Зощенко Михаил. Перед восходом солнца

   - Разрешите доложить, ваше сиятельство,- говорит фельдфебель,- нехай эти полежат. Может, завтра будет еще. И тогда вместе похороним. Командир согласен. Убитых относят в сарай. Мы идем обедать.
   ПОЛК В МЕШКЕ
   Полк растянулся по шоссе. Солдаты измучены, устали. Второй день, почти не отдыхая, мы идем по полям Галиции.
   Мы отступаем. У нас нет снарядов.
   Командир полка приказывает петь песни.
   Пулеметчики, гарцуя на лошадях, запевают "По синим волнам океана".
   Со всех сторон мы слышим выстрелы, взрывы. Такое впечатление, будто мы в мешке.
   Мы проходим мимо деревни. Солдаты бегут к избам. У нас приказ уничтожить все, что на шоссе.
   Это мертвая деревня. Ее не жалко. Здесь нет ни души. Здесь пет даже собак. Нет даже ни одной курицы, которые обычно бывают н брошенных деревнях.
   Грпгадеры подбегают я маленьким избам и поджигают соломенные крыши. Дым поднимается к небу.
   И вдруг в одно мгновение мертвая деревня оживает. Бегут женщины, деги. Появляются мужчины. Ревут коровы. Ржут лошади. Мы слышим крики, плач и визг.
   Я вижу, как один солдат, только что поджегший крышу, сконфуженно гасит ее своей фуражкой.
   Я отворачиваюсь. Мы идем дальше.
   Мы идем до вечера. И потом идем ночью. Кругом зарево пожаров. Выстрелы. Взрывы.
   Под утро командир полка говорит:
   - Теперь я могу сказать. Два дня наш полк был в мешке. Сегодня ночью мы вышли из него.
   Мы падаем на траву и тотчас засыпаем.
   ПРОРЫВ
   Я запомнил название этой деревни - Тухла. Здесь мы наспех вырыли окопы. Но проволоч ные заграждения натянуть не успели. Колючая проволока в больших мотках лежит позади нас. Вечером я получаю приказ - идти в штаб, Под свист пуль я иду вместе с моим вестовым;
   Я вхожу в землянку штаба полка. Командир полка, улыбаясь, говорит мне:
   - Малыш, оставайтесь в штабе. Адъютант в дальнейшем примет батальон. Вы будете вместо него.
   Я ложусь спать в шалаше. Снимаю сапоги первый раз за неделю.
   Рано утром я просыпаюсь от взрыва снарядов Я выбегаю из шалаша.
   Командир полка и штабные офицеры стоят у оседланных лошадей. Я вижу, что все взволнованы и даже потрясены. Вокруг нас падают снаряды, визжат осколки и рушатся деревья. Тем не менее офицеры стоят неподвижно, как каменные.
   Начальник связи, отчеканивая слова, говорит мне:
   - Полк окружен и взят в плен. Минут через двадцать немцы будут здесь... Со штабом дивизии связи нет... Фронт разорван на шесть километров.
   Нервно дергая свои седые баки, командир полка кричит мне:
   - Скорей скачите в штаб дивизии. Спросите какие будут указания... Скажите, что мы направились в обоз, где стоит наш резервный батальон...
   Вскочив на лошадь, я вместе с ординариеад мчусь по лесной дороге.
   Раннее утро. Солнце золотит полянку, которая видна справа от меня.
   Я выезжаю на эту полянку. Я хочу посмотреть, что происходит и где немцы. Я хочу представить себе полную картину прорыва.
   Я соскакиваю с лошади и иду на вершину холма.
   Я весь сияю на солнце - шашкой, погонами и биноклем, который я прикладываю к своим глазам. Я вижу какие-то далекие колонны и конную немецкую артиллерию. Я пожимаю плечами. Это очень далеко.
   Вдруг выстрел. Один, другой, третий. Трехдюймовые снаряды ложатся рядом со мной. Я еле успеваю лечь.
   И, лежа, вдруг вижу внизу холма немецкую батарею. До нее не более тысячи шагов.
   Снова выстрелы. И теперь шрапнель разрывается надо мной.
   Ординарец машет мне рукой. Другой рукой он показывает на нижнюю дорогу, по которой идет батальон немцев.
   Я вскакиваю на лошадь. И мы мчимся дальше.
   ЗРЯ ПРИЕХАЛ
   Карьером я подъезжаю к высоким воротам. Здесь штаб дивизии.
   Я взволнован и возбужден. Воротник моего френча расстегнут. Фуражка на затылке. Соскочив с лошади, я вхожу в калитку. Ко мне стремительно подходит штабной офицер, поручик Зрадловский. Он цедит сквозь зубы:
   - В таком виде... Застегните ворот... Я застегиваю воротник и поправляю фуражку.
   У оседланных лошадей стоят штабные офицеры.
   Я вижу среди них командира дивизии, генерала Габаева, и начальника штаба, полковника Шапошникова. Я рапортую.
   - Знаю,- раздраженно говорит генерал"
   - Что прикажете передать командиру, ваше превосходительство?
   - Передайте, что... Ну, что я могу передать человеку, который потерял полк... Вы зря приехали...
   Я ухожу сконфуженный.
   Я снопа скачу на лошади. М вдруг вижу моего командира полка. Он высокий, худой. В руках у него фуражка. Седые его баки треплет ветер. Он стоит на поле и задерживает отступающих солдат. Это солдаты не нашего полка. Командир подбегает к каждому с криком и с мольбой.
   Солдаты покорно идут к опушке леса. Я вижу здесь наш резервный батальон и двуколки обоза.
   Я подхожу к офицерам. К ним подходит и командир полка. Он бормочет:
   - Мой славный Мингрельский полк погиб.
   Бросив фуражку на землю, командир в гневе топчет ее ногой.
   Мы утешаем его. Мы говорим, что у нас осталось пятьсот человек. Это не мало. У нас снова будет полк.
   АД
   Ми сидим в каком-то овине. До окопов семьсот шагов. Свистят пули. И снаряды рвутся совсем близко от нас. Но командир полка Бало Макаев радостен, почти весел. У нас снова полк - наспех пополненный батальон.
   Трое суток мы сдерживаем натиск немцев и не отступаем.
   - Пишите,- диктует мне командир.
   На моей полевой сумке тетрадь. Я пишу донесение в штаб дивизия.
   Тяжелый снаряд разрывается в десяти шагах от овина. Мы засыпаны мусором, грязью, соломой.
   Сквозь дым и пыль я вижу улыбающееся лицо командира.
   - Ничего,- говорит он,- пишите.
   Я снова принимаюсь писать. Мой карандаш буквально подпрыгивает от близких разрывов. Через двор от нас горит дом. Снова с ужасным грохотом разрывается тяжелый снаряд. Это уже совсем рядом с нами. С визгом и со стоном летят осколки. Маленький горячий осколок я для чего-то прячу в карман.
   Нет нужды сидеть и этом овине, над которым теперь нет даже крыши.
   - Ваше сиятельство,- говорю я.- разумней перейти на переднюю линию.
   - Мы останемся здесь,- упорно говорит командир.
   Ураганный артиллерийский огонь обрушивается на деревню. Воздух наполнен стоном, воем, визгом и скрежетом. Мне кажется, что я попал в ад.
   Мне казалось, что я был в аду! В аду я был диадцать пять лет спустя, когда через дом от меня разорвалась немецкая бомба весом в полтонны.
   Я ЕДУ В ОТПУСК
   В руках у меня чемодан. Я стою на станции Залесье. Сейчас подадут поезд, и я через Минск и Дно вернусь в Петроград.
   Подают состав. Это все теплушки и один классный вагон. Все бросаются поезду. Вдруг выстрелы. По звуку - зенитки. На небе появляются немецкие самолеты. Их три штуки. Они делают круги над станцией. Солдаты беспорядочно стреляют в них из винтовок.
   Две бомбы с тяжким воем падают с самолетов и разрываются около станции.
   Мы все бежим в поле. На поле - огороды, госпиталь с красным флагом на крыше и поодаль какие-то заборы.
   Я ложусь на землю у забора.
   Покружившись над станцией и сбросив еще одну бомбу, самолеты берут курс на госпиталь, Три бомбы почти одновременно падают у заборовд взрывая вверх землю. Это уже свинство. На крыше огромный крест. Его не заметить нельзя.
   Еще три бомбы. Я вижу, как они отрываются от самолетов. Я вижу начало их падения. Затем только вой и свист воздуха.
   Снова стреляют наши зенитки. Теперь осколки и стаканы нашей шрапнели осыпают поле. Я прижимаюсь к забору. И вдруг через щелочку вижу, что за забором артиллерийский склад.
   Сотни ящиков с артиллерийскими снарядами стоят под открытым небом.
   На ящиках сидит часовой и глазеет на самолеты.
   Я медленно поднимаюсь и глазами ищу место, куда мне деться. Но деться некуда. Одна бомба, попавшая в ящики, перевернет все кругом на несколько километров.
   Сбросив еще несколько бомб, самолеты уходят.
   Я медленно иду к поезду и в душе благослов- ляю неточную стрельбу. Война станет абсурдом, думаю я, когда техника достигнет абсолютного попадания. За этот год я был бы убит минимум сорок раз.
   Я ЛЮБЛЮ
   Я звоню. Дверь открывает Надя В. Она вскрикивает от удивления. И бросается мне на шею.
   На пороге ее сестры и мама.
   Мы идем на улицу, чтоб спокойно поговорить. Мы садимся на скамье у памятника "Стерегущему".
   Сжимая мои руки, Надя плачет. Сквозь слезы она говорит:
   - Как глупо. Зачем вы мне ничего не писали. Зачем уехали так неожиданно. Ведь прошел год. Я выхожу замуж.
   - Вы любите его?- спрашиваю я, еще не зная, о ком идет речь.
   - Нет, я его не люблю. Я люблю вас. И больше никого не полюблю. Я откажу ему.
   Она снова плачет. И я целую ее лицо, мокрое от слез.
   - Но как я могу ему отказать,- говорит Надя, мысленно перебивая себя.Ведь мы обменялись кольцами. И была помолвка. В этот день он подарил мне именье в Смоленской губернии.
   - Тогда не надо,- говорю я.- Ведь я же снова еду на фронт. И что вам меня ждать? Может, я буду убит или ранен.
   Надя говорит:
   - Я все обдумаю. Я вес решу сама. Не надо мне ничего говорить... Я вам отвечу послезавтра.
   На другой день я встречаю Надю на улице. Она идет под руку со своим женихом. В этом нет ничего особенного. Это естественно. Но я взбешен.
   Вечером я посылаю Наде записку о том, что, меня срочно вызывают на фронт, И через день я уезжаю.
   Это был самый глупый и бестолковый поступок в моей жизни.
   Я ее очень любил. И эта любовь не прошла до сих пор.
   ПРИХОДИ ЗАВТРА
   У подъезда я встречаю Тату Т. Она так красива и так ослепительна, что я отвожу от нее глаза, кай от солнца.
   Она смеется, увидев меня. Она с любопытством рассматривает мою форму и трогает мою серебряную шашку. Потом говорит, что я стал совсем взрослый и что даже неприлично, если люди увидят нас вместе. Непременно будут сплетни.
   Мы поднимаемся по лестнице.
   Позвякивая шпорами, я вхожу в ее квартиру,
   У зеркала Тата поправляет свои волосы. Я подхожу к ней и обнимаю ее. Она смеется. Удивляется, что я стал такой храбрый. Она обнимает меня так, как когда-то на лестнице.
   Мы целуемся. И в сравнении с этим весь мир кажется мне ничтожным. И ей тоже безразлично, что происходит кругом.
   Потом она смотрит на часы и вскрикивает от страха. Говорит:
   - Сейчас придет мой муж.
   И в эту минуту открывается дверь и входит ее муж. Тата едва успевает поправить свою прическу.
   Муж садится в кресло и молча смотрит на нас.
   Тата, не растерявшись, говорит:
   - Николай, ты только посмотри на него, какой он стал. Ведь он только сию минуту приехал с фронта.
   Кисло улыбаясь, муж смотрит на меня.
   Разговор не вяжется. И я, церемонно поклонившись, ухожу. Тата провожает меня.
   Открыв дверь па лестницу, она шепчет мне:
   - Приходи завтра днем. Он уходит в одиннадцать.
   Я молча киваю головой.
   Лицо ее мужа и кислая его улыбка целый день не выходят из моей головы. Мне кажется ужасным - и даже преступным - пойти завтра к ней днем.
   Утром я посылаю Тате записку о том, что я срочно уезжаю на фронт.
   Вечером я уезжаю в Москву и, пробыв там несколько дней, возвращаюсь в полк.
   ВОР
   Я командир батальона. Я обеспокоен тем, что дисциплина у меня падает.
   Мои гренадеры с улыбкой отдают мне честь. Они почти подмигивают мне. Вероятно, я сам пниоват. Я слишком много беседую с ними. Около моей землянки целый день толкутся люди. Некоторым нужно написать письма. Другие приходят за советом.
   Какие могут быть советы, если я за спиной слышу, что они меня называют "внучек".
   Дошло до того, что из моей землянки стали пропадать вещи. Исчезла трубка. Зеркало для бритья. Исчезают конфеты, бумага.
   Надо будет всех подтянуть и приструнить. Мы на отдыхе. Я сплю в избе на кровати. Сквозь сон я вдруг чувствую, что чья-то рука тянется через меня к столу. Я вздрагиваю от ужаса и просыпаюсь.
   Какой-то солдатик стремительно выскакивает из избы.
   Я бегу за ним с наганом в руках. Я взбешен так, как никогда в жизни. Я кричу: "Стой". И если б он не остановился, я бы в него выстрелил. Но он остановился.
   Я подхожу к нему. И он вдруг падает на колени. В руках у него моя безопасная бритва в никелированной коробочке.
   - Зачем же ты взял?- спрашиваю я его.
   - Для махорки, ваше благородие,- бормочет он. Я понимаю, что его надо наказать, отдать под суд. Но у меня не хватает сил это сделать. Я вижу его унылое лицо, жалкую улыбку, дрожащие руки. Мне отвратительно, что я погнался за ним.
   Вынув бритву, я отдаю ему коробку. Я ухожу, раздраженный на самого себя.
   ДВАДЦАТОЕ ИЮЛЯ
   Я стою в окопах и с любопытством посматриваю на развалины местечка. Это - Сморгонь. Правое крыло нашего полка упирается в огороды Сморгони.
   Это знаменитое местечко, откуда бежал Наполеон, передав командование Мюрату.
   Темнеет. Я возвращаюсь в свою землянку.
   Душная июльская ночь. Сняв френч, я пишу письма.
   Уже около часа. Надо ложиться. Я хочу погнать вестового. Но вдруг слышу какой-то шум. Шум нарастает. Я слышу топот ног. И звяканье котелков. Но криков нет. И нет выстрелов.
   Я выбегаю из землянки. И вдруг сладкая удушливая волна охватывает меня. Я кричу: "Газы!.. Маски!.." И бросаюсь в землянку. Там у меня на гвозде висит противогаз.
   Свеча погасла, когда я стремительно вбежал и землянку. Рукой я нащупал противогаз и стал надевать его. Забыл открыть нижнюю пробку. Задыхаюсь. Открыв пробку, выбегаю в окопы.
   Вокруг меня бегают солдаты, заматывая свои лица марлевыми масками.
   Нашарив в кармане спички, я зажигаю хворост, лежащий перед окопами. Этот хворост приготовлен заранее. На случай газовой атаки.
   Теперь огонь освещает наши позиции. Я вижу, что все гренадеры вышли из окопов и лежат у костров. Я тоже ложусь у костра. Мне нехорошо. Голова кружится. Я проглотил много газа, когда крикнул: "Маски!"
   У костра становится легче. Даже совсем хоро- шо. Огонь поднимает газы, и они проходят, не задевая нас. Я снимаю маску.
   Мы лежим четыре часа.
   Начинает светлеть. Теперь видно, как идут газы. Это не сплошная стена. Это клуб дыма шириной в десять саженей. Он медленно надвигается на нас, подгоняемый тахим ветром.
   Можно отойти вправо или влево - и тогда он проходит мимо, не задевая.
   Теперь не страшно. Уже кое-где я слышу смех и шутки. Это гренадеры толкают друг друга в клубы газа. Хохот. Возня.
   В бинокль гляжу в сторону немцев. Теперь я вижу, как они из баллонов выпускают газ. Это зрелище отвратительно. Бешенство охватывает меня, когда я вижу, как методически и хладнокровно они это делают.
   Я приказываю открыть огонь по этим мерзавцам. Я приказываю стрелять из всех пулеметов и ружей, хотя понимаю, что вреда мы принесем мало расстояние полторы тысячи шагов.
   Гренадеры стреляют вяло. И стрелкой немного. Я вдруг вижу, что многие солдаты лежат мертвые. Их - большинство. Иные же стонут и не могут подняться.
   Я слышу звуки рожка в немецких окопах. Это отравители играют отбой. Газовая атака окончена.
   Опираясь на палку, я бреду в лазарет. На моем платке кровь от ужасной рвоты.
   Я иду по шоссе. Я вижу пожелтевшую траву и сотню дохлых воробьев, упавших на дорогу.
   ФИНАЛ
   Наш полк снова на отдыхе.
   На розвальнях мы едем в обоз второго разряда - там предстоит ужин.
   Начальник обоза встречает дорогих гостей.
   На столе бурдюки с вином, шашлыки и всякая снедь.
   Я сижу за столом с сестрой милосердия Клавой. Я уже пьян. Но нужно пить еще. Каждый стакан сопровождается тостом.
   Я чувствую, что мне не следует больше пить. После газов у меня непорядки в сердце.
   Чтобы не пить, я выхожу на улицу. И сажусь на крыльцо.
   Приходит Клава и удивляется, что я сижу без пальто на морозе. Она за руку ведет меня в свою комнату. Там телло. Мы садимся на ее постель.
   Но отсутствие наше уже замечено. Со смехом и шутками офицеры стучат в окно нашей комнаты.
   Мы снова идем к столу.
   Утром мы возвращаемся на стоянку полка. И я, как камень, засыпаю на своей походной койке.
   Я просыпаюсь от воя и взрыва бомб. Немецкий самолет бомбит деревню. Это не та бомбежка, что мы знаем из последней войны. Это четыре бомбы - и самолет улетает.
   Я выхожу на улицу. И вдруг чувствую, что не могу дышать. Сердце мое останавливается. Я берусь за пульс - пульса нет.
   С невероятным трудом, держась за заборы, я дохожу до нашего околотка.
   Врач, покачивая головой, кричит:
   - Камфару!
   Мне впрыскивают камфару. Я лежу, почти умирая. У меня немеет левая часть груди. Пульс у меня сорок.
   - Вам нельзя пить.- говорит врач.- Порок сердца.
   И я даю себе слово больше не пить. Меня везут в госпиталь по талому февральскому снегу.
   1917-1920
   Обратно к войскам поскакал на коне,
   И новым повеяло ветром в стране...
   Я НИЧЕГО НИ ПОНИМАЮ
   Первые числа марта. С вокзала я еду на извочике домой.
   Я еду мимо Зимнего дворца. Вижу на дворце красный флаг.
   Значит - новая жизнь. Новая Россия. И я - новый, не такой, как был. Пусть все позади - мои огорчения, нервы, моя хандра, мое больное сердце.
   С восторгом я вхожу в свой родной дом. И в тот же день обхожу всех моих друзей. Я вижу Надю и ее мужа. Встречаю Тату Т. Захожу к товарищам по университету.
   Я вижу кругом радость и ликование. Все довольны, что произошла революция. Кроме Нади, которая сказала мне: "Это ужасно. Это опасно для России. Я не жду ничего хорошего".
   Два дня я чувствую себя прекрасно. На третий день у меня снова хандра, снова перебои сердца, мрак и меланхолия. Я ничего не понимаю. Я теряюсь в догадках, откуда возникла эта тоска. Ее не должно быть!
   Вероятно, нужно работать. Вероятно, нужно все свои силы отдать людям, стране, новой жизни.
   Я иду в главный штаб, к представителю Временного правительства. Я прошу его снова назначить меня в армию.
   Но я негоден в строй, и меня назначают комендантом главного почтамта и телеграфа.
   То, что мне больше всего неприятно,- исполнилось. Я сижу в кабинете и подписываю какие-то бумаги. Эта работа мне противна в высшей степени.
   Я иду снова в штаб и прошу командировать меня куда-либо в провинцию.
   Мне предлагают Архангельск - адъютантом дружины. Я соглашаюсь.
   Через неделю я должен ехать.
   ПЯТИЧАСОВОЙ ЧАЙ
   За мной заходит правовед Л. Мы собираемся идти в один весьма аристократический дом - к княгине Б.
   Л. просит меня надеть все мои ордена.
   - Ей будет приятно это,- говорит он.- Ее муж до сих пор на фронте. Он командует гвардейской дивизией.
   Я показываю свои ордена. Один орден - на моей кавказской шашке. Два ордена приклепаны на моем портсигаре. Четвертый орден носится на шее. Мне вообще как-то неловко его надеть. Пятый орден я не получил на руки - только в приказе.
   Л. настаивает. Он прилаживает орден под воротник моего френча.
   Чувствуя себя неважно, я иду с правоведом на Офицерскую.
   Мне не приходилось раньше бывать среди аристократии. Февральская революция сломала сословные перегородки. И вот я иду в этот дом.
   В маленькой гостиной два гвардейских офицера, несколько правоведов и лицеист.
   Княгиня нехороша собой - небольшого роста, с мелкими чертами лица. Но она держится очень просто. И я не чувствую неловкости.
   Лакей бесшумно вкатывает в комнату стеклянный столик на колесиках. Княгиня разливает чай.
   Разговор все время вокруг царской фамилии. Все время речь идет о Николае, об отречении, о здоровье того или иного члена царской семьи. О самочувствии супруги. И о всяких придворных делах и поступках.
   Я, как бревно, сижу в кресле, со своим орденом на шее. Мне абсолютно нечего сказать на эту тему. Я с тоской посматриваю на моего знакомого правоведа. Он отводит глаза от меня.
   Попив чай, мы переходим в большую гостиную. Однако тема разговора не меняется.
   Наконец, кто то из правоведов начинает петь модную тогда песенку: "По улицам ходила большая крокодила..." Все подхватывают эту песенку.
   Они поют ее пять или шесть раз и при этом смеются. Один из правоведов берет в зубы какой-то шарф, когда песенка доходит до слов: "В зубах она держала кусочек одеяла..."
   Все странно смеются. И княгиня снисходительно посмеивается.
   В семь часов мы выходим на улицу. Л. спрашивает меня, как мне понравилось. Я пожимаю плечами.
   НЕВЕСТА ВАВА
   Я приехал в Архангельск мрачный, в ужасной тоске. Тем не менее, а может быть, и поэтому меня там начали сватать.
   Мне прочили в невесты Ваву М.- дочь очень богатого рыботорговца.
   Я не видел эту девушку, и она не видела меня.
   Но там было принято такое сватовство. Это занимало дам, которым нечего было делать.
   Мою встречу с невестой обставили торжественно - в зимнем саду какого-то богатого дома.
   Передо мной была очень юная, очень тихая девушка.
   Нас оставили вдвоем, чтоб мы побеседовали. Я всегда был неразговорчив. Но в тот вечер случилась просто катастрофа. Я буквально не знал, о чем мне говорить. Я клещами вытаскивал из себя слова, чтобы заполнить ужасающие паузы.
   Девушка испуганно смотрела на меля и тоже молчала.
   Я ниоткуда не ждал спасения. Все ушли в дальние комнаты и плотно прикрыли дверь зимнего сада.
   Тогда я стал читать стихи.
   Я стал читать стихи из модной книжки В. Инбер - "Печальное вино". Потом я стал читать Блока и Маяковского.
   Вава слушала меня внимательно, не проронив ни слова.
   Когда в гостиную вошли люди, я был почти весел. Я спросил Ваву, понравилось ли то, что я ей читал. Она тихо сказала:
   - Я не люблю стихи.
   - Так зачем же вы целый час слушали их! - воскликнул я, глухо пробормотав: "Дура".
   - Это было бы невежливостью с моей стороны не слушать то, что вы говорите.
   Почти по-солдатски я повернулся на каблуках и, взбешенный, отошел от девушки.
   ЗАМШЕВЫЕ ПЕРЧАТКИ
   По вторникам и субботам мы бываем у Д. Это молодая женщина, вдова морского офицера.
   У нее всегда очень весело. Она остроумна и кокетлива.
   Я не имею у нее успеха. Ей нравится мичман Т. - добродушный широкоплечий офицер.
   Вечер. Мы играем у нее в покер. Д. кокетничает с мичманом. Она как бы невзначай прикасается рукой к его руке и подолгу смотрит в его глаза. Похоже на то, что она пригласит его бывать у себя не только по вторникам и субботам.
   Впрочем, со мной она тоже приветлива. Но не настолько. Она говорит, что я слишком инертен, не мужественен, печален. Меланхолия - это не ее идеал.
   Мы уходим от нее ночью. И на улице подшучиваем над мичманом, который загадочно улыбается.
   Утром я не нахожу свои перчатки. Мне очень жаль их. Это английские замшевые перчатки.
   Должно быть, я оставил их у Д.
   По телефону я звоню Д. В ответ я слышу продолжительный смех. Сквозь смех она говорит мне:
   - Ах, это ваши перчатки? Я почему-то была уверена, что это перчатки мичмана...
   Я захожу к ней в назначенный час. Она не отпускает меня, и мы пьем чай в ее будуаре.
   Попив чай, она склоняет голову мне на грудь. И я ухожу от нее через три часа.
   В передней она подает мне мои замшевые перчатки.
   - Вот ваши перчатки, плутишка,- говорит она, улыбаясь.- Согласитесь сами, что это немножко наивный прием - оставить перчатки, чтоб потом прийти к даме.
   Я бормочу извинения. Смеясь, она грозит мне пальцем. Вздохнув, говорит:
   - Как видите, я оценила вашу милую уловку. Вы предприимчивы. Я не ожидала этого от вас...
   - Мадам,- говорю я,- уверяю вас... Я случайно забыл перчатки... Я не имел никаких намерений...
   Я пожалел о том, что я так сказал. Лицо ее стало некрасивое, желтое, почти старое.
   - Ах, вот как,- сказала она сквозь зубы.- В таком случае я очень сожалею... О, пусть мне это будет уроком!
   Она меня больше не приглашала к себе. Я бы так же поступил на ее месте.
   ДОРОГИ ВЕДУТ В ПАРИЖ
   В кресле против меня французский полковник. Чуть усмехаясь, он говорит:
   - Завтра, в двенадцать часов дня, вы можете получить паспорт. Через десять дней вы будете и Париже... Вы должны благодарить мадемуазель Г. Это она оказала вам протекцию.
   - Я не просил об этом мадемуазель Р.,- говорю я полковнику.
   Прищурившись, он смотрит на меня.
   - Ах, вот как,- говорит он.- В таком случае изините, я не знал, что это идет вразрез с вашим желанием.
   Я говорю:
   - Я не собираюсь никуда уезжать, полковник. Это недоразумение.
   Пожав плечами, он говорит: - Мой друг, вы отдаете себе отчет, что происходит в вашей стране?.. Прежде всего ато небезопасно для жизни пролетарская революция... Мы здесь, в Архангельске, чувствуем это еще не в такой степени... Вы должны подумать. Я завтра ожидаю вас в двенадцать.
   - Хорошо, я подумаю, - говорю я. Хотя мне нечего думать. У -меня нет сомнении. Я не могу и не хочу уехать из России. Я ничего но ищу в Париже.
   Вечером ко мне приходит мадемуазель Р. Она француженка. Она не очень хороша собой. Но она очень веселая и смешливая. Кое-что я не понимаю в ней. Она всякий раз берет из пепельницы мой окурок папиросы и прячет его в сумку. "Это на память", - говорит она. Я не могу ее отучить от этой дурной манеры. Вероятно, она провинциалка. Но она утверждает, что она родилась в Париже.
   Она спрашивает меня, видел ли я полковника. Я ей рассказываю все, что было. Она немного раздражена. Сердито говорит:
   - Это глупо. Все ваши уезжают. Вы здесь все равно не останетесь. Дороги ведут в Париж.
   Восторженно она говорит о Париже и о том, как мы сказочно там будем жить.
   Я спускаю ее с облаков. Я говорю ей:
   - В таком случае зачем же вы уехали из Парижа? Вы здесь всего гувернантка, учительница. А там вы будете швея.
   Она говорит:
   - Я приехала сюда к миллионеру. Это интересно... А там я буду не швея, а кокотка.
   Мы смеемся.
   У ВОРОТ
   Я взбегаю на третий этаж одним духом. Сердце мое колотится.
   Я звоню у Надиных дверей. Никто не отворяет. Я стучу в дверь сначала тихо. потом стучу ногой.