Страница:
Зоран Чирич
Хобо
«Берегись, малыш,
Ты что-то натворил.
И одному Богу известно когда,
Но ты снова это сделаешь»[1]
Bob Dylan«Subterranean Homesick Blues»
Полу Шредеру
Говорят, в определенном возрасте человек сам порывает с дурными привычками. Просто больше на них не ведется. Я считаю, что такие истории чушь. Все предыдущие жизни уже рассказаны, но я знаю, почему я здесь. На неогражденном кусочке тротуара, сляпанной наспех террасе кофейни, в которой официанта подзывают по имени. Я жду своего человека. Это может быть кто угодно. Животное или растение, что-то да выползет из норы посыльного. Нездешние парни натренированы для интимности с другими нездешними парнями. Я чувствую, как меня окружают, как вынюхивают из окрестных тупиков, как пялятся на кровеносные сосуды на моем затылке. Я слышу, как они сдерживают дыхание. Выкачанная кровь еще некоторое время не потечет. Недостаточно охладилась. Насекомые дежурят в тени платанов, которых никогда не было рядом с «Клубникой». Насекомым безразлично, малозаметные и отважные, они в состоянии перенести обман развеянных облаков. Разве ты к ним не присоединишься? Эта сигарета и эта выпивка больше тебе не принадлежат. Томительное ожидание это достойное занятие для беглеца. Корки со шрамов отваливаются от меня, нет ветра, чтобы их сдуть в сторону. В витринах висят прозрачные костюмчики с узором под акулью кожу. Витрины это переодетые зеркала. Отражение неба в паутинистом воздухе. Наблюдаю за самим собой, как я изучаю носы своих туфель. Под надежными подошвами чувствую вытекший песок. Измельчаю его в уличную пыль. Пришел момент сделать несколько приседаний. Пришел момент отказаться. Мой поезд сошел с рельсов. Впрочем, мы с самого начала знали, что поездка долгой не будет. Остался еще отсчет. Не может произойти ничего такого, что уже не произошло. Я сказал, я знаю, почему я здесь. Точно так же как знаю, почему я не так давно был в одном другом месте…
Нишвил[2] был несимметрично освещенным городом с каменными домами, колючим кустарником и с примитивным, не особо извилистым расположением улиц. Кольцо постепенно сжималось, потому что число мест для таких людей, как мы и как они, было здесь весьма ограниченным. Они – это команда дебилов, которая серьезно считала себя болельщиками нишвилского клуба «Раднички». Настолько серьезно, что несколько дней назад они избили Бокана, моего младшего брата. В отличие от меня, у моего родного брата были разнообразные возвышенные интересы. Он писал, читал, играл на разных инструментах, коллекционировал музыку и комиксы, увлекался футболом… короче, прирожденный хоббист. Как раз из-за футбола ему и досталось. Он был фанатом «звездистом»[3], в меня. С той разницей, что я отказался от «цыганской» разборки, когда до меня дошло, что речь идет о том, что Перица Огнеенович это второй Милош Шестич[4]. Мать твою, между падением и дриблингом есть разница. Или ты спотыкаешься о мяч, или ведешь его двумя ногами. Когда брат был младше, а я моложе, я брал его на стадион каждый раз, когда «Звезда» приезжала в Нишвил. А теперь я брал его посмотреть, как побеждают в «договорной» встрече мастеров без дополнительного времени и без пенальти. Я чистоплюй и романтик, поэтому сначала решил не вмешиваться. Избили его, значит, и отомстить должен он. Но я слишком хорошо знал и Бокана, и «противоположную сторону», и понимал, что это моя работа. Странно, как сейчас помню, что я употребил именно это слово: «работа». Сейчас оно звучит для меня невыносимо иронично. И еще я сказал брату: «Если ты хочешь быть писателем или кем-нибудь еще типа художника, тебе придется научиться жить с этим. Примирись с самим собой, чтобы быть тем, кто ты есть». Мои умствования его смутили – на этот эффект я и рассчитывал. Знаю, ему стало стыдно и из-за того, что родители запаниковали, увидев его припухшим и синеватым, и из-за угрозы встречи с полицией, но кому и когда удалось избежать проявлений родительской заботы? Я считаю, что футбол это игра с мячом, иногда решительная, иногда вялая – но всегда грубая! Поэтому я страстно мечтал как можно скорее разобраться со всем этим и встретиться с вшивыми дрочилами, которые сидели на корточках перед скамейкой для запасных. Дрочилу можно отучить кончать на чужой жопе только заставив его отсосать собственную сперму как материнское молоко. И для такой операции надо чтобы сначала у него выступил холодный пот вдоль всего позвоночника, которого у него нет.
Мы застали их в «Чичаке», бараке, который назывался пивной, хотя за долгие годы функционирования он весь потемнел от винной блевоты. Самое подходящее место для таких типов. Йоби был едва знаком с ними, иногда сбывал им свою травку. Бокана мы оставили в парке, там мы собирались осуществить задуманную «сделку». Йоби «сделал» их без лишних слов. Он был само совершенство, и я любовался им так, как можно любоваться образцовым экземпляром конопли. Он предложил им солидное количество травки, «демпинговую» цену, дегустацию прямо на месте, «здесь, в парке». Он убедительно изображал параноидального дилера, оказавшегося на грани банкротства. Это было не так уж и трудно с его влажными, прозрачными глазами. Тройка болельщиков клюнула и с бутылками пива в руках потянулась к выходу, следуя друг за другом походкой, выдававшей, что их мочевые пузыри переполнены. Передовой отряд команды «Раднички» направился коллективно отлить. Ясное дело, один из них был вождем. Кто-то один всегда бывает вождем. Йоби вычислил его по дороге, до того как мы зашли в глубину парка. Он вытащил пакетик для заморозки, разбухший от измельченной зелени, и с сочным шепотом взял за локоть оранжевого крепыша со взглядом живодера. Отвел его к одному из бюстов неизвестному солдату, которые были понатыканы посреди парка. Заманивал он его, смачно вдыхая запах ганжи и следя при этом, чтобы раньше времени не снять резинку со своего драгоценного товара. Мне нравится, когда ганжу упаковывают вот так, типа, как молотый красный перец. Это придает сделке колорит рынка. Оранжевый покачнулся и вытащил бумажку, чтобы свернуть косяк. Настал час курнуть. «Можно глотнуть пива, горло промочить?», спросил я у одного из сопровождающих пингвинов. Взял протянутую бутылку, сделал глоток и вернул. По башке. Бутылка с первого раза не разбилась, и я нанес еще удар, одновременно шарахнув другого пингвина ногой по яйцам. Йоби, как член тандема, «финкой» пощекотал кадык оранжевого вождя, стараясь, чтобы ни одна крошка ганжи не просыпалась на гравиевую дорожку. Пингвин с разбитой головой завывал как сирена «скорой помощи», и мне пришлось заткнуть его пасть кулаком. Теперь у него просто текла кровь из двух ран, но, по крайней мере, он стал потише. Второго я угостил еще одним ударом, на этот раз в подбородок. Оба стонали и просили пощады. Я не хотел доводить их до слез – они были не из моей лиги – и ринулся на знаменосца болельщиков, который ошеломленно пялился на разрушительное волшебство тотального футбола. «Смотри, аккуратно», предупредил его Йоби, «этот нож память о тех временах, когда я был пионером, он мне очень дорог». Даже самый тупой кретин мог бы сообразить, что Йоби совсем не похож на того, кто хоть когда-то был юным пионером, а это делало ситуацию с выпрыгнувшим лезвием финки еще более опасной. «Да ладно, какие проблемы», промяукал оранжевый, «бабло у нас есть. Вот, берите, вам нужнее. Все по чесноку. Ваша трава, ваши и бабки». Ох уж эта подзаборная дипломатия. Йоби отступил в сторону, передавая роль дилера мне. «Деньги побереги для благотворительных пожертвований», с этими словами я вмазал ему в рожу. Это проверенное средство воздействия на такую мелкую, жалкую шпану. Он стоял, выкатив на меня шары, парализованный, не в состоянии воспринимать дальнейшие воспитательные меры. Я схватил его за грудки и показал на бюст. «Видишь, что бывает с маньяками, которые нападают из темноты». Подождал, когда он очухается и снова сможет шевелить руками и ногами, и тогда треснул его головой о бронзовую рельефную ряшку неизвестного солдата. Он вскрикнул очень, очень громко, словно надеясь оживить павшего героя. На мгновение я испугался, как бы он не потерял сознание. И, чтобы он все-таки оставался на ногах, вернулся к обработке его рожи. Полуслепой от крови, которая заливала ему глаза, он умолял меня перестать. «Заткнись», прошипел я. Не помогло. Вопли и стоны стояли как в родильном доме. Ладно, найдется и другой способ. Я сунул ему в пасть пистолет так быстро, что от изумления он не успел толком открыть рот. Пришлось немного помучиться с его языком и зубами, но большую часть ствола затолкать все-таки удалось. Он посмотрел на меня так, словно его только что лишили невинности. Ха, тоже мне, нашелся невинный. Это был взгляд того, кто не может поверить, а не того, кто раскаивается. Такого я не ожидал. Пока он пытался выплюнуть кусочки передних зубов, я позвал Бокана, чтобы подошел к нам. Поближе. Видел он достаточно хорошо. Я точно придерживался своего тайминга. Пистолет и брат были ударной точкой, моментом объявления мира на все времена. Бокан приблизился неуверенными шагами, явно потрясенный увиденным. У него было плоскостопие, должно быть, ожидание на ногах в стороне от происходящего было для него мучительным. Ей-богу, не так он представлял себе наказание этого героя, но гордость за брата выше любого наказания. Говнюк хоть и держался на ногах, но скрючился как эмбрион, однако у меня не было времени ждать, пока он снова родится и правильно проживет свою мудацкую грешную жизнь. «Посмотри на этого парня», мой голос гремел в самом нижнем регистре, «это мой брат. Ты и твоя вшивота три дня назад избили его». Он попытался, было, что-то сказать, вертя головой как недорезанный поросенок, но я прервал его невразумительное бормотание, чтобы он не забрызгал меня кровью. «Смотри на него внимательно», тут он вытаращил глаза так, что даже брови приподнялись. «Запомни его лицо. Если еще хоть раз напакостишь, это лицо будет тем последним, что ты увидишь, умирая, причем умирая медленно и мучительно. Ясно?» Он кивнул головой, хотя вряд ли что-нибудь чувствовал своим телом от пояса и выше. Я вытащил пистолет изо рта чего-то такого, что походило на потрепанный талисман футбольного клуба третьей лиги. Что ж, я помог ему найти себя. Мне не потребовался микроскоп, чтобы увидеть как его испуганный мозг начисто стер все следы ненависти в одноклеточной душе оранжевой амебы. Я обтер окровавленный ствол пистолета об его типичную для жителя городских окраин куртку. Каждая заплата осталась на своем месте, отмечая отверстия на мишени. Я выждал, когда пингвины снова начнут дышать, потом мы разошлись. Мы и они. На вспомогательной площадке никого не осталось. Тренировка закончилась.
«Пошли ко мне, подымим травкой. Мы заслужили». Йоби уже расслабился, но ему хотелось расслабиться еще больше. Это было корректное предложение. Я не жаждал оказаться среди людей. «Ты отлично использовал парк. Сэкономил время нам всем. Да еще и вылечил этих придурков, с гарантией». Словесный понос Йоби был единственным развлечением по дороге к его норе. Только когда мы пришли, я почувствовал спазмы в животе. В сущности, они таились во мне весь вечер, выжидали подходящий момент, чтобы свернуть шею желудку и прогуляться по толстой кишке. Бокан с отсутствующим видом перебирал диски, одну стойку за другой, скованный и задумчивый. Чет Бейкер жалобным голосом спел «Май фани Валентайн» и взялся за свою трубу, выдувая из нее звуки чистейшей печали. Йоби уже много лет утверждал, что Чет не случайно выпал из окна гостиничного номера. Он вовсе не нанюхался, его вытолкнули. Кому надо выталкивать из окна утомленного красавца с трубой? Его кредиторам. Каким таким кредиторам? Дилерам, которым надоело разыгрывать из себя меценатов маэстро наркотиков и кул-джаза. Неужели это возможно в либеральном Амстердаме, где все разрешено и цивилизовано? Там и в самом деле все разрешено, но особенно там приветствуется, когда дело доводят до конца. Даже если ради этого надо уронить человека из окна? Да, такое в шоу-бизнесе случается нередко. Взлеты, падения.
Итак, если бы земная жизнь не строилась на заговорах, она казалась бы Йоби очень, очень скучной. Пока косяк дружелюбно переходил из рук в руки, он объяснял – с живостью, которой трудно ожидать от парня со здоровенным носом, растрескавшимися губами и ввалившимися щеками – что не случайно с начала девяностых в Нишвиле, да и вообще на юге, наблюдается постоянный дефицит гашиша. Слишком много гедонизма, слишком мало наркозависимости – это смерть для доходности. Поэтому на авансцену вышло нечто гораздо более прибыльное. Разработана целая стратегия – сначала внедрили миф о героине, а потом перешли к «широкой демократии». Героин продают в кооперативах пчеловодов, в столярных мастерских и дискаунтерах, где люди обычно покупают выпивку и колбасу. Словно это гигиенические прокладки или уксусная эссенция. Массированный импорт героина вышел из-под контроля и превратил рынок в подобие барахолки. Но, обратите внимание, широкое распространение мелочной торговли хоть и не повышает цену, зато помогает сбыть больше, облегчает легкость контроля и дозирование хаоса. Качество хаоса, вот что важно, въезжаете? Устанавливается иерархичность, как вверх, так и вниз, чтобы было ясно докуда она доходит и как ее следует соблюдать. Осуществляется глобальная селекция. Селекция дилеров, позволительные и непозволительные эксцессы, пациенты-покупатели и пациенты-преступники, когда кто исчезает, в каком количестве. В конечном счете, все это вопрос порядка. Придание делу цивилизованной формы.
Но, несмотря на все желчные теории, Йоби был достаточно практичен и свернул еще несколько косяков про запас, чтобы мы могли дымить, не делая пауз и не прерывая хода его разоблачений. Да, с тех пор как я его знаю, его интересовали диагнозы типа «не случайно же». Работая над дипломом на тему «Алкоголизм у наркоманов», он экспериментировал с героином, вдыхал его в количествах больше подходивших слону Джамбо, он был при деньгах и мог позволить себе развлекаться без иглы. «Я курю его, чтобы легче извлечь из него энергию» говорил в нем амбициозный психолог. Правда, кончилось все раскрытием еще одного заговора – оборотная сторона зависимости проявила себя в его собственных трусах. В том смысле, что когда он проверял на себе «хорс»[5], у него перестало стоять. Ведь не случайно же это? О своем опыте он раззвонил всем и был горд, что у него снова стоит и что ему удалось обнаружить «механизм инициации», то есть дозу для героинового «дауна». Я не напрягал себя размышлениями насчет Йоби, мы были знакомы сто лет и стали друг для друга привычкой; такой же бессмысленной, как и любая другая привычка. Тем не менее, не могу не признать, он мне помог кое-что просечь. Верить людям не нужно, но следует принимать их всерьез.
Мы задымили по новому кругу, не могу сказать, что нам что-то дали все эти травка, музыка, поучительные монологи. На дизайн встречи мне было, в общем-то, плевать, поэтому я все больше и чаще полоскал горло каким-то столовым рислингом. Любой канабист скажет, что это ошибка, свойственная непрофессионалам. Белое вино смывает дым в легких, и весь груз спускается в мочевой пузырь, так что главный кайф сводится к тому, что можешь поговорить сам с собой, пока отливаешь.
«Не знал, что у тебя есть пистолет», Бокан глянул на меня исподлобья, пытаясь понять эту разницу между пивом и белым вином. Упрямый, тупой баран. Ладно, не важно, у него еще будет время узнать, что разницы практически нет: и то, и другое алкогольные напитки, с газом или без газа, занимающие больше места, чем крепкие.
«Нету», процедил я. Как сказал Мингас, есть в этой жизни некоторые вещи, о которых никто не любит рассказывать.
«Откуда же у тебя тогда эта игрушка?» спросил он осторожно, растягивая слова.
«Взял у нашего старика», ляпнул я в ответ, запоздало сожалея, что вовремя не перешел с белого вина на ракию. Сейчас переходить было уже поздно.
«Ого, похоже, ты воспринял мою историю как вопрос чести семьи», он попытался протащить через свои слова едкую улыбку, но улыбка никак не приклеивалась к его мрачной физиономии. У него было круглое лицо, как луна. Его светло-карие глаза становились то уже, то шире, он от всего сердца старался продемонстрировать свое раздражение. Много всякого разного наслучалось в его голове, в голове, но не в жизни. Он только предполагал, как это бывает: где-то надо стерпеть, где-то сделать по-своему. В любом случае и он, и я знали, что через все это нам придется пройти в одиночку, каждому самостоятельно. Короче, я был слишком замкнутым, чтобы попасться на крючок игры «старший брат воспитывает младшего». Я чувствовал себя полукровным братом в непроницаемой оболочке. А то, как мы отделали эту «шпану», вовсе не должно было нас сблизить.
«Важно, чтобы ты все это не воспринимал лично», тяжело вздохнул я, снимая пробку со штопора. Бокан никогда меня не спрашивал: «Эй, а что ты собираешься делать в своей жизни?», хотя я был гораздо старше его. Некоторые другие спрашивали. Я ценил, что он не лез в чужие дела. Он умел незаметно учиться у других, у меня, у самого себя. Может быть, поэтому он сейчас был таким сдержанно-мрачным. Он не привык к тому, чтобы за ним следили. Я тоже. Но этих ебаных футбольных фанатов можно было отшлифовать только наждаком. Дерьмо оно и есть дерьмо, а утонченным молодым людям не стоит заглядывать в выгребную яму, потому что однажды они могут в нее попасть.
«Откуда у старика пистолет?», он продолжал попытки играть на мандолине без струн.
«Забудь», я прочистил горло. Наш отец был «ответственным работником», и у него много чего было: дом, дача, жена, секретарша, партия, автомобиль (служебный и личный), полный комплект прибамбасов для игры в большой теннис, набор инструментов «Гедоре», костюмы из твида и костюмы из кашемира. Кроме всего прочего, у него были и мы – сыновья. Он считал это легким грузом и одновременно ошибкой «высшей силы». Я был с ним согласен, что касается сыновей и ошибки. Лояльность в данном случае не была обязательной. Пока ты ребенок, еда, которую пробуешь на стороне, кажется гораздо вкуснее той, что подают тебе дома, но ты ничего не можешь с этим поделать, стоит шагнуть в сторону, как на тебя начинают орать. Я думаю, отец любил нас как щенков. Но сыновья-щенки со временем превратились в личности. Он долго делал вид, что этого не замечает. А мы, обкурившееся потомство, делали вид, что не замечаем, что отец начал задумываться о произошедших переменах – мы больше не насыпали себе мелкий теплый песок в штанишки. Мы по-прежнему оставались теми же самыми «шалунами», с той только разницей, что наши шалости стали другими, более изощренным. Я не хотел исповедоваться брату, дурь была Йобиева, вот пусть ему и жалуется на «бэд», который раздувает его обкурившееся «эго».
«Думаешь, нужно было показывать его этим кретинам?» Он с мрачным упорством продолжал говорить о том, что никогда не будет его миром. Хм, я не был ни эксгибиционистом, ни вуайером. Я был просто братом того, кого я не выбирал себе в братья, так же как и он меня.
Я вздохнул, лунатически, для одного вечера было уже достаточно оскорблений и грубостей: «Думаю, лучше тебе переключиться на «Манчестер Юнайтед», раз тебе все еще не надоело болеть, болей хотя бы за лучших».
«Да, да, «Манчестер» это лучший выбор», поддержал меня Йоби, показав гнилые зубы, которые усиливали впечатление старческой меланхолии при повторении нашего общего пароля: «Манчестер». Мы с ним были членами одного братства, братства «красных дьяволов», для которых эта весна девяносто шестого была очень, очень триумфальной. В сущности, мы еще не пришли в себя после празднования двойной короны. Сначала «Манчестер Юнайтед» одолел «Мидлзбро» на Риверсайде с три-ноль и таким образом в последнем круге увел титул у «Ньюкасла», а через шесть дней гениальный Кантона потопил «Ливерпуль» на Уимблдоне в финале Кубка. Это был незабываемый май, а коль скоро календарный май все еще продолжался, веселье было в разгаре. Возможно, именно благодаря свежим последствиям нашей радости, мы были ночью так милосердны к той троице. Йоби завел свою волынку: «В Манчестере футбол это футбол, а спидбол[6] – спидбол. Вспомни Беста. Если бы он так рано не начал пить, кто знает, стал бы он таким мастером или нет. Величайший из всех, кто когда-либо был в Британской империи. Но самое замечательное во всем этом то, что после окончания карьеры он продолжал пить такими же темпами».
И мы делали все от нас зависящее, чтобы не отставать от темпа Джорджа. Нас болтало на волнах вверх-вниз, опуская все ниже и ниже. Мы отдыхали от отдыха, веселились и развлекались. Вот только Бокан тормозил, а вскоре и вовсе спасовал. Глухой ко всему вокруг, как птица, которая слишком высоко взлетела, он прослушал песню, которую сам выбрал, и ушел, укреплять позицию «Црвеной звезды» в собственной таблице. Я болел за него.
Йоби переместился в кресло из искусственной кожи, в котором можно было занять полулежачее положение. «Амбициозный у тебя братишка», сказал он. «Хочет быть и судьей, и присяжными одновременно». Он был худым и высоким, с костлявой, угловатой фигурой и не умел держаться прямо. Все время сидел, согнувшись над чужими рассказами.
«Он не один такой, таких много», я закурил сигарету, с отвращением глядя на жирные пятна на потолке. Йоби продолжал бубнить: «Да, конечно, но…»
«Никаких «но», оборвал я его гораздо холоднее, чем обычно. «Или ты сейчас затыкаешься, или пиздишь дальше. Подумай об этом, когда останешься один. Перед другими не надо».
«Ты для меня не «другие»!», он прищурился и сморщил нос, словно сопротивляясь тому, что проникало в его растопленное сознание, которое не могло вспомнить больше ни одного нового заговора.
Невольно он присоединился к моему молчанию. Настоящие музыканты умеют пользоваться паузами. Чет научился этому у Майлса[7]. Мне учиться было не у кого.
Я ворочался в кровати, прислушиваясь как мои домашние, один за другим, отправляются по своим делам в новый, предсказуемый день. Я еще некоторое время понаслаждался утренней тишиной, потом встал и вернул отцовский ТТ в «тайник». Аккуратно запрятал его в самом дальнем углу верхней полки – сейф был под стопкой одеял, нераспакованных пакетов с постельным бельем, поношенными брюками и джемперами, которыми он пользовался как рабочей одеждой, когда по выходным подрезал ветки в саду своего ранчо в Сичево, «мое убежище», как он нежно называл его со скромной гордостью пожилого «отца семейства», слишком пожилого, чтобы стать кем-то еще. Однажды я застал его, когда он перед своими пьяными коллегами, или кем там они были, размахивал пистолетом, матеря и словенских пастухов, и хорватских бюргеров, и обрезанных, и остальных педрил, которые занимали позиции на неправильной стороне выгребной ямы. Он здорово набрался и был слишком воодушевлен военными радостями, чтобы обратить на меня внимание. Я быстро слинял и через приоткрытую дверь тайком наблюдал, как распоясавшиеся чиновники высокого и высшего ранга играют в сходку гайдуков. Один из военных ветеранов спросил, нет ли еще выпивки, и чтобы выставить перед собравшимися бутылку «спешл» виски, которую он хранил для особых случаев в печной духовке, отцу пришлось прекратить упражнения с оружием, а так как кобуры у него не было, он просто вернул пистолет туда, откуда взял. Тут-то я и зафиксировал, где он хранит свой запасной авторитет калибра семь запятая шестьдесят два миллиметра. Меня удивило, что он не держит его под подушкой или в одном из отделений свое здоровенного портфеля с поблескивающими цифровыми замками. Его всегда волновало, как он выглядит в глазах других, но я к этим другим не относился. Под негласным договором между отцом и сыном печать была поставлена самим актом рождения.
* * *
Я стоял в «Ямбо Даке», одном из баров нашего каталога городских заведений, бок о бок с Йоби и Боканом. В стороне, подальше от стойки, так что у меня был отличный обзор местности. Я пришел сюда, чтобы найти кое-каких типов, и мне было не до приветствий через головы и не до разговоров сквозь грохот динамиков. Вокруг меня наблюдалась толкотня без особого мувинга и мувинг без серьезных намерений. Помятые лица в огромных зеркалах, наштукатуренные девицы за столиками в нишах, прыщаво-напудренные сопровождающие лица при входе в туалет. Я заметил, что началась новая война причесок: челки-фонтанчики против челок-водопадов. Фишка была в том, как сушить феном. Даже самые экстравагантные варианты окраски волос не производили впечатления. А ведь это было как раз такое место, куда приходят производить впечатление. Типы, которых я искал, в тот вечер выбрали себе какое-то другое место. Ну, ничего, главное, что я выбрал их. Рано или поздно развлечение состоится, важно знать, кто именно может тебя развлечь. Мы вычеркнули «Ямбо Дак» и отправились дальше.Нишвил[2] был несимметрично освещенным городом с каменными домами, колючим кустарником и с примитивным, не особо извилистым расположением улиц. Кольцо постепенно сжималось, потому что число мест для таких людей, как мы и как они, было здесь весьма ограниченным. Они – это команда дебилов, которая серьезно считала себя болельщиками нишвилского клуба «Раднички». Настолько серьезно, что несколько дней назад они избили Бокана, моего младшего брата. В отличие от меня, у моего родного брата были разнообразные возвышенные интересы. Он писал, читал, играл на разных инструментах, коллекционировал музыку и комиксы, увлекался футболом… короче, прирожденный хоббист. Как раз из-за футбола ему и досталось. Он был фанатом «звездистом»[3], в меня. С той разницей, что я отказался от «цыганской» разборки, когда до меня дошло, что речь идет о том, что Перица Огнеенович это второй Милош Шестич[4]. Мать твою, между падением и дриблингом есть разница. Или ты спотыкаешься о мяч, или ведешь его двумя ногами. Когда брат был младше, а я моложе, я брал его на стадион каждый раз, когда «Звезда» приезжала в Нишвил. А теперь я брал его посмотреть, как побеждают в «договорной» встрече мастеров без дополнительного времени и без пенальти. Я чистоплюй и романтик, поэтому сначала решил не вмешиваться. Избили его, значит, и отомстить должен он. Но я слишком хорошо знал и Бокана, и «противоположную сторону», и понимал, что это моя работа. Странно, как сейчас помню, что я употребил именно это слово: «работа». Сейчас оно звучит для меня невыносимо иронично. И еще я сказал брату: «Если ты хочешь быть писателем или кем-нибудь еще типа художника, тебе придется научиться жить с этим. Примирись с самим собой, чтобы быть тем, кто ты есть». Мои умствования его смутили – на этот эффект я и рассчитывал. Знаю, ему стало стыдно и из-за того, что родители запаниковали, увидев его припухшим и синеватым, и из-за угрозы встречи с полицией, но кому и когда удалось избежать проявлений родительской заботы? Я считаю, что футбол это игра с мячом, иногда решительная, иногда вялая – но всегда грубая! Поэтому я страстно мечтал как можно скорее разобраться со всем этим и встретиться с вшивыми дрочилами, которые сидели на корточках перед скамейкой для запасных. Дрочилу можно отучить кончать на чужой жопе только заставив его отсосать собственную сперму как материнское молоко. И для такой операции надо чтобы сначала у него выступил холодный пот вдоль всего позвоночника, которого у него нет.
Мы застали их в «Чичаке», бараке, который назывался пивной, хотя за долгие годы функционирования он весь потемнел от винной блевоты. Самое подходящее место для таких типов. Йоби был едва знаком с ними, иногда сбывал им свою травку. Бокана мы оставили в парке, там мы собирались осуществить задуманную «сделку». Йоби «сделал» их без лишних слов. Он был само совершенство, и я любовался им так, как можно любоваться образцовым экземпляром конопли. Он предложил им солидное количество травки, «демпинговую» цену, дегустацию прямо на месте, «здесь, в парке». Он убедительно изображал параноидального дилера, оказавшегося на грани банкротства. Это было не так уж и трудно с его влажными, прозрачными глазами. Тройка болельщиков клюнула и с бутылками пива в руках потянулась к выходу, следуя друг за другом походкой, выдававшей, что их мочевые пузыри переполнены. Передовой отряд команды «Раднички» направился коллективно отлить. Ясное дело, один из них был вождем. Кто-то один всегда бывает вождем. Йоби вычислил его по дороге, до того как мы зашли в глубину парка. Он вытащил пакетик для заморозки, разбухший от измельченной зелени, и с сочным шепотом взял за локоть оранжевого крепыша со взглядом живодера. Отвел его к одному из бюстов неизвестному солдату, которые были понатыканы посреди парка. Заманивал он его, смачно вдыхая запах ганжи и следя при этом, чтобы раньше времени не снять резинку со своего драгоценного товара. Мне нравится, когда ганжу упаковывают вот так, типа, как молотый красный перец. Это придает сделке колорит рынка. Оранжевый покачнулся и вытащил бумажку, чтобы свернуть косяк. Настал час курнуть. «Можно глотнуть пива, горло промочить?», спросил я у одного из сопровождающих пингвинов. Взял протянутую бутылку, сделал глоток и вернул. По башке. Бутылка с первого раза не разбилась, и я нанес еще удар, одновременно шарахнув другого пингвина ногой по яйцам. Йоби, как член тандема, «финкой» пощекотал кадык оранжевого вождя, стараясь, чтобы ни одна крошка ганжи не просыпалась на гравиевую дорожку. Пингвин с разбитой головой завывал как сирена «скорой помощи», и мне пришлось заткнуть его пасть кулаком. Теперь у него просто текла кровь из двух ран, но, по крайней мере, он стал потише. Второго я угостил еще одним ударом, на этот раз в подбородок. Оба стонали и просили пощады. Я не хотел доводить их до слез – они были не из моей лиги – и ринулся на знаменосца болельщиков, который ошеломленно пялился на разрушительное волшебство тотального футбола. «Смотри, аккуратно», предупредил его Йоби, «этот нож память о тех временах, когда я был пионером, он мне очень дорог». Даже самый тупой кретин мог бы сообразить, что Йоби совсем не похож на того, кто хоть когда-то был юным пионером, а это делало ситуацию с выпрыгнувшим лезвием финки еще более опасной. «Да ладно, какие проблемы», промяукал оранжевый, «бабло у нас есть. Вот, берите, вам нужнее. Все по чесноку. Ваша трава, ваши и бабки». Ох уж эта подзаборная дипломатия. Йоби отступил в сторону, передавая роль дилера мне. «Деньги побереги для благотворительных пожертвований», с этими словами я вмазал ему в рожу. Это проверенное средство воздействия на такую мелкую, жалкую шпану. Он стоял, выкатив на меня шары, парализованный, не в состоянии воспринимать дальнейшие воспитательные меры. Я схватил его за грудки и показал на бюст. «Видишь, что бывает с маньяками, которые нападают из темноты». Подождал, когда он очухается и снова сможет шевелить руками и ногами, и тогда треснул его головой о бронзовую рельефную ряшку неизвестного солдата. Он вскрикнул очень, очень громко, словно надеясь оживить павшего героя. На мгновение я испугался, как бы он не потерял сознание. И, чтобы он все-таки оставался на ногах, вернулся к обработке его рожи. Полуслепой от крови, которая заливала ему глаза, он умолял меня перестать. «Заткнись», прошипел я. Не помогло. Вопли и стоны стояли как в родильном доме. Ладно, найдется и другой способ. Я сунул ему в пасть пистолет так быстро, что от изумления он не успел толком открыть рот. Пришлось немного помучиться с его языком и зубами, но большую часть ствола затолкать все-таки удалось. Он посмотрел на меня так, словно его только что лишили невинности. Ха, тоже мне, нашелся невинный. Это был взгляд того, кто не может поверить, а не того, кто раскаивается. Такого я не ожидал. Пока он пытался выплюнуть кусочки передних зубов, я позвал Бокана, чтобы подошел к нам. Поближе. Видел он достаточно хорошо. Я точно придерживался своего тайминга. Пистолет и брат были ударной точкой, моментом объявления мира на все времена. Бокан приблизился неуверенными шагами, явно потрясенный увиденным. У него было плоскостопие, должно быть, ожидание на ногах в стороне от происходящего было для него мучительным. Ей-богу, не так он представлял себе наказание этого героя, но гордость за брата выше любого наказания. Говнюк хоть и держался на ногах, но скрючился как эмбрион, однако у меня не было времени ждать, пока он снова родится и правильно проживет свою мудацкую грешную жизнь. «Посмотри на этого парня», мой голос гремел в самом нижнем регистре, «это мой брат. Ты и твоя вшивота три дня назад избили его». Он попытался, было, что-то сказать, вертя головой как недорезанный поросенок, но я прервал его невразумительное бормотание, чтобы он не забрызгал меня кровью. «Смотри на него внимательно», тут он вытаращил глаза так, что даже брови приподнялись. «Запомни его лицо. Если еще хоть раз напакостишь, это лицо будет тем последним, что ты увидишь, умирая, причем умирая медленно и мучительно. Ясно?» Он кивнул головой, хотя вряд ли что-нибудь чувствовал своим телом от пояса и выше. Я вытащил пистолет изо рта чего-то такого, что походило на потрепанный талисман футбольного клуба третьей лиги. Что ж, я помог ему найти себя. Мне не потребовался микроскоп, чтобы увидеть как его испуганный мозг начисто стер все следы ненависти в одноклеточной душе оранжевой амебы. Я обтер окровавленный ствол пистолета об его типичную для жителя городских окраин куртку. Каждая заплата осталась на своем месте, отмечая отверстия на мишени. Я выждал, когда пингвины снова начнут дышать, потом мы разошлись. Мы и они. На вспомогательной площадке никого не осталось. Тренировка закончилась.
«Пошли ко мне, подымим травкой. Мы заслужили». Йоби уже расслабился, но ему хотелось расслабиться еще больше. Это было корректное предложение. Я не жаждал оказаться среди людей. «Ты отлично использовал парк. Сэкономил время нам всем. Да еще и вылечил этих придурков, с гарантией». Словесный понос Йоби был единственным развлечением по дороге к его норе. Только когда мы пришли, я почувствовал спазмы в животе. В сущности, они таились во мне весь вечер, выжидали подходящий момент, чтобы свернуть шею желудку и прогуляться по толстой кишке. Бокан с отсутствующим видом перебирал диски, одну стойку за другой, скованный и задумчивый. Чет Бейкер жалобным голосом спел «Май фани Валентайн» и взялся за свою трубу, выдувая из нее звуки чистейшей печали. Йоби уже много лет утверждал, что Чет не случайно выпал из окна гостиничного номера. Он вовсе не нанюхался, его вытолкнули. Кому надо выталкивать из окна утомленного красавца с трубой? Его кредиторам. Каким таким кредиторам? Дилерам, которым надоело разыгрывать из себя меценатов маэстро наркотиков и кул-джаза. Неужели это возможно в либеральном Амстердаме, где все разрешено и цивилизовано? Там и в самом деле все разрешено, но особенно там приветствуется, когда дело доводят до конца. Даже если ради этого надо уронить человека из окна? Да, такое в шоу-бизнесе случается нередко. Взлеты, падения.
Итак, если бы земная жизнь не строилась на заговорах, она казалась бы Йоби очень, очень скучной. Пока косяк дружелюбно переходил из рук в руки, он объяснял – с живостью, которой трудно ожидать от парня со здоровенным носом, растрескавшимися губами и ввалившимися щеками – что не случайно с начала девяностых в Нишвиле, да и вообще на юге, наблюдается постоянный дефицит гашиша. Слишком много гедонизма, слишком мало наркозависимости – это смерть для доходности. Поэтому на авансцену вышло нечто гораздо более прибыльное. Разработана целая стратегия – сначала внедрили миф о героине, а потом перешли к «широкой демократии». Героин продают в кооперативах пчеловодов, в столярных мастерских и дискаунтерах, где люди обычно покупают выпивку и колбасу. Словно это гигиенические прокладки или уксусная эссенция. Массированный импорт героина вышел из-под контроля и превратил рынок в подобие барахолки. Но, обратите внимание, широкое распространение мелочной торговли хоть и не повышает цену, зато помогает сбыть больше, облегчает легкость контроля и дозирование хаоса. Качество хаоса, вот что важно, въезжаете? Устанавливается иерархичность, как вверх, так и вниз, чтобы было ясно докуда она доходит и как ее следует соблюдать. Осуществляется глобальная селекция. Селекция дилеров, позволительные и непозволительные эксцессы, пациенты-покупатели и пациенты-преступники, когда кто исчезает, в каком количестве. В конечном счете, все это вопрос порядка. Придание делу цивилизованной формы.
Но, несмотря на все желчные теории, Йоби был достаточно практичен и свернул еще несколько косяков про запас, чтобы мы могли дымить, не делая пауз и не прерывая хода его разоблачений. Да, с тех пор как я его знаю, его интересовали диагнозы типа «не случайно же». Работая над дипломом на тему «Алкоголизм у наркоманов», он экспериментировал с героином, вдыхал его в количествах больше подходивших слону Джамбо, он был при деньгах и мог позволить себе развлекаться без иглы. «Я курю его, чтобы легче извлечь из него энергию» говорил в нем амбициозный психолог. Правда, кончилось все раскрытием еще одного заговора – оборотная сторона зависимости проявила себя в его собственных трусах. В том смысле, что когда он проверял на себе «хорс»[5], у него перестало стоять. Ведь не случайно же это? О своем опыте он раззвонил всем и был горд, что у него снова стоит и что ему удалось обнаружить «механизм инициации», то есть дозу для героинового «дауна». Я не напрягал себя размышлениями насчет Йоби, мы были знакомы сто лет и стали друг для друга привычкой; такой же бессмысленной, как и любая другая привычка. Тем не менее, не могу не признать, он мне помог кое-что просечь. Верить людям не нужно, но следует принимать их всерьез.
Мы задымили по новому кругу, не могу сказать, что нам что-то дали все эти травка, музыка, поучительные монологи. На дизайн встречи мне было, в общем-то, плевать, поэтому я все больше и чаще полоскал горло каким-то столовым рислингом. Любой канабист скажет, что это ошибка, свойственная непрофессионалам. Белое вино смывает дым в легких, и весь груз спускается в мочевой пузырь, так что главный кайф сводится к тому, что можешь поговорить сам с собой, пока отливаешь.
«Не знал, что у тебя есть пистолет», Бокан глянул на меня исподлобья, пытаясь понять эту разницу между пивом и белым вином. Упрямый, тупой баран. Ладно, не важно, у него еще будет время узнать, что разницы практически нет: и то, и другое алкогольные напитки, с газом или без газа, занимающие больше места, чем крепкие.
«Нету», процедил я. Как сказал Мингас, есть в этой жизни некоторые вещи, о которых никто не любит рассказывать.
«Откуда же у тебя тогда эта игрушка?» спросил он осторожно, растягивая слова.
«Взял у нашего старика», ляпнул я в ответ, запоздало сожалея, что вовремя не перешел с белого вина на ракию. Сейчас переходить было уже поздно.
«Ого, похоже, ты воспринял мою историю как вопрос чести семьи», он попытался протащить через свои слова едкую улыбку, но улыбка никак не приклеивалась к его мрачной физиономии. У него было круглое лицо, как луна. Его светло-карие глаза становились то уже, то шире, он от всего сердца старался продемонстрировать свое раздражение. Много всякого разного наслучалось в его голове, в голове, но не в жизни. Он только предполагал, как это бывает: где-то надо стерпеть, где-то сделать по-своему. В любом случае и он, и я знали, что через все это нам придется пройти в одиночку, каждому самостоятельно. Короче, я был слишком замкнутым, чтобы попасться на крючок игры «старший брат воспитывает младшего». Я чувствовал себя полукровным братом в непроницаемой оболочке. А то, как мы отделали эту «шпану», вовсе не должно было нас сблизить.
«Важно, чтобы ты все это не воспринимал лично», тяжело вздохнул я, снимая пробку со штопора. Бокан никогда меня не спрашивал: «Эй, а что ты собираешься делать в своей жизни?», хотя я был гораздо старше его. Некоторые другие спрашивали. Я ценил, что он не лез в чужие дела. Он умел незаметно учиться у других, у меня, у самого себя. Может быть, поэтому он сейчас был таким сдержанно-мрачным. Он не привык к тому, чтобы за ним следили. Я тоже. Но этих ебаных футбольных фанатов можно было отшлифовать только наждаком. Дерьмо оно и есть дерьмо, а утонченным молодым людям не стоит заглядывать в выгребную яму, потому что однажды они могут в нее попасть.
«Откуда у старика пистолет?», он продолжал попытки играть на мандолине без струн.
«Забудь», я прочистил горло. Наш отец был «ответственным работником», и у него много чего было: дом, дача, жена, секретарша, партия, автомобиль (служебный и личный), полный комплект прибамбасов для игры в большой теннис, набор инструментов «Гедоре», костюмы из твида и костюмы из кашемира. Кроме всего прочего, у него были и мы – сыновья. Он считал это легким грузом и одновременно ошибкой «высшей силы». Я был с ним согласен, что касается сыновей и ошибки. Лояльность в данном случае не была обязательной. Пока ты ребенок, еда, которую пробуешь на стороне, кажется гораздо вкуснее той, что подают тебе дома, но ты ничего не можешь с этим поделать, стоит шагнуть в сторону, как на тебя начинают орать. Я думаю, отец любил нас как щенков. Но сыновья-щенки со временем превратились в личности. Он долго делал вид, что этого не замечает. А мы, обкурившееся потомство, делали вид, что не замечаем, что отец начал задумываться о произошедших переменах – мы больше не насыпали себе мелкий теплый песок в штанишки. Мы по-прежнему оставались теми же самыми «шалунами», с той только разницей, что наши шалости стали другими, более изощренным. Я не хотел исповедоваться брату, дурь была Йобиева, вот пусть ему и жалуется на «бэд», который раздувает его обкурившееся «эго».
«Думаешь, нужно было показывать его этим кретинам?» Он с мрачным упорством продолжал говорить о том, что никогда не будет его миром. Хм, я не был ни эксгибиционистом, ни вуайером. Я был просто братом того, кого я не выбирал себе в братья, так же как и он меня.
Я вздохнул, лунатически, для одного вечера было уже достаточно оскорблений и грубостей: «Думаю, лучше тебе переключиться на «Манчестер Юнайтед», раз тебе все еще не надоело болеть, болей хотя бы за лучших».
«Да, да, «Манчестер» это лучший выбор», поддержал меня Йоби, показав гнилые зубы, которые усиливали впечатление старческой меланхолии при повторении нашего общего пароля: «Манчестер». Мы с ним были членами одного братства, братства «красных дьяволов», для которых эта весна девяносто шестого была очень, очень триумфальной. В сущности, мы еще не пришли в себя после празднования двойной короны. Сначала «Манчестер Юнайтед» одолел «Мидлзбро» на Риверсайде с три-ноль и таким образом в последнем круге увел титул у «Ньюкасла», а через шесть дней гениальный Кантона потопил «Ливерпуль» на Уимблдоне в финале Кубка. Это был незабываемый май, а коль скоро календарный май все еще продолжался, веселье было в разгаре. Возможно, именно благодаря свежим последствиям нашей радости, мы были ночью так милосердны к той троице. Йоби завел свою волынку: «В Манчестере футбол это футбол, а спидбол[6] – спидбол. Вспомни Беста. Если бы он так рано не начал пить, кто знает, стал бы он таким мастером или нет. Величайший из всех, кто когда-либо был в Британской империи. Но самое замечательное во всем этом то, что после окончания карьеры он продолжал пить такими же темпами».
И мы делали все от нас зависящее, чтобы не отставать от темпа Джорджа. Нас болтало на волнах вверх-вниз, опуская все ниже и ниже. Мы отдыхали от отдыха, веселились и развлекались. Вот только Бокан тормозил, а вскоре и вовсе спасовал. Глухой ко всему вокруг, как птица, которая слишком высоко взлетела, он прослушал песню, которую сам выбрал, и ушел, укреплять позицию «Црвеной звезды» в собственной таблице. Я болел за него.
Йоби переместился в кресло из искусственной кожи, в котором можно было занять полулежачее положение. «Амбициозный у тебя братишка», сказал он. «Хочет быть и судьей, и присяжными одновременно». Он был худым и высоким, с костлявой, угловатой фигурой и не умел держаться прямо. Все время сидел, согнувшись над чужими рассказами.
«Он не один такой, таких много», я закурил сигарету, с отвращением глядя на жирные пятна на потолке. Йоби продолжал бубнить: «Да, конечно, но…»
«Никаких «но», оборвал я его гораздо холоднее, чем обычно. «Или ты сейчас затыкаешься, или пиздишь дальше. Подумай об этом, когда останешься один. Перед другими не надо».
«Ты для меня не «другие»!», он прищурился и сморщил нос, словно сопротивляясь тому, что проникало в его растопленное сознание, которое не могло вспомнить больше ни одного нового заговора.
Невольно он присоединился к моему молчанию. Настоящие музыканты умеют пользоваться паузами. Чет научился этому у Майлса[7]. Мне учиться было не у кого.
* * *
Мои ночи были сбивчивыми импровизациями, сейшн-треками на обратной перемотке. Я долго засыпал, а спал недолго. Сон ко мне не шел, и я к нему тоже. Я знал некоторых, кто старается запомнить свои сны, чтобы их истолковывать и пересказывать другим. Я усвоил, что потом, наяву, их мучили самые разные кошмары – вероятно сны тех, кто вообще не просыпался, таких тоже достаточно. Мне хватало похмелья, в психоделических пробуждениях я не нуждался.Я ворочался в кровати, прислушиваясь как мои домашние, один за другим, отправляются по своим делам в новый, предсказуемый день. Я еще некоторое время понаслаждался утренней тишиной, потом встал и вернул отцовский ТТ в «тайник». Аккуратно запрятал его в самом дальнем углу верхней полки – сейф был под стопкой одеял, нераспакованных пакетов с постельным бельем, поношенными брюками и джемперами, которыми он пользовался как рабочей одеждой, когда по выходным подрезал ветки в саду своего ранчо в Сичево, «мое убежище», как он нежно называл его со скромной гордостью пожилого «отца семейства», слишком пожилого, чтобы стать кем-то еще. Однажды я застал его, когда он перед своими пьяными коллегами, или кем там они были, размахивал пистолетом, матеря и словенских пастухов, и хорватских бюргеров, и обрезанных, и остальных педрил, которые занимали позиции на неправильной стороне выгребной ямы. Он здорово набрался и был слишком воодушевлен военными радостями, чтобы обратить на меня внимание. Я быстро слинял и через приоткрытую дверь тайком наблюдал, как распоясавшиеся чиновники высокого и высшего ранга играют в сходку гайдуков. Один из военных ветеранов спросил, нет ли еще выпивки, и чтобы выставить перед собравшимися бутылку «спешл» виски, которую он хранил для особых случаев в печной духовке, отцу пришлось прекратить упражнения с оружием, а так как кобуры у него не было, он просто вернул пистолет туда, откуда взял. Тут-то я и зафиксировал, где он хранит свой запасной авторитет калибра семь запятая шестьдесят два миллиметра. Меня удивило, что он не держит его под подушкой или в одном из отделений свое здоровенного портфеля с поблескивающими цифровыми замками. Его всегда волновало, как он выглядит в глазах других, но я к этим другим не относился. Под негласным договором между отцом и сыном печать была поставлена самим актом рождения.