Страница:
У нас беспартийных очень берегут, лелеют и даже поручают им разные
ответственные партийные дела.
Не знаю, как в других городах, а у нас беспартийные иной раз даже
партийных чистят. Ей-богу!
Недавно у нас один беспартийный председателем был на партийной чистке.
И ничего.
Это было как-раз, когда ветеринарно-фельдшерскую школу чистили.
Действительно, ее очень спешно чистили. С одной стороны, надо ребятам в
лагерь ехать, а с другой стороны -- чистка.
Тогда некоторые говорят:
-- Придется, безусловно, в две комиссии чистить. Пущай будут две
комиссии и два председателя. Оно, может, побыстрей пойдет.
И вот, конечно, организовали вторую комиссию. Остановка только за
председателем.
Тогда первый председатель, один известный товарищ, бежит до телефона и
вызывает с одного учреждения назначенного партийного товарища. Он вызывает
этого партийного товарища и просит его в ударном порядке бросить всякие
мирные дела и приехать.
Тут, конечно, происходила такая небольшая неувязка.
Заместо одного товарища вызывают как-раз другого. Или председатель
запарился и не те звуки стал произносить или который вызывал -- ошибся.
Только требуют до телефона одного беспартийного товарища.
Фамилия партийного товарища была что-то в роде Миллер, а беспартийного
-- вроде Швиллер. Одним словом, фамилии, безусловно, похожи. Ну, дело не в
фамилии, а в факте.
И вот подводят к телефону этого беспартийного Швиллера и говорят ему
разные высокие ответственные слова. Дескать, будьте добры, пятое-десятое,
приезжайте чистить и так далее.
Очень тут беспартийный товарищ Швиллер по началу оробел и забеспокоился
от таких слов, начал отмахиваться, начал он за других хвататъся. Дескать,
как это понять-- меня на чистку вызывают?
Другие говорят:
-- Надо, безусловно, ехать, раз вызывают. Может, такая инструкция есть,
чтобы беспартийные чистили. Поезжайте с богом.
Вот, значит, наш Швилер, или -- как его -- Швильдер, почистил ботинки и
со скорбящей душой заспешил на ответственное дело.
Ну, приезжает. Скромно здоровкается. А ему стулья подвигают,
чернильницу напротив его становят и разные ответственные партийные слова
говорят.
-- Будьте, говорят, любезны и так далее -- примите
председательствование.
Наш голубчик, конечно, руками делает отвороты, дескать, ну как это
можно? Разве я смею? Не извольте беспокоиться -- я и так посижу. И вообще,
говорит, я извиняюсь, -- не только председателем, а я, говорит, и на
собраньях-то никогда раньше не бывал. Не смешите меня! Ну, на него поглядели
-- дескать, уставший товарищ отнекивается и... начали чистку.
А надо сказать, что перед этим была совершенно непонятная ситуация.
Первый председатель отлично знал этого беспартийного. Он с ним
поздоровался за ручку, угостил папироской и не обратил внимания на такое
странное появление. Одним словом, в спешке запарился.
И вот, не янаю, как в других городах, но у нас, в Ленинграде,
беспартийный товарищ присел за стол, и началась чистка.
Полтора часа самосильно чистили. В конце концов, наш беспартийный
осмелел и тоже начал разные гордые слова произносить. Только вдруг является
настоящий партийный товарищ, и осе, конечно, разъясняется.
Тут встает со своего почетного места наш беспартийный голубчик и
скромно уходит без лишних слов.
--- До свидалия, говорит, я пойду!
Теперь эту чистку признали недействительной И мы с этим совершенно
то-есть согласны. Хотя нам и жалко которых чистили.
Шлем привет беспартийному товарищу.
Вот некоторые, конечно, специалистов поругивают.-- дескать, это
вредители, спецы и так далее.
А я, например, особенно худых специалистов не видел. Не приходилось.
Наоборот, которых встречал, все были такие милые, особенные.
Как, например, этим летом.
У нас из коммунальной квартиры выехала на дачу одна семья. Папа, мама и
ихнее чадо.
Ну, выехали. Заперли на висячий замок свою комнатенку. Один ключ себе
взяли, а другой, конечно, соседке отдали, -- мало ли чего случится. И
отбыли.
А надо сказать -- был у них в комнате инструмент -- рояль. Ну,
обыкновенное пианино. Они его брали на прокат от Музпреда.
Бралн они на прокат этот рояль для цели обучения своего оболтуса,
который действительно бил по роялю со всей своей детской изворотливостью.
И вот наступает лето, -- надо оболтуса на дачу везти.
И, конечно, знаете, повезли.
А этот рояль, или -- проще скажем -- пианино, заперли в комнате с
разными другими вещицами и отбыли. Отдыхают они себе на даче. Вдруг, значит,
является на ихнюю городскую квартиру специалист - настройщик роялей,
присланный, конечно, своим учреждением.
Конечно, соседка ему говорит: мол, сами уехадши до осени, рояль заперли
и безусловно его настраивать не приходится.
Настройщик говорит:
-- Это не мое постороннее дело входить в психологию отъезжающих. Раз,
говорит, у меня на руках наряд, то я и должен этот наряд произвести, чтоб
меня не согнали с места службы, как шахтинца или вредителя.
И, значит, открыла ему дверь; он пиджачок скинул и начал разбирать это
пианино, развинчивал всякие гаечки, штучки и гвоздики. Развинтил и начал
свою какофонию. Часа два или три, как больной, определял разные звуки и
мурыжил соседей. После расписались в его путевке, он очень просветлел,
попрощался и отбыл.
Только проходит месяц -- снова является.
Ну, как, говорит, мой рояль?
-- Да ничего, говорят, стоит.
-- Ну, говорит, я еще беспременно должен его настроить. У нас раз в
месяц настраивают. Такой порядок.
Начали его жильцы уговаривать и урезонивать. -- мол не надо. Комнатка,
дескать, заперта.
Рояль еще два месяца будет стоять без движения. К чему такие лишние
траты производить!
Уперся на своем.
-- У меня, говорит, наряд на руках. Не просите. Не могу.
Ну, опять развинтил рояль. Опять часа два назад свинчивал. Бренчал и
звучал и на брюхе под рояль ползал.
После попрощался и ушел, утомленный тяжелой специальностью.
На-днях он в третий раз приперся.
-- Ну, как, говорит, не приехадши?
-- Нет, говорят, на даче отдыхают!
-- Ну, так я еще поднастрою. Приедут -- очень великолепно звучать им
будет.
И хотя ему объясняли и даже один наиболее горячий жилец хотел ему морду
наколотить за потусторонние звуки, однако он дорвался до своего рояля и
снова начал свои научные изыскания.
Сделал свое честное дело и ушел на своих интеллигентных ножках.
Новый быт наступает, а многие родители еще и за ум не схватились.
Многие родители еще называют своих детишек-- Коля, Петя, Андрюша и так
далее.
А через двадцать лет, когда, можно сказать, засияет жизнь, такие
мещанские названия, как Петя, будут прямо убийственны.
Безусловно, другие родители и рады бы сейчас давать новые имена, да,
знаете, выбору маловато. Раз-два и обчелся. Да и неувязка может произойти.
Как
у моих знакомых.
У моих знакомых в том сезоне родился мальчик.
Родители, люди очень такие, что ли, передовые, обрадовались.
-- Ага, говорят, уж в этом случае мы будем на высоте положения. Уж мы
дадим ему настоящее название. Это будет не какой-нибудь Петя.
Начали они думать, как назвать. Два дня думали и глядели в календари,
на третий прямо захворали. Не могут придумать подходящего красивого
названия.
Вдруг приходит ихний сосед. .
-- Да вы, говорит, откройте любой политсловарь и хватайте оттуда
какую-нибудь выдающуюся фа|милию. И называйте этой фамилией свою невинную
крошку.
Развернули родителя словарь. Словарь впоследствии оказался "Походным
политсловарем".
Видят--симпатичная, красивая фамилия -- Жорес. Читают: "Вождь
социалистического движения во Франции... Предательски убит из-за угла".
Думают: подходящее. Пущай мальчик будет Жорес, в честь героя Жореса.
Ура! ..
И назвали своего мальчика этим именем. Зарегистрировали его, конечно, и
стали называть Жоря.
Вдруг приходят к ним гости. И между прочим братишка жены, комсомолец
Паша К -- ов.
Паша говорит:
-- Да, говорит, имячко вы дали довольно странное, если не сказать
больше...
И сам усмехается.
-- А что? -- говорят.
-- Да как же, говорит. Жорес, говорит, хотя к был социалистом, но он
был врагом коммунизма. Он деятель I I интернационала. Он вроде как
меньшевик. Ну и дали вы имячко, поздравляю, милые родители!
Тут родители растерялись. Развернули словарь-- социалист. На Пашку
поглядят -- Пашка усмехается.
Начали родители огорчаться. Начали ахать и за мальчика своего
хвататься.
Мамаша говорит:
-- Это такая неувязка произошла. Хорошо, что сын маленький, а то бы ему
неловко было такое меньшевистское название иметь.
Отец говорит:
-- Надо завтра побежать в ЗАГС --поменять имя. Пущай назовем хотя бы
Магний.
И, значит, на другой день побежала мамаша со своим младенцем в ЗАГС.
-- Так и так, говорит, будьте любезны, а то прямо скандал...
Там ей отвечают:
-- Очень, говорят, печально, но, говорят, по закону запрещается менять
имена и фамилии до 18 лет. Пущай ваш мальчик зайдет через 17 лет в
понедельник, от 2 до 3, тогда будет можно.
Так и не разрешили.
А родители убиваются. Хотя и не теряют надежды.
А надежды терять не надо.
Надо полагать, что какая-нибудь крупная инстанция все же разрешит это
досадное недоразумение.
В этом году население еще немножко потеснилось.
С одной стороны, конечно, нэпманы за город выехали во избежание разных
крупных недоразумений и под влиянием декрета. С другой стороны, население
само уплотнилось, а то в тройном размере платить не каждому интересно.
И, безусловно, уничтожение квартирного института тоже сыграло
выдающуюся роль.
Так-что этот год очень даже выгодно обернулся в смысле площади.
Если каждый год такая жилплощадь будет освобождаться -- это вполне
роскошно, это новых домов можно пока-что не возводить. В этом году очень
многие пролетарии квартирки и комнатки заимели путем вселения. Вот это
хорошо!
Хорошо, да не совсем. Тем более, это вселение производят без особого
ума. Только бы вселить. А чего и куда и к кому -- в это, безусловно, не
входят.
Действительно верно, особенно входить не приходится в силу такого
острого кризиса.
Но, конечно, хотелось бы, если нельзя сейчас, то в дальнейшем иметь
некоторую точность при вселении.4 Или гарантию, что, скажем, к тихому
человеку не вселяли бы трубача или танцора, который прыгает, как бешеный
дурак, до потолка и трясет квартиру.
Или бы так: научных секретарей вселять, скажем, к научным секретарям.
Академиков, прошедших чистку аппарата, -- к академику. Зубных врачей -- к
зубным врачам. Которые на флейте свистят -- опять же к своим ребятам,-- вали
свисти вместе!
Ну, конечно, если нельзя иметь такую точность при вселении, то и не
надо. Пущай бы по главным признакам вселяли. Которые люди умственного труда
и которые любят по ночам книжки перелистывать -- вали к своим ночным
труженикам.
Другие -- к другим. Третьи -- к третьим.
Вот тогда бы жизнь засияла. А то сейчас очень другой раз обидно
получается. Как, например, такой факт с одним нашим знакомым. Он вообще
рабочий. Текстильщик. Он фамилию свою просил не употреблять. Про факт велел
рассказать, а фамилию не дозволил трогать. А то, говорит, меня могут
окончательно доконать звуками.
Так-что назовем его, ну, хотя бы Захаров.
Его, голубчика, как-раз вселили в этом году. Конечно, мерси и спасибо,
что вселили, а то он у своих родственников проживал. А только это вселение
ему боком вышло.
Был это славный гражданин и хотя, конечно, нервный, но довольно
порядочного здоровья. А теперича, будьте любезны -- невроз сердца, и вся
кровь выкипела от раздражения.
А главная причина -- он в этой квартире не ко двору пришелся.
Эту квартирку как-раз интеллигенты населяли. В одной комнате --
инженер. В другой, конечно, музыкальный техник, -- он в кино играет и в
ресторанах. В третьей, обратно -- незамужняя женщина с ребенком. В ванной
комнате -- домашняя работница. Тоже, как назло, вполне интеллигентная особа,
бывшая генеральша. Она за ребенком приглядывает. А ночью в ванне проживает.
Спит.
Одним словом, куда ни плюнь -- интеллигенты! И ихняя жизнь не такая
подходящая, как, конечно, хотелось бы.
Для примера. Захаров встает, конечно, не поздно. Он часов в пять
встает. Или там в половине пятого. У него такая привычка -- пораньше встать.
Тем более, он на работу встает, не на бал.
А инженер об это время как-раз ложится. Или там на часик раньше. И в
стенку стучит. Мол, будьте любезны, тихонько двигайтесь на своих
каблуках.
Ну, Захаров, конечно, ему объясняет, -- мол, не на бал он спешит. Мол,
он должен помыться, кипяточек себе скипятить и так далее.
И тут, конечно, происходит первая схватка.
Хочет Захаров пойти помыться -- в ванной комнате интеллигентная дама
спит. Она визг подымает, дискуссии устраивает и так далее.
И, конечное дело, после таких схваток и дебатов человек является па
работу не такой свеженький, как следует.
После приходит он обратно домой. Часам, что ли, к пяти. Ну,
подзаправится. Поглядит газету.
Где бы ему тихонечко полежать, подумать про политику или про качество
продукции -- опять нельзя!
По левую руку уже имеется музыкальный квинтет.
Наш музыкант с оркестра имеет привычку об это время перед сеансом
упражняться на своем инструменте. У него флейта. Очень ужасно звонкий
инструмент. Он в него дудит, продувает, слюнки выколачивает и после гаммы
играет.
Ну, выйдет Захаров во двор. Посидит часик-другой на тумбочке, -- душа
домой просится.
Придет домой, чайку покушает, а по правую ручку у инженера уже гости
колбасятся. В преферанс играют. Или на своей пианоле какой-нибудь собачий
вальс Листа играют. Или шимми танцуют, -- наверное, в дни получек.
Глядишь, и вечерок незаметно прошел. Дело к ночи. И хотя, конечно,
ночью они остерегаются шуметь, а то можно и в милицию, но все-таки полного
спокойствия нету. Двигаются. За паркет ножками цепляются. И так далее.
Только разошлись -- музыкант с ресторана или с вечеринки заявляется.
Кладет свой инструмент на комод. С женой ругается.
Только он поругался и затих -- инженер задвигался: почитал, видите ли,
и спать ложится.
Только он лег спать -- Захарову вставать надо.
Только Захаров встал -- инженер расстраивается, в стенку ударяет, не
велит на каблуках вращаться.
Только в ванную пошел -- визг и крики, мол, зачем брызги падают. И так
далее, и так далее.
И, конечно, от всего этого работа страдает: ситчик, сами видите, другой
раз какой редкий и неинтересный бывает, -- это, наверное, Захаров
производит. И как ему другой произвести -- ножки гнутся, ручки трясутся и
печенка от огорченья
пухнет.
Вот я и говорю: ученых секретарей надо к ученым секретарям, зубных
врачей к зубным врачам и так далее. А которые на флейте свистят, тех можно
за городом поселить.
Вот тогда жизнь засияет в полном своем блеске.
Из "Гусина" я выехал утром. . . Извозчик мне попался необыкновенный --
куда как бойчее своей лошади.
Лошаденка трусила особенной деревенской трухлявой рысью с остановками,
тогда как извозчик ни на одну секунду не засиживался на месте: он
привставал, гикал, свистел в пальцы, бил кнутовищем свою гнедую кобылку,
стараясь попасть ей по бокам и по животу, иногда даже выпрыгивал из саней и,
по неизвестной причине, бежал рядом с кобылкой, ударяя ее время от времени
то ладонью, то ногой по брюху.
Я не думаю, что делал это он от холода. Мороз, помню, был
незначительный, да и ехали мы недолго, с полчаса, что ли. Думаю, что делал
это он по необыкновенной энергичности своего характера.
Когда мы подъезжали к какой-то деревушке, извозчик мой обернулся и,
кивнув головой, сказал:
-- "Лаптенки" это... Потом засмеялся.
-- Чего смеешься? -- спросил я.
Он засмеялся еще пуще. Затем высморкался, ловко надавив нос одним
пальцем, и сказал:
-- Сенатор... Сенатор тут в "Лаптенках" существует. ..
-- Сенатор? Какой сенатор?--удивился я.
-- Обыкновенно какой. .. сенатор... Генерал, значит, бывший...
-- Да зачем же он тут живет? -- спросил я.
-- А живет... -- сказал извозчик. -- Людей дюже пугается -- вот и живет
тут. С перепугу, то-есть, живет. После революции.
--- А чего ж он тут делает?
Извозчик мой рассмеялся и ничего не ответил" Когда мы въехали в
"Лаптенки", он снова обернулся ко мне и сказал:
-- Заехать, что ли? Погреться нужно бы.. .
-- Не стоит, -- сказал я. -- Приедем скоро. Мы двинулись дальше.
--Гражданин, -- сказал извозчик просительно, -- заедем... Мне на
сенатора посмотреть охота.
Я рассмеялся.
-- Ну, ладно. Показывай своего сенатора.
Мы остановились у черной, плохонькой избы, сильно приплюснутой
толстенькой соломенной крышей. Извозчик мой в одну секунду выскочил из саней
и открыл ворота, не спросив ничего у хозяев. Сани наши въехали во двор. Я
вошел в избу.
Может, оттого, что я давно не был в деревне, изба эта показалась мне
необыкновенно грязной. Маленькое оконце, сплошь заляпанное тряпками и
бумагой, едва пропускало свет в избу. В избе баба стирала белье в лоханке.
Рядом с лоханкой сидел старичок довольно дряхлого вида. Он внимательно, с
интересом смотрел, как мыльная пена, вылетая из лоханки, ударялась в стену
кусками и со стены сползала медленно, оставляя на ней мокрые полосы.
В избе было душно. Несмотря на это, старичок одет был крепко: в
валенках, нагольном тулупе, даже в огромной меховой шапке.
Сам старичок был малюсенький -- ноги его, свешиваясь с лавки, не
доставали земли. Сидел он неподвижно.
Я поздоровался и просил побыть в избе минут пять -- погреться.
-- Грейтесь! -- коротко сказала баба, едва оборачиваясь в мою сторону.
Старичок промолчал. Он, впрочем, сурово взглянул на меня, но после
снова принялся следить за мыльной пеной.
Я недоумевал.
"Уж не этот ли старикан -- сенатор?"--думал я.
В это время в избу вошел мой извозчик.
Он поздоровался с бабой и подошел к старику.
-- Господину сенатору с кисточкой, -- сказал он, протягивая ему руку.
Старичок подал нехотя свою сухонькую ручку. Иззозчик засмеялся,
подмигнул мне и сказал тихо:
-- Это и есть.. .
Должно быть, услышал это старичок. Он заерзал на скамье и заговорил
вдруг каким-то странным мужицким говорком, сильно при этом окая:
-- Вре-е... Вы не слухайте ево, господин... Меня тут все дражнят...
сенатором... А чего это за слово -- мне неведомо. Ей-бо.
Баба бросила вдруг стирать, утерла лицо передником и рассмеялась.
Извозчик мой засмеялся [Author ID1: at Wed Jan 4 16:23:00 2006 ]тоже.
Я уж подумал было, что это и в самом деле так: дразнят старика,
однако.меня смутила его странная, как бы нарочная мужицкая речь. Мужики
здесь так не говорили. Да и подозрительно было оканье и сухие, белые, не
мужицкие руки.
-- Послушайте, -- сказал я, улыбаясь, -- а я ведь вас где-то видел.
Кажется, в Питере...
Старик необыкновенно смутился, заерзал на лавке, но сказал спокойно:
-- В Питере? . . Нетути, не был я в Питере...
Извозчик ударил себя по ляжкам, присел и захохотал громко,
захлебываясь. И не переставая смеяться, он все время подталкивал меня в бок,
говоря:
-- Ой, шельма! Ой, умереть сейчас, шельма какая! Ой, врет как. . .
Баба смеялась тихо, беззвучно почти -- я видел, как от смеха дрожали ее
груди.
Старик смотрел на извозчика с бешенством, но молчал. Я присел рядом со
стариком.
-- Бросьте! -- сказал я ему. -- Ну чего вы, право... Я человек частный,
по своему делу еду... К чему вы это передо мной-то? Да и что вы боитесь? Кто
вас тронет? Человек вы старый, безобидный. .. Нечего вам.бояться.
Тут произошла удивительная перемена со старичком. Он поднялся с лавки,
скикул с себя шапку, побледнел. Его лицо перекосилось какой-то гримасой,
губы сжались, профиль стал острый, птичий, с неприятно длинным носом. Старик
казался ужасно взволнованным.
-- Тек-с, -- сказал он совершенно иным тоном, -- полагаете, что никто
не тронет? Никто?
-- Да, конечно, никто.
Старичок подошел ко мне ближе. В своем волнении он окончательно потерял
все мужицкое. Он даже стал говорить по-иному -- не употребляя мужицких слов.
Было ясно: передо мной стоял интеллигентный человек.
-- Это меня-то никто не тронет? Меня?--сказал он почти шопотом. -- Да
меня, может, по всей России ищут.
Старик надменно посмотрел на меня.
Мне стало вдруг неловко перед ним. В самом деле: к чему я с ним
заговорил об этом? Ему, видимо, нравилась его роль -- тайного, опасного
человека, которого разыскивает правительство. Сейчас этот тихий старичок
казался почти безумным.
-- Меня?--шипел старик. -- Меня... (тут он назвал совершенно мне
неизвестную фамилию).
-- Простите, -- пробормотал я, -- я не хотел вас обидеть.. . И,
конечно, если вас разыскивают...
Я поднялся с лавки, попрощался и хотел уйти.
-- Позвольте! -- сказал мне старик. -- Что про меня в газетах пишут?
-- В газетах? Ничего.
-- Не может быть,-- закричал старичок. -- Вы, должно быть, газет не
читаете.
-- Ах да, позвольте, -- сказал я, -- что-то такое писали...
Старичок взглянул на меня, потом на хозяйку, на моего извозчика и,
довольный, рассмеялся.
-- Воображаю, -- протянул он, -- какую галиматью пишут. Что ж это,
разоблачения, должно быть?
-- Разоблачения, -- сказал я.
-- Воображаю...
Я вышел во двор. Когда мы выезжали со двора, старичок бросился к саням,
снял шапку и сказал:
-- Прощайте, господин. Счастливый путь-дороженька. А про сенатора --
врут... Ей-бо, врут. .. Дражнят старика...
Он еще что-то бормотал, я не расслышал -- сани наши были уже на улице.
Извозчик мой тихонько смеялся.
-- А что, -- спросил я его, -- как же он тут живет? У кого? Кто его
держит?
-- Сын... Сын его держит, -- сказал извозчик, давясь от смеха.
-- Как сын... какой сын?
-- Обыкновенно какой... Родной сын. Мужик. Крестьянин. Я не здешний, не
знаю сам... Люди говорят. . . На воспитанье, будто, сенатор сына сюда отдал.
К бабке Марье... Будто он в прежнее время его от актриски одной прижил...
Неизвестно это нам. . . Мы не здешние...
-- А ведь старик, пожалуй что, безумный, ---сказал я.
-- Чего-с?
-- Сумасшедший, говорю, старик-то. Вряд ли его кто разыскивает.
-- Зачем сумасшедший?--сказал извозчик: -- Не сумасшедший он. Нет.
Хитровой только старик. Хитрит, сукин сын. Мы, бывало, к ним соберемся и
давай крыть старика: какой есть такой? документы? объясняй из прежнего.
Затрясется старик, заплачет. Ну, да нам что... Пущай живет.. . Может, ему
год жизни осталось. Нам что.. .
Извозчик хлестнул кнутовищем, потом выскочил из саней и побежал рядом
со своей кобылкой.
Пелагея была женщина неграмотная. Даже своей фамилии она не умела
подписывать.
А муж у Пелагеи был ответственный советский работник. И хотя он был
человек простой, из деревни, но за пять лет житья в городе поднаторел во
всем. И не только фамилию подписывать, а чорт знает, чего только не знал.
И очень он стеснялся, что жена его была неграмотной.
-- Ты бы, Пелагеюшка, хоть фамилию подписывать научилась, -- говорил
он. -- Легкая такая у меня фамилия, из двух слогов -- Куч-кин, а ты не
можешь... неловко...
А Пелагея, бывало, рукой махнет и отвечает:
-- Ни к чему, дескать, мне это, Иван Николаевич. Годы мои постепенно
идут. Рука специально не гнется. На что мне теперь учиться и буквы выводить?
Пущай лучше молодые пионеры учатся, а я и так до старости доживу.
Муж у Пелагеи был человек ужасно какой занятой и на жену много времени
тратить не мог. Покачает он головой -- ох, дескать, Пелагея, Пелагея. .. И
замолчит.
Но однажды все-таки принес Иван Николаевич специальную книжку.
-- Вот, -- говорит, -- Поля, новейший букварь-самоучитель, составленный
по последним методам. Я, говорит, сам буду тебе показывать.
А Пелагея усмехнулась тихо, взяла букварь в руки, повертела его и в
комод спрятала -- пущай, дескать, лежит, может, потомкам пригодится.
Но вот однажды днем присела Пелагея за работу. Пиджак Ивану Николаевичу
надо было починить, рукав протерся.
И села Пелагея за стол. Взяла иголку. Сунула руку под пиджак - шуршит
что-то.
"Не деньги ли?" -- подумала Пелагея.
Посмотрела, -- письмо. Чистый такой, аккуратный конверт, тоненькие
буковки на нем, и бумага вроде как духами или одеколоном попахивает. Екнуло
у Пелагеи сердце.
"Неужели же, -- думает, -- Иван Николаевич меня зря обманывает? Неужели
же он сердечную переписку ведет с порядочными дамами и надо мной же,
неграмотной дурой, насмехается?"
Поглядела Пелагея на конверт, вынула письмо, развернула -- не разобрать
по неграмотности.
Первый раз в жизни пожалела Пелагея, что читать она не может.
"Хоть, -- думает, -- и чужое письмо, а должна я знать, чего в нем
пишут.. Может, от этого вся моя жизнь переменится, и мне лучше в деревню
ехать, на мужицкие работы".
Заплакала Пелагея, стала вспоминать, что Иван Николаевич, будто,
переменился в последнее время, -- будто, он стал об усишках своих заботиться
и руки чаще мыть.
Сидит Пелагея, смотрит на письмо и ревет белугой. А прочесть письмо не
может. А чужому человеку показать совестно.
Послс спрятала Пелагея письмо в комод, дошила пиджак и стала дожидать
Ивана Николаевича. И когда пришел он, Пелагея и виду не показала. Напротив
того, она ровным и спокойным тоном разговаривала с мужем и даже намекнула
ему, что она непрочь бы поучиться, и что ей чересчур надоело быть темной и
неграмотной бабой.
Очень этому обрадовался Иван Николаевич.
-- Ну и отлично, -- сказал он. -- Я тебе сам буду показывать.
-- Что ж, показывай, -- сказала Пелагея.
И в упор посмотрела на ровные, подстриженные усики Ивана Николаевича.
Два месяца подряд Пелагея изо дня в день училась читать. Она терпеливо
ответственные партийные дела.
Не знаю, как в других городах, а у нас беспартийные иной раз даже
партийных чистят. Ей-богу!
Недавно у нас один беспартийный председателем был на партийной чистке.
И ничего.
Это было как-раз, когда ветеринарно-фельдшерскую школу чистили.
Действительно, ее очень спешно чистили. С одной стороны, надо ребятам в
лагерь ехать, а с другой стороны -- чистка.
Тогда некоторые говорят:
-- Придется, безусловно, в две комиссии чистить. Пущай будут две
комиссии и два председателя. Оно, может, побыстрей пойдет.
И вот, конечно, организовали вторую комиссию. Остановка только за
председателем.
Тогда первый председатель, один известный товарищ, бежит до телефона и
вызывает с одного учреждения назначенного партийного товарища. Он вызывает
этого партийного товарища и просит его в ударном порядке бросить всякие
мирные дела и приехать.
Тут, конечно, происходила такая небольшая неувязка.
Заместо одного товарища вызывают как-раз другого. Или председатель
запарился и не те звуки стал произносить или который вызывал -- ошибся.
Только требуют до телефона одного беспартийного товарища.
Фамилия партийного товарища была что-то в роде Миллер, а беспартийного
-- вроде Швиллер. Одним словом, фамилии, безусловно, похожи. Ну, дело не в
фамилии, а в факте.
И вот подводят к телефону этого беспартийного Швиллера и говорят ему
разные высокие ответственные слова. Дескать, будьте добры, пятое-десятое,
приезжайте чистить и так далее.
Очень тут беспартийный товарищ Швиллер по началу оробел и забеспокоился
от таких слов, начал отмахиваться, начал он за других хвататъся. Дескать,
как это понять-- меня на чистку вызывают?
Другие говорят:
-- Надо, безусловно, ехать, раз вызывают. Может, такая инструкция есть,
чтобы беспартийные чистили. Поезжайте с богом.
Вот, значит, наш Швилер, или -- как его -- Швильдер, почистил ботинки и
со скорбящей душой заспешил на ответственное дело.
Ну, приезжает. Скромно здоровкается. А ему стулья подвигают,
чернильницу напротив его становят и разные ответственные партийные слова
говорят.
-- Будьте, говорят, любезны и так далее -- примите
председательствование.
Наш голубчик, конечно, руками делает отвороты, дескать, ну как это
можно? Разве я смею? Не извольте беспокоиться -- я и так посижу. И вообще,
говорит, я извиняюсь, -- не только председателем, а я, говорит, и на
собраньях-то никогда раньше не бывал. Не смешите меня! Ну, на него поглядели
-- дескать, уставший товарищ отнекивается и... начали чистку.
А надо сказать, что перед этим была совершенно непонятная ситуация.
Первый председатель отлично знал этого беспартийного. Он с ним
поздоровался за ручку, угостил папироской и не обратил внимания на такое
странное появление. Одним словом, в спешке запарился.
И вот, не янаю, как в других городах, но у нас, в Ленинграде,
беспартийный товарищ присел за стол, и началась чистка.
Полтора часа самосильно чистили. В конце концов, наш беспартийный
осмелел и тоже начал разные гордые слова произносить. Только вдруг является
настоящий партийный товарищ, и осе, конечно, разъясняется.
Тут встает со своего почетного места наш беспартийный голубчик и
скромно уходит без лишних слов.
--- До свидалия, говорит, я пойду!
Теперь эту чистку признали недействительной И мы с этим совершенно
то-есть согласны. Хотя нам и жалко которых чистили.
Шлем привет беспартийному товарищу.
Вот некоторые, конечно, специалистов поругивают.-- дескать, это
вредители, спецы и так далее.
А я, например, особенно худых специалистов не видел. Не приходилось.
Наоборот, которых встречал, все были такие милые, особенные.
Как, например, этим летом.
У нас из коммунальной квартиры выехала на дачу одна семья. Папа, мама и
ихнее чадо.
Ну, выехали. Заперли на висячий замок свою комнатенку. Один ключ себе
взяли, а другой, конечно, соседке отдали, -- мало ли чего случится. И
отбыли.
А надо сказать -- был у них в комнате инструмент -- рояль. Ну,
обыкновенное пианино. Они его брали на прокат от Музпреда.
Бралн они на прокат этот рояль для цели обучения своего оболтуса,
который действительно бил по роялю со всей своей детской изворотливостью.
И вот наступает лето, -- надо оболтуса на дачу везти.
И, конечно, знаете, повезли.
А этот рояль, или -- проще скажем -- пианино, заперли в комнате с
разными другими вещицами и отбыли. Отдыхают они себе на даче. Вдруг, значит,
является на ихнюю городскую квартиру специалист - настройщик роялей,
присланный, конечно, своим учреждением.
Конечно, соседка ему говорит: мол, сами уехадши до осени, рояль заперли
и безусловно его настраивать не приходится.
Настройщик говорит:
-- Это не мое постороннее дело входить в психологию отъезжающих. Раз,
говорит, у меня на руках наряд, то я и должен этот наряд произвести, чтоб
меня не согнали с места службы, как шахтинца или вредителя.
И, значит, открыла ему дверь; он пиджачок скинул и начал разбирать это
пианино, развинчивал всякие гаечки, штучки и гвоздики. Развинтил и начал
свою какофонию. Часа два или три, как больной, определял разные звуки и
мурыжил соседей. После расписались в его путевке, он очень просветлел,
попрощался и отбыл.
Только проходит месяц -- снова является.
Ну, как, говорит, мой рояль?
-- Да ничего, говорят, стоит.
-- Ну, говорит, я еще беспременно должен его настроить. У нас раз в
месяц настраивают. Такой порядок.
Начали его жильцы уговаривать и урезонивать. -- мол не надо. Комнатка,
дескать, заперта.
Рояль еще два месяца будет стоять без движения. К чему такие лишние
траты производить!
Уперся на своем.
-- У меня, говорит, наряд на руках. Не просите. Не могу.
Ну, опять развинтил рояль. Опять часа два назад свинчивал. Бренчал и
звучал и на брюхе под рояль ползал.
После попрощался и ушел, утомленный тяжелой специальностью.
На-днях он в третий раз приперся.
-- Ну, как, говорит, не приехадши?
-- Нет, говорят, на даче отдыхают!
-- Ну, так я еще поднастрою. Приедут -- очень великолепно звучать им
будет.
И хотя ему объясняли и даже один наиболее горячий жилец хотел ему морду
наколотить за потусторонние звуки, однако он дорвался до своего рояля и
снова начал свои научные изыскания.
Сделал свое честное дело и ушел на своих интеллигентных ножках.
Новый быт наступает, а многие родители еще и за ум не схватились.
Многие родители еще называют своих детишек-- Коля, Петя, Андрюша и так
далее.
А через двадцать лет, когда, можно сказать, засияет жизнь, такие
мещанские названия, как Петя, будут прямо убийственны.
Безусловно, другие родители и рады бы сейчас давать новые имена, да,
знаете, выбору маловато. Раз-два и обчелся. Да и неувязка может произойти.
Как
у моих знакомых.
У моих знакомых в том сезоне родился мальчик.
Родители, люди очень такие, что ли, передовые, обрадовались.
-- Ага, говорят, уж в этом случае мы будем на высоте положения. Уж мы
дадим ему настоящее название. Это будет не какой-нибудь Петя.
Начали они думать, как назвать. Два дня думали и глядели в календари,
на третий прямо захворали. Не могут придумать подходящего красивого
названия.
Вдруг приходит ихний сосед. .
-- Да вы, говорит, откройте любой политсловарь и хватайте оттуда
какую-нибудь выдающуюся фа|милию. И называйте этой фамилией свою невинную
крошку.
Развернули родителя словарь. Словарь впоследствии оказался "Походным
политсловарем".
Видят--симпатичная, красивая фамилия -- Жорес. Читают: "Вождь
социалистического движения во Франции... Предательски убит из-за угла".
Думают: подходящее. Пущай мальчик будет Жорес, в честь героя Жореса.
Ура! ..
И назвали своего мальчика этим именем. Зарегистрировали его, конечно, и
стали называть Жоря.
Вдруг приходят к ним гости. И между прочим братишка жены, комсомолец
Паша К -- ов.
Паша говорит:
-- Да, говорит, имячко вы дали довольно странное, если не сказать
больше...
И сам усмехается.
-- А что? -- говорят.
-- Да как же, говорит. Жорес, говорит, хотя к был социалистом, но он
был врагом коммунизма. Он деятель I I интернационала. Он вроде как
меньшевик. Ну и дали вы имячко, поздравляю, милые родители!
Тут родители растерялись. Развернули словарь-- социалист. На Пашку
поглядят -- Пашка усмехается.
Начали родители огорчаться. Начали ахать и за мальчика своего
хвататься.
Мамаша говорит:
-- Это такая неувязка произошла. Хорошо, что сын маленький, а то бы ему
неловко было такое меньшевистское название иметь.
Отец говорит:
-- Надо завтра побежать в ЗАГС --поменять имя. Пущай назовем хотя бы
Магний.
И, значит, на другой день побежала мамаша со своим младенцем в ЗАГС.
-- Так и так, говорит, будьте любезны, а то прямо скандал...
Там ей отвечают:
-- Очень, говорят, печально, но, говорят, по закону запрещается менять
имена и фамилии до 18 лет. Пущай ваш мальчик зайдет через 17 лет в
понедельник, от 2 до 3, тогда будет можно.
Так и не разрешили.
А родители убиваются. Хотя и не теряют надежды.
А надежды терять не надо.
Надо полагать, что какая-нибудь крупная инстанция все же разрешит это
досадное недоразумение.
В этом году население еще немножко потеснилось.
С одной стороны, конечно, нэпманы за город выехали во избежание разных
крупных недоразумений и под влиянием декрета. С другой стороны, население
само уплотнилось, а то в тройном размере платить не каждому интересно.
И, безусловно, уничтожение квартирного института тоже сыграло
выдающуюся роль.
Так-что этот год очень даже выгодно обернулся в смысле площади.
Если каждый год такая жилплощадь будет освобождаться -- это вполне
роскошно, это новых домов можно пока-что не возводить. В этом году очень
многие пролетарии квартирки и комнатки заимели путем вселения. Вот это
хорошо!
Хорошо, да не совсем. Тем более, это вселение производят без особого
ума. Только бы вселить. А чего и куда и к кому -- в это, безусловно, не
входят.
Действительно верно, особенно входить не приходится в силу такого
острого кризиса.
Но, конечно, хотелось бы, если нельзя сейчас, то в дальнейшем иметь
некоторую точность при вселении.4 Или гарантию, что, скажем, к тихому
человеку не вселяли бы трубача или танцора, который прыгает, как бешеный
дурак, до потолка и трясет квартиру.
Или бы так: научных секретарей вселять, скажем, к научным секретарям.
Академиков, прошедших чистку аппарата, -- к академику. Зубных врачей -- к
зубным врачам. Которые на флейте свистят -- опять же к своим ребятам,-- вали
свисти вместе!
Ну, конечно, если нельзя иметь такую точность при вселении, то и не
надо. Пущай бы по главным признакам вселяли. Которые люди умственного труда
и которые любят по ночам книжки перелистывать -- вали к своим ночным
труженикам.
Другие -- к другим. Третьи -- к третьим.
Вот тогда бы жизнь засияла. А то сейчас очень другой раз обидно
получается. Как, например, такой факт с одним нашим знакомым. Он вообще
рабочий. Текстильщик. Он фамилию свою просил не употреблять. Про факт велел
рассказать, а фамилию не дозволил трогать. А то, говорит, меня могут
окончательно доконать звуками.
Так-что назовем его, ну, хотя бы Захаров.
Его, голубчика, как-раз вселили в этом году. Конечно, мерси и спасибо,
что вселили, а то он у своих родственников проживал. А только это вселение
ему боком вышло.
Был это славный гражданин и хотя, конечно, нервный, но довольно
порядочного здоровья. А теперича, будьте любезны -- невроз сердца, и вся
кровь выкипела от раздражения.
А главная причина -- он в этой квартире не ко двору пришелся.
Эту квартирку как-раз интеллигенты населяли. В одной комнате --
инженер. В другой, конечно, музыкальный техник, -- он в кино играет и в
ресторанах. В третьей, обратно -- незамужняя женщина с ребенком. В ванной
комнате -- домашняя работница. Тоже, как назло, вполне интеллигентная особа,
бывшая генеральша. Она за ребенком приглядывает. А ночью в ванне проживает.
Спит.
Одним словом, куда ни плюнь -- интеллигенты! И ихняя жизнь не такая
подходящая, как, конечно, хотелось бы.
Для примера. Захаров встает, конечно, не поздно. Он часов в пять
встает. Или там в половине пятого. У него такая привычка -- пораньше встать.
Тем более, он на работу встает, не на бал.
А инженер об это время как-раз ложится. Или там на часик раньше. И в
стенку стучит. Мол, будьте любезны, тихонько двигайтесь на своих
каблуках.
Ну, Захаров, конечно, ему объясняет, -- мол, не на бал он спешит. Мол,
он должен помыться, кипяточек себе скипятить и так далее.
И тут, конечно, происходит первая схватка.
Хочет Захаров пойти помыться -- в ванной комнате интеллигентная дама
спит. Она визг подымает, дискуссии устраивает и так далее.
И, конечное дело, после таких схваток и дебатов человек является па
работу не такой свеженький, как следует.
После приходит он обратно домой. Часам, что ли, к пяти. Ну,
подзаправится. Поглядит газету.
Где бы ему тихонечко полежать, подумать про политику или про качество
продукции -- опять нельзя!
По левую руку уже имеется музыкальный квинтет.
Наш музыкант с оркестра имеет привычку об это время перед сеансом
упражняться на своем инструменте. У него флейта. Очень ужасно звонкий
инструмент. Он в него дудит, продувает, слюнки выколачивает и после гаммы
играет.
Ну, выйдет Захаров во двор. Посидит часик-другой на тумбочке, -- душа
домой просится.
Придет домой, чайку покушает, а по правую ручку у инженера уже гости
колбасятся. В преферанс играют. Или на своей пианоле какой-нибудь собачий
вальс Листа играют. Или шимми танцуют, -- наверное, в дни получек.
Глядишь, и вечерок незаметно прошел. Дело к ночи. И хотя, конечно,
ночью они остерегаются шуметь, а то можно и в милицию, но все-таки полного
спокойствия нету. Двигаются. За паркет ножками цепляются. И так далее.
Только разошлись -- музыкант с ресторана или с вечеринки заявляется.
Кладет свой инструмент на комод. С женой ругается.
Только он поругался и затих -- инженер задвигался: почитал, видите ли,
и спать ложится.
Только он лег спать -- Захарову вставать надо.
Только Захаров встал -- инженер расстраивается, в стенку ударяет, не
велит на каблуках вращаться.
Только в ванную пошел -- визг и крики, мол, зачем брызги падают. И так
далее, и так далее.
И, конечно, от всего этого работа страдает: ситчик, сами видите, другой
раз какой редкий и неинтересный бывает, -- это, наверное, Захаров
производит. И как ему другой произвести -- ножки гнутся, ручки трясутся и
печенка от огорченья
пухнет.
Вот я и говорю: ученых секретарей надо к ученым секретарям, зубных
врачей к зубным врачам и так далее. А которые на флейте свистят, тех можно
за городом поселить.
Вот тогда жизнь засияет в полном своем блеске.
Из "Гусина" я выехал утром. . . Извозчик мне попался необыкновенный --
куда как бойчее своей лошади.
Лошаденка трусила особенной деревенской трухлявой рысью с остановками,
тогда как извозчик ни на одну секунду не засиживался на месте: он
привставал, гикал, свистел в пальцы, бил кнутовищем свою гнедую кобылку,
стараясь попасть ей по бокам и по животу, иногда даже выпрыгивал из саней и,
по неизвестной причине, бежал рядом с кобылкой, ударяя ее время от времени
то ладонью, то ногой по брюху.
Я не думаю, что делал это он от холода. Мороз, помню, был
незначительный, да и ехали мы недолго, с полчаса, что ли. Думаю, что делал
это он по необыкновенной энергичности своего характера.
Когда мы подъезжали к какой-то деревушке, извозчик мой обернулся и,
кивнув головой, сказал:
-- "Лаптенки" это... Потом засмеялся.
-- Чего смеешься? -- спросил я.
Он засмеялся еще пуще. Затем высморкался, ловко надавив нос одним
пальцем, и сказал:
-- Сенатор... Сенатор тут в "Лаптенках" существует. ..
-- Сенатор? Какой сенатор?--удивился я.
-- Обыкновенно какой. .. сенатор... Генерал, значит, бывший...
-- Да зачем же он тут живет? -- спросил я.
-- А живет... -- сказал извозчик. -- Людей дюже пугается -- вот и живет
тут. С перепугу, то-есть, живет. После революции.
--- А чего ж он тут делает?
Извозчик мой рассмеялся и ничего не ответил" Когда мы въехали в
"Лаптенки", он снова обернулся ко мне и сказал:
-- Заехать, что ли? Погреться нужно бы.. .
-- Не стоит, -- сказал я. -- Приедем скоро. Мы двинулись дальше.
--Гражданин, -- сказал извозчик просительно, -- заедем... Мне на
сенатора посмотреть охота.
Я рассмеялся.
-- Ну, ладно. Показывай своего сенатора.
Мы остановились у черной, плохонькой избы, сильно приплюснутой
толстенькой соломенной крышей. Извозчик мой в одну секунду выскочил из саней
и открыл ворота, не спросив ничего у хозяев. Сани наши въехали во двор. Я
вошел в избу.
Может, оттого, что я давно не был в деревне, изба эта показалась мне
необыкновенно грязной. Маленькое оконце, сплошь заляпанное тряпками и
бумагой, едва пропускало свет в избу. В избе баба стирала белье в лоханке.
Рядом с лоханкой сидел старичок довольно дряхлого вида. Он внимательно, с
интересом смотрел, как мыльная пена, вылетая из лоханки, ударялась в стену
кусками и со стены сползала медленно, оставляя на ней мокрые полосы.
В избе было душно. Несмотря на это, старичок одет был крепко: в
валенках, нагольном тулупе, даже в огромной меховой шапке.
Сам старичок был малюсенький -- ноги его, свешиваясь с лавки, не
доставали земли. Сидел он неподвижно.
Я поздоровался и просил побыть в избе минут пять -- погреться.
-- Грейтесь! -- коротко сказала баба, едва оборачиваясь в мою сторону.
Старичок промолчал. Он, впрочем, сурово взглянул на меня, но после
снова принялся следить за мыльной пеной.
Я недоумевал.
"Уж не этот ли старикан -- сенатор?"--думал я.
В это время в избу вошел мой извозчик.
Он поздоровался с бабой и подошел к старику.
-- Господину сенатору с кисточкой, -- сказал он, протягивая ему руку.
Старичок подал нехотя свою сухонькую ручку. Иззозчик засмеялся,
подмигнул мне и сказал тихо:
-- Это и есть.. .
Должно быть, услышал это старичок. Он заерзал на скамье и заговорил
вдруг каким-то странным мужицким говорком, сильно при этом окая:
-- Вре-е... Вы не слухайте ево, господин... Меня тут все дражнят...
сенатором... А чего это за слово -- мне неведомо. Ей-бо.
Баба бросила вдруг стирать, утерла лицо передником и рассмеялась.
Извозчик мой засмеялся [Author ID1: at Wed Jan 4 16:23:00 2006 ]тоже.
Я уж подумал было, что это и в самом деле так: дразнят старика,
однако.меня смутила его странная, как бы нарочная мужицкая речь. Мужики
здесь так не говорили. Да и подозрительно было оканье и сухие, белые, не
мужицкие руки.
-- Послушайте, -- сказал я, улыбаясь, -- а я ведь вас где-то видел.
Кажется, в Питере...
Старик необыкновенно смутился, заерзал на лавке, но сказал спокойно:
-- В Питере? . . Нетути, не был я в Питере...
Извозчик ударил себя по ляжкам, присел и захохотал громко,
захлебываясь. И не переставая смеяться, он все время подталкивал меня в бок,
говоря:
-- Ой, шельма! Ой, умереть сейчас, шельма какая! Ой, врет как. . .
Баба смеялась тихо, беззвучно почти -- я видел, как от смеха дрожали ее
груди.
Старик смотрел на извозчика с бешенством, но молчал. Я присел рядом со
стариком.
-- Бросьте! -- сказал я ему. -- Ну чего вы, право... Я человек частный,
по своему делу еду... К чему вы это передо мной-то? Да и что вы боитесь? Кто
вас тронет? Человек вы старый, безобидный. .. Нечего вам.бояться.
Тут произошла удивительная перемена со старичком. Он поднялся с лавки,
скикул с себя шапку, побледнел. Его лицо перекосилось какой-то гримасой,
губы сжались, профиль стал острый, птичий, с неприятно длинным носом. Старик
казался ужасно взволнованным.
-- Тек-с, -- сказал он совершенно иным тоном, -- полагаете, что никто
не тронет? Никто?
-- Да, конечно, никто.
Старичок подошел ко мне ближе. В своем волнении он окончательно потерял
все мужицкое. Он даже стал говорить по-иному -- не употребляя мужицких слов.
Было ясно: передо мной стоял интеллигентный человек.
-- Это меня-то никто не тронет? Меня?--сказал он почти шопотом. -- Да
меня, может, по всей России ищут.
Старик надменно посмотрел на меня.
Мне стало вдруг неловко перед ним. В самом деле: к чему я с ним
заговорил об этом? Ему, видимо, нравилась его роль -- тайного, опасного
человека, которого разыскивает правительство. Сейчас этот тихий старичок
казался почти безумным.
-- Меня?--шипел старик. -- Меня... (тут он назвал совершенно мне
неизвестную фамилию).
-- Простите, -- пробормотал я, -- я не хотел вас обидеть.. . И,
конечно, если вас разыскивают...
Я поднялся с лавки, попрощался и хотел уйти.
-- Позвольте! -- сказал мне старик. -- Что про меня в газетах пишут?
-- В газетах? Ничего.
-- Не может быть,-- закричал старичок. -- Вы, должно быть, газет не
читаете.
-- Ах да, позвольте, -- сказал я, -- что-то такое писали...
Старичок взглянул на меня, потом на хозяйку, на моего извозчика и,
довольный, рассмеялся.
-- Воображаю, -- протянул он, -- какую галиматью пишут. Что ж это,
разоблачения, должно быть?
-- Разоблачения, -- сказал я.
-- Воображаю...
Я вышел во двор. Когда мы выезжали со двора, старичок бросился к саням,
снял шапку и сказал:
-- Прощайте, господин. Счастливый путь-дороженька. А про сенатора --
врут... Ей-бо, врут. .. Дражнят старика...
Он еще что-то бормотал, я не расслышал -- сани наши были уже на улице.
Извозчик мой тихонько смеялся.
-- А что, -- спросил я его, -- как же он тут живет? У кого? Кто его
держит?
-- Сын... Сын его держит, -- сказал извозчик, давясь от смеха.
-- Как сын... какой сын?
-- Обыкновенно какой... Родной сын. Мужик. Крестьянин. Я не здешний, не
знаю сам... Люди говорят. . . На воспитанье, будто, сенатор сына сюда отдал.
К бабке Марье... Будто он в прежнее время его от актриски одной прижил...
Неизвестно это нам. . . Мы не здешние...
-- А ведь старик, пожалуй что, безумный, ---сказал я.
-- Чего-с?
-- Сумасшедший, говорю, старик-то. Вряд ли его кто разыскивает.
-- Зачем сумасшедший?--сказал извозчик: -- Не сумасшедший он. Нет.
Хитровой только старик. Хитрит, сукин сын. Мы, бывало, к ним соберемся и
давай крыть старика: какой есть такой? документы? объясняй из прежнего.
Затрясется старик, заплачет. Ну, да нам что... Пущай живет.. . Может, ему
год жизни осталось. Нам что.. .
Извозчик хлестнул кнутовищем, потом выскочил из саней и побежал рядом
со своей кобылкой.
Пелагея была женщина неграмотная. Даже своей фамилии она не умела
подписывать.
А муж у Пелагеи был ответственный советский работник. И хотя он был
человек простой, из деревни, но за пять лет житья в городе поднаторел во
всем. И не только фамилию подписывать, а чорт знает, чего только не знал.
И очень он стеснялся, что жена его была неграмотной.
-- Ты бы, Пелагеюшка, хоть фамилию подписывать научилась, -- говорил
он. -- Легкая такая у меня фамилия, из двух слогов -- Куч-кин, а ты не
можешь... неловко...
А Пелагея, бывало, рукой махнет и отвечает:
-- Ни к чему, дескать, мне это, Иван Николаевич. Годы мои постепенно
идут. Рука специально не гнется. На что мне теперь учиться и буквы выводить?
Пущай лучше молодые пионеры учатся, а я и так до старости доживу.
Муж у Пелагеи был человек ужасно какой занятой и на жену много времени
тратить не мог. Покачает он головой -- ох, дескать, Пелагея, Пелагея. .. И
замолчит.
Но однажды все-таки принес Иван Николаевич специальную книжку.
-- Вот, -- говорит, -- Поля, новейший букварь-самоучитель, составленный
по последним методам. Я, говорит, сам буду тебе показывать.
А Пелагея усмехнулась тихо, взяла букварь в руки, повертела его и в
комод спрятала -- пущай, дескать, лежит, может, потомкам пригодится.
Но вот однажды днем присела Пелагея за работу. Пиджак Ивану Николаевичу
надо было починить, рукав протерся.
И села Пелагея за стол. Взяла иголку. Сунула руку под пиджак - шуршит
что-то.
"Не деньги ли?" -- подумала Пелагея.
Посмотрела, -- письмо. Чистый такой, аккуратный конверт, тоненькие
буковки на нем, и бумага вроде как духами или одеколоном попахивает. Екнуло
у Пелагеи сердце.
"Неужели же, -- думает, -- Иван Николаевич меня зря обманывает? Неужели
же он сердечную переписку ведет с порядочными дамами и надо мной же,
неграмотной дурой, насмехается?"
Поглядела Пелагея на конверт, вынула письмо, развернула -- не разобрать
по неграмотности.
Первый раз в жизни пожалела Пелагея, что читать она не может.
"Хоть, -- думает, -- и чужое письмо, а должна я знать, чего в нем
пишут.. Может, от этого вся моя жизнь переменится, и мне лучше в деревню
ехать, на мужицкие работы".
Заплакала Пелагея, стала вспоминать, что Иван Николаевич, будто,
переменился в последнее время, -- будто, он стал об усишках своих заботиться
и руки чаще мыть.
Сидит Пелагея, смотрит на письмо и ревет белугой. А прочесть письмо не
может. А чужому человеку показать совестно.
Послс спрятала Пелагея письмо в комод, дошила пиджак и стала дожидать
Ивана Николаевича. И когда пришел он, Пелагея и виду не показала. Напротив
того, она ровным и спокойным тоном разговаривала с мужем и даже намекнула
ему, что она непрочь бы поучиться, и что ей чересчур надоело быть темной и
неграмотной бабой.
Очень этому обрадовался Иван Николаевич.
-- Ну и отлично, -- сказал он. -- Я тебе сам буду показывать.
-- Что ж, показывай, -- сказала Пелагея.
И в упор посмотрела на ровные, подстриженные усики Ивана Николаевича.
Два месяца подряд Пелагея изо дня в день училась читать. Она терпеливо