Страница:
Власьев понял его мысль.
– Известно, что первое побуждение, как правило, бывает благородным. И тогда, и сейчас вы ему поддались. Эрго[13]…
– Хотите сказать, что я по-прежнему остаюсь благородным человеком? Невзирая на… убийство?
– На войне мы с вами стреляли торпедами и ставили мины против совершенно ни в чем не виноватых людей. Ремарка «На западном фронте» читали?
– Как же… Суровое осуждение империалистической бойни…
– Вот-вот. Наши с вами исконные враги тевтоны – такие же нормальные люди, с чувствами, с совестью и благородством. Тогда бы нам такое почитать… Зато те, что пришли за вами вчера, – это как раз не люди. Убежденные палачи. Отбросы человечества и сволочь Петра Амьенского. Истинные враги народа. Их не оправдывает даже тезис «Прости их, ибо не ведают, что творят…». Еще как ведают…
– А вдруг и вправду уверены, что я и мне подобные – враги трудового народа? Либо вредили, либо злоумышляли, либо шли поперек линии партии…
– Тогда бы они хоть доказательства собирали, а не выколачивали их. Знакомились с материалами последних процессов? Где там хоть намек на доказательства? При царе и то без четких улик и сравнительно беспристрастного суда не сажали, тем более – не расстреливали и не вешали. Значит, вы все сделали правильно. Теперь главное – не останавливаться.
– Это как понимать? – вскинул голову Шестаков.
– Да в самом буквальном смысле. Как вы себе отныне свое будущее представляете? У меня отсидеться думаете? Я вам в гостеприимстве не отказываю, но рано или поздно… Здесь ближайшая деревня в трех верстах. В конце концов вас заметят, на первый раз я сумею выдать вас за приезжего гостя, скажем, даже брата, но через неделю или месяц слух дойдет до участкового, он явится проверить документы. Ну а дальнейшее понятно…
– Я могу уехать…
– При нынешней паспортной системе? Куда? Не смешите. Если только правда где-то в Сибири скит построить и жить там, как беглому раскольнику петровских времен. С женой и детьми? Сначала затоскуете, потом и одичаете. Робинзон из вас вряд ли получится…
– Тогда что же остается? С повинной идти или застрелиться? – произнес это Шестаков с отчетливо слышимой иронией.
– Зачем же так? Даже в шутку таких слов не произносите. А то застрянет невзначай мыслишка и начнет точить. Я всяких людей знал, всякого насмотрелся. Из-за таких пустяков иногда себе пулю в голову пускали, что даже оторопь берет…
В предбаннике становилось все жарче, оба собеседника незаметно за разговором разделись до исподнего.
Небольшая керосиновая лампа, почти коптилка, еле освещала тесное, с низким потолком помещение, из-под двери слегка сквозило, и мохнатые тени прыгали по стенам, изломанные и страшные.
За крошечным, в две ладони шириной, окошком выла и свистела теперь уже окончательно разгулявшаяся до полярных масштабов вьюга, скорее даже – полноценный буран, при котором застигнутый в пути ямщик не имел шансов на спасение, каким бы опытным он ни был.
– К утру, наверное, откапываться придется, – заметил Власьев. – У меня на этот случай специальный ход через крышу есть и лопаты на чердаке.
Шестаков второй раз за сутки вспомнил героя ледовой зимовки капитана Бадигина. Вчера только ему завидовал, а сейчас и сам в том же положении. Только полярник спокоен за свою участь до лета как минимум, а он – до… Да кто может знать, кто из них сейчас в лучшем положении? Сожмет пароход «Седов» льдами чуть покрепче – и конец капитану, не видать ему своей геройской звездочки.
– Так банька-то согрелась, пойдем, однако, – сказал Власьев.
– Мне и не хочется вроде, – с сомнением ответил нарком. – Разморило меня что-то. Да и выпили порядочно.
– Ништо, – перешел вдруг на местный диалект егерь. – Не повредит. Мы слишком-то усердствовать и не будем. Так, косточки распарим слегка да ополоснемся. Спаться будет лучше.
Жар в парилке был сухой, пронзительный, в нем даже лампа продолжала гореть как ни в чем не бывало.
На верхнем полке Шестаков почувствовал себя словно бы и легче, только в ушах гудела кровь и в виски чуть тюкало, а так ничего.
– Вы, Григорий Петрович, знаете, я ведь до вашего появления ощущал себя совершенно умиротворенным, едва ли не счастливым человеком, вот только вы меня снова слегка смутили…
– Счастливым? В такое время?
– Именно, милейший, именно. А чего же? Тюрьмы полны коммунистами, изничтожают они друг друга так, что никакому Врангелю с Деникиным не снилось, все, почитай, герои гражданской войны сведены под корень, самые глупые пока уцелели, и то, полагаю, до времени, «ленинская гвардия» тоже целиком «в штабе Духонина[14]»… Я тут газетки выписываю, детекторный приемник собрал, полностью в курсе, хоть в город не чаще, чем три раза в год, выбираюсь. Отчего же мне не радоваться? Я-то вот живу, пребывая в полной гармонии с собственной душой и природой. Про троцкистов в «Правде» почитаю, потом по лесу пойду, на живность всякую полюбуюсь, птичек послушаю…
Дневник наблюдений за природой еще веду, чучела набиваю, про повадки муравьев очерк составляю, словно бы новый Фабр… И так иной раз сладко на душе делается…
Крыленко с Дыбенкой, помните, очень против офицеров зверствовали, а теперь обоих – тоже к стенке. И еще многих, Викторова, Кожанова, Муклевича, Зофа, Зеленого! Это я только бывших моряков-предателей, советских комфлотов сейчас вспомнил. У меня, знаете, такой как бы синодик заведен, так, поверите, не успеваю кресты ставить.
Из кронштадтских карателей никто не уцелел, поверите ли?! Кто в катастрофе погиб, как Фабрициус, кто-то своей смертью умер, но в молодом, заметьте, возрасте, а большинство все же к стенке своей, советской, отправились. Чудо ведь, никак иначе!
Да со всенародным гневом и проклятиями в печати! А я, как новый крестик нарисую, по этому случаю глухаря в русской печке зажарю, да под глухаря и чарочку – чтоб ни дна ни покрышки очередной поганой душе…
Шестаков подивился столь, в общем-то, неожиданному, но в принципе, как он, немного подумав, решил, – естественному взгляду на вещи.
Это он никак не может отрешиться от ставших почти второй натурой советских стереотипов, а его бывший командир своих убеждений никогда не менял. Так французский аристократ в каком-нибудь 1793 году не мог не радоваться казни Робеспьера и его присных, а на двадцать лет позже – падению Наполеона.
– А чем же мое появление так уж ваш покой смутило? Ну, перекантуюсь я недельку-другую, да и отбуду куда подальше, а вы живите себе. Глядишь, еще и реставрации монархии дождетесь…
– Пожалуй, что и такое может случиться. Зачем бы иначе Сталин кровушку своим подельникам рекой пускает? Чтоб ни одного не осталось, кто возразить сможет, когда час придет. Историю французской революции почитывали? Очень большевики любили ее к своей примерять. А чем та кончилась? Вот то-то! С течением времени погоны вернет, как офицерские звания вернул, и адмиральские-генеральские чины тоже. А потом и императором себя объявит подобно Бонапарту…
Но это когда еще будет? Через два года или через пять… А нам-то сейчас жить предстоит. И я вас на произвол судьбы оставить не могу. Раз такая планида выпала. Что-то нам серьезное, а главное – неожиданное делать придется…
– Интересно – что же именно? – выпив еще стопку и чувствуя, что наконец и его начинает забирать, спросил Шестаков.
– Ответить окончательно и в деталях – не готов. Так и время на размышление у нас пока есть. Отоспитесь как следует, окончательно в себя придете, тогда и обсудим. Ежели же в двух словах, то можно так сказать – пора бы и нам Советской власти войну объявить.
Они нам – в семнадцатом. Мы ей – хотя бы сейчас. Думается – пришло время. Если уж даже и вы решились… Партизанскую войну начнем, а в нужный момент… – Власьев вдруг отстраняюще взмахнул рукой, потянулся к деревянному ковшику, зачерпнул ледяной воды из ведра. – Да что это мы, право, все о делах да о политике? Забудьте пока все, Григорий Петрович, жизни радуйтесь. Словно вы из опасного похода вернулись, как тогда, после боя на Кассарском плесе, а другой поход то ли будет, то ли нет.
По крайней мере – не сегодня и не завтра.
А сегодня мы с вами, как встарь, напьемся по-черному! Я в одиночку-то почти не пью, во избежание, а вдвоем со старым товарищем – сам Бог велел. Очень может славно получиться…
Он распахнул дверь парной и издали плеснул из ковша на раскаленную до малинового отсвета каменку. Ударивший со свистом пар окутал тесное помещение.
Власьев захлопнул дверь.
– Пусть пар осядет чуток…
Шестаков удивился, что в устах лейтенанта слово «товарищ» звучало отнюдь не по-советски, а так, как его произносили и век, и пять веков назад.
– Ну и напьемся, я разве против? Помните, как в Гельсингфорсе, в ресторане «Берс»?
Сам-то Шестаков по своему полуофицерскому-полуматросскому званию при старом режиме рестораны посещать права не имел, только после Февральской революции наступило уравнение в правах, но как гуляли там офицеры – помнил хорошо.
Уже после полуночи он кое-как добрался до отведенной ему Власьевым комнаты. Опьянение навалилось на него неожиданно, и проявилось оно довольно странно.
Последними мыслями, которые он успел зафиксировать, были такие: «А интересно все же, что сейчас творится на Лубянке?» и «Не понимаю, когда я успел так безобразно упиться? Ох!».
И тут же нарком провалился в гудящую, раскачивающуюся, тошнотворную пучину черного беспамятства.
– Известно, что первое побуждение, как правило, бывает благородным. И тогда, и сейчас вы ему поддались. Эрго[13]…
– Хотите сказать, что я по-прежнему остаюсь благородным человеком? Невзирая на… убийство?
– На войне мы с вами стреляли торпедами и ставили мины против совершенно ни в чем не виноватых людей. Ремарка «На западном фронте» читали?
– Как же… Суровое осуждение империалистической бойни…
– Вот-вот. Наши с вами исконные враги тевтоны – такие же нормальные люди, с чувствами, с совестью и благородством. Тогда бы нам такое почитать… Зато те, что пришли за вами вчера, – это как раз не люди. Убежденные палачи. Отбросы человечества и сволочь Петра Амьенского. Истинные враги народа. Их не оправдывает даже тезис «Прости их, ибо не ведают, что творят…». Еще как ведают…
– А вдруг и вправду уверены, что я и мне подобные – враги трудового народа? Либо вредили, либо злоумышляли, либо шли поперек линии партии…
– Тогда бы они хоть доказательства собирали, а не выколачивали их. Знакомились с материалами последних процессов? Где там хоть намек на доказательства? При царе и то без четких улик и сравнительно беспристрастного суда не сажали, тем более – не расстреливали и не вешали. Значит, вы все сделали правильно. Теперь главное – не останавливаться.
– Это как понимать? – вскинул голову Шестаков.
– Да в самом буквальном смысле. Как вы себе отныне свое будущее представляете? У меня отсидеться думаете? Я вам в гостеприимстве не отказываю, но рано или поздно… Здесь ближайшая деревня в трех верстах. В конце концов вас заметят, на первый раз я сумею выдать вас за приезжего гостя, скажем, даже брата, но через неделю или месяц слух дойдет до участкового, он явится проверить документы. Ну а дальнейшее понятно…
– Я могу уехать…
– При нынешней паспортной системе? Куда? Не смешите. Если только правда где-то в Сибири скит построить и жить там, как беглому раскольнику петровских времен. С женой и детьми? Сначала затоскуете, потом и одичаете. Робинзон из вас вряд ли получится…
– Тогда что же остается? С повинной идти или застрелиться? – произнес это Шестаков с отчетливо слышимой иронией.
– Зачем же так? Даже в шутку таких слов не произносите. А то застрянет невзначай мыслишка и начнет точить. Я всяких людей знал, всякого насмотрелся. Из-за таких пустяков иногда себе пулю в голову пускали, что даже оторопь берет…
В предбаннике становилось все жарче, оба собеседника незаметно за разговором разделись до исподнего.
Небольшая керосиновая лампа, почти коптилка, еле освещала тесное, с низким потолком помещение, из-под двери слегка сквозило, и мохнатые тени прыгали по стенам, изломанные и страшные.
За крошечным, в две ладони шириной, окошком выла и свистела теперь уже окончательно разгулявшаяся до полярных масштабов вьюга, скорее даже – полноценный буран, при котором застигнутый в пути ямщик не имел шансов на спасение, каким бы опытным он ни был.
– К утру, наверное, откапываться придется, – заметил Власьев. – У меня на этот случай специальный ход через крышу есть и лопаты на чердаке.
Шестаков второй раз за сутки вспомнил героя ледовой зимовки капитана Бадигина. Вчера только ему завидовал, а сейчас и сам в том же положении. Только полярник спокоен за свою участь до лета как минимум, а он – до… Да кто может знать, кто из них сейчас в лучшем положении? Сожмет пароход «Седов» льдами чуть покрепче – и конец капитану, не видать ему своей геройской звездочки.
– Так банька-то согрелась, пойдем, однако, – сказал Власьев.
– Мне и не хочется вроде, – с сомнением ответил нарком. – Разморило меня что-то. Да и выпили порядочно.
– Ништо, – перешел вдруг на местный диалект егерь. – Не повредит. Мы слишком-то усердствовать и не будем. Так, косточки распарим слегка да ополоснемся. Спаться будет лучше.
Жар в парилке был сухой, пронзительный, в нем даже лампа продолжала гореть как ни в чем не бывало.
На верхнем полке Шестаков почувствовал себя словно бы и легче, только в ушах гудела кровь и в виски чуть тюкало, а так ничего.
– Вы, Григорий Петрович, знаете, я ведь до вашего появления ощущал себя совершенно умиротворенным, едва ли не счастливым человеком, вот только вы меня снова слегка смутили…
– Счастливым? В такое время?
– Именно, милейший, именно. А чего же? Тюрьмы полны коммунистами, изничтожают они друг друга так, что никакому Врангелю с Деникиным не снилось, все, почитай, герои гражданской войны сведены под корень, самые глупые пока уцелели, и то, полагаю, до времени, «ленинская гвардия» тоже целиком «в штабе Духонина[14]»… Я тут газетки выписываю, детекторный приемник собрал, полностью в курсе, хоть в город не чаще, чем три раза в год, выбираюсь. Отчего же мне не радоваться? Я-то вот живу, пребывая в полной гармонии с собственной душой и природой. Про троцкистов в «Правде» почитаю, потом по лесу пойду, на живность всякую полюбуюсь, птичек послушаю…
Дневник наблюдений за природой еще веду, чучела набиваю, про повадки муравьев очерк составляю, словно бы новый Фабр… И так иной раз сладко на душе делается…
Крыленко с Дыбенкой, помните, очень против офицеров зверствовали, а теперь обоих – тоже к стенке. И еще многих, Викторова, Кожанова, Муклевича, Зофа, Зеленого! Это я только бывших моряков-предателей, советских комфлотов сейчас вспомнил. У меня, знаете, такой как бы синодик заведен, так, поверите, не успеваю кресты ставить.
Из кронштадтских карателей никто не уцелел, поверите ли?! Кто в катастрофе погиб, как Фабрициус, кто-то своей смертью умер, но в молодом, заметьте, возрасте, а большинство все же к стенке своей, советской, отправились. Чудо ведь, никак иначе!
Да со всенародным гневом и проклятиями в печати! А я, как новый крестик нарисую, по этому случаю глухаря в русской печке зажарю, да под глухаря и чарочку – чтоб ни дна ни покрышки очередной поганой душе…
Шестаков подивился столь, в общем-то, неожиданному, но в принципе, как он, немного подумав, решил, – естественному взгляду на вещи.
Это он никак не может отрешиться от ставших почти второй натурой советских стереотипов, а его бывший командир своих убеждений никогда не менял. Так французский аристократ в каком-нибудь 1793 году не мог не радоваться казни Робеспьера и его присных, а на двадцать лет позже – падению Наполеона.
– А чем же мое появление так уж ваш покой смутило? Ну, перекантуюсь я недельку-другую, да и отбуду куда подальше, а вы живите себе. Глядишь, еще и реставрации монархии дождетесь…
– Пожалуй, что и такое может случиться. Зачем бы иначе Сталин кровушку своим подельникам рекой пускает? Чтоб ни одного не осталось, кто возразить сможет, когда час придет. Историю французской революции почитывали? Очень большевики любили ее к своей примерять. А чем та кончилась? Вот то-то! С течением времени погоны вернет, как офицерские звания вернул, и адмиральские-генеральские чины тоже. А потом и императором себя объявит подобно Бонапарту…
Но это когда еще будет? Через два года или через пять… А нам-то сейчас жить предстоит. И я вас на произвол судьбы оставить не могу. Раз такая планида выпала. Что-то нам серьезное, а главное – неожиданное делать придется…
– Интересно – что же именно? – выпив еще стопку и чувствуя, что наконец и его начинает забирать, спросил Шестаков.
– Ответить окончательно и в деталях – не готов. Так и время на размышление у нас пока есть. Отоспитесь как следует, окончательно в себя придете, тогда и обсудим. Ежели же в двух словах, то можно так сказать – пора бы и нам Советской власти войну объявить.
Они нам – в семнадцатом. Мы ей – хотя бы сейчас. Думается – пришло время. Если уж даже и вы решились… Партизанскую войну начнем, а в нужный момент… – Власьев вдруг отстраняюще взмахнул рукой, потянулся к деревянному ковшику, зачерпнул ледяной воды из ведра. – Да что это мы, право, все о делах да о политике? Забудьте пока все, Григорий Петрович, жизни радуйтесь. Словно вы из опасного похода вернулись, как тогда, после боя на Кассарском плесе, а другой поход то ли будет, то ли нет.
По крайней мере – не сегодня и не завтра.
А сегодня мы с вами, как встарь, напьемся по-черному! Я в одиночку-то почти не пью, во избежание, а вдвоем со старым товарищем – сам Бог велел. Очень может славно получиться…
Он распахнул дверь парной и издали плеснул из ковша на раскаленную до малинового отсвета каменку. Ударивший со свистом пар окутал тесное помещение.
Власьев захлопнул дверь.
– Пусть пар осядет чуток…
Шестаков удивился, что в устах лейтенанта слово «товарищ» звучало отнюдь не по-советски, а так, как его произносили и век, и пять веков назад.
– Ну и напьемся, я разве против? Помните, как в Гельсингфорсе, в ресторане «Берс»?
Сам-то Шестаков по своему полуофицерскому-полуматросскому званию при старом режиме рестораны посещать права не имел, только после Февральской революции наступило уравнение в правах, но как гуляли там офицеры – помнил хорошо.
Уже после полуночи он кое-как добрался до отведенной ему Власьевым комнаты. Опьянение навалилось на него неожиданно, и проявилось оно довольно странно.
Последними мыслями, которые он успел зафиксировать, были такие: «А интересно все же, что сейчас творится на Лубянке?» и «Не понимаю, когда я успел так безобразно упиться? Ох!».
И тут же нарком провалился в гудящую, раскачивающуюся, тошнотворную пучину черного беспамятства.
Глава 7
А на Лубянке действительно с самого утра происходили интересные вещи.
Как и рассчитывал Шестаков, до начала рабочего дня, то есть до десяти утра, никто не заинтересовался, вернулась ли с задания группа и доставлен ли арестованный нарком куда следует.
Да и потом в третьем спецотделе (специализация – обыски и аресты), в отделении, где служил лейтенант Сляднев, спохватились не сразу. У всех свои дела, не один нарком Шестаков числился этой ночью в проскрипционных списках.
Размещался отдел в двух десятках кабинетов вдоль длиннейшего коридора, кто там упомнит, кого из коллег видел уже сегодня, а кого еще вчера, после развода, или ночью.
А если и нет товарища на месте, так мог, например, сдав арестованного, поехать домой законно отдыхать, такое постоянно практиковалось.
Лишь около полудня начальник отделения, тот, что велел лейтенанту доставить Шестакова не на Лубянку, а в Сухановскую тюрьму, начал, без особой сначала тревоги, накручивать диск телефона.
Выяснив, что ни лейтенант, ни его сержанты не объявлялись нигде, тюрьма арестованного не принимала, да и, наконец, не вернулась в гараж обслуживавшая группу дежурная машина, старший лейтенант ГБ Чмуров поднял тревогу.
Посланные на квартиру наркома оперативники взломали прочную дверь, сначала услышали глухой стук в дверь ванной, где и обнаружили мающегося тяжелым похмельем электрика и почти невменяемую от страха лифтершу. А потом нашлись и прикрытые ковром тела сотрудников.
Беглый осмотр тел и опрос понятых дал не слишком много. Ничего дельного сказать они не могли. Электрик непослушным языком буровил что-то несусветное, женщина твердила о напавших на товарища наркома троцкистах, приехавших ему на помощь настоящих чекистах, которые и увезли его в Кремль к товарищу Сталину.
Для проведения процессуально оформленного допроса свидетелей (на соучастников они явно не тянули даже по тогдашним меркам) обстановка в квартире была неподходящая, и их отправили сначала к себе в отдел, чтобы привести в чувство и получить более вразумительную информацию.
Тела погибших повезли в судмедэкспертизу, но свободного прозектора сейчас не оказалось, и пришлось в ожидании своей очереди запереть тела в отдельной секции морга с приставлением часового.
Лишь в четвертом часу судмедэксперт объявил, что причина смерти лейтенанта – раздробление шейных позвонков и полный обрыв спинного мозга, одного сержанта и конвойного бойца – кровоизлияние в мозг, возможно, от удара тупым тяжелым предметом, второй сержант умер от внезапной остановки сердца.
Несколько позже найденный труп водителя ясности не прибавил. Он, судя по всему, скончался вообще беспричинно. Вот жил-жил, а потом спустился зачем-то в подвал, где вдруг взял и умер. Бывает, но не в такой ситуации.
Время же шло и шло, причем, как часто бывает в подобных случаях, с чрезмерной скоростью.
Было уже почти шесть часов вечера, стемнело, и начальнику отделения стало ясно – хочешь не хочешь, а пора докладывать по начальству. А что докладывать? Предназначенный к аресту очередной «враг народа» (да не рядовой враг, член правительства, ЦК и Верховного Совета) уничтожил хорошо подготовленную, имевшую немалый опыт работы оперативную группу без единого выстрела и бесследно исчез вместе с семьей?
Мало того – в квартире не осталось практически ни одного предмета или документа, могущего представлять интерес для следствия.
А еще беглец захватил служебную машину, оружие и документы сотрудников.
Такого в Главном управлении госбезопасности Наркомата внутренних дел СССР не случалось, похоже, с момента его создания. Сотрудники иногда погибали при исполнении, только во времена бытности не НКВД, а ВЧК – ОГПУ, когда враг был реален, вооружен и отнюдь не склонен поднимать руки или закладывать их за спину при виде какого-то там ордера на обыск. Да тогда ордера и не предъявляли. Разве что дряхлым старикам или беспомощным женщинам, предназначенным на роль заложников.
Остальных принимали всерьез, отчего вели себя при задержаниях и арестах с должной осторожностью.
И вот так все и докладывать?
Тем более что слухи вот-вот поползут и, несмотря на крайне узкий круг осведомленных о ЧП лиц, по обычному закону их распространения, то есть – быстрее звука.
С минуты на минуту может последовать звонок от начальника спецотдела, а то и выше…
С выступившими на голубовато-сером коверкоте гимнастерки темными пятнами горячего и липкого пота, кое-как подавляя нервную тошноту, промокая платком лоб (вот удивительно – под мышками пот горячий, а на лбу – ледяной), чекист судорожно искал выход, затравленно поглядывая то на дверь кабинета, то на телефон.
Использовать, что ли, бестолковый бред лифтерши? Что действительно появились какие-то вооруженные люди (или они заранее прятались в квартире?), уничтожили наших людей и похитили наркома? Действительно троцкисты-террористы?
Старший лейтенант ни разу в жизни не видел настоящих троцкистов, если не считать, конечно, тех времен, когда сам Троцкий был еще у власти, выступал на съездах, печатал свои статьи в газетах. Кое-какие даже изучались в школе, но это же совсем не то.
Нынешние троцкисты, в существование которых он не слишком верил, – это свирепые и беспринципные убийцы, отравившие Горького и Куйбышева, подсыпающие толченое стекло в котлы с пищей в рабочих столовых, казармах и детских садах. Такие ему не попадались. Попадались другие – вчера еще совершенно обычные люди, нередко – заслуженные и известные, но сегодня оказавшиеся ненужными. Вот верховная власть решила, что требуется их при аресте и суде как-то по-особенному назвать.
Чтобы отличать от других, еще не арестованных. Пусть так, троцкисты – значит, троцкисты.
Любимая бабка Чмурова, например, никогда не поминала черта, тоже подбирала ему условные обозначения: «серенький», «рогатый» или «аггел».
Да черт с ними, с троцкистами. Придумать, поскорее придумать хоть сколько-нибудь связную версию, а там, может, и удастся перебросить это дело по принадлежности. А его… Ну, может, не арестуют все-таки, может, просто уволят по несоответствию или понизят до рядового опера…
Не в силах унять дрожь в руках, чекист выпил полный стакан воды.
Отчаяние овладевало им все сильнее. Слишком отчетливы были прошлогодние воспоминания. Как исчезали после снятия Ягоды и прихода Ежова люди целыми отделами и управлениями. Люди не ему чета: комиссары с четырьмя и тремя ромбами, старшие майоры – десятками, более мелкая сошка вообще без счета.
Сам же он их и арестовывал, с непонятным, но острым наслаждением сдирал петлицы, с мясом вырывал ордена, при малейшем намеке на протест без азарта, но с удовольствием бил в морду. Да кого – самого Агранова, самого Паукера, самих Артузова, Бокия, Благонравова, Молчанова…
В не лишенной оснований надежде, что как раз за нерассуждающую старательность и помилуют.
А теперь и его так же? Не анекдотчика мелкого упустил, не польского шпиона, каковым считался хоть бы и родившийся в каком-нибудь глухом уезде под Белостоком дворник, наркома упустил, матерого, заслуженного. Не зря его в Сухановку велели, туда не каждого возят, большинство сюда, во внутреннюю…
По сложившемуся в советское время порядку, руководитель отвечает за все и полной мерой, пусть даже чрезвычайное происшествие вызвано падением Тунгусского метеорита. Но с метеорита ведь не спросишь, а виноватые и, соответственно, должным образом наказанные должны быть всегда.
Начальник отделения был человек опытный, знал, насколько бессмысленны надежды оправдаться и что-то объяснить, если уж решат повесить это дело на него. За пару часов превратят в дико воющую и стонущую отбивную котлету. И признаешься сам, а куда деваться?
Если только не удастся «перекинуть стрелку». А на кого?
На своего непосредственного начальника или – вместе с ним – на «соседей»? Кто оформлял бумаги на арест, кто не обеспечил оперативную разработку, кто прозевал, не предусмотрел или даже… подставил ничего не подозревавших сотрудников?
Поздно, ой поздно он спохватился!
Сразу бы, там же, в квартире, как только увидел трупы, написать рапорт на имя начальника отдела или сразу ГУГБ и бегом, и лично доложить, и виноватых назвать! Такие вещи не раз срабатывали…
А тут и телефон наконец зазвонил, громко, нагло и злобно. Чмуров вырвал из розетки провод, подскочил к двери, дважды повернул ключ.
Боком присел на стул, торопясь, разбрызгивая чернила, не слишком выбирая слова, нацарапал докладную прямо Ежову, вообще не упоминая о себе, а только обвиняя во вредительстве всех, от своего непосредственного начальника и вверх по должностной лестнице, кого сумел вспомнить, потом написал короткое прощальное письмо жене (хорошо хоть детей нет). Ступая на цыпочках, выглянул в коридор.
За ним пока не шли.
Спустился вниз, вышел на улицу и протолкнул конверты в щель почтового ящика на углу Кузнецкого моста. Это уж точно от полной потери ориентировки. Докладную Ежову можно было и в секретариат забросить, все равно мимо проходил.
Старший лейтенант постоял у перекрестка, ловя губами густо летящие вдоль улицы снежные хлопья и не обращая внимания на удивленно-испуганные взгляды прохожих.
Неторопливо вернулся в свой кабинет, с неожиданно наступившим спокойствием и даже некоторым злорадством выкурил папиросу у открытого окна и совсем не дрожащей рукой выстрелил из «нагана» себе в сердце, не в висок.
Чтобы не портить лицо для гроба. Рассчитывал все-таки на нормальные похороны, а не на яму для «невостребованных прахов» возле Донского крематория.
Однако, по недостатку образования, направить ствол куда нужно не сумел и был доставлен со слабыми признаками жизни в ведомственный госпиталь.
Так что, возможно, выход он нашел не самый худший. Если не умрет на операционном столе, то пару месяцев перекантуется на больничной койке, а к тому времени много чего может случиться. По крайней мере от допросов с пристрастием, да еще «по горячим следам», он на ближайшее время избавился.
А дальнейшие решения принимать пришлось уже начальнику 3-го спецотдела 1-го управления ГУГБ, старшему майору госбезопасности, то есть, по-армейски считая, комдиву, Шадрину. Опытный чекист и неплохой дипломат, он просчитал ситуацию куда быстрее своего незадачливого подчиненного.
Ежову, хотя распоряжение об аресте наркома и было подписано им лично, докладывать нельзя ни в коем случае.
Во-первых – не по уставу, а кроме того, Николай Иванович агрессивен и глуп. Сначала тебя же и сделает крайним, а потом то ли будет разбираться дальше, то ли нет – непредсказуемо. К своему прямому начальнику, комиссару 3-го ранга Дагину, обращаться вообще бессмысленно. Назначен на должность недавно, труслив, безынициативен, сдаст, не разбираясь, спасет это его самого или нет.
Курирующий замнаркома тоже не подходит. Но есть человек, один из «последних могикан ВЧК», который и поймет, и посоветует…
Но добиться приема у первого замнаркома не так просто даже и старшему майору. Только утром Шадрин смог попасть в кабинет комиссара госбезопасности 1-го ранга (а это уже почти маршал) Л. М. Заковского, человека авантюрного склада, но чрезвычайно умного, более того – по-своему порядочного.
Несколько позже Алексей Толстой изобразил его в «Хождении по мукам» под именем Левы Задова. Нарочито карикатурно, ну а как же еще можно было в то время писать начальника махновской контрразведки, не раскрывая его истинной сущности?
А Заковский тогда работал у Махно по заданию ВЧК. Впрочем, возможно, все было наоборот, начальник контрразведки – сначала, а переход на службу в ВЧК – уже потом. Но и ту, и все другие роли он исполнял вполне успешно. За ним числились многие и многие, очень непростые операции.
– И что же, по-твоему, Матвей Павлович, произошло на самом деле? – спросил, насупившись, Заковский, опираясь тяжелым подбородком на сжатые кулаки. – Только давай сначала обойдемся без казенной риторики. И – без эмоций. Отложим на потом. Сейчас – только факты. Иначе – сам понимаешь…
– Если бы я мог… Картинка на самом деле странная. Шестаков этот… Что за личность, ты же его знал, Леонид Михайлович?
– Знал, но не так чтобы очень. Встречались пару раз, разговаривали о… Впрочем, это неважно. Обыкновенный человек. Насколько помню, к оппозициям не примыкал. Связи… Ну какие у наркома могут быть связи? С Орджоникидзе вроде был близок… Да это все в наблюдательном деле есть. Не смотрел?
– Где бы я смотрел, это не по нашему ведомству. Поступила команда на обыск и арест, ну и… Почему, зачем – не наше дело…
– Угу, угу, конечно. Как в опере поется: «Сегодня ты, а завтра я…» И что же, никаких следов?
– В том и дело. Пятеро убитых, и непонятно как. У конвойного череп проломлен, у старшего группы хребет перебит, на остальных – вообще ничего…
– Без ножа, без выстрела? Один человек – пятерых? Чушь какая-то. Если бы они сонные были или пьяны до бесчувствия… Не понимаю – все вооруженные, боец с автоматом в коридоре. Тут как минимум столько же нападающих надо, из засады и одновременно.
– Тем не менее. Следов присутствия других людей в квартире, кроме жены и детей, не обнаружено.
– И уже прошли почти сутки. Плохо, ой как плохо. План какой-нибудь имеешь? Кстати, жена у него кто? За ней чего-нибудь интересного не отмечалось?
– Известная артистка театра Вахтангова. Красавица, масса поклонников, в том числе и из весьма заметных персон. Я ее в «Турандот» видел. Хороша! Но чтобы она – и вооруженных мужиков мочить голыми руками? Никогда не поверю… А планы? Изолировать всех, кто в курсе. Уже сделано. Главный вопрос – что дальше? Что докладывать наверх? Убит при попытке к бегству? Так где труп? Где жена, дети? Доложить по команде? Сам знаешь, что будет. Не докладывать, попробовать сначала найти? А завтра спросят – где нарком Шестаков? – Шадрин навалился локтями на стол.
«Было бы сейчас другое время…» – синхронно подумали оба.
Заковскому легко было прямо сейчас снять трубку прямого телефона и без всяких доложить о случившемся наркому. При Ягоде или Менжинском он так бы и поступил. Но… Истеричный Ежов непредсказуем, а дело ведь очень и очень непростое. Тут прямо навскидку ясно, что пахнет чем-то серьезным. Может быть – подлинным заговором, не наскоро слепленной пропагандистской туфтой.
В случае удачи можно заработать солидный капитал. Богатые перспективы вырисовываются… Но действовать нужно стремительно.
И безошибочно.
Комиссар стукнул кулаком по столу.
– Нет, ну не сволочь ли?
– Кто? – не понял Шадрин.
– Хрен в пальто! Как он нас, а? Куда теперь ткнуться? Объявлять всесоюзный розыск? Он же на нашей служебной машине уехал? Когда – выяснил?
– Между тремя ночи и шестью утра примерно, так по показаниям понятых выходит.
Заковский обернулся к висевшей за спиной карте Союза под шелковой шторкой, испещренной одному ему понятными значками. Накрыл большой, как тарелка, ладонью с растопыренными пальцами Москву и прилегающие области.
– Видал? Вот куда он мог уехать. А если на поезд сел? С любого из вокзалов. Сколько километров скорый поезд за сутки проходит?
Шадрин пожал плечами.
– Ну что же, работа наша такая, – вдруг успокоился Заковский. – Ладно, беру все на себя. Не тебя спасаю, не думай. Просто… Большое дело здесь вырисовывается, нюхом чую. Значит, так. Твое дело пока – вмертвую молчать. Зачистить все концы. Всех, кто хоть что-то об этом знает, слышал, – не арестовать, а так… изолировать до выяснения.
Как и рассчитывал Шестаков, до начала рабочего дня, то есть до десяти утра, никто не заинтересовался, вернулась ли с задания группа и доставлен ли арестованный нарком куда следует.
Да и потом в третьем спецотделе (специализация – обыски и аресты), в отделении, где служил лейтенант Сляднев, спохватились не сразу. У всех свои дела, не один нарком Шестаков числился этой ночью в проскрипционных списках.
Размещался отдел в двух десятках кабинетов вдоль длиннейшего коридора, кто там упомнит, кого из коллег видел уже сегодня, а кого еще вчера, после развода, или ночью.
А если и нет товарища на месте, так мог, например, сдав арестованного, поехать домой законно отдыхать, такое постоянно практиковалось.
Лишь около полудня начальник отделения, тот, что велел лейтенанту доставить Шестакова не на Лубянку, а в Сухановскую тюрьму, начал, без особой сначала тревоги, накручивать диск телефона.
Выяснив, что ни лейтенант, ни его сержанты не объявлялись нигде, тюрьма арестованного не принимала, да и, наконец, не вернулась в гараж обслуживавшая группу дежурная машина, старший лейтенант ГБ Чмуров поднял тревогу.
Посланные на квартиру наркома оперативники взломали прочную дверь, сначала услышали глухой стук в дверь ванной, где и обнаружили мающегося тяжелым похмельем электрика и почти невменяемую от страха лифтершу. А потом нашлись и прикрытые ковром тела сотрудников.
Беглый осмотр тел и опрос понятых дал не слишком много. Ничего дельного сказать они не могли. Электрик непослушным языком буровил что-то несусветное, женщина твердила о напавших на товарища наркома троцкистах, приехавших ему на помощь настоящих чекистах, которые и увезли его в Кремль к товарищу Сталину.
Для проведения процессуально оформленного допроса свидетелей (на соучастников они явно не тянули даже по тогдашним меркам) обстановка в квартире была неподходящая, и их отправили сначала к себе в отдел, чтобы привести в чувство и получить более вразумительную информацию.
Тела погибших повезли в судмедэкспертизу, но свободного прозектора сейчас не оказалось, и пришлось в ожидании своей очереди запереть тела в отдельной секции морга с приставлением часового.
Лишь в четвертом часу судмедэксперт объявил, что причина смерти лейтенанта – раздробление шейных позвонков и полный обрыв спинного мозга, одного сержанта и конвойного бойца – кровоизлияние в мозг, возможно, от удара тупым тяжелым предметом, второй сержант умер от внезапной остановки сердца.
Несколько позже найденный труп водителя ясности не прибавил. Он, судя по всему, скончался вообще беспричинно. Вот жил-жил, а потом спустился зачем-то в подвал, где вдруг взял и умер. Бывает, но не в такой ситуации.
Время же шло и шло, причем, как часто бывает в подобных случаях, с чрезмерной скоростью.
Было уже почти шесть часов вечера, стемнело, и начальнику отделения стало ясно – хочешь не хочешь, а пора докладывать по начальству. А что докладывать? Предназначенный к аресту очередной «враг народа» (да не рядовой враг, член правительства, ЦК и Верховного Совета) уничтожил хорошо подготовленную, имевшую немалый опыт работы оперативную группу без единого выстрела и бесследно исчез вместе с семьей?
Мало того – в квартире не осталось практически ни одного предмета или документа, могущего представлять интерес для следствия.
А еще беглец захватил служебную машину, оружие и документы сотрудников.
Такого в Главном управлении госбезопасности Наркомата внутренних дел СССР не случалось, похоже, с момента его создания. Сотрудники иногда погибали при исполнении, только во времена бытности не НКВД, а ВЧК – ОГПУ, когда враг был реален, вооружен и отнюдь не склонен поднимать руки или закладывать их за спину при виде какого-то там ордера на обыск. Да тогда ордера и не предъявляли. Разве что дряхлым старикам или беспомощным женщинам, предназначенным на роль заложников.
Остальных принимали всерьез, отчего вели себя при задержаниях и арестах с должной осторожностью.
И вот так все и докладывать?
Тем более что слухи вот-вот поползут и, несмотря на крайне узкий круг осведомленных о ЧП лиц, по обычному закону их распространения, то есть – быстрее звука.
С минуты на минуту может последовать звонок от начальника спецотдела, а то и выше…
С выступившими на голубовато-сером коверкоте гимнастерки темными пятнами горячего и липкого пота, кое-как подавляя нервную тошноту, промокая платком лоб (вот удивительно – под мышками пот горячий, а на лбу – ледяной), чекист судорожно искал выход, затравленно поглядывая то на дверь кабинета, то на телефон.
Использовать, что ли, бестолковый бред лифтерши? Что действительно появились какие-то вооруженные люди (или они заранее прятались в квартире?), уничтожили наших людей и похитили наркома? Действительно троцкисты-террористы?
Старший лейтенант ни разу в жизни не видел настоящих троцкистов, если не считать, конечно, тех времен, когда сам Троцкий был еще у власти, выступал на съездах, печатал свои статьи в газетах. Кое-какие даже изучались в школе, но это же совсем не то.
Нынешние троцкисты, в существование которых он не слишком верил, – это свирепые и беспринципные убийцы, отравившие Горького и Куйбышева, подсыпающие толченое стекло в котлы с пищей в рабочих столовых, казармах и детских садах. Такие ему не попадались. Попадались другие – вчера еще совершенно обычные люди, нередко – заслуженные и известные, но сегодня оказавшиеся ненужными. Вот верховная власть решила, что требуется их при аресте и суде как-то по-особенному назвать.
Чтобы отличать от других, еще не арестованных. Пусть так, троцкисты – значит, троцкисты.
Любимая бабка Чмурова, например, никогда не поминала черта, тоже подбирала ему условные обозначения: «серенький», «рогатый» или «аггел».
Да черт с ними, с троцкистами. Придумать, поскорее придумать хоть сколько-нибудь связную версию, а там, может, и удастся перебросить это дело по принадлежности. А его… Ну, может, не арестуют все-таки, может, просто уволят по несоответствию или понизят до рядового опера…
Не в силах унять дрожь в руках, чекист выпил полный стакан воды.
Отчаяние овладевало им все сильнее. Слишком отчетливы были прошлогодние воспоминания. Как исчезали после снятия Ягоды и прихода Ежова люди целыми отделами и управлениями. Люди не ему чета: комиссары с четырьмя и тремя ромбами, старшие майоры – десятками, более мелкая сошка вообще без счета.
Сам же он их и арестовывал, с непонятным, но острым наслаждением сдирал петлицы, с мясом вырывал ордена, при малейшем намеке на протест без азарта, но с удовольствием бил в морду. Да кого – самого Агранова, самого Паукера, самих Артузова, Бокия, Благонравова, Молчанова…
В не лишенной оснований надежде, что как раз за нерассуждающую старательность и помилуют.
А теперь и его так же? Не анекдотчика мелкого упустил, не польского шпиона, каковым считался хоть бы и родившийся в каком-нибудь глухом уезде под Белостоком дворник, наркома упустил, матерого, заслуженного. Не зря его в Сухановку велели, туда не каждого возят, большинство сюда, во внутреннюю…
По сложившемуся в советское время порядку, руководитель отвечает за все и полной мерой, пусть даже чрезвычайное происшествие вызвано падением Тунгусского метеорита. Но с метеорита ведь не спросишь, а виноватые и, соответственно, должным образом наказанные должны быть всегда.
Начальник отделения был человек опытный, знал, насколько бессмысленны надежды оправдаться и что-то объяснить, если уж решат повесить это дело на него. За пару часов превратят в дико воющую и стонущую отбивную котлету. И признаешься сам, а куда деваться?
Если только не удастся «перекинуть стрелку». А на кого?
На своего непосредственного начальника или – вместе с ним – на «соседей»? Кто оформлял бумаги на арест, кто не обеспечил оперативную разработку, кто прозевал, не предусмотрел или даже… подставил ничего не подозревавших сотрудников?
Поздно, ой поздно он спохватился!
Сразу бы, там же, в квартире, как только увидел трупы, написать рапорт на имя начальника отдела или сразу ГУГБ и бегом, и лично доложить, и виноватых назвать! Такие вещи не раз срабатывали…
А тут и телефон наконец зазвонил, громко, нагло и злобно. Чмуров вырвал из розетки провод, подскочил к двери, дважды повернул ключ.
Боком присел на стул, торопясь, разбрызгивая чернила, не слишком выбирая слова, нацарапал докладную прямо Ежову, вообще не упоминая о себе, а только обвиняя во вредительстве всех, от своего непосредственного начальника и вверх по должностной лестнице, кого сумел вспомнить, потом написал короткое прощальное письмо жене (хорошо хоть детей нет). Ступая на цыпочках, выглянул в коридор.
За ним пока не шли.
Спустился вниз, вышел на улицу и протолкнул конверты в щель почтового ящика на углу Кузнецкого моста. Это уж точно от полной потери ориентировки. Докладную Ежову можно было и в секретариат забросить, все равно мимо проходил.
Старший лейтенант постоял у перекрестка, ловя губами густо летящие вдоль улицы снежные хлопья и не обращая внимания на удивленно-испуганные взгляды прохожих.
Неторопливо вернулся в свой кабинет, с неожиданно наступившим спокойствием и даже некоторым злорадством выкурил папиросу у открытого окна и совсем не дрожащей рукой выстрелил из «нагана» себе в сердце, не в висок.
Чтобы не портить лицо для гроба. Рассчитывал все-таки на нормальные похороны, а не на яму для «невостребованных прахов» возле Донского крематория.
Однако, по недостатку образования, направить ствол куда нужно не сумел и был доставлен со слабыми признаками жизни в ведомственный госпиталь.
Так что, возможно, выход он нашел не самый худший. Если не умрет на операционном столе, то пару месяцев перекантуется на больничной койке, а к тому времени много чего может случиться. По крайней мере от допросов с пристрастием, да еще «по горячим следам», он на ближайшее время избавился.
А дальнейшие решения принимать пришлось уже начальнику 3-го спецотдела 1-го управления ГУГБ, старшему майору госбезопасности, то есть, по-армейски считая, комдиву, Шадрину. Опытный чекист и неплохой дипломат, он просчитал ситуацию куда быстрее своего незадачливого подчиненного.
Ежову, хотя распоряжение об аресте наркома и было подписано им лично, докладывать нельзя ни в коем случае.
Во-первых – не по уставу, а кроме того, Николай Иванович агрессивен и глуп. Сначала тебя же и сделает крайним, а потом то ли будет разбираться дальше, то ли нет – непредсказуемо. К своему прямому начальнику, комиссару 3-го ранга Дагину, обращаться вообще бессмысленно. Назначен на должность недавно, труслив, безынициативен, сдаст, не разбираясь, спасет это его самого или нет.
Курирующий замнаркома тоже не подходит. Но есть человек, один из «последних могикан ВЧК», который и поймет, и посоветует…
Но добиться приема у первого замнаркома не так просто даже и старшему майору. Только утром Шадрин смог попасть в кабинет комиссара госбезопасности 1-го ранга (а это уже почти маршал) Л. М. Заковского, человека авантюрного склада, но чрезвычайно умного, более того – по-своему порядочного.
Несколько позже Алексей Толстой изобразил его в «Хождении по мукам» под именем Левы Задова. Нарочито карикатурно, ну а как же еще можно было в то время писать начальника махновской контрразведки, не раскрывая его истинной сущности?
А Заковский тогда работал у Махно по заданию ВЧК. Впрочем, возможно, все было наоборот, начальник контрразведки – сначала, а переход на службу в ВЧК – уже потом. Но и ту, и все другие роли он исполнял вполне успешно. За ним числились многие и многие, очень непростые операции.
– И что же, по-твоему, Матвей Павлович, произошло на самом деле? – спросил, насупившись, Заковский, опираясь тяжелым подбородком на сжатые кулаки. – Только давай сначала обойдемся без казенной риторики. И – без эмоций. Отложим на потом. Сейчас – только факты. Иначе – сам понимаешь…
– Если бы я мог… Картинка на самом деле странная. Шестаков этот… Что за личность, ты же его знал, Леонид Михайлович?
– Знал, но не так чтобы очень. Встречались пару раз, разговаривали о… Впрочем, это неважно. Обыкновенный человек. Насколько помню, к оппозициям не примыкал. Связи… Ну какие у наркома могут быть связи? С Орджоникидзе вроде был близок… Да это все в наблюдательном деле есть. Не смотрел?
– Где бы я смотрел, это не по нашему ведомству. Поступила команда на обыск и арест, ну и… Почему, зачем – не наше дело…
– Угу, угу, конечно. Как в опере поется: «Сегодня ты, а завтра я…» И что же, никаких следов?
– В том и дело. Пятеро убитых, и непонятно как. У конвойного череп проломлен, у старшего группы хребет перебит, на остальных – вообще ничего…
– Без ножа, без выстрела? Один человек – пятерых? Чушь какая-то. Если бы они сонные были или пьяны до бесчувствия… Не понимаю – все вооруженные, боец с автоматом в коридоре. Тут как минимум столько же нападающих надо, из засады и одновременно.
– Тем не менее. Следов присутствия других людей в квартире, кроме жены и детей, не обнаружено.
– И уже прошли почти сутки. Плохо, ой как плохо. План какой-нибудь имеешь? Кстати, жена у него кто? За ней чего-нибудь интересного не отмечалось?
– Известная артистка театра Вахтангова. Красавица, масса поклонников, в том числе и из весьма заметных персон. Я ее в «Турандот» видел. Хороша! Но чтобы она – и вооруженных мужиков мочить голыми руками? Никогда не поверю… А планы? Изолировать всех, кто в курсе. Уже сделано. Главный вопрос – что дальше? Что докладывать наверх? Убит при попытке к бегству? Так где труп? Где жена, дети? Доложить по команде? Сам знаешь, что будет. Не докладывать, попробовать сначала найти? А завтра спросят – где нарком Шестаков? – Шадрин навалился локтями на стол.
«Было бы сейчас другое время…» – синхронно подумали оба.
Заковскому легко было прямо сейчас снять трубку прямого телефона и без всяких доложить о случившемся наркому. При Ягоде или Менжинском он так бы и поступил. Но… Истеричный Ежов непредсказуем, а дело ведь очень и очень непростое. Тут прямо навскидку ясно, что пахнет чем-то серьезным. Может быть – подлинным заговором, не наскоро слепленной пропагандистской туфтой.
В случае удачи можно заработать солидный капитал. Богатые перспективы вырисовываются… Но действовать нужно стремительно.
И безошибочно.
Комиссар стукнул кулаком по столу.
– Нет, ну не сволочь ли?
– Кто? – не понял Шадрин.
– Хрен в пальто! Как он нас, а? Куда теперь ткнуться? Объявлять всесоюзный розыск? Он же на нашей служебной машине уехал? Когда – выяснил?
– Между тремя ночи и шестью утра примерно, так по показаниям понятых выходит.
Заковский обернулся к висевшей за спиной карте Союза под шелковой шторкой, испещренной одному ему понятными значками. Накрыл большой, как тарелка, ладонью с растопыренными пальцами Москву и прилегающие области.
– Видал? Вот куда он мог уехать. А если на поезд сел? С любого из вокзалов. Сколько километров скорый поезд за сутки проходит?
Шадрин пожал плечами.
– Ну что же, работа наша такая, – вдруг успокоился Заковский. – Ладно, беру все на себя. Не тебя спасаю, не думай. Просто… Большое дело здесь вырисовывается, нюхом чую. Значит, так. Твое дело пока – вмертвую молчать. Зачистить все концы. Всех, кто хоть что-то об этом знает, слышал, – не арестовать, а так… изолировать до выяснения.