Афанасьев Анатолий Владимирович. Гражданин тьмы

   - Главное, собаки, - сказал я. - Фокс меня пропустит, а тебя нет.
   - Хочешь уйти один?
   - Надо что-то придумать... Как ты вообще относишься к собакам?
   - Я не боюсь собак, я боюсь людей.
   - Может, взять тебя на руки, и тогда он решит, что ты мертвая? Собаки не трогают мертвых.
   - В отличие от людей, - усмехнулась Надин. - Люди пожирают мертвечину с огромным аппетитом, не правда ли, Анатолий Викторович?
   - Не умствуй, малышка, не время... Кстати, мы не встречались в прежней жизни?
   - Встречались, и не раз. Скоро вы вспомните.
   Хороший разговор, вполне уместный перед дальней дорогой.
   Мы бегом одолели освещенную стометровку до можжевеловой рощицы. Фоке будто поджидал нас, степенно выступил из тьмы, громыхнув цепью. Я заранее приготовил треску.
   - Привет, дружище... это всего лишь мы. На, покушай сладенького.
   В полумраке круглые собачьи глаза слюдянисто поблескивали. Он понюхал угощение, укоризненно покачал башкой и подозрительно взглянул на Надин. Девушка стояла неподвижно, свесив руки вдоль туловища.
   - Не сомневайся, старина, - заспешил я с объяснениями, - Она такая же, как я. Невольница. Ну да, мы хотим смыться отсюда. Здесь нам очень плохо. Ты же знаешь, как это бывает. Ты хороший, интеллигентный пес, у тебя своя голова на плечах. Пропусти нас, пожалуйста.
   Фокс слушал внимательно, Надин фыркнула:
   - Пообещай заплатить, Анатолий Викторович. За беспокойство.
   Овачар глухо заворчал и повел носом. Надин - о мужественная душа! - спокойно протянула руку и шагнула вперед. Ее руку пес понюхал и лизнул. Я был ошарашен и смущен. Такого не могло быть, чтобы милые собачки не напали на чужака, да еще среди ночи. Или Надин не чужая?
   - Не то, что ты думаешь, - сказала она. - Просто он чувствует, что во мне нет коварства. Собаки умнее нас.
   - Ладно, пойдем потихоньку.
   Прижавшись друг к дружке, мы осторожно обогнули Фокса, который демонстративно отвернулся. Возможно, ему было стыдно за свою противоестественную доброту.
   Через минуту очутились у калитки, и она была точно такя же, какая виделась издали или мерещилась: черная решетка, подвешенная на медных штырях. Надин осветила фонариком на замок, а его и не было. Калитку yдерживал в закрытом положении обыкновенный засов. Я потянул за штырек, и он выскользнул из паза, промасленный.
   - Чудеса какие-то, - пробормотал я в растерянности.
   Мы одновременно оглянулись. Никто не бежал к нам со смирительной рубашкой, не свистел в свисток - и сигнализация молчала.
   - Да, - согласилась Надин. - Что-то тут не так.
   - Тебе страшно?
   - Немного. А тебе?
   - Черт его знает. Я ведь уже прошел несколько этапов генной перестройки и не могу отличить реальность от видения. Вполне возможно, все это нам только снится.
   - И сад, и ночь, и калитка?
   - И многое другое... Смешно...
   - Что смешно?
   - Если птицу долго держать в клетке, а потом отворить дверцу, она будет вести себя точно как мы сейчас.
   Надин вложила свою руку в мою, и ее тепло одурманило меня.
   - Какие глупости! - заметила презрительно, - Ты же видишь, я из плоти и крови. Никакой не мираж.
   - Это ничего не значит, - уверил я. Чтобы убедить, Надин прижалась и подставила губы. Наш второй поцелуй был еще натуральнее, чем первый днем.
   - Что ж, пойдем. - Я с сожалением оторвался от ее нежного рта. - Но если что-то случится, не пугайся. Это всего лишь эксперимент.
   - Понимаю, - кивнула она.
   Случилось вот что. Калитка отворилась с мелодичным скрипом, и мы, взявшись за руки, прошмыгнули через нее. Я успел поднять глаза к звездному небу, вдохнуть полной грудью свежий воздух, но в ту же секунду раздался металлический щелчок, вспыхнул электрический свет, и мы обнаружили себя на пороге просторного помещения, заполненного хохочущими, кривляющимися людьми. Им было над чем потешаться. Мы с Надин по-прежнему держались за руки, но на нас ничего не было: ни комбинезонов, ни трусиков - оба голенькие, как в баньке, зато в правой руке я сжимал гвоздодер, а у Надин в пальчиках был черный фонарик. Девушка растерялась, а я нет, потому что сразу догадался, что это галлюцинация. Среди глумящейся, визжащей толпы различил несколько родных лиц, несовместимых с этим местом: Оленька и Виталик, наряженные в Деда Мороза и Снегурочку, Мария Семеновна с бледным отрешеным лицом, словно покойница, могучая Макела - и даже бывший мой начальник по институту, профессор Сидор Астахович Пресняков собственной персоной, с мобильником. Заправлял в разномастной компании главный врач хосписа Герасим Остапович Гнус, да и все помещение представляло собой не что иное, как огромную операционную, заполненную всевозможным медицинским оборудованием, включая аппарат искусственного кровообращения.
   Надин выронила фонарик и испуганно шагнула назад, но наткнулась не на калитку, а на обыкновенную плотно запертую дверь.
   - Держи себя в руках, - посоветовал я. - Это сон. Я предупреждал.
   - Какой сон? - не поверила она, - Погляди на эти хари. Они чересчур живые.
   - Да, живые... И все равно это сон.
   - Тогда давай проснемся... Разбуди меня, пожалуйста! Я невольно залюбовался ее грациозным телом с золотистыми крупными сосками на полных грудях.
   - Невозможно, девочка. Мы полностью в их власти. Надо смириться. Стой спокойно.
   От толпы отделился Герасим Остапович, подошел поближе. С опаской глядел на мой гвоздодер.
   - Поздравляю, Иванцов. От всей души поздравляю. Вы с честью выдержали последнее испытание, посрамили сомневающихся.
   - Рад стараться, доктор.
   - Но впереди самый трудный этап: молекулярная перестройка. И тут, знаете ли, наука наукой, но вы должны помочь. Никакого внутреннего напряжения, никаких побочных эмоций... Не угодно ли попрощаться со своими близкими?
   Пока мы разговаривали, толпа зевак притихла. Старший наставник Робентроп с шумом высморкался на пол, что было ему несвойственно как чистоплотному арийцу. Макела плакала. Японец Су Линь что-то нашептывал на ухо моей жене, что-то видно, утешительное: Манечка вдруг заулыбалась.
   - Нет, не хочу, - сказал я. - Долгие проводы - лишние слезы.
   - Напрасно, - огорчился Гнус, - Доведется ли еще свидеться?
   - Ничего. Переживу как-нибудь.
   - И то верно... Извольте эту железяку. Больше о вам - хе-хе - ни к чему.
   Я передал ему гвоздодер, и Герасим Остапович обратился к Надин:
   - А вам, мадемуазель, посоветую брать пример с Иванцова. Побольше, как говорится, оптимизма. Видите, какой он рассудительный? Уверяю, ему пришлось труднее, чем вам. Все-таки бывший интеллигент. Знаете, как они дрожат за свою шкуру?
   - Подонки! - низким голосом ответила Надин, как плюнула. - Со мной этот номер не пройдет.
   - Не пройдет - и не надо, - беспечно отозвался Гнус. - Мы здесь все руководствуемся главной заповедью Гиппократа. Не навреди... Что ж, Иванцов, пожалуйте на процедуру.
   Я успел обменяться взглядом с Надин, но в леденцовых глазах ничего не увидел, кроме застывшего угрюмого бешенства. Зрители расступились, и Герасим Остапович проводил меня к операционному столу, куда я взгромоздился с помощью санитаров. От бьющих в глаза люминесцентных ламп хотелось зажмуриться. Опять датчики, электроды, игла в вену... Я безмятежно улыбался склонившемуся надо мной доктору. Копна его черных спутанных волос свесилась вниз, крысиные глазки пытливо щурились.
   - Нигде не жмет, не давит?
   - Спасибо, все хорошо.
   Сбоку просунулся узкоглазый Су Линь.
   - Герасим, не ошибись. Хозяин злой, как черт. Рвет мечет.
   - При чем тут я, любезный Су? Мое мнение известно. Черного кобеля не отмоешь добела. Всеобщая стерилизация - вот ключ к проблеме.
   - Не тебе решать, Герасим. Твое дело - медицинское обеспечение. Прежняя партия почти вся загноилась. Не по твоей ли вине?
   - Ах вот оно что?! - Герасим Остапович, увлекшись спором, в рассеянности прижал скальпель к моему уху. - Гнусная инсинуации. Матрица из Петербурга была бракованная. Вы знаете это не хуже меня.
   - Почему я должен знать?
   - Потому что участвовали в выборке. И читали мою докладную, где я обосновал свои возражения. Питерские поставки вообще некондиционны и во всяком случае требуют затяжной консервации. Тем более когда речь идет о воспроизводстве гомо экономикус. Климат, историческая аура - там все другое. Тамошний интеллигент еще жиже, неустойчивее нашенского, столичного. Повторяю, единственное разумное решение - стерилизация. Тотальная стерилизация по методу Купера-Шапенгеймера. Как в Зимбабве. Японец скривился в досаде:
   - Это все теории. Надоело, честное слово. Я смотрю на вещи трезво: еще одного облома хозяин не простит. Чего зря базарить? Вживляй чип - и будем, как говорится, посмотреть.
   - Только не надо валить на меня вину за общий бардак. Удивительная бестактность.
   Скальпель дернулся в его руке и отсек кусочек мочки, но я не пикнул. Боли не чувствовал, действовала многодневная наркотическая заморозка. Надвигалось абсолютное сумасшествие. Я уже не надеялся уберечь крохотные крупицы рассудка, забившегося глубоко под ребра. Разумеется, они извлекут его и оттуда. Сдаваться тоже не собирался. Чутье подсказывало, что спектакль в самом разгаре и занавес опустится еще не скоро. Страстный поцелуй Надин горел на губах. В каком-то высшем смысле, обездвиженный и обесточенный, утративший человеческий облик, я был почти счастлив, ощущая приближение великой, прежде недоступной истины. Шла крупная игра, и мне повезло сделать в ней свою маленькую ставку.
   - Чего, Иванцов? - Герасим Остапович, по-видимому, заметил что-то необычное в моем взгляде. - Чего мычишь? Обосрался, что ли?
   - Напротив, доктор. Вторую неделю запор. Спасибо западной фармакологии.
   Гнус обернулся к японцу:
   - Прекрасный экземпляр. Редчайшая невосприимчивость к болевому воздействию. Таких у меня еще не было.
   Японец вяло улыбнулся и сдвинул рычажок на аппарате искусственного дыхания:
   - Счастливого полета, кролик.
   Голова наполнилась будто сухой ватой, вата заискрилась - и мир исчез. Я попытался догнать самого себя на огромной траектории падения, но не смог.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДЕВИЦА НАДИН

1. НА БЕРЕГАХ АНТАЛИИ

   Привычка ржать по любому поводу у меня от батюшки. Жаль, нет его на свете. Сражен спиртом "Роял". Молодой, пятидесятилетний. Жить бы и жить, а он взял и помер. Стечение роковых обстоятельств. Он работал в "ящике". Совпало так, что закрыли тему, связанную с оборонкой, и одновременно потекли в Москву реки спирта, дешевого, как молоко. Сердце у папочки было легкое, веселое, но сверхнагрузок не выдержало. С непривычки. Прежде он почти не пил - и вдруг размотал на полную катушку. Первый же удар свалил его в могилу. Едва успел попрощаться. Напоследок пошутил: "Эх, доченька, не довелось поглядеть, как станешь миллионершей..."
   Миллионершей я не стала, но бедствовали мы с матушкой недолго. Правда, поучившись в институте всего годик, быстро смекнула, что это лишняя обуза. И как еще оказалась права! В прошлом году Гарик Рахимов, с которым мотались на Канары, для смеха подарил мне диплом, в котором указано, что я окончила ВГИК и являюсь режиссером, актрисой, а заодно и топ-моделью. Вот и все высшее образование.
   Старикам трудно, а я, при моих внешних данных, в рынок вписалась шутя, как шар в лузу. У стариков предрассудки, у нас их нет. Мы выросли свободными людьми в свободной стране. Выбор огромный: хочешь - иди на панель с прицелом подцепить богатенького иностранца и упорхнуть в забугорный рай, хочешь - делай карьеру в какой-нибудь торговой фирме, если язычок хорошо подвешен и грудки торчат, хочешь - вообще ничего не делай, затаись и жди, когда по сотовой трубке позвонит принц. Я научилась совмещать, для меня подходит и то и другое и третье, и еще пятое, десятое. С полной ответственностью могу сказать: до примитивной проституции не опустилась, хотя... Матушка, разумеется, осуждала мой образ жизни ("Ах, что бы сказал отец!"), но тоже понимала, что проживешь, нищета заест, а она у меня дамочка балованная. Мы теперь как две добрые подружки и каждого очередного лоха, с которого собираюсь снять сливки, вместе всесторонне обсуждаем. Я прислушиваюсь к ее мнению. Да, иногда приходится давать какому-нибудь борову, от которого души воротит, но это редко, когда уж совсем припрет.
   Короче, живи и радуйся, но с оглядкой. В том смысле, чтобы не проколоться. Свободной женщине в свободной стране все же грозят две большие опасности, коих она должна избегать: пуля в башку и зараза в кровь. Но если тщательно и постоянно соблюдать меры предосторожности, можно уберечься и от того и от другого. Надо заметить, от "заразы" прогрессивное человечество не придумало более надежной зашиты, чем простая резинка с двойной прокладкой. К сожалению, полной гарантии она не дает. Мне долго везло, но однажды все-таки влипла. Один черненький бизнесмен, ненасытный, кстати, кобель, наградил-таки каким-то загадочным микробом, неопасным, но удивительно цепким. Понадобилось три курса мощнейших антибиотиков, чтобы его заглушить. Кроме резинки, надо твердо придерживаться правила: на работе никогда не напивайся и не обкуривайся, чтобы не попасться на уловки некоторых сладкоежек, жаждущих исключительно "чистого секса". От таких лучше вообще отделываться сразу под любым благовидным предлогом.
   Теперь о главном, об отморозках. Избежать с ними встречи нельзя, особенно если вращаешься в столичной тусовке на высоком уровне, но падать в обморок тоже не надо, когда попадаешь к ним в лапы. Отморозки такие же люди, готовые платить за свои желания, но только с обостренным восприятием радостей жизни. Их беда в том, что они сами часто не знают, чего хотят. Больше всего их среди кавказцев и узкоглазых, но там же иногда крутятся такие бешеные бабки, что поневоле рискнешь. Пуля - это метафора. С красивыми самочками, если опростоволосятся, обходятся попроще: либо разбрасывают кусками по помойкам, либо - в прорубь. С отморозками, с беспредельщиками, есть ряд табу, ни в коем случае нельзя нарушать. Первое в этом иске: не динамь! Никогда никого не динамь. Даже если очень хочется. Даже если кажется, что можно взять денежщ просто так, без отработки. Даже если имеешь дело с что ни на есть чайником из всех чайников. Важен навык. Как бы ни было тошно - не динамь! Один раз обойдется, второй, а на третий все равно обломишься. Могу привести кучу печальных примеров, да не хочу заводиться. Кто знает, о чем речь, тот поймет без примеров.
   Второе: держи дистанцию и никогда не втягивайся в их дела. Чем бы ни манили. У тебя свой товар, ты его предлагаешь хотите берите, хотите нет, - и это твоя игра. Все остальное - не твоя. Все остальное тебя не касается. Тут действует старый закон: кого-ток увяз - всей птичке пропасть. Говорю об этом так горячо потому, что один раз, как с микробом, обожглась крепко, едва ноги унесла. Причем не на отморозке - на родном отечественном бизике комсомольского закваса, на фирмаче. Витя Скоморохов, гад ползучий! И чего простить себе не могу, подзалетела, как дура, на старой совковой сказке о любви. Поверила его бредням, да и как не поверить... Обхаживал, холил, двухкомнатную квартиру снял на Плющихе. Стихи, сука, по пьяни читал наизусть, образованная падла. А слил по-подлому, как шлюху стодолларовую. Наладил к немцам с гостинцем. Убедил, с погранцами, дескать, все схвачено, поедешь вип-персоной. Туда и обратно, но билет, как выяснилось, был только в один конец. Что за гостинец, Витенька? Пустяки, детеныш. Небольшой антиквар и мешочек с побрякушками. Но все по эксклюзивной стоимости. Вот тебе авансец в десять тонн, оставь мамочке на пропитание. Все по-благородному.
   Я поехала. Гостинец сдала в Мюнхене, с тамошними пацанами провела вечерок и очнулась в Эмиратах, в борделе. Такую дозу, сволочи, вкатили, что, наверное, целый месяц трепыхалась под жирными арабскими тушами, не соображая, что со мной происходит. Как выбралась, как домой вернулась, особая история, когда-нибудь расскажу малолеткам в назидание, но не сейчас. Статистика такова: из десяти б..., улетающих, по своей ли, по чьей ли воле, на промысел в те края, в живых остается хорошо одна-две. Но нет худа без добра. Если у кого-то проблемы с лишним весом, нет лучше способа похудеть. Без всяких гормонов. Когда зимним вечером приползла домой, от пятидесяти восьми килограмм осталось сорок, и плюс душа в руинах. Мамочка еле признала, зашлась в истерике, не чаяла увидеть меня - полгода я странствовала. А те десять кусков, Витя Скоморохов забрал на другой день в долг. Ничего, как-нибудь встретимся на московском променаде, нам есть о чем поговорить.
   Теперь об Анталии. Финиковые пальмы, рощи, экзотические пейзажи, ласковое море... Эта поездка стала в моей жизни переломной. Я не хотела ехать, хандрила после Эмиратов, никак не могла набрать форму и, чтобы продержаться, снесла немного золотишка в ломбард. Уговорила отдохнуть Ляка Гуревич. Она могла уговорить и мертвого. Ей немного за сорок, но энергии столько, что хватит на десяток молоденьких курочек. За последний год мы близко сошлись, хотя познакомились случайно, на тусовке в кинотеатре "Россия", на присуждении "ТЭФИ". То есть мы и прежде встречались, круг общения у светских профурсеток тесный, но тут вдруг потянуло друг к дружке, как магнитом, несмотря на разницу в возрасте. И ничего лесбийского, чисто духовный импульс.
   Ляка, Елена Вадимовна Гуревич, по прозвищу Вагина, в девичестве Куропаткина, была женщиной трудной рыночной судьбы. Муж ее, Иван Захарович Гуревич, владелец несметных богатств и знаменитого банка "Анаконда", был ее пятым мужем, и при этом самым успешным. Из прежних она двоих похоронила, скорее всего, затрахала насмерть; одного подстрелили в подъезде, и он умер у нее на руках, проклиная казанскую братву и персонально какого-то Федю Покрышкина; четвертый пропал без вести, уйдя среди ночи в ларек за сигаретами. Банкир Гуревич души не чаял в своей необузданной супруге. До сих пор не пойму, чем она его так приворожила. Может, знала что-то такое, о чем никто другой не знал. По годам Иван Захарович староват для нее, далеко за шестьдесят, да и по всем остальным параметрам мало подходил. Ляка - женщина романтическая, с озорным настроем, а он угрюмый скептик с компьютером вместо сердца. Когда поженились, Иван Захарович уже давно был законченным импотентом и с гордостью об этом рассказывал всем знакомым. Так что постель между ними исключалась. Правда, раскладывая пасьянс из финансовых отчетов, он иногда возбуждался, но Ляка жаловалась, что это были такие короткие вспышки, что они ни разу не успели использовать их по назначению. Предположить, он нашел в Ляке умную собеседницу и заботливого друга, трудно. Ляку интересует только то, что у мужиков ниже пупка, а в остальном она вряд ли справится и с таблицей умножения, не говоря уж о затейливых рассуждениях о смысле жизни, к которым склонен ее супруг. Другом она не могла быть потому, что понимала это слово лишь в его физиологическом значении. Хозяйкой также была никудышной, хотя деньги тратить, естественно, любила и, к примеру, два раза в год обязательно меняла мебель в загородном поместье. И все же, могу поклясться, Гуревич ее боготворил. Наверное, в его привязанности таилось что-то сакральное, что мы называем словом "рок". Я однажды слышала, как в легком подпитии он шепнул:
   - Моя драгоценная, маленькая ведьмочка, без тебя я пропаду...
   И Ляка ответила с неподражаемым достоинством:
   - Не горюй, пупсик, я тебя не брошу.
   Да и с чего ей бросать своего мужа, если жила за ним как за каменной стеной? Вольная, как птица, богатая, ухоженная, весь мир у ее ног. И никакой ответственности ни перед кем.
   Как-то я спросила напрямик:
   - Лякушка, открой секрет, каким зельем опоила дурачка?
   Ответ поразил меня глубинной мудростью, какой от нее не ожидала.
   - Никакого зелья, милая Нации, - сказала с неожиданной грустью. - Он беспомощный, как скворушка на ветке, и я люблю его, как всех своих нерожденных детей. Я его единственная защита. Ванечка об этом знает. Вот и весь секрет.
   Я не поверила, это не могло быть правдой, но в принципе если существует любовь, о которой писали поэты в прошлом веке, то она должна быть только такой, как у Гуревича с Вагиной. Все остальное туфта, "Сказки Венского леса". Я тоже хочу, чтобы мои дети были похожи на седенького Ивана Захаровича с банком "Анаконда" в кармане. Честь тому, кто навеет нам сон золотой.
   Ляка собралась в Анталию, чтобы потрахаться с турками, которые ей очень нравились как любовники. По самоотдаче, уверяла она, их можно сравнить с нигерийцами, на худой конец с австралийскими пигмеями, про которых вообще рассказывают чудеса, но Ляка их еще не пробовала. Меня тащила с собой, потому что одной ехать скучно. Стыдила:
   - Ну что, в самом деле, Надин? Подумаешь, в борделе поработала. Гордиться должна, мир такой же бордель, как в твоих Эмиратах. Разве нет?
   Я возражала вяло:
   - Не говори чего не знаешь...
   - Да я хоть сейчас бы, добровольно, но не могу рисковать. У меня Ванечка на руках. Две недели - все, что могу себе позволить. Надька, не дури! Развеешься, турка себе заведешь. Ох они какие, как огурчики малосольные! Враз все забудешь - После первой палки. За мой счет, Надин.
   Мамочка не осталась в стороне:
   - Поезжай, доченька, не думай ни о чем. Вагиночка плохого не посоветует.
   После смерти отца она так и не оправилась до конца, умственно сильно сдала, и последняя фраза свидетельствовала, что рассудком вернулась в детство. И я поехала, дала себя уговорить. В конце концов, какая разница, где слезы лить?
   Поехала - и не пожалела. Перемена обстановки, теплое море, черное вино, фрукты и цветы, долгие сны в номере люкс подействовали благотворно, душевное оцепенение начало спадать, как старая змеиная кожа. Стоял лучезарный май, и тот клочок побережья, где мы очутились, напоминал рай, каким его в смелых мечтаниях представляет себе какая-нибудь старшеклассница из Замоскворечья, у которой родителям не на что купить упаковку нормальных прокладок. В первые дни я только и делала, что бултыхалась в воде, пила, жрала и спала, при этом Ляка вела себя с такой деликатностью, какой я от нее не ожидала. Я ее почти не видела. Едва обосновались в отеле, за ней приехали два тучных, с лоснящимися рожами и крокодильими улыбками турка и увезли неизвестно куда. Хотели и меня прихватить, но Ляка шаловливо погрозила им пальчиками:
   - Нет, мальчики, это пока не ваше!
   Турки понятливо закивали, а один с такой силой хлопнул себя по жирным ляжкам, что люстра закачалась.
   Потом Ляка иногда возникала в номере, чтобы переодеться, забрать что-нибудь из вещей, но не надолго, на минутку-другую. Волосы у нее стояли дыбом, и ее трясло словно в затяжном оргазме. Но когда обращалась ко мне, глаза теплели.
   - Как ты, кроха? Не скучаешь? - Все хорошо, Вагиночка. Отдыхай спокойно.
   - Надеюсь, скоро ко мне присоединишься? Есть кольные варианты.
   - Ой, не торопи, пожалуйста!
   Ко мне постепенно возвращалась воля к жизни, и вид обнаженного мужского тела перестал вызывать тошноту. На пятый вечер уже без особого внутреннего принуждения спустилась в бар, чтобы пропустить рюмочку перед сном. По пути, привлеченная музыкой, завернула на дискотеку.
   В небольшом помещении, освещенном настенными факелами, билось в падучей человек сорок, ничего интересного, и я повернула обратно, но встретилась взглядом с молодым мужчиной, сиротливо притулившимся у стеночки. Мужчина вскочил на ноги и учтиво поклонился. У него были хорошие манеры, и я его узнала. Несколько раз видела в ресторане за обедом и на пляже. Кажется, он отдыхал с женой и дочерью, во всяком случае, появлялся в сопровождении сухопарой блондинки выше его на голову и вихлястой девчонки лет пятнадцати. Сам был пухлый, ухоженный мужичок неопределенной внешности, по социальному статусу явно принадлежащий новорашенам. Его можно было спутать с немчиком, тут, как и русских, было предостаточно, если бы не мобильник, постоянно зажатый в кулаке, и специфическое, уныло-нагловатое выражение лица, характерное для отечественных ворюг. На меня он глаз положил с первой встречи, но даже в моем заторможенном состоянии по въевшейся охотничьей привычке я сразу, на подсознательном уровне, отмела его как возможную добычу. Какой-то поляк, да еще окруженный семейкой... При любом раскладе игра не стоила свеч.
   Зато улыбка у него была хорошая, жалобная, как у проголодавшегося телка.
   - Хотели потанцевать? - спросил он.
   Я невольно задержалась. В маленьком фойе никого, кроме нас, не было, но через открытые широкие двери видно, как извивался разгоряченный молодняк, словно рыбеха в котле.
   - Нет, не хотела... Вы почему один?
   - Дочь сторожу... - указал рукой в зал. - Чтобы в кусты не увели. Приспичило подергаться перед сном.
   - А-а... - Говорить больше было не о чем, приличия, принятые между земляками, соблюдены. - Что ж, cпокойной ночи.
   Мужчина нервно переступил с ноги на ногу.
   - Может, выкурим по сигаретке? - Это была почти мольба, и я откликнулась.
   - Здесь?
   - Можно в баре. Тут рядом, за углом.
   - Не прозеваете дочурку?
   - Не такая уж она дурочка... Хотя, знаете, четырнадцать лет - опасный возраст. Всегда лучше подстраховаться... За несколько минут, надеюсь, ничего не случится.
   - Рисковый вы человек, - осудила я.
   Через минуту сидели в глубине полутемного бара с коктейлями "Ночи Кабирии". Познакомились. Его звали рустам. Фамилия - Петренок. Отчество - Феоктистович.
   Элитный набор.
   Разговор тянулся как-то нудно, неопределенно. Когда снимаешь клиента, есть некоторые приемчики и правила, но когда девушка в моем состоянии, измученная борделем, то не знаешь, как себя вести, теряешься, тем более имея дело с новорашеном. Они все немного чокнутые, или, как считает Оля Иванцова (ох высоко теперь летает), они все мутанты. Но при этом им очень хочется выглядеть нормальными хозяевами жизни, не хуже тех, какие представлены в американских фильмах. Абсолютно уверенными в себе и ничего не боящимися. Они обзаводятся женами, детьми, любовницами, иномарками, загородными виллами, секретаршами, богатыми офисами, носятся по всему миру, соря деньгами, как мусором. Глубокомысленно рассуждают о ценах на бирже, о правах человека, да обо всем на свете, о чем пишут "Коммерсант" и "Московский комсомолец", но в головах у них страшная каша. Новорашен непредсказуем. От него никогда не знаешь, чего ждать: то ли отвалит по настроению пачку бакcoв, то ли, на что-то обидевшись, подошлет киллера. Они отнюдь не идиоты, потому и сами себе не рады.