он посмотрел на нее так, словно у него в этот момент сломался ноготь. Мы вышли на улицу, мне нужно было подышать, вдохнуть немного свежих выхлопных газов. «Здесь деньги зарабатывают каторжным трудом», Кинки закатилась смехом, она долго сдерживалась, и сейчас смех просто лез из нее. «Но к тебе это не относится», она сжала мою руку. «Ты – халявщик». «Тебе виднее», пробормотал я и поцеловал ее в лоб. Мы повторили наше долгое и жаркое объятие, которое исполнили при встрече, и договорились вскоре повидаться, после чего она упорхнула в ночь, а я полез назад в грохочущую звуками берлогу. Титус подпиливал ногти еще более тщательно, со стороны казалось, что он исполняет пируэты, только без шеста и стрингов. «С каждым днем все тупее», подумал я и направился к своей кабине. Пора было начинать программу.
Народ становился все более непристойным. Толкотня им не мешала. Они растекались по подиуму, каждую минуту останавливаясь, как будто проходили через вращающиеся стеклянные двери, и перекрикивались с теми, кто стоял у стен. Спотыкались о ритм, судорожно сжимая в руках свои стаканы и сигареты – единственных партнеров, на которых они могли опереться. Искусственно тусклый свет, вертясь, падал сверху, со стороны, и изнутри все это выглядело как галдящая долина теней. Им пришлось немного подтолкнуть меня, пока моя техника не тронулась с места, и – понеслось. Грохот разорвал пустоту, равновесие вакуума было нарушено. Мистери трейн[16]? Нет, это был мистери шинобус[17]. Только без рельсов. Но зато здесь был стробо, верный друг моих ночей и других мраков.
Вскоре один из мраков осветился. Где-то там, в близком далеке, просветлело: Риста Сантос шептал что-то пикантное скалящейся блондинке, прижавшись к ней всем телом. Он буквально стиснул ее.
Я подозвал одного из подручных мальчишек, поблизости всегда вертелось несколько заинтересованных, попросил заменить меня и разрешил оттянуться по полной программе в деле «разогрева атмосферы». А сам направился поприветствовать старого доброго компаньона. Наконец-то нашлось развлечение и для меня. Я проталкивался через толпу без единого «извините» или «позвольте». Разгулявшиеся призраки сами уступали мне дорогу, словно понимали, что перед ними человек, который не может ждать. В мгновение ока я оказался возле прижавшейся друг к другу парочки и прервал их тисканье.
Увидев меня, Риста Сантос приветственно раскукарекался, в таком же стиле он был и одет: полукричаще-полуофициально. «О! Никак музыка приближается к нам лично!»
«Ага. Сейчас я тебе сыграю», я сдержался, чтобы не врезать ему.
Сантос не сдавался, сохраняя позитивное расположение духа: «Хе-хе, это что, диджейский юмор?»
«Нет, это у меня в крови сахар упал. Но теперь, когда я тебя увидел, мне сразу стало лучше». Я сжимал зубы, стараясь не расплескать свой настрой.
«Должно быть, друзья нужны именно для этого», ответил он мне, уверенный, что ирония как всегда сослужит ему службу. Но даже для иронии необходимо обладать хоть каким-то талантом.
«Видишь ли», я втянул голову в плечи, «друзья много для чего могут пригодиться».
«Только без извращений, Зокс», он театрально прикрыл телом свою подружку.
Его идиотизм развился так сильно, что у него вылетело из головы, что я не из тех, кого он может очаровать. Или я действительно выглядел настолько глупо? Сантосова блондинка презрительно смотрела сквозь меня, и я в любой момент мог ждать, что она попросит меня отодвинуться в сторону, чтобы ее сразу видели все, кто входит в дверь «Лимбо». Она смотрела на меня как на портье, который мучительно пытается понять, чем отель отличается от мотеля. Мое раздражение не заслуживало и капли ее бесценного платинового внимания.
«Итак», к моему голосу вернулась баритональная уверенность в себе, «ты перестал прятаться».
«Прятаться? О чем это ты?» Сантос выглядел изумленным.
«Зачем ты сюда притащился?», я не сводил глаз с его пробора. «Отдать мне деньги или продемонстрировать новую киску?».
«Эй, Зокс, не кипятись», его «ша-ла-ла» тон начал мутировать.
«Это я еще только разогреваюсь». Я приподнялся на цыпочки, чтобы ему лучше был виден груз, который он взвалил мне на спину.
Мышцы на его лице дрогнули. Он что-то почувствовал. Меня.
«Сантос», я положил руку ему на плечо, такой тренерский жест. «Это важно. Мы должны поговорить. Здесь слишком шумно. Давай выйдем, а?» Его низкий прямоугольный лоб стал влажным от пота. Мы задыхались от молчания. «Извини», обратился я к его сопровождающей, хотя трудно было понять, кто здесь кого сопровождает. «Нет проблем», ответила она. Она по-прежнему меня не замечала и старалась это подчеркнуть. Сантос посмотрел на нее с некоторым удивлением, словно его покоробило ее равнодушие. Она его бросила. Настоящая дама, знает, что друзья имеют преимущество. Отшила нас обоих. Браво. Я потянул растерянного Ристу к выходу.
Мы остановились на парковке клуба, в стороне от народа, толкавшегося у входа в «Лимбо». Риста Сантос был моего роста, то есть ссутулившиеся сто восемьдесят и еще большой палец сантиметров. Если уж приходится, то я предпочитаю драться с людьми не ниже себя. Коренастый коротышка – это запакованная коробка, и неизвестно, что в ней за подарок. Можно ошибиться в оценке – их или их солнечного сплетения – а все только потому, что приходится наклоняться, чтобы увидеть глаза, когда собираешься треснуть им по башке.
Сантос вытащил пачку сигарет и как на базаре принялся торговаться и уговаривать: «Слушай, ну, может, хватит уже канючить? Ты что, действительно считаешь, что я не отдал бы тебе, если бы у меня было?»
«Нет, я ничего не считаю», я почувствовал зуд в районе темени. Но не стал чесать, чтобы он не понял меня неправильно и не отреагировал неосмотрительно.
«Ладно, чего ты от меня хочешь?», спросил он у воздуха, который сгущался между нами.
«Хочу перед тобой извиниться», сказал я очень, очень многозначительно. «Сантос, извини, что я просил у тебя свои деньги. Извини, что ты мне их не возвращаешь целую вечность. Извини, что ты меня держишь за лоха. Извини, что сейчас я разъебу тебя по полной программе». Я нанес ему два молниеносных удара в голову, один за другим, одной рукой. Ну, теперь он действительно был изумлен, изумлен настолько, что даже забыл упасть. Он не мог поверить, что это происходит с ним. Пошатывался, выдыхая неразборчивые ругательства. Его лицо напоминало запотевшее и потрескавшееся лобовое стекло. Я двинул ему еще раз, потом еще раз. Это были короткие резкие удары без замаха. Но попадали они туда, куда нужно. Наконец он собрался, посерьезнел, поднял руку, требуя передышки. Я подождал, когда он выплюнет на ладонь зуб и попрощается с ним. Потом как следует размахнулся и вдарил, целясь в свежую дыру у него во рту. Он рухнул как подкошенный, безо всякой театральности. И теперь в полубессознательном состоянии извивался и катался по асфальту, завывая как сирена пожарной машины. Я дал ему приподняться и врезал ногой в живот. На этот раз я пощадил его голову, так как не хотел испачкать кровью свои туфли от Чезаре Пачотти. Я продолжил пинать и топтать солидно наполненное тело Сантоса, я кружил вокруг него, выбирая новые и новые места. Их становилось все меньше. Ситуация была у меня под контролем.
Становилось довольно скучно, но тут я заметил в правом ухе Сантоса серьгу. Схватил его за шею и поставил на колени. «Чью это ты серьгу носишь? Может, одну из моих?». Он хрипел и судорожно дергал головой, как будто очнулся в улье.
«Не надо», проскулил он умоляюще, пока я поглаживал мочку его уха.
«Извини, мне надо проверить», сказал я голосом банковского служащего в окошке операций с наличными. Я сорвал серьгу, решительный рывок вниз и готово. Впился в нее взглядом как золотоискатель. Она была вся в крови, но я увидел, что сделана она не моими руками. Сантос вопил и вопил, хотя ухо было на месте. Только на мочке остался надрыв, как на кромке бумаги. «Товар не мой», я положил серьгу в нагрудный карман его рубашки. «Дилер ты никакой, Сантос». Мне было жуть как неприятно видеть его стоящим на коленях, и я вмазал ему в висок, после чего он снова во весь рост растянулся на парковке, как брошенный прогоревший глушитель, которому еще ждать и ждать, когда его разъест ржавчина. Я оставил его стонать, блевать и думать об обороте капитала и «финишной прямой».
«Это хорошо, что ты не устроил разборку здесь», бросил мне Титус, когда я остановился возле стойки выпить чего-нибудь покрепче – крепкое снимает напряжение – и собраться с силами, чтобы вернуться в кабину и продолжить заниматься «саундом» и «лайтом»[18].
«Для тебя – хорошо», отрезал я, не глядя на торчащие завитки волос «часового у ворот», сгреб пару банок пива и отправился общаться с пластинками. У них много чему можно научиться.
«Это то, что меня мучает», прокашлял я признание.
«С какой стати это может мучить тебя?». Она посмотрела на меня, как на впавшего в детство маразматика, удивленная тем, что видит.
«Потому что я хотел бы, чтобы ты не была уж очень своя в доску», сказал я, вытирая рот.
«То, чего хочешь, вовсе не всегда то, чего хочешь хотеть». Она положила голову мне на плечо. Как-то по-кошачьи.
Да, она действительно умела говорить такие вещи, которые ты слушаешь каждый день, но никогда не слышишь. Важные безболезненные вещи, которые с тобой происходят для порядка, только для того, чтобы сделать твою жизнь достаточно бессмысленной и легкой.
Пока я так потихоньку обмозговывал все это, одурманенный водкой и воздухом в автобусе, Даница заснула, не выпуская моей руки. Это не помешало мне развлечься. «Ю мэйк май харт синг. Ю мэйк ми эвритинг. Ю мув ми», покачивался я на сидении под слова и рифф, который скользил от высшей до низшей точки моего позвоночника. Да, это была поездка, о которой мечтает каждый Ковальски. «Бэйб, ай тинк ай лав ю», пел я версию Хендрикса, уверенный, что «Троггсы» не имеют ничего против. «Бат ай вона ноу фор шур! О, бэйб, плиз! Сак ит ту ми ван мор тайм»[10]. Я искренне обрадовался, что есть такой гимн любви, под который могу присягнуть и я.
Когда Даница проснулась, я уже отключился. От водки, от исполнения песен, от нежностей, от пересказывания того, что она вслух видела во сне, когда спала на моем плече. Вскоре отключилась и она. Мне хотелось подремать, и я прислонился к ее плечу. Это было последнее прикосновение, которое я запомнил перед тем, как погрузиться а алкогольную нирвану.
Позже, садясь в такси, она бросила мне: «Если не вернешься, я тебя ждать не буду». Ха, классная фраза для прощания двух психов. Даница была чем-то большим, чем королева идиотских алиби. Она знала, что мне некуда возвращаться. «Если ты не вернешься, я тебя ждать не буду». Эх. Я не вернулся, но я ее ждал. Правда, не там.
* * *
Я пришел в «Лимбо» немного раньше, мы договорились встретиться с Кинки, чтобы я передал диски, которые купил для нее в Будапеште. Кинки была моей старой подружкой, насколько старой, настолько же и подружкой. Я и сам удивляюсь тому, сколько лет мы дружим. Не знаю, почему мы так долго терпели друг друга, но я не из тех, кто задается такими вопросами. Просто наше общение продолжалось и продолжалось, и было именно этим, общением. Мы вместе оттрубили четыре года в гимназии, и, думаю, именно она убедила меня поступить на юридический факультет. Я сделал это, хотя большой необходимости не было. С тех пор она носит это прозвище – Кинки[11]. Дал его я – она была от природы хай[12]. Веселая «даб-девчонка», непослушные глаза, непослушные волосы, непослушная попа. Ее ничто не могло остановить – подъем и спуск, подъем и падение, и так далее, ритм за ритмом. У нее был «пробег». Настоящая кинки. Так это прозвище и осталось, и превратилось в имя. Мы не остались. Я имею в виду, на факсе. Первым из «храма науки» свалил я, и даже не заметил, когда это произошло. Кинки дотянула до конца последнего курса и только после этого всех их послала к известной матери. Все-таки ей потребовалось время, чтобы оторвать их от себя, или себя от них, со временем это стало, к сожалению, главным вопросом ее жизни. Мне это не мешало, я и так не особо интересовался ответами. Да и людьми. Хотя вторых полностью избежать не мог. Особенно в «Лимбе».«О, Хобо, с чего это ты так рано? Пришел с нами повидаться?». Псевдоофициантки завладели стойкой, наслаждаясь своими сигаретами и своими позами. Я не был точно уверен, они выбирали позу, или поза выбирала их. В любом случае они были неизбежны. Точно так же как Титус, который беседовал с ними из-за стойки, расслабленный и одновременно сконцентрированный как боксер в углу ринга перед началом матча. Он складывал и вычитал, прикидывая, какой приход будет от предстоящего клабинга.
«У меня тут свидание с подружкой», сказал я, надеясь, что это достаточно веская причина, чтобы мне предложили выпить.
«А, вот как. Хочешь, чтобы мы посмотрели как ты трахаешься?». Хозяйки ночи своими усмешками и грубым мужским юмором умеют добиться, чтобы у тебя никогда не встало. Вполне объяснимо, они делали мужскую работу – развлекали себя и других, без ухаживаний и сюсюканья, могли дать в зубы и получить сами, нюхали грязное белье, обмениваясь им друг с другом. Было похоже, что никто не может поставить под угрозу их развлечение, и я ценил их усилия, тот способ, которым, потея, зарабатывало свой хлеб это принадлежащее хозяину женское мясо. Ведь и я сам был частью инвентаря Ацы Барона.
«В этом клубе траханье запрещено, разве не так?». Я закурил сигарету и присоединился к компании курильщиков. «Или же просто запрещено об этом рассказывать?»
«Да без проблем, Хобо, мы же свои люди», подключился Титус и подвинул ко мне щедро наполненный стакан. Мы молча чокнулись. Я предчувствовал что-то из ряда вон выходящее. Так оно и было.
«Команда, да?», сказал я, чувствуя, как мои рецепторы наслаждаются бурбоном, и как он жжет нижние слои моего живота. Ничего не скажешь, эта эссенция из Кентукки никогда не обманывает.
«Команда?», Титус вопросительно приподнял брови и развел руками. «Семья, дорогой мой, семья. Как ты не понимаешь?». Его улыбка была скорее хитрой, чем притворной. Настоящий «часовой у ворот».
«Понимаю», я кивнул головой насчет следующей порции бурбона, «значит – каждый с каждым».
«Значит, никто с тобой, а ты со всеми», сказала одна из «семейных» участниц оргий. Это выглядело как упрек, как стрижка черной овцы на глазах всего стада. Черная овца заблеяла: «Слишком много семей на этом свете». Я поднял стакан в знак того, что сдаюсь, и выпил за их находчивость…
Кинки вошла в полузатемненный, наспех отремонтированный подвал, покачивая бедрами, словно ходит с хула-хупом на теле. Я знал, что адресовано это не мне. Мы приветствовали друг друга продолжительным объятием, обменялись несколькими «хм-хм» взглядами и пошли в самое удаленное сепаре[13]. Я крикнул, чтобы принесли еще немного «стрейт[14] Кентакки». Кинки разделяла мои вкусы, по крайней мере, относительно выпивки и кое-чего еще. Вместо бурбона появился Титус – такой стрейт, что стрейтовее быть не может. «Тебе не следует здесь находиться», обратился он к Кинки. Она с дамской ловкостью достала сигарету и наклонилась в мою сторону, ожидая огня. Я дал ей прикурить, осветив ее продолговатое лицо, которое все целиком превратилось в гард[15]. Я улыбнулся ей, а потом, пока улыбка сходила с моего лица, обернулся к Титусу и очень, очень по-фраерски промяукал: «Она со мной».
Титус посмотрел на меня в упор, блеск в его прозрачно-серых глазах сменился чем-то другим, чем-то гораздо более мутным. «Ты уверен?», спросил он.
Я был вынужден осмотреть его заботливым взглядом – от живота и вниз. Задницу он носил спереди, с раззявленным анусом и торчащими волосками. Как это я раньше не заметил? Да, как уже было сказано, я не из тех, кто особо интересуется людьми. Разумеется, во мне говорило тщеславие, но я считал, что им потребуется некоторое время, чтобы меня раскусить. «Эй, Титус, мы же семья. Разве ты забыл?»
«Я не забыл. Ты забыл», и он вытянул указательный палец в моем направлении. Этот жест типа «но-но» мне не понравился.
«А что же это я забыл?». Мне показалось, что у него подрагивает подбородок, а может это он так жевал резинку.
«Правило клуба», сказал он.
«Какое правило?», спросил я. «Когда я пью – не проливаю. Когда писаю – писаю в писсуар. Когда с кем-то разговариваю – не ору так, что меня все слышат. То есть – никому не мешаю. И даже выполняю музыкальные заявки гостей и членов семьи». Я бросил на него взгляд, который говорил: «Не показывай на меня пальцем, ведь я могу его откусить».
«Хобо, ты прекрасно знаешь, что ей сюда вход запрещен». Пальцем он больше не тыкал.
«Титус, твое дело гости и покупатели, а не мои друзья». Я ущипнул Кинки за щеку. «За них отвечаю я. Гарантирую. Ясно?»
«А я отвечаю за тебя. И гарантирую. Ясно?» «Часовой у ворот» не хотел сдавать свою территорию без боя. Только вот я-то не был его территорией. «Конечно, ясно», на всякий случай успокоил его я. «Значит, у меня двойная охрана. Так тем более нет проблем»
Титус пожал плечами, но это не означало, что он сдается. Это было просто знаком. Он сказал: «Проблем нет. Но есть много дерьма. Наверное, так оно и должно быть».
«Что поделаешь», согласился я, «работа есть работа»
Титус отказался от дальнейших уговоров, хотя его улыбка говорила о чем-то другом. Он отошел к стойке, спустя мгновение появился заказанный виски. Он помахал мне рукой, по обыкновению. Я ответил тем же, но стакан поднял не за него, а за Кинки. Она отлично держалась, пока мы общались с Титусом. Мы с ней чокнулись как обрученные и отпили по глотку.
«У тебя шея не одеревенела?», спросил я ее сочувственно.
«Нет, потолок здесь – самая интересная часть».
«Здесь и диско-шар есть», заметил я грустно.
«Ага. Настоящий памятник».
«Также как и этот Титус», дополнил я ее впечатления. «Живой памятник».
«Не преувеличивай».
«Черт побери, Кинки, это правда». Бурбон делал во мне свое дело. «Отрицательные типы всегда правы. Но фишка в том, что быть отрицательным типом нелегко»
«Думаешь?» она посмотрела на меня как циничный трезвенник.
«Знаю», сказал я, а к грусти во мне примешивались другие близкие чувства.
Мы оба знали. Я имею в виду, знали, из-за чего Титус разыграл это сраное представление «может – не может». В городе уже некоторое время ходили слухи, что Кинки положительная. Она была подходящим типажом для таких сплетен. Она еблась и с пьяницами, и с наркоманами, но это была ее жизнь. Кроме того, лучше прожить свою жизнь, а не чужую. Но ее начали избегать и обходить стороной. Когда до нее доперло, про что фильм, она стала еще более публичной. Она била их по голове тем самым крестом, на котором они ее распинали. И несколько раз устроила в «Лимбе» полный дурдом, так что ее в конце концов выставили, запретив вообще появляться. Думаю, она как раз чего-то такого и добивалась, хотела стать «запрещенной особой». Зачем бы ей иначе хватать Титуса за яйца на глазах у его публики, очень, очень громко спрашивая его: «Чего ты боишься, если у тебя есть яйца?». Она умела обращаться с кем угодно. И со мной умела.
«Это тебе». Я дал ей диски.
«Стóящие?», она рассматривала их как колоду карт.
«Ты же сама их просила, разве нет?»
«А ты их не слушал?», спросила она.
«Я утратил привычку заниматься этим дома».
«Зокс, когда-нибудь ты станешь настоящим диджеем», сказал она. «Может быть, пришло время и мне начать называть тебя Хобо».
Я вздохнул. Не видно конца поучениям. Не видно конца чужим заботам. Вот и ей не сиделось на месте, она тащила на своих хрупких плечах всю любовь этого мира. По какому праву и для кого – спросят однажды, закрывая ее большие темные глаза.
«Сколько я тебе должна?».
Я снова вздохнул.
Она не повторила вопроса. Поняла. Как я уже сказал, у Кинки был «пробег».
«Я вчера встретила Бокана. Он сказал, что послал свой бэнд на хуй».
«Да. Сейчас пишет роман о своем рок-н-ролльном опыте».
«Он никогда не сдается».
«Понимаешь, похоже, мой брат настоящая художественная натура, жаль, что он не умеет это скрывать».
«Ты своего брата любишь», она прикончила свой виски так, словно это был тост за братскую любовь или что-то еще более сокровенное.
«Я об этом не думал», я не стал присоединяться к ее тосту. Свой виски я выпил залпом и за себя самого.
На самом деле это не Бокан послал на хуй свой бэнд, на хуй их всех послал Пижон Гиле, владелец фирмы звукозаписи «Срб Рекордс». Он сказал им, кассету записать можно, но только пусть сначала сделают для него несколько джинглов. Ему нужна была реклама для его радиостанции. Пижон Гиле был местным мультимедиа-магнатом, который любой разговор заканчивал рассказами о том, какие у него развитые и необыкновенно умные для своего возраста дети. Бокан отказался от такого предложения, ему показалось, что его шантажируют и пытаются специально унизить. Но если поразмыслить, любая работа подразумевает какую-нибудь гадость. Разумеется, мой брат ничего такого не думал. Я имею в виду, не думал так о работе. Таким образом, обе стороны дело просрали. А когда его друзья-коллеги, ну, группа, обвинили его в высокомерии, Бокан послал их на хер и вышел из «проекта», который считал своим детищем. В конечном счете, никто из бэнда и не протестовал против распада группы. В сущности, группа у них так и не сложилась. Знаю это наверняка, потому что сам был на нескольких репетициях. Я не стал портить им развлечение, тем более что никто из них и так толком не развлекался. Типичные местные дилетанты – пять минут поиграют, а потом целый час обсуждают игру. И каждый в мельчайших деталях пересказывает свою музыкальную партию. Беда только в том, что это были воображаемые, никогда не исполненные партии. Им явно не хватало выступлений в неведомых миру уголках юго-глуши и еще много всякого другого, что вызывало серьезный дискомфорт в их чувствительных, но плохо слышащих ушах. Как будто только у них одних были уши. А, может, они на самом деле хотели быть единственной публикой для самих себя.
Тем временем клуб начал заполняться. Попахивало «людьми дела». Я пошел проводить Кинки к выходу. Титус стоял рядом со стойкой и пилкой подтачивал ногти. Проходя мимо, Кинки подмигнула ему, он посмотрел на нее так, словно у него в этот момент сломался ноготь. Мы вышли на улицу, мне нужно было подышать, вдохнуть немного свежих выхлопных газов. «Здесь деньги зарабатывают каторжным трудом», Кинки закатилась смехом, она долго сдерживалась, и сейчас смех просто лез из нее. «Но к тебе это не относится», она сжала мою руку. «Ты – халявщик». «Тебе виднее», пробормотал я и поцеловал ее в лоб. Мы повторили наше долгое и жаркое объятие, которое исполнили при встрече, и договорились вскоре повидаться, после чего она упорхнула в ночь, а я полез назад в грохочущую звуками берлогу. Титус подпиливал ногти еще более тщательно, со стороны казалось, что он исполняет пируэты, только без шеста и стрингов. «С каждым днем все тупее», подумал я и направился к своей кабине. Пора было начинать программу.
Народ становился все более непристойным. Толкотня им не мешала. Они растекались по подиуму, каждую минуту останавливаясь, как будто проходили через вращающиеся стеклянные двери, и перекрикивались с теми, кто стоял у стен. Спотыкались о ритм, судорожно сжимая в руках свои стаканы и сигареты – единственных партнеров, на которых они могли опереться. Искусственно тусклый свет, вертясь, падал сверху, со стороны, и изнутри все это выглядело как галдящая долина теней. Им пришлось немного подтолкнуть меня, пока моя техника не тронулась с места, и – понеслось. Грохот разорвал пустоту, равновесие вакуума было нарушено. Мистери трейн[16]? Нет, это был мистери шинобус[17]. Только без рельсов. Но зато здесь был стробо, верный друг моих ночей и других мраков.
Вскоре один из мраков осветился. Где-то там, в близком далеке, просветлело: Риста Сантос шептал что-то пикантное скалящейся блондинке, прижавшись к ней всем телом. Он буквально стиснул ее.
Я подозвал одного из подручных мальчишек, поблизости всегда вертелось несколько заинтересованных, попросил заменить меня и разрешил оттянуться по полной программе в деле «разогрева атмосферы». А сам направился поприветствовать старого доброго компаньона. Наконец-то нашлось развлечение и для меня. Я проталкивался через толпу без единого «извините» или «позвольте». Разгулявшиеся призраки сами уступали мне дорогу, словно понимали, что перед ними человек, который не может ждать. В мгновение ока я оказался возле прижавшейся друг к другу парочки и прервал их тисканье.
Увидев меня, Риста Сантос приветственно раскукарекался, в таком же стиле он был и одет: полукричаще-полуофициально. «О! Никак музыка приближается к нам лично!»
«Ага. Сейчас я тебе сыграю», я сдержался, чтобы не врезать ему.
Сантос не сдавался, сохраняя позитивное расположение духа: «Хе-хе, это что, диджейский юмор?»
«Нет, это у меня в крови сахар упал. Но теперь, когда я тебя увидел, мне сразу стало лучше». Я сжимал зубы, стараясь не расплескать свой настрой.
«Должно быть, друзья нужны именно для этого», ответил он мне, уверенный, что ирония как всегда сослужит ему службу. Но даже для иронии необходимо обладать хоть каким-то талантом.
«Видишь ли», я втянул голову в плечи, «друзья много для чего могут пригодиться».
«Только без извращений, Зокс», он театрально прикрыл телом свою подружку.
Его идиотизм развился так сильно, что у него вылетело из головы, что я не из тех, кого он может очаровать. Или я действительно выглядел настолько глупо? Сантосова блондинка презрительно смотрела сквозь меня, и я в любой момент мог ждать, что она попросит меня отодвинуться в сторону, чтобы ее сразу видели все, кто входит в дверь «Лимбо». Она смотрела на меня как на портье, который мучительно пытается понять, чем отель отличается от мотеля. Мое раздражение не заслуживало и капли ее бесценного платинового внимания.
«Итак», к моему голосу вернулась баритональная уверенность в себе, «ты перестал прятаться».
«Прятаться? О чем это ты?» Сантос выглядел изумленным.
«Зачем ты сюда притащился?», я не сводил глаз с его пробора. «Отдать мне деньги или продемонстрировать новую киску?».
«Эй, Зокс, не кипятись», его «ша-ла-ла» тон начал мутировать.
«Это я еще только разогреваюсь». Я приподнялся на цыпочки, чтобы ему лучше был виден груз, который он взвалил мне на спину.
Мышцы на его лице дрогнули. Он что-то почувствовал. Меня.
«Сантос», я положил руку ему на плечо, такой тренерский жест. «Это важно. Мы должны поговорить. Здесь слишком шумно. Давай выйдем, а?» Его низкий прямоугольный лоб стал влажным от пота. Мы задыхались от молчания. «Извини», обратился я к его сопровождающей, хотя трудно было понять, кто здесь кого сопровождает. «Нет проблем», ответила она. Она по-прежнему меня не замечала и старалась это подчеркнуть. Сантос посмотрел на нее с некоторым удивлением, словно его покоробило ее равнодушие. Она его бросила. Настоящая дама, знает, что друзья имеют преимущество. Отшила нас обоих. Браво. Я потянул растерянного Ристу к выходу.
Мы остановились на парковке клуба, в стороне от народа, толкавшегося у входа в «Лимбо». Риста Сантос был моего роста, то есть ссутулившиеся сто восемьдесят и еще большой палец сантиметров. Если уж приходится, то я предпочитаю драться с людьми не ниже себя. Коренастый коротышка – это запакованная коробка, и неизвестно, что в ней за подарок. Можно ошибиться в оценке – их или их солнечного сплетения – а все только потому, что приходится наклоняться, чтобы увидеть глаза, когда собираешься треснуть им по башке.
Сантос вытащил пачку сигарет и как на базаре принялся торговаться и уговаривать: «Слушай, ну, может, хватит уже канючить? Ты что, действительно считаешь, что я не отдал бы тебе, если бы у меня было?»
«Нет, я ничего не считаю», я почувствовал зуд в районе темени. Но не стал чесать, чтобы он не понял меня неправильно и не отреагировал неосмотрительно.
«Ладно, чего ты от меня хочешь?», спросил он у воздуха, который сгущался между нами.
«Хочу перед тобой извиниться», сказал я очень, очень многозначительно. «Сантос, извини, что я просил у тебя свои деньги. Извини, что ты мне их не возвращаешь целую вечность. Извини, что ты меня держишь за лоха. Извини, что сейчас я разъебу тебя по полной программе». Я нанес ему два молниеносных удара в голову, один за другим, одной рукой. Ну, теперь он действительно был изумлен, изумлен настолько, что даже забыл упасть. Он не мог поверить, что это происходит с ним. Пошатывался, выдыхая неразборчивые ругательства. Его лицо напоминало запотевшее и потрескавшееся лобовое стекло. Я двинул ему еще раз, потом еще раз. Это были короткие резкие удары без замаха. Но попадали они туда, куда нужно. Наконец он собрался, посерьезнел, поднял руку, требуя передышки. Я подождал, когда он выплюнет на ладонь зуб и попрощается с ним. Потом как следует размахнулся и вдарил, целясь в свежую дыру у него во рту. Он рухнул как подкошенный, безо всякой театральности. И теперь в полубессознательном состоянии извивался и катался по асфальту, завывая как сирена пожарной машины. Я дал ему приподняться и врезал ногой в живот. На этот раз я пощадил его голову, так как не хотел испачкать кровью свои туфли от Чезаре Пачотти. Я продолжил пинать и топтать солидно наполненное тело Сантоса, я кружил вокруг него, выбирая новые и новые места. Их становилось все меньше. Ситуация была у меня под контролем.
Становилось довольно скучно, но тут я заметил в правом ухе Сантоса серьгу. Схватил его за шею и поставил на колени. «Чью это ты серьгу носишь? Может, одну из моих?». Он хрипел и судорожно дергал головой, как будто очнулся в улье.
«Не надо», проскулил он умоляюще, пока я поглаживал мочку его уха.
«Извини, мне надо проверить», сказал я голосом банковского служащего в окошке операций с наличными. Я сорвал серьгу, решительный рывок вниз и готово. Впился в нее взглядом как золотоискатель. Она была вся в крови, но я увидел, что сделана она не моими руками. Сантос вопил и вопил, хотя ухо было на месте. Только на мочке остался надрыв, как на кромке бумаги. «Товар не мой», я положил серьгу в нагрудный карман его рубашки. «Дилер ты никакой, Сантос». Мне было жуть как неприятно видеть его стоящим на коленях, и я вмазал ему в висок, после чего он снова во весь рост растянулся на парковке, как брошенный прогоревший глушитель, которому еще ждать и ждать, когда его разъест ржавчина. Я оставил его стонать, блевать и думать об обороте капитала и «финишной прямой».
«Это хорошо, что ты не устроил разборку здесь», бросил мне Титус, когда я остановился возле стойки выпить чего-нибудь покрепче – крепкое снимает напряжение – и собраться с силами, чтобы вернуться в кабину и продолжить заниматься «саундом» и «лайтом»[18].
«Для тебя – хорошо», отрезал я, не глядя на торчащие завитки волос «часового у ворот», сгреб пару банок пива и отправился общаться с пластинками. У них много чему можно научиться.
* * *
Некоторое время спустя появился Барон, в черной шелковой куртке «Пьер Карден», похожей на модель «спитфайер», только без молний на рукавах. Куртку окружали три вампирки. Барон любил повторять, что женщины самые хорошие телохранители: они с нежностью относятся к телу своего хозяина и порвут любого, кто к нему приблизится. Хм, я, правда, не воспринимал его как любимчика, даже самые гнилые поклонники трипа, все эти говенные наркоманы, не решились бы в своих галлюцинациях увидеть его в таком качестве. По мне, когда приходится пресмыкаться и прислуживать, ни в коем случае не следует проявлять нежность.Конец бесплатного ознакомительного фрагмента