Страница:
Он по-прежнему шел по улицам и гладил лица людей, лежащих без каких-либо признаков жизни, даже пена не шла более — застыла на губах сухой коркой. И плач оставшихся разрывал мокрый воздух, но и плача — все с робким ожиданием смотрели на маленькую процессию со Зрячим во главе: вдруг да свершится чудо, вдруг да встанут недвижные!.. А недвижные не вставали, и Зрячий все шел и шел, и пальцы его, длинные и тонкие, касались щек, губ, тронутых пеной, век. Особенно — век: он, как заметил Чернов, задерживал пальцы на мертвых закрытых веках, будто надеялся уловить пульс или ждал, что глаза откроются…
Но ничего не происходило!
Чернов терпеливо шел следом, мучился от собственного бессилия. Ну проведи он даже руками по лицам больных — что будет? Ничего! Ситуация, придуманная Сущим, — что бы ни говорил Зрячий, Чернов думал так! — была абсолютно садистской по отношению к Бегуну: видеть и не уметь помочь. Даже права выбора, самого ублюдочного выбора, никто ему пока не предложил: кори себя, Бегун, можешь даже проклятия в адрес Великого Инквизитора посылать, но результат-то — нулевой. А если о выборе, то изволь: иди в дом Кармеля, ложись на кушетку, спи сладко, жди, пока все устаканится…
Тоже вариант садизма: знать характер Бегуна и испытывать его безжалостно. На разрыв. Тем более, повторим, Чернов уже знал: ничего без него не устаканится.
Чернов по-прежнему исходил из посылки, что Сущий — всеведущ…
— Странные слова произносит твой Сущий твоему святому, — сказал он, выделяя голосом „твой“ и „твоему“. — Ты так и не ответил мне: кто ты в этой жизни? Служитель Сущего?
— Я — Несущий Ношу, — ответил Зрячий. — Здесь неподалеку лежит наш Дом — Дом Несущих, где мы, используя слабые свои возможности, пытаемся взять на свои плечи безмерную ношу людской вины перед Ним. А Он за наши попытки дает нам Силу — нести эту вину и освобождать от нее смертных.
— А вы Не смертные?
— Обо мне ты знаешь, Бегун. Зачем спрашиваешь?… А мои братья — те, волею Его, смертны. Но Сила — она едина и для меня, и для братьев. Даст Сущий — она поможет мне поднять кого-то из тех, кто упал. Пока не дает…
— Не понимаю я тебя, Зрячий. И Ноши твоей не приемлю. Потому что не вижу смысла в том, чтобы сначала привести смерть к одним, а потом призвать других, имеющих Силу, поднять умирающих… — Попытался передать на итальянском русскую поговорку: — Это как из одного пустого сосуда пытаться перелить воду в другой и тоже пустой. — Все же счел нужным растолковать: — Это как самому строить преграду, чтобы потом преодолеть ее… Может, ты скажешь, что и природа в твоем мире — кара за грехи соотечественников твоих?
— Это не я скажу, а сам Сущий: „И пошлю на вас воду с Небес, и будет литься она столько, сколько сможете выдержать. А я увижу и пойму: сильны вы, чтобы нести Ношу Мою, или плечи ваши сгибаются под ней. Если увижу, что сильны, остановлю воду, и придут в мир ваш свет и тепло“.
— И сколько же времени твой народ ходит мокрым до последней нитки?… Да, кстати, как вы измеряете время?
— Время? Просто. Оборот Земли вокруг солнца — год. Время от восхода солнца до его захода — день, наоборот — ночь. Тебе понятно, Бегун?
— Более чем.
— А сколько времени мы несем Ношу?… Да пожалуй, с самого Сотворения, Бегун. С Начала Жизни. Это безумное множество лет, не счесть их даже!
— Велика же ваша вина, Зрячий, как я понимаю. Что ж Сущий так невзлюбил твой народ и твой мир?… Или вы более виновны перед Ним, чем мы, например? Я не имею в виду тех, кто идет со мной по Пути. Я говорю о своем народе, в который определил меня Сущий в нынешнем отрезке моего земного смертного существования. И знаешь, Зрячий, мы живем куда легче вас…
— Обольщаешься, Бегун, или как тебя зовут в твоем мире. Просто мы чувствуем Ношу и ценим ее, а вы — нет.
— И поэтому нам легко?
— И поэтому вашим душам будет безмерно тяжко после бытия: двойную Ношу понесут они, вдвойне страдать станут.
— Ну-у, это меня не коснется, я ж Вечный, — беспечно засмеялся Чернов и поймал неодобрительный взгляд Хранителя.
Тот не понимал, о чем они со Зрячим говорят, но смех среди чумы — это для Хранителя было диким. К слову, а на каком языке Зрячий с ним объяснялся?… Но вопрос повис, не потребовав ответа, потому что Чернова вдруг осенила счастливая и, главное, вовремя явившаяся мысль: у него же тоже имеется Сила — и немалая! Другое дело, что она пока не спешит проявить себя. Не считать же всерьез ее проявлением возможность без устали носиться день и ночь между четырьмя Вефилями в каком-то липовом — испытательном? — ПВ…
— Не гневи Сущего, Бегун… — Зрячий не глядел на Чернова, делал свою странную и пока бессмысленную работенку, но чувствовал Чернов, ох как чувствовал, что не нравится он святоше в коричневой рясе, что не скажет этот святоша Бегуну ничего, что дополнительно объяснило бы Священные Правила Действия Бегуна в Пути (аббревиатура — СПДБП, пардон за неуместную иронию…). Не станет он говорить то, что знает. Да, не исключено, не знает он ни хрена, кроме одного: Сущий велик и могуч, а все Его поступки верны и неосуждаемы. Так что плюхнись ниц, смертный или Вечный, и жди наказания с трепетом и благодарностью…
И этому кексу горелому дана какая-никакая, а все ж Сила! Правда, так он сам утверждает…
Чернов почувствовал, как поднимается в нем что-то темное, мрачное, жестокое и нерассуждающее, но требующее какого-то немедленного выхода… Во что? В добрый и увесистый тумак коричневорясому святоше?… Нет, нет, это слишком просто… А тогда во что?…
И вдруг он, не понимая даже, что делает, резко отодвинул, все-таки отбросил даже Зрячего от лежащих в грязи у ограды людей, шагнул к ближайшему. Это была молодая женщина, худая, грязная, почему-то с открытыми глазами, но — мертво глядящими в свинцовое небо.
Чернов наклонился к ней, всмотрелся в глаза, почему-то — сам не понял почему — дунул в них, сказал тихо:
— Встань…
И увидел, как дрогнули веки, как вернулись из ниоткуда, именно из небытия, зрачки, и она осмысленно, явно видя Бегуна, посмотрела на него. Шепнула что-то: губы зашевелились.
— Что ты сказала? — автоматически переспросил Чернов.
— Бегун… — тихо, но внятно произнесла женщина. Помолчала. Добавила: — Почему я лежу?
— Я же приказал: встань. Некогда лежать. Работы невпроворот. Доделаем и — в Путь.
И женщина легко села — сначала, а потом так же легко вскочила на ноги, будто и не умирала только что. Да что там не умирала — не умерла уже!
И как волна прошла по тем, кто стоял на улице, — шуршащая волна изумления.
А сзади Хранитель произнес — как выдохнул с облегчением:
— Наконец-то!.. Вот и пригодилась тебе Сила, Бегун.
— Сила? — переспросил Зрячий. — У тебя — тоже?
— У меня-то она есть, — весело сказал Чернов, — а твоя что-то не действует. Отдохни, Зрячий. Ты все сказал и сделал, что смог. А большего, извини, Ноша тебе не позволяет. Давит, да?… Ну, ничего, после смерти померяемся Ношами. Если умрем… — И, не желая слышать ответа — каким бы он ни был! — легко помчался по улицам, разбрызгивая грязную воду, наклонялся над каждым умершим или умирающим, над каждым, кого решил наказать Сущий — в назидание, видимо, ему, Бегуну. Чтоб, значит, Путь малиной не казался. Бежал и приказывал каждому, просто приказывал: — Встань и работай. Некогда лодыря гонять…
И вставали люди. И не помнили, что умерли. И орали от счастья и восторга живые. И дождь припустил сильнее, словно Сущий от бессильной злости решил разом залить вефильцев, коли Бегун не дал умертвить их страшной пестиленцией. И только билась где-то в подкорке поганая мыслишка: не твоя это сила, Бегун, и не твой выбор. Идет игра, и Большой Шулер вновь позволил тебе вытащить десятку к тузу. Услышал вопрос позади:
— Как ты это делаешь, Бегун?
Обернулся на ходу: Зрячий. Поспешает за ним, не отстает, явно несет на себе нелегкий довесок к Ноше — зависть.
— Просто, Зрячий. Твоя Сила — от Сущего, моя — от людей. И ту и другую, правда, нам позволил иметь Сущий. Но, видимо, моя сильнее оказалась, поскольку умножена она многократно. И знаешь что еще?
— Что, Бегун?
— Я, в отличие от тебя, никакой Ноши не ощущаю. Мне легче, чем тебе. А Сила — она ж любит тех, кто легко живет. Кто сам по себе сильный. Кто родился таким. Знаешь слова: „Лишь тогда Бегун сможет преодолеть Путь, когда научится не замечать его тягот…“ И Зрячий вдруг прервал Чернова и легко продолжил цитату:
— „…и пойдет по нему так, будто он прям и ровен, и люди, ведомые Бегуном, поверят своему ведущему и станут видеть лишь Цель впереди, лишь Свет этой Цели, который ничто и никто для них не затмят“. Я подозревал, что рано или поздно ты вспомнишь слова Книги, хотя она сама утверждает иное: нет у Бегуна памяти Путей. Мне что-то нашептывало это…
Чернов-то знал, что ничего он не вспоминал: что подсказал Суфлер, то он и произнес. Но спорить не стал. У Бегуна нет памяти? Да навалом ее у него! Он весь — одна сплошная память, и спорить о том более нечего.
— Какую Книгу ты имеешь в виду, Зрячий?
— Она одна у нас: Книга Несущих Ношу, святая Книга для людей моего мира. Я уже произносил тебе слова из нее.
— Книга Несущих Ношу?… Припоминаю… Знаешь, Зрячий, в разных мирах она носит разное имя, эта Книга, но ведь мы с тобой — Вечные, нам не важна форма, а предпочтителен лишь смысл того, что в ней заложено Сущим. А смысл — един, как един для любого времени и любого мира Тот, кто создает Книгу. А Он ведь и нас с тобой придумал, верно, Зрячий? И придумал так, что я — бегу и веду, а ты — знак для меня, что впереди Сдвиг. Ты должен рассказывать мне все, что тебе позволено помнить, чтобы я в свою очередь вспомнил все, что мне нужно в этом Пути. Сегодня ты — не скромный служка Дома Несущих Ношу, то есть смертный, а именно Зрячий — Вечный. Что ж тебя так корежит, что ж тебя так затянула твоя смешная временная служба, что ты перестал исполнять свои вечные обязанности?
Бледное лицо Зрячего стало еще бледнее, синевой пошло.
— Как ты смеешь обвинять меня в том, что я плохо служу Сущему? Ты, обыкновенный Бегун, не ведающий Сути!.. Он дал мне право даже в смертной жизни остаться Его слугой, а кто ты в смертной жизни, кто?
— Бегун, — ответил Чернов. — Представь себе, Зрячий, что доверие Сущего ко мне вообще безгранично. — И тут Чернов позволил себе малость приврать: — Он назвал меня Бегуном-на-все-времена, так что в каждой своей смертной жизни я — бегун. Другое дело, что, как видишь, я ведаю Суть и умею пользоваться Силой. А у тебя это скверно получается…
Бегун с прописной, бегун со строчной — не объяснять же лысому оппоненту славные игры правописания… А что соврал, так пусть Сущий его примерно накажет. Только Чернов почему-то был уверен, что Сущему абсолютно наплевать на те методы, к которым прибегают Его… как бы это помягче… служащие. Он и сам не стесняется использовать все, что идет на пользу Его высоким идеям. Уж каким таким идеям — этого Чернов знать не мог, а с приемами и приемчиками для их текущего воплощения знаком был близко и не всегда радостно.
А задаваться вопросом, почему Книга Путей стала здесь Книгой Несущих Ношу, — так он сам на него придумал ответ. Почему бы самому и не поверить?…
Но Зрячий, которого Чернов не преминул уесть, сдаваться не желал. Упертым оказался.
— Но не о тебе сказано в Книге: „Дух Сущего на нем, ибо Сущий послал его исцелять больных, дарить свет слепым, возвращать жизнь умершим до срока“. Не о тебе, Бегун!
Память — земная, естественно, — услужливо подсказала: очень похоже на текст книги пророка Исайи, что опять доказывает правоту ответа Чернова — про единство Книги во всех ПВ, и его, сокольническое, не исключение.
— А о ком тогда? — высокомерно вопросил он. Ох, зря я так, тут же трусливо подумал, ох, не на свою ношу замахиваюсь! И сам себя одернул: все методы хороши, сказано уже, да и ведь факт налицо — люди Вефиля живы и здоровы.
— О Спасителе! — крикнул Зрячий.
Их Книга куда ближе к Библии, здраво подумал Чернов. В Книге Пути никакой Спаситель пока не возникал, в отличие от Библии, где только о нем и речь. А о Бегуне в Книге Книг — ни намека. Не Моисея же считать Бегуном, хотя и проскакивает у Чернова то и дело такая крамольная мыслишка…
Однако мнение Бегуна, считал Чернов, должно стать последним.
— Все это — не более чем слова. У одних — одни, у иных — иные. Не станем мериться словами, Зрячий, у нас с тобой — общее дело. А делать его лучше молча… Хочешь реально помочь — бери лопату, копай глубже, кидай дальше. Работы на всех хватит. А коли считаешь, что твоя миссия, миссия Зрячего, завершена — счастливой дороги тебе. Пусть крепнет и славится Дом Несущих Ношу — и здесь, и сейчас, и во все времена.
Взял лопату из рук стоящего рядом вефильца и принялся яростно забрасывать мокрой грязью канаву, прорытую недавними смерчами. Дай Сущий, попадут они в очередное сухое ПВ — все на улицах города подсохнет, выровняется, будет, как было.
А ведь по сути — врал он себе: ничего уже не будет, как было. И он, московский вольный бегун, правом Высшего Работодателя назначенный невольным Бегуном, и его народ, сорвавшийся за ним в Путь, полный неведомых дорожек и невиданных зверей, — все они уже не те, кто начинал, а доведется дойти до финала — совсем другими дойдут. Те, кто дойдет, естественно…
Поймал взглядом мальчишку Берела, приказал:
— Обеги улицы, загляни в дома: все ли живы?
Почему-то уверен был: на сей раз живы все. Коли Сущий позволил ему чудо спасения, то вряд ли Он посягнул на целостность этого чуда. Если уж чудо, так на все сто!.. Хотя… Чернову казалось, что он уже достаточно прилично понимает Сущего. Не Его цель, не Его дело, не Его идею, но — Его методы. Коварства и хитрости, очень часто — злой мальчишеской хитрости. Ему не занимать стать. Именно мальчишеской! Вождь краснокожих из рассказа О'Генри или из фильма Гайдая. Скорее из фильма. Так прямо и видится: конопатая хитрая рожица, рогатка в кулачке, сбитые коленки, непредсказуемая изобретательность… А итогом: ярмарочные радости Джексонвилля, смешные геометрические задачки ПВ четырех Вефилей, веселые смерчики, копающие канавки на улицах, полеты „во сне и наяву“… Ну кровь, конечно, ну смерть иной раз — кто это считает в Большой Игре?… Так чего зря удивляться? Каков Сущий, таков и мир, им созданный. Вернее, миры…
Всякая высокая цель не исключает веселого к ней отношения.
Зрячий все еще стоял рядом, странно смотрел на увлеченного работой Бегуна.
Сказал тоже странно:
— „И не будет покоя ему ни в этой жизни, ни в другой, ни во всех, какие даст ему Сущий от начала Света до прихода Тьмы“… — Помолчал, не ожидая ответа на явную цитату из какой-то Книги, добавил растерянно: — Ну, я тогда пошел?…
— Привет, — бросил ему Чернов, не прерывая активные земляные работы, хотя и заложил в память услышанную цитатку. Или не цитатку, а собственное умозаключение Зрячего?… — Даст Сущий, еще увидимся…
И не смотрел, как уходил Зрячий — смиренный служитель местного культа Сущего, монах (или кто он там?) Дома Несущих Ношу. Единственный случай среди Зрячих, встреченных Черновым в Пути, когда суть вечной жизни… кого?… ну, скажем, означенного фигуранта… подавлена сутью жизни смертной оного, и жесткие догмы реального мира не позволяют ему взглянуть на обязанности Вечного так, как Вечному должно — легко и с добрым юмором. Вождь краснокожих прямо-таки обязан отметить, что товарищ не понимает правил Большой Игры, и сделать соответствующие оргвыводы.
Зрячий ушел. Дождь моросил не переставая, и надежд на передышку не наблюдалось. Серый мокрый мир, не знающий солнца и чистого неба. Поистине нельзя назвать его жителей иначе, как Несущие Ношу. Ношу воды. Они дышат влагой, едят влажное, спят во влажном. Что хотел Сущий, придумывая такой мир?… Риторический вопрос! Чернов уже утвердил, что, понимая и здраво оценивая (так он думал сам!) методику поступков Создателя Миров, он никогда — ни в Пути, ни в смертной передышке! — не узнает их причин. Он, повторимся, — функция, хотя все более приобретающая знания и опыт. Но какая в том радость? Добежит, приведет народ Гананский к месту жительства (опять временного?…) и — в Сокольники. И все забыть! А когда-нибудь (в следующем воплощении) снова уйти в Путь, и вспоминать по крохам, и с нуля набираться знаний и опыта…
Белка в колесе… Но если колесо остановится, белка сдохнет: сердчишко ее не выдержит покоя. Закон природы. Колесу — крутиться, белке — бежать.
Ну, вот и еще одно определение Бегуна: белка. По-земному мыслишь, Чернов… И тут же поправил себя: а как еще ему мыслить? Уйдя в Путь, он не потерял земной памяти, земных привычек, земных знаний, земной логики. Земное, временное остается с Вечным. Вечное, к сожалению, не дано сохранить земному. А значит, пора бежать. Жить в воде — этого Чернов воспринять не мог.
Он бросил лопату и поискал глазами Кармеля. Нашел, махнул тому рукой: подойди, мол. Сказал:
— На всякий случай уведи людей по домам. Сегодня я совершил чудо, а про завтра ничего не знаю.
— Ты собрался бежать? — не скрывая радости, спросил Кармель.
Ему тоже не нравилась жизнь земноводных.
— Пора, — объяснил Чернов. — Вдруг да повезет: попадем в хорошее сухое место.
— Или домой, — с робкой надеждой сказал Кармель.
— На это не стоит надеяться, — охолонил его Чернов.
Подозревал он, что Вождь краснокожих еще не доиграл в игру под названием Путь, а Сущий еще не все позволил понять Бегуну. И если честно, то Чернов не хотел, чтобы Путь завершился. Он начал ловить, как ему представлялось, своеобразный кайф именно в постепенном, робком, тоже детском — шажок за шажком! — понимании устройства Большого Лабиринта Миров, который земные ученые наивно зовут Вселенной. Они, ученые, не умеют постигнуть нечеловеческую, бесконечную сложность ее божественного устройства. Он же, человек, тем более — Вечный, имеет смешную возможность пусть не узнать точно, но предположить, что устроена она хоть и вправду сложно, но все ж не без логики, понятной на первый взгляд. Или иначе, точнее: хотя бы на первый взгляд…
Осмотрел оставляемую на время и очень печальную на вид „картину быта народа Гананского на субботнике в плохую погоду“, подтянул насквозь мокрые штаны и побежал прочь из города — на ту же расхлябанную грунтовку посреди хлябей земных и под небесными хлябями, на грунтовку, что привела его в настоящий Вефиль из сладкого мира головоломок. Ничуть не сомневался, что она не вернет его обратно в сладкий мир с раздражающе ровным климатом, а перебросит в новый Сдвиг, в неизвестно какое ПВ, в неизвестно какое место с неизвестно какими Зрячими, пешими, конными… Да и Сущий с ними, с пешими и конными! Лишь бы там дождя не было.
Глава двадцать четвертая
Но ничего не происходило!
Чернов терпеливо шел следом, мучился от собственного бессилия. Ну проведи он даже руками по лицам больных — что будет? Ничего! Ситуация, придуманная Сущим, — что бы ни говорил Зрячий, Чернов думал так! — была абсолютно садистской по отношению к Бегуну: видеть и не уметь помочь. Даже права выбора, самого ублюдочного выбора, никто ему пока не предложил: кори себя, Бегун, можешь даже проклятия в адрес Великого Инквизитора посылать, но результат-то — нулевой. А если о выборе, то изволь: иди в дом Кармеля, ложись на кушетку, спи сладко, жди, пока все устаканится…
Тоже вариант садизма: знать характер Бегуна и испытывать его безжалостно. На разрыв. Тем более, повторим, Чернов уже знал: ничего без него не устаканится.
Чернов по-прежнему исходил из посылки, что Сущий — всеведущ…
— Странные слова произносит твой Сущий твоему святому, — сказал он, выделяя голосом „твой“ и „твоему“. — Ты так и не ответил мне: кто ты в этой жизни? Служитель Сущего?
— Я — Несущий Ношу, — ответил Зрячий. — Здесь неподалеку лежит наш Дом — Дом Несущих, где мы, используя слабые свои возможности, пытаемся взять на свои плечи безмерную ношу людской вины перед Ним. А Он за наши попытки дает нам Силу — нести эту вину и освобождать от нее смертных.
— А вы Не смертные?
— Обо мне ты знаешь, Бегун. Зачем спрашиваешь?… А мои братья — те, волею Его, смертны. Но Сила — она едина и для меня, и для братьев. Даст Сущий — она поможет мне поднять кого-то из тех, кто упал. Пока не дает…
— Не понимаю я тебя, Зрячий. И Ноши твоей не приемлю. Потому что не вижу смысла в том, чтобы сначала привести смерть к одним, а потом призвать других, имеющих Силу, поднять умирающих… — Попытался передать на итальянском русскую поговорку: — Это как из одного пустого сосуда пытаться перелить воду в другой и тоже пустой. — Все же счел нужным растолковать: — Это как самому строить преграду, чтобы потом преодолеть ее… Может, ты скажешь, что и природа в твоем мире — кара за грехи соотечественников твоих?
— Это не я скажу, а сам Сущий: „И пошлю на вас воду с Небес, и будет литься она столько, сколько сможете выдержать. А я увижу и пойму: сильны вы, чтобы нести Ношу Мою, или плечи ваши сгибаются под ней. Если увижу, что сильны, остановлю воду, и придут в мир ваш свет и тепло“.
— И сколько же времени твой народ ходит мокрым до последней нитки?… Да, кстати, как вы измеряете время?
— Время? Просто. Оборот Земли вокруг солнца — год. Время от восхода солнца до его захода — день, наоборот — ночь. Тебе понятно, Бегун?
— Более чем.
— А сколько времени мы несем Ношу?… Да пожалуй, с самого Сотворения, Бегун. С Начала Жизни. Это безумное множество лет, не счесть их даже!
— Велика же ваша вина, Зрячий, как я понимаю. Что ж Сущий так невзлюбил твой народ и твой мир?… Или вы более виновны перед Ним, чем мы, например? Я не имею в виду тех, кто идет со мной по Пути. Я говорю о своем народе, в который определил меня Сущий в нынешнем отрезке моего земного смертного существования. И знаешь, Зрячий, мы живем куда легче вас…
— Обольщаешься, Бегун, или как тебя зовут в твоем мире. Просто мы чувствуем Ношу и ценим ее, а вы — нет.
— И поэтому нам легко?
— И поэтому вашим душам будет безмерно тяжко после бытия: двойную Ношу понесут они, вдвойне страдать станут.
— Ну-у, это меня не коснется, я ж Вечный, — беспечно засмеялся Чернов и поймал неодобрительный взгляд Хранителя.
Тот не понимал, о чем они со Зрячим говорят, но смех среди чумы — это для Хранителя было диким. К слову, а на каком языке Зрячий с ним объяснялся?… Но вопрос повис, не потребовав ответа, потому что Чернова вдруг осенила счастливая и, главное, вовремя явившаяся мысль: у него же тоже имеется Сила — и немалая! Другое дело, что она пока не спешит проявить себя. Не считать же всерьез ее проявлением возможность без устали носиться день и ночь между четырьмя Вефилями в каком-то липовом — испытательном? — ПВ…
— Не гневи Сущего, Бегун… — Зрячий не глядел на Чернова, делал свою странную и пока бессмысленную работенку, но чувствовал Чернов, ох как чувствовал, что не нравится он святоше в коричневой рясе, что не скажет этот святоша Бегуну ничего, что дополнительно объяснило бы Священные Правила Действия Бегуна в Пути (аббревиатура — СПДБП, пардон за неуместную иронию…). Не станет он говорить то, что знает. Да, не исключено, не знает он ни хрена, кроме одного: Сущий велик и могуч, а все Его поступки верны и неосуждаемы. Так что плюхнись ниц, смертный или Вечный, и жди наказания с трепетом и благодарностью…
И этому кексу горелому дана какая-никакая, а все ж Сила! Правда, так он сам утверждает…
Чернов почувствовал, как поднимается в нем что-то темное, мрачное, жестокое и нерассуждающее, но требующее какого-то немедленного выхода… Во что? В добрый и увесистый тумак коричневорясому святоше?… Нет, нет, это слишком просто… А тогда во что?…
И вдруг он, не понимая даже, что делает, резко отодвинул, все-таки отбросил даже Зрячего от лежащих в грязи у ограды людей, шагнул к ближайшему. Это была молодая женщина, худая, грязная, почему-то с открытыми глазами, но — мертво глядящими в свинцовое небо.
Чернов наклонился к ней, всмотрелся в глаза, почему-то — сам не понял почему — дунул в них, сказал тихо:
— Встань…
И увидел, как дрогнули веки, как вернулись из ниоткуда, именно из небытия, зрачки, и она осмысленно, явно видя Бегуна, посмотрела на него. Шепнула что-то: губы зашевелились.
— Что ты сказала? — автоматически переспросил Чернов.
— Бегун… — тихо, но внятно произнесла женщина. Помолчала. Добавила: — Почему я лежу?
— Я же приказал: встань. Некогда лежать. Работы невпроворот. Доделаем и — в Путь.
И женщина легко села — сначала, а потом так же легко вскочила на ноги, будто и не умирала только что. Да что там не умирала — не умерла уже!
И как волна прошла по тем, кто стоял на улице, — шуршащая волна изумления.
А сзади Хранитель произнес — как выдохнул с облегчением:
— Наконец-то!.. Вот и пригодилась тебе Сила, Бегун.
— Сила? — переспросил Зрячий. — У тебя — тоже?
— У меня-то она есть, — весело сказал Чернов, — а твоя что-то не действует. Отдохни, Зрячий. Ты все сказал и сделал, что смог. А большего, извини, Ноша тебе не позволяет. Давит, да?… Ну, ничего, после смерти померяемся Ношами. Если умрем… — И, не желая слышать ответа — каким бы он ни был! — легко помчался по улицам, разбрызгивая грязную воду, наклонялся над каждым умершим или умирающим, над каждым, кого решил наказать Сущий — в назидание, видимо, ему, Бегуну. Чтоб, значит, Путь малиной не казался. Бежал и приказывал каждому, просто приказывал: — Встань и работай. Некогда лодыря гонять…
И вставали люди. И не помнили, что умерли. И орали от счастья и восторга живые. И дождь припустил сильнее, словно Сущий от бессильной злости решил разом залить вефильцев, коли Бегун не дал умертвить их страшной пестиленцией. И только билась где-то в подкорке поганая мыслишка: не твоя это сила, Бегун, и не твой выбор. Идет игра, и Большой Шулер вновь позволил тебе вытащить десятку к тузу. Услышал вопрос позади:
— Как ты это делаешь, Бегун?
Обернулся на ходу: Зрячий. Поспешает за ним, не отстает, явно несет на себе нелегкий довесок к Ноше — зависть.
— Просто, Зрячий. Твоя Сила — от Сущего, моя — от людей. И ту и другую, правда, нам позволил иметь Сущий. Но, видимо, моя сильнее оказалась, поскольку умножена она многократно. И знаешь что еще?
— Что, Бегун?
— Я, в отличие от тебя, никакой Ноши не ощущаю. Мне легче, чем тебе. А Сила — она ж любит тех, кто легко живет. Кто сам по себе сильный. Кто родился таким. Знаешь слова: „Лишь тогда Бегун сможет преодолеть Путь, когда научится не замечать его тягот…“ И Зрячий вдруг прервал Чернова и легко продолжил цитату:
— „…и пойдет по нему так, будто он прям и ровен, и люди, ведомые Бегуном, поверят своему ведущему и станут видеть лишь Цель впереди, лишь Свет этой Цели, который ничто и никто для них не затмят“. Я подозревал, что рано или поздно ты вспомнишь слова Книги, хотя она сама утверждает иное: нет у Бегуна памяти Путей. Мне что-то нашептывало это…
Чернов-то знал, что ничего он не вспоминал: что подсказал Суфлер, то он и произнес. Но спорить не стал. У Бегуна нет памяти? Да навалом ее у него! Он весь — одна сплошная память, и спорить о том более нечего.
— Какую Книгу ты имеешь в виду, Зрячий?
— Она одна у нас: Книга Несущих Ношу, святая Книга для людей моего мира. Я уже произносил тебе слова из нее.
— Книга Несущих Ношу?… Припоминаю… Знаешь, Зрячий, в разных мирах она носит разное имя, эта Книга, но ведь мы с тобой — Вечные, нам не важна форма, а предпочтителен лишь смысл того, что в ней заложено Сущим. А смысл — един, как един для любого времени и любого мира Тот, кто создает Книгу. А Он ведь и нас с тобой придумал, верно, Зрячий? И придумал так, что я — бегу и веду, а ты — знак для меня, что впереди Сдвиг. Ты должен рассказывать мне все, что тебе позволено помнить, чтобы я в свою очередь вспомнил все, что мне нужно в этом Пути. Сегодня ты — не скромный служка Дома Несущих Ношу, то есть смертный, а именно Зрячий — Вечный. Что ж тебя так корежит, что ж тебя так затянула твоя смешная временная служба, что ты перестал исполнять свои вечные обязанности?
Бледное лицо Зрячего стало еще бледнее, синевой пошло.
— Как ты смеешь обвинять меня в том, что я плохо служу Сущему? Ты, обыкновенный Бегун, не ведающий Сути!.. Он дал мне право даже в смертной жизни остаться Его слугой, а кто ты в смертной жизни, кто?
— Бегун, — ответил Чернов. — Представь себе, Зрячий, что доверие Сущего ко мне вообще безгранично. — И тут Чернов позволил себе малость приврать: — Он назвал меня Бегуном-на-все-времена, так что в каждой своей смертной жизни я — бегун. Другое дело, что, как видишь, я ведаю Суть и умею пользоваться Силой. А у тебя это скверно получается…
Бегун с прописной, бегун со строчной — не объяснять же лысому оппоненту славные игры правописания… А что соврал, так пусть Сущий его примерно накажет. Только Чернов почему-то был уверен, что Сущему абсолютно наплевать на те методы, к которым прибегают Его… как бы это помягче… служащие. Он и сам не стесняется использовать все, что идет на пользу Его высоким идеям. Уж каким таким идеям — этого Чернов знать не мог, а с приемами и приемчиками для их текущего воплощения знаком был близко и не всегда радостно.
А задаваться вопросом, почему Книга Путей стала здесь Книгой Несущих Ношу, — так он сам на него придумал ответ. Почему бы самому и не поверить?…
Но Зрячий, которого Чернов не преминул уесть, сдаваться не желал. Упертым оказался.
— Но не о тебе сказано в Книге: „Дух Сущего на нем, ибо Сущий послал его исцелять больных, дарить свет слепым, возвращать жизнь умершим до срока“. Не о тебе, Бегун!
Память — земная, естественно, — услужливо подсказала: очень похоже на текст книги пророка Исайи, что опять доказывает правоту ответа Чернова — про единство Книги во всех ПВ, и его, сокольническое, не исключение.
— А о ком тогда? — высокомерно вопросил он. Ох, зря я так, тут же трусливо подумал, ох, не на свою ношу замахиваюсь! И сам себя одернул: все методы хороши, сказано уже, да и ведь факт налицо — люди Вефиля живы и здоровы.
— О Спасителе! — крикнул Зрячий.
Их Книга куда ближе к Библии, здраво подумал Чернов. В Книге Пути никакой Спаситель пока не возникал, в отличие от Библии, где только о нем и речь. А о Бегуне в Книге Книг — ни намека. Не Моисея же считать Бегуном, хотя и проскакивает у Чернова то и дело такая крамольная мыслишка…
Однако мнение Бегуна, считал Чернов, должно стать последним.
— Все это — не более чем слова. У одних — одни, у иных — иные. Не станем мериться словами, Зрячий, у нас с тобой — общее дело. А делать его лучше молча… Хочешь реально помочь — бери лопату, копай глубже, кидай дальше. Работы на всех хватит. А коли считаешь, что твоя миссия, миссия Зрячего, завершена — счастливой дороги тебе. Пусть крепнет и славится Дом Несущих Ношу — и здесь, и сейчас, и во все времена.
Взял лопату из рук стоящего рядом вефильца и принялся яростно забрасывать мокрой грязью канаву, прорытую недавними смерчами. Дай Сущий, попадут они в очередное сухое ПВ — все на улицах города подсохнет, выровняется, будет, как было.
А ведь по сути — врал он себе: ничего уже не будет, как было. И он, московский вольный бегун, правом Высшего Работодателя назначенный невольным Бегуном, и его народ, сорвавшийся за ним в Путь, полный неведомых дорожек и невиданных зверей, — все они уже не те, кто начинал, а доведется дойти до финала — совсем другими дойдут. Те, кто дойдет, естественно…
Поймал взглядом мальчишку Берела, приказал:
— Обеги улицы, загляни в дома: все ли живы?
Почему-то уверен был: на сей раз живы все. Коли Сущий позволил ему чудо спасения, то вряд ли Он посягнул на целостность этого чуда. Если уж чудо, так на все сто!.. Хотя… Чернову казалось, что он уже достаточно прилично понимает Сущего. Не Его цель, не Его дело, не Его идею, но — Его методы. Коварства и хитрости, очень часто — злой мальчишеской хитрости. Ему не занимать стать. Именно мальчишеской! Вождь краснокожих из рассказа О'Генри или из фильма Гайдая. Скорее из фильма. Так прямо и видится: конопатая хитрая рожица, рогатка в кулачке, сбитые коленки, непредсказуемая изобретательность… А итогом: ярмарочные радости Джексонвилля, смешные геометрические задачки ПВ четырех Вефилей, веселые смерчики, копающие канавки на улицах, полеты „во сне и наяву“… Ну кровь, конечно, ну смерть иной раз — кто это считает в Большой Игре?… Так чего зря удивляться? Каков Сущий, таков и мир, им созданный. Вернее, миры…
Всякая высокая цель не исключает веселого к ней отношения.
Зрячий все еще стоял рядом, странно смотрел на увлеченного работой Бегуна.
Сказал тоже странно:
— „И не будет покоя ему ни в этой жизни, ни в другой, ни во всех, какие даст ему Сущий от начала Света до прихода Тьмы“… — Помолчал, не ожидая ответа на явную цитату из какой-то Книги, добавил растерянно: — Ну, я тогда пошел?…
— Привет, — бросил ему Чернов, не прерывая активные земляные работы, хотя и заложил в память услышанную цитатку. Или не цитатку, а собственное умозаключение Зрячего?… — Даст Сущий, еще увидимся…
И не смотрел, как уходил Зрячий — смиренный служитель местного культа Сущего, монах (или кто он там?) Дома Несущих Ношу. Единственный случай среди Зрячих, встреченных Черновым в Пути, когда суть вечной жизни… кого?… ну, скажем, означенного фигуранта… подавлена сутью жизни смертной оного, и жесткие догмы реального мира не позволяют ему взглянуть на обязанности Вечного так, как Вечному должно — легко и с добрым юмором. Вождь краснокожих прямо-таки обязан отметить, что товарищ не понимает правил Большой Игры, и сделать соответствующие оргвыводы.
Зрячий ушел. Дождь моросил не переставая, и надежд на передышку не наблюдалось. Серый мокрый мир, не знающий солнца и чистого неба. Поистине нельзя назвать его жителей иначе, как Несущие Ношу. Ношу воды. Они дышат влагой, едят влажное, спят во влажном. Что хотел Сущий, придумывая такой мир?… Риторический вопрос! Чернов уже утвердил, что, понимая и здраво оценивая (так он думал сам!) методику поступков Создателя Миров, он никогда — ни в Пути, ни в смертной передышке! — не узнает их причин. Он, повторимся, — функция, хотя все более приобретающая знания и опыт. Но какая в том радость? Добежит, приведет народ Гананский к месту жительства (опять временного?…) и — в Сокольники. И все забыть! А когда-нибудь (в следующем воплощении) снова уйти в Путь, и вспоминать по крохам, и с нуля набираться знаний и опыта…
Белка в колесе… Но если колесо остановится, белка сдохнет: сердчишко ее не выдержит покоя. Закон природы. Колесу — крутиться, белке — бежать.
Ну, вот и еще одно определение Бегуна: белка. По-земному мыслишь, Чернов… И тут же поправил себя: а как еще ему мыслить? Уйдя в Путь, он не потерял земной памяти, земных привычек, земных знаний, земной логики. Земное, временное остается с Вечным. Вечное, к сожалению, не дано сохранить земному. А значит, пора бежать. Жить в воде — этого Чернов воспринять не мог.
Он бросил лопату и поискал глазами Кармеля. Нашел, махнул тому рукой: подойди, мол. Сказал:
— На всякий случай уведи людей по домам. Сегодня я совершил чудо, а про завтра ничего не знаю.
— Ты собрался бежать? — не скрывая радости, спросил Кармель.
Ему тоже не нравилась жизнь земноводных.
— Пора, — объяснил Чернов. — Вдруг да повезет: попадем в хорошее сухое место.
— Или домой, — с робкой надеждой сказал Кармель.
— На это не стоит надеяться, — охолонил его Чернов.
Подозревал он, что Вождь краснокожих еще не доиграл в игру под названием Путь, а Сущий еще не все позволил понять Бегуну. И если честно, то Чернов не хотел, чтобы Путь завершился. Он начал ловить, как ему представлялось, своеобразный кайф именно в постепенном, робком, тоже детском — шажок за шажком! — понимании устройства Большого Лабиринта Миров, который земные ученые наивно зовут Вселенной. Они, ученые, не умеют постигнуть нечеловеческую, бесконечную сложность ее божественного устройства. Он же, человек, тем более — Вечный, имеет смешную возможность пусть не узнать точно, но предположить, что устроена она хоть и вправду сложно, но все ж не без логики, понятной на первый взгляд. Или иначе, точнее: хотя бы на первый взгляд…
Осмотрел оставляемую на время и очень печальную на вид „картину быта народа Гананского на субботнике в плохую погоду“, подтянул насквозь мокрые штаны и побежал прочь из города — на ту же расхлябанную грунтовку посреди хлябей земных и под небесными хлябями, на грунтовку, что привела его в настоящий Вефиль из сладкого мира головоломок. Ничуть не сомневался, что она не вернет его обратно в сладкий мир с раздражающе ровным климатом, а перебросит в новый Сдвиг, в неизвестно какое ПВ, в неизвестно какое место с неизвестно какими Зрячими, пешими, конными… Да и Сущий с ними, с пешими и конными! Лишь бы там дождя не было.
Глава двадцать четвертая
РЕКА
Возможно, это была Волга: очень широкая, полноводная, истинная красавица народная, если верить старой советской песне. Но возможно, и Днепр. Или если пересечь границы бывшего Союза, то легко вспомнить иные великие и полноводные. Но узнать-то реку можно не по воде, а по тому, что на берегах выросло, построено или обжито. Вот тут-то и выходила промашка. Ничего не видел Чернов на берегах могучей реки — ни гор, ни растений, ни жилья, ни людей, ни животных: все скрыл туман.
Он стоял на пологом берегу и еле различал в туманной сизой дымке противоположный берег, который — как все же различалось — был тоже плоским. Только это и различалось, а что там, на берегу, повторим, — один Сущий и знает. А берег, на коем пребывал только-только выпавший из Сдвига Бегун, виден был ему получше, хотя туман имел место и здесь — теплый, приятно влажный, словно обволакивающий, пахнущий почему-то корицей и уж совсем непонятно как плывущий над землей. Как будто Чернов смотрел сквозь иллюминатор самолета, а за прозрачным стеклом плыли облака. Туманные. Они ведь тоже движутся иллюзорно медленно, хотя самолет летит жутко реактивно.
Так вот, берег был более-менее виден, а на берегу этом ничего не наблюдалось. В пределах, в которые пускал туман, вестимо. Вообще ничего не наблюдалось: ровное пространство, покрытое, впрочем, травкой зелененькой, словно вышеописанная река протекала прямо по кромке футбольного поля с добротным газоном.
И Чернов, не обращая внимания на мизерность визуальной информации, сделал тем не менее категорический вывод, который подсказывала ему прилично развившаяся в Пути интуиция: это — ничья река. Река — из Ниоткуда в Никуда. Вполне возможно, что Стикс. Или Лета, в которую ему, Чернову, теперь придется кануть. Если местный Седой Паромщик не предписал ему иное. Не нужна была Бегуну дополнительная информация! И без нее все ясно, несмотря на туман: Его умысел.
Одно волновало: где Вефиль? Какие очередные муки — не адские ли на сей раз? — предназначил Сущий несчастным вефильцам, страдающим по Его воле и по вине Бегуна? Или здесь имела место иная зависимость, в которой испытания Бегуна — следствие, а не причина?
Впрочем, все могло оказаться куда более легко объяснимым. Река — просто река, а не Стикс. Туман — всего лишь туман, а не „клочья адской тьмы“.
Чернов неторопливо пошел вдоль берега, наклонился, поболтал рукой в воде. Теплой вода оказалась, теплой и тоже какой-то обволакивающей, ласковой. Хотелось немедленно раздеться догола и войти в реку, плюхнуться в воду лицом, плыть саженками, как в детстве, отфыркиваясь и вереща на весь свет что-нибудь бессмысленно-радостное. Но бес недоверия заставлял душить прекрасные порывы: нырнешь туда, скептически думал Чернов, а потом ка-а-ак затянет. Ну не хотел он кануть ни в Лету, ни в реку-без-названия, а хотел для начала понять, куда на этот раз забросил его Сущий, что за мир вокруг, кто в нем обитает и чем промышляет. Если опять „огнем и мечем“, то Сущий назойливо повторяется. Хотелось бы от Него чего-нибудь мирного и тихого (как ПВ с четырьмя Вефилями), но в то же время — чтоб с людьми, но чтоб и те — мирные и тихие, не бьют плетьми, не стреляют из „guns machine“, не травят друг друга химией и радиацией.
Хотя „понять“ — слишком мощный термин. Из того, что Чернову показывали на Пути, всерьез понять что-либо не мог бы никто из смертных, говорилось уже. Вот разве что присмотреться — как в шелку…
Метров двести прошел — ни грана не изменилось в пейзаже. Жесткое газонное покрытие плоской суши, тихое течение реки, коричный туман, глухо закрывающий перспективу. Пожалуй, ничего иного он не увидит, если будет тупо следовать кромке берега, пожалуй, стоит — пусть даже на ощупь! — углубиться в туман и хотя бы наткнуться на что-то или на кого-то. В конце-то концов, не может Сущий создать еще один вариант пространства-головоломки, это уж совсем не по-божески получится — в буквальном и переносном смыслах! Очень хотелось думать, что все окружающее — лишь природные особенности места, что Вефиль окопался где-то неподалеку, что еще где-то есть другие населенные пункты, в которых живут нормальные люди. Нормальные хотя бы тем, что неагрессивны.
Идти в тумане было практически невозможно, это Чернов понял почти сразу, когда споткнулся обо что-то, чего, по логике, не могло обнаружиться на означенном „футбольном поле“. Но обнаружилось, и Чернов рухнул мордой вперед, но, увы, не в теплую реку, как мечталось, а в жесткую и колючую траву. Потерял сознание — показалось, что на миг всего, но когда очнулся, увидел: туман рассеялся, расплылся, не ушел совсем, а как-то присел, прижался к земле. Может, эти туманные трансформации и заняли-то всего миг, но здравый Чернов счел именно здравым признать, что провалялся он мордой в траве никак не менее часа. А то и поболе. Однако чувствовал себя отдохнувшим, будто не в отключке находился, а в тихом сне без сновидений. Чернов уселся на жесткую траву, огляделся в поисках вдруг да вынырнувших из туманной массы новых ориентиров — деревьев, зданий или иных рукотворных и нерукотворных вершин. Но никаких вершин не углядел. Зато с умилением увидел, как шел к нему по колено в тумане некто в белом свободном одеянии (типа туника), с посохом в правой руке, седоволосый, седобородый, то ли библейский патриарх, то ли былинный богатырь. Умиление Чернова вполне объяснимо: картинка прямо из детства, не хватало только запаха молока и меда, запах корицы пришел явно из других детских книжек.
Все-таки умиленный Чернов легко поднялся, зашагал навстречу старцу, заранее улыбаясь и надеясь на ответную улыбку. Но по мере сближения двух представителей двух миров обнаружилось, что лицо старца было не просто мрачным и пасмурным, но даже угрожающим. Улыбка сползла с губ Чернова: в чем он, любопытно, провинился перед хозяином тумана? А хозяин, остановившись и опершись на посох обеими руками, сказал раскатисто и молодо, причем — по-русски, да еще напирая на „о“:
— Долго заставляешь ждать, Бегун.
Выходит, все-таки — былинный богатырь. Но старый. На покое. И все ж — при деле.
Театр остановить невозможно!
— Мои поступки не в моей воле, — вежливо ответствовал Чернов, не преминул поклониться старцу в пояс, пополоскать ручкой у травы-муравы, добавил, выпрямившись: — Исполать тебе, добрый человек…
Добрый человек неожиданно неуклюже, но искренне улыбнулся сыгранной Черновым рольке и продолжил:
— Ошибаешься, Бегун. Воля Сущего — в том, что Он каждому дает право поступать по своей воле.
И тональность иная, и даже тембр голоса поменялся. Плюс — уже никакой не русский, а чеканная латынь. Причем именно чеканная, простая; как удар молота о наковальню, как ее учат в современных Чернову вузах, а не та, что потеряна в бездне времен вместе с Римской империей — латынь, услышанная Черновым в мире, поделенном на римлян и скандинавов. Одну лишь странность отметил лингвист: дважды употребив слово „воля“, седой латинист сделал это по-разному. В первый раз — „numen“, во второй — „sponte“. Кичился знаниями? Латынь-то, судя по используемому варианту ее, явно — не его разговорный язык…
Он стоял на пологом берегу и еле различал в туманной сизой дымке противоположный берег, который — как все же различалось — был тоже плоским. Только это и различалось, а что там, на берегу, повторим, — один Сущий и знает. А берег, на коем пребывал только-только выпавший из Сдвига Бегун, виден был ему получше, хотя туман имел место и здесь — теплый, приятно влажный, словно обволакивающий, пахнущий почему-то корицей и уж совсем непонятно как плывущий над землей. Как будто Чернов смотрел сквозь иллюминатор самолета, а за прозрачным стеклом плыли облака. Туманные. Они ведь тоже движутся иллюзорно медленно, хотя самолет летит жутко реактивно.
Так вот, берег был более-менее виден, а на берегу этом ничего не наблюдалось. В пределах, в которые пускал туман, вестимо. Вообще ничего не наблюдалось: ровное пространство, покрытое, впрочем, травкой зелененькой, словно вышеописанная река протекала прямо по кромке футбольного поля с добротным газоном.
И Чернов, не обращая внимания на мизерность визуальной информации, сделал тем не менее категорический вывод, который подсказывала ему прилично развившаяся в Пути интуиция: это — ничья река. Река — из Ниоткуда в Никуда. Вполне возможно, что Стикс. Или Лета, в которую ему, Чернову, теперь придется кануть. Если местный Седой Паромщик не предписал ему иное. Не нужна была Бегуну дополнительная информация! И без нее все ясно, несмотря на туман: Его умысел.
Одно волновало: где Вефиль? Какие очередные муки — не адские ли на сей раз? — предназначил Сущий несчастным вефильцам, страдающим по Его воле и по вине Бегуна? Или здесь имела место иная зависимость, в которой испытания Бегуна — следствие, а не причина?
Впрочем, все могло оказаться куда более легко объяснимым. Река — просто река, а не Стикс. Туман — всего лишь туман, а не „клочья адской тьмы“.
Чернов неторопливо пошел вдоль берега, наклонился, поболтал рукой в воде. Теплой вода оказалась, теплой и тоже какой-то обволакивающей, ласковой. Хотелось немедленно раздеться догола и войти в реку, плюхнуться в воду лицом, плыть саженками, как в детстве, отфыркиваясь и вереща на весь свет что-нибудь бессмысленно-радостное. Но бес недоверия заставлял душить прекрасные порывы: нырнешь туда, скептически думал Чернов, а потом ка-а-ак затянет. Ну не хотел он кануть ни в Лету, ни в реку-без-названия, а хотел для начала понять, куда на этот раз забросил его Сущий, что за мир вокруг, кто в нем обитает и чем промышляет. Если опять „огнем и мечем“, то Сущий назойливо повторяется. Хотелось бы от Него чего-нибудь мирного и тихого (как ПВ с четырьмя Вефилями), но в то же время — чтоб с людьми, но чтоб и те — мирные и тихие, не бьют плетьми, не стреляют из „guns machine“, не травят друг друга химией и радиацией.
Хотя „понять“ — слишком мощный термин. Из того, что Чернову показывали на Пути, всерьез понять что-либо не мог бы никто из смертных, говорилось уже. Вот разве что присмотреться — как в шелку…
Метров двести прошел — ни грана не изменилось в пейзаже. Жесткое газонное покрытие плоской суши, тихое течение реки, коричный туман, глухо закрывающий перспективу. Пожалуй, ничего иного он не увидит, если будет тупо следовать кромке берега, пожалуй, стоит — пусть даже на ощупь! — углубиться в туман и хотя бы наткнуться на что-то или на кого-то. В конце-то концов, не может Сущий создать еще один вариант пространства-головоломки, это уж совсем не по-божески получится — в буквальном и переносном смыслах! Очень хотелось думать, что все окружающее — лишь природные особенности места, что Вефиль окопался где-то неподалеку, что еще где-то есть другие населенные пункты, в которых живут нормальные люди. Нормальные хотя бы тем, что неагрессивны.
Идти в тумане было практически невозможно, это Чернов понял почти сразу, когда споткнулся обо что-то, чего, по логике, не могло обнаружиться на означенном „футбольном поле“. Но обнаружилось, и Чернов рухнул мордой вперед, но, увы, не в теплую реку, как мечталось, а в жесткую и колючую траву. Потерял сознание — показалось, что на миг всего, но когда очнулся, увидел: туман рассеялся, расплылся, не ушел совсем, а как-то присел, прижался к земле. Может, эти туманные трансформации и заняли-то всего миг, но здравый Чернов счел именно здравым признать, что провалялся он мордой в траве никак не менее часа. А то и поболе. Однако чувствовал себя отдохнувшим, будто не в отключке находился, а в тихом сне без сновидений. Чернов уселся на жесткую траву, огляделся в поисках вдруг да вынырнувших из туманной массы новых ориентиров — деревьев, зданий или иных рукотворных и нерукотворных вершин. Но никаких вершин не углядел. Зато с умилением увидел, как шел к нему по колено в тумане некто в белом свободном одеянии (типа туника), с посохом в правой руке, седоволосый, седобородый, то ли библейский патриарх, то ли былинный богатырь. Умиление Чернова вполне объяснимо: картинка прямо из детства, не хватало только запаха молока и меда, запах корицы пришел явно из других детских книжек.
Все-таки умиленный Чернов легко поднялся, зашагал навстречу старцу, заранее улыбаясь и надеясь на ответную улыбку. Но по мере сближения двух представителей двух миров обнаружилось, что лицо старца было не просто мрачным и пасмурным, но даже угрожающим. Улыбка сползла с губ Чернова: в чем он, любопытно, провинился перед хозяином тумана? А хозяин, остановившись и опершись на посох обеими руками, сказал раскатисто и молодо, причем — по-русски, да еще напирая на „о“:
— Долго заставляешь ждать, Бегун.
Выходит, все-таки — былинный богатырь. Но старый. На покое. И все ж — при деле.
Театр остановить невозможно!
— Мои поступки не в моей воле, — вежливо ответствовал Чернов, не преминул поклониться старцу в пояс, пополоскать ручкой у травы-муравы, добавил, выпрямившись: — Исполать тебе, добрый человек…
Добрый человек неожиданно неуклюже, но искренне улыбнулся сыгранной Черновым рольке и продолжил:
— Ошибаешься, Бегун. Воля Сущего — в том, что Он каждому дает право поступать по своей воле.
И тональность иная, и даже тембр голоса поменялся. Плюс — уже никакой не русский, а чеканная латынь. Причем именно чеканная, простая; как удар молота о наковальню, как ее учат в современных Чернову вузах, а не та, что потеряна в бездне времен вместе с Римской империей — латынь, услышанная Черновым в мире, поделенном на римлян и скандинавов. Одну лишь странность отметил лингвист: дважды употребив слово „воля“, седой латинист сделал это по-разному. В первый раз — „numen“, во второй — „sponte“. Кичился знаниями? Латынь-то, судя по используемому варианту ее, явно — не его разговорный язык…