Анастасия кончила читать, сложила листок и вернула его Арсению.
— Почему ты не сказал мне о своей находке?
— Было интересно узнать, как долго вы будете гоняться за тенью.
Анастасия покачала головой:
— Я тебя недооценила.
— Прошу заметить, — встрял в разговор Кайрос, — что господин Фарн копался в голове Арсения, и о найденных бумажках ему хорошо известно. Однако Фарн все равно жаждал прикончить ЭРика. Спрашивается, почему?
— Потому что это бумажка ничего не значит, — с торжеством в голосе заявил ЭРик. — Я знал все это прежде: штабс-капитан дал мне прочесть свой дневник. Более того, он показал мне коробку и записку… — ЭРик замолчал, встретился глазами с Танчо и улыбнулся ей. — И я сказал, что он ошибается. Он нашел талисман.
— ЧТО? — прошипел Арсений.
— Эта коробка и эта записка и есть талисман. Придумав талисман, Р. тем самым его и создал. Мы вместе с дедом замуровали его в стену. Я и он.
Ничего в мире нельзя придумать.
И тут Танчо открыла сумочку и вытащила свою таинственную коробку. Все молча смотрели на жестянку из-под монпансье, не в силах спросить, хотя каждый и догадывался, что перед ним. ЭРик взял коробочку из рук Танчо.
— Ого! Да она тяжелая, как гиря.
— К тому же меняет свой вес. В одну минуту кажется — как минимум пуд, — поддакнула Танчо. — А в другую становится легкая, как пушинка.
— Ребята, колдуйте без меня. — Арсений демонстративно повернулся и ушел.
Пусть ищут, что хотят — коробку из-под монпансье, рубины, глаза, сердца, мечи — ему все равно! Он больше этим не желает заниматься.
— Он мог быть на моем месте, — проговорил ЭРик, провожая Арсения глазами. — Если бы захотел.
Глава 3
Давно он не чувствовал такой усталости — эпизод на вокзале, разумеется, был не в счет. Усталость эта навалилась мгновенно, как только Арсений ушел с Исаакиевской площади. Навалилась, будто из-за угла прыгнул ему на плечи могучий зверь. Арсений чуть не рухнул на колени и вынужден был вцепиться ногтями в штукатурку ближайшей стены, чтобы не упасть. Последующие полчаса, пока он добирался до дома, были для него сущей пыткой. Его старый «Жигуль» то и дело норовил боднуть носом какую-нибудь притормозившую впереди машину или подставить задницу шустрой иномарке.
Но все-таки он добрался до дому, хотя и помнил свое возращение плохо. Как был в одежде, Арсений повалился на тахту в надежде, что сейчас закроет глаза и уснет, и забудет о самозванном братце. Глаза он в самом деле закрыл. Но сна не было. Усталость продолжала нарастать. Арсений застонал в бессильной ярости сжал кулаки…
— Дивлюсь я на тебя, Арсений, — проворковал у него над ухом вкрадчивый голос. — Зачем ты подчиняешься чудим прихотям? Зачем называешь братом проходимца и спасаешь его по указаниям шлюхи?
Арсений открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял его недавний попутчик, всадивший Гребневу в затылок ржавый гвоздь. Невольно Арсений вскинул руку к затылку, отыскивая незажившую отметину. Болячка тут же нашлась. Причем она вспухла так, будто под кровавой засохшей корочкой в самом деле торчала шляпка гвоздя.
— Я его ненавижу, — прохрипел Арсений. — И откуда он только взялся на мою голову?
— Откуда — неважно! Но почему тебе не избавиться от него?
— Избавиться? — переспросил Гребнев. — Убить, что ли?
Фарн одобрительно улыбнулся в ответ.
Арсений растерялся. Не столько от дерзости предложения, сколько оттого, что внутренне он тут же согласился. Слово «убить» не вызвало в его душе ни намека на отторжение. Скорее, себе, своей податливости, а не Фарну он попытался возразить:
— Тебя Оля его любит. Она верит, что ЭРик в самом деле ее сын.
— И что из того?
Насмешливый тон окончательно обескуражил Арсения. Он беспомощно закрутил головой, будто надеялся прочесть в воздухе указание свыше. Но ничего не обнаружилось в пыльном, нагретом послеполуденном солнцем воздухе. «Безвыходность» — единственное слово, способное сгуститься из этой удушливой смеси.
— Я все-таки обязан… я должен, — бормотал Арсений.
— Должен? — передразнил Фарн. — Кому? За что?
— Тетя Оля меня воспитала.
— Подумаешь, милость. Она не сделала из тебя достойного человека. Такого, который мог бы стать моим избранником. Она лишила тебя высшего счастья любить меня. Именно поэтому ты ровным счетом ничего не достиг. Именно она вселила в тебя чувство зависимости от всех и неуверенности в себе. И при этом она лишила тебя веры в меня — такое не прощается.
Господи, да ведь он произносит именно то, о чем так часто думал сам Арсений. С каждым новым словом Фарн вбивал новый гвоздь в голову Арсения. Но тот не протестовал. Напротив, он испытывал необыкновенную легкость: наконец-то он освободился от своей бессмысленной, никому не нужной положительности. Теперь-то он наконец сможет все: напишет самый лучший, самый гениальный в мире роман, раскроет, как переспелый гранат, сложность своей натуры и, обливаясь то ли потом, то ли кровью, взберется на такую вершину, какая прежде не снилась.
— А главное, проходимец проведал о камнях, — продолжал нашептывать Фарн. — Как ты вывернешься, если о твоей проделке узнает не только Ольга Михайловна, но и Белкин, который считает себя наследником по праву. Уж он-то душу из тебя вынет.
— Да, да, я убью его! — воскликнул Арсений. — Если бы кто-нибудь знал, как я его ненавижу!
— Я знаю, — ответил Фарн. — Но будь с ним осторожен. Он силен. Очень силен.
Но все-таки он добрался до дому, хотя и помнил свое возращение плохо. Как был в одежде, Арсений повалился на тахту в надежде, что сейчас закроет глаза и уснет, и забудет о самозванном братце. Глаза он в самом деле закрыл. Но сна не было. Усталость продолжала нарастать. Арсений застонал в бессильной ярости сжал кулаки…
— Дивлюсь я на тебя, Арсений, — проворковал у него над ухом вкрадчивый голос. — Зачем ты подчиняешься чудим прихотям? Зачем называешь братом проходимца и спасаешь его по указаниям шлюхи?
Арсений открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял его недавний попутчик, всадивший Гребневу в затылок ржавый гвоздь. Невольно Арсений вскинул руку к затылку, отыскивая незажившую отметину. Болячка тут же нашлась. Причем она вспухла так, будто под кровавой засохшей корочкой в самом деле торчала шляпка гвоздя.
— Я его ненавижу, — прохрипел Арсений. — И откуда он только взялся на мою голову?
— Откуда — неважно! Но почему тебе не избавиться от него?
— Избавиться? — переспросил Гребнев. — Убить, что ли?
Фарн одобрительно улыбнулся в ответ.
Арсений растерялся. Не столько от дерзости предложения, сколько оттого, что внутренне он тут же согласился. Слово «убить» не вызвало в его душе ни намека на отторжение. Скорее, себе, своей податливости, а не Фарну он попытался возразить:
— Тебя Оля его любит. Она верит, что ЭРик в самом деле ее сын.
— И что из того?
Насмешливый тон окончательно обескуражил Арсения. Он беспомощно закрутил головой, будто надеялся прочесть в воздухе указание свыше. Но ничего не обнаружилось в пыльном, нагретом послеполуденном солнцем воздухе. «Безвыходность» — единственное слово, способное сгуститься из этой удушливой смеси.
— Я все-таки обязан… я должен, — бормотал Арсений.
— Должен? — передразнил Фарн. — Кому? За что?
— Тетя Оля меня воспитала.
— Подумаешь, милость. Она не сделала из тебя достойного человека. Такого, который мог бы стать моим избранником. Она лишила тебя высшего счастья любить меня. Именно поэтому ты ровным счетом ничего не достиг. Именно она вселила в тебя чувство зависимости от всех и неуверенности в себе. И при этом она лишила тебя веры в меня — такое не прощается.
Господи, да ведь он произносит именно то, о чем так часто думал сам Арсений. С каждым новым словом Фарн вбивал новый гвоздь в голову Арсения. Но тот не протестовал. Напротив, он испытывал необыкновенную легкость: наконец-то он освободился от своей бессмысленной, никому не нужной положительности. Теперь-то он наконец сможет все: напишет самый лучший, самый гениальный в мире роман, раскроет, как переспелый гранат, сложность своей натуры и, обливаясь то ли потом, то ли кровью, взберется на такую вершину, какая прежде не снилась.
— А главное, проходимец проведал о камнях, — продолжал нашептывать Фарн. — Как ты вывернешься, если о твоей проделке узнает не только Ольга Михайловна, но и Белкин, который считает себя наследником по праву. Уж он-то душу из тебя вынет.
— Да, да, я убью его! — воскликнул Арсений. — Если бы кто-нибудь знал, как я его ненавижу!
— Я знаю, — ответил Фарн. — Но будь с ним осторожен. Он силен. Очень силен.
Глава 4
Ирина сварила кофе. Она вообще мерзко готовила, а кофе, самый лучший, всегда отдавал у нее горелыми желудями. Но приходилось мириться: Ольга Михайловна не пожелала потчевать троицу незваных гостей. Она сидела в углу и смотрела на захватчиков красными от слез глазами. Позвать на помощь кого-нибудь она не могла: Белкин не подпускал ее к телефону. Даже на просьбу позвонить Арсению последовал отказ. Зато Ирина постоянно накручивала диск старенького аппарата в надежде, что Танчо явится наконец домой. Но домашний телефон не отвечал.
— Ну как, твой сыночек пенсию всю прожрал? — поинтересовался Белкин, разрезая батон вдоль и накладывая поверх толстый ломоть молочной колбасы. Колбаса дерьмовая, я такую есть уже отвык, как бы понос не пробрал, поморщился он.
— ЭРик зарабатывает, — ответила Ольга Михайловна с достоинством.
— Зарабатывает? — передразнил Белкин. — Милостыню, что ли, просит? Или рассказики о параллельном мире печатает? В этом, как его, «Когте дьявола», где твой приемный племянничек подвизается? Ха-ха, сладкая парочка! Во всем этом есть какая-то своя безумная логика.
— Может быть, вы наконец прекратите меня оскорблять и уберетесь из моего дома? — в который раз спросила Ольга Михайловна.
— Тебя Оля, да мы ради вас стараемся! — воскликнула Ирина. — Как вы понять этого не можете! Ведь этот проходимец вас ограбит или, чего доброго, убьет!
— Он — мой сын, — вновь повторила Ольга Михайловна.
Закончить спор не довелось: в дверь позвонили.
— А вот и наш инопланетный гость! — воскликнул Белкин. — Тимош, открой, да тащи его сюда, только сильно не бей, он нам живой нужен. Да смотри, вдруг он с Танчо!
— ЭРик, уходи! — успела выкрикнуть Ольга Михайловна прежде, чем Ирина пухлой ладонью зажала ей рот.
Да вряд ли он мог услышать этот придушенный крик: старинная стена полуметровой толщины да длинный коридор отделяли их друг от друга.
Белкин распахнул дверь, и Тимош, ловко ухватив гостя за волосы, приставил к его виску пистолет.
— Ну вот, как все просто, — рассмеялся Белкин. — Зверь угодил в капкан.
— Что вам угодно? Кто вы? — прохрипел гость, напрасно пытаясь вырваться — ствол пистолета так вдавился в висок, что головой не пошевелить.
— Ты нужен нам, дорогуша, тебя мы тут поджидали, — задушевным голоском отвечал Белкин и, переменив тон на командно-снисходительный, приказал Тимошевичу: — Тащи его на кухню!
— ЭРик! — крикнула Ольга Михайловна и осеклась, потому как человек, которого Тимошевич тащил за собою, по-прежнему прижимая пистолет к виску, был вовсе не ЭРиком.
Хотя внешне они были чем-то похожи. Незнакомец светловолос и худощав, но куда старше ЭРика, да и ростом повыше. К тому же черты лица другие тонкие, будто выточенные резцом. До странности знакомое лицо. Где-то Ольга Михайловна его видела…
— Кто это? — спросил пленник у Ольги Михайловны.
Голос его дрожал от возмущения и ярости.
— Родственники, — стыдясь, пробормотала та.
— Приятная у вас во всех отношениях семейка, сударыня, — усмехнулся пленник.
— Чудно сыночек выражается, — оборвал его Белкин. — Не говоря о шмотках.
Одет гость в самом деле был необычно: батистовая тонкая рубашка, слегка пожелтевшая от стирок, вместо галстука — витой шнурок, пиджак и брюки из тонкой коричневой шерсти явно старомодного фасона, а ботинки… Не ботинки вовсе, а что-то вроде ботиков, с пуговицами по бокам. Незнакомец сильно хромал и при ходьбе, видимо, должен был опираться на трость. Ту трость, которую теперь держал в руках Белкин.
— Это не мой сын, — сказала Ольга Михайловна.
— Тетенька, но вы сами твердили, будто бы ЭРик вернулся, — с издевкой напомнила Ирина.
— Это не ЭРик.
— А кто же?
— Не знаю. ЭРик ниже ростом и моложе.
— Еще моложе?! — расхохотался Белкин. — Сколько же вам лет, уважаемый господин ЭРик?
— Я не тот, за кого вы меня принимаете, — отвечал пленник. — И пусть ваш бульдог уберет пистолет от моего виска. А то, не дай Бог, нажмет на спусковой крючок. Я таких случаев бывал свидетелем. А мне бы чрезвычайно не хотелось умереть здесь и сейчас.
— Ладно, Тимош, отпусти его, — приказал Белкин с неохотою. — Но смотри в оба. Сразу видно: тип себе на уме. Ну, теперь-то вы наконец скажете, кто вы такой?
— Станислав Николаевич Крутицкий, — представился гость, имея наконец возможность опереться на спинку стула. Без трости ему было неловко стоять из-за покалеченной ноги он сильно кособочился.
Теперь Ольга Михайловна сумела разглядеть, что глаза у Станислава Крутицкого точь-в-точь как у ЭРика: зеленые со светлым ореолом вокруг зрачка.
— Надо же, Ирочка, я и не знал, что у тебя столь многочисленная родня, — хмыкнул Белкин.
— В первый раз его вижу, — буркнула Ирина.
— Станислав Николаевич, так вы… — догадалась наконец Ольга Михайловна. После появления ЭРика она могла поверить многому.
— Именно, — Крутицкий поцеловал ее морщинистую, покрытую старческой гречкой руку. — А вы — Ольга Михайловна, мать ЭРика. Я вас, сударыня, разумеется, еще не знаю, но ЭРик успел мне рассказать…
— Да у них здесь целая шайка! — заорал Белкин.
— Я забыл сказать вашему сыну очень важную вещь, — продолжал Крутицкий, не обращая внимания на реплики господина Белкина. — Потому и отважился явиться суда.
— Как?
— На трамвае, Ольга Михайловна. Жаль, что из вашего окна не виден монорельс.
— Мне надоела эта чухня! — ярился Белкин. — Пусть он скажет, где Танчо, а не то…
— ЭРик говорил о мадмуазель Татьяне, — отвечал штабс-капитан. — Я с ним согласен: ей угрожает опасность.
— Ну вот, я все-таки прав: этот проходимец похитил мою дочь.
Штабс-капитан оглядел Белкина с головы до ног, оценивая, достоин ли тот, чтобы на его выходки обращали внимание. Результаты даже поверхностного осмотра говорили: не достоин.
— Вы намеренно искажаете мои слова. — Крутицкий чеканил слова, будто лепил одну пощечину за другой. — Эрик, напротив, пытается защитить мадмуазель Татьяну. Но я опасаюсь, что с господином Фарном ни ей, ни ему не сладить.
— Что передать ЭРику? — Ольга Михайловна старалась не обращать внимания на очередной взрыв эмоций господина Белкина.
— Прежде всего, очень важен ключ от парадного входа, — сказал Крутицкий. — В двадцатые годы я опасался хранить дома шпагу и потому вделал кусочек клинка в этот самый ключ. Его навершье вполне может служить кинжалом.
— Но ключ исчез, — упавшим голосом прошептала Ольга Михайловна.
— Его выбросили?! — воскликнул штабс-капитан.
— Нет, нет, я его хранила. Замка давно нет, но ключ остался. Я никогда не выбрасываю ключей. Но, вообразите, сегодня ночью явился какой-то белоголовый проходимец и украл этот самый ключ. Ничего более не взял, только его.
— Это Фарн, — нахмурился Крутицкий. — Именно этого я и опасался.
— Слушайте, не надоело вам трепаться? — вновь перебил его Белкин. — Я хочу знать, где моя дочь!
Крутицкий у нему повернулся. Что-то в глазах гостя мелькнуло такое, что хозяин «Камеи» попятился и поперхнулся словами.
— Я вас очень прошу, милостивый государь, — проговорил штабс-капитан ледяным тоном, — впредь не перебивать меня. Что касается вашей дочери, то, во-первых, я довожусь ей прадедом, во-вторых, ЭРик сделает все возможное, чтобы ее спасти. Это единственное, что я могу сказать. А теперь вам пора отправляться домой — вы слишком в гостях засиделись.
— Слушай, ты… — начал было Тимош.
— Ваш дед плохо кончил, — осадил его штабс-капитан. — Не уподобляйтесь ему.
Тимошевич бессмысленно хлопнул глазами.
— Откуда… — начал он.
Тут телефонный аппарат наконец разразился истерическими трелями. Белкин сорвал трубку. Несколько секунд он внимательно слушал, потом рявкнул:
— Все домой! Танчо вернулась!
Непрошеные гости тут же сняли осаду и кинулись к выходу, не потрудившись принести извинения. Уже на пороге штабс-капитан их остановил:
— Извольте трость вернуть.
— Ах, трость, — засуетился Белкин. — Да, знаете, забыл, нервы.. — И он с неохотой потянул Крутицкому свой «боевой» трофей.
— Я волнуюсь за ЭРика. — Ольга Михайловна оглянулась, будто опасалась, что их подслушивают. — Белоголовый, тот, что был ночью здесь, он сказал, что… что убил его.
— Это, Ольга Михайловна, чистейшее вранье!
— Я так и думала. Ни на секунду ему не поверила. Ни на секунду…
Штабс-капитан одобрительно кивнул и принялся откручивать массивный резной набалдашник трости. К изумлению Ольги Михайловны, из полос деревянной трубки вдруг высунулось стальное жало клинка. Когда-то длинная шпага теперь была обломана на треть. Крутицкий провел пальцем по лезвие, пробуя, хорошо ли оно отточено, и вновь спрятал шпагу в трость.
— Это заговоренный клинок. Только им ЭРик может уб… защититься от Фарна. Где мне найти вашего сына?
— Не знаю, — развела руками Ольга Михайловна.
— Не знаете… — повторил штабс-капитан. — Что же делать? Я должен передать ему клинок. — Он задумался на мгновение. — Ну что ж, тогда остается только одно. — Он подмигнул Ольге Михайловне. — Сесть в трамвай. ЭРик там непременно появится. — Штабс-капитан, небрежно опираясь на трость, направился к выходу.
— Ну как, твой сыночек пенсию всю прожрал? — поинтересовался Белкин, разрезая батон вдоль и накладывая поверх толстый ломоть молочной колбасы. Колбаса дерьмовая, я такую есть уже отвык, как бы понос не пробрал, поморщился он.
— ЭРик зарабатывает, — ответила Ольга Михайловна с достоинством.
— Зарабатывает? — передразнил Белкин. — Милостыню, что ли, просит? Или рассказики о параллельном мире печатает? В этом, как его, «Когте дьявола», где твой приемный племянничек подвизается? Ха-ха, сладкая парочка! Во всем этом есть какая-то своя безумная логика.
— Может быть, вы наконец прекратите меня оскорблять и уберетесь из моего дома? — в который раз спросила Ольга Михайловна.
— Тебя Оля, да мы ради вас стараемся! — воскликнула Ирина. — Как вы понять этого не можете! Ведь этот проходимец вас ограбит или, чего доброго, убьет!
— Он — мой сын, — вновь повторила Ольга Михайловна.
Закончить спор не довелось: в дверь позвонили.
— А вот и наш инопланетный гость! — воскликнул Белкин. — Тимош, открой, да тащи его сюда, только сильно не бей, он нам живой нужен. Да смотри, вдруг он с Танчо!
— ЭРик, уходи! — успела выкрикнуть Ольга Михайловна прежде, чем Ирина пухлой ладонью зажала ей рот.
Да вряд ли он мог услышать этот придушенный крик: старинная стена полуметровой толщины да длинный коридор отделяли их друг от друга.
Белкин распахнул дверь, и Тимош, ловко ухватив гостя за волосы, приставил к его виску пистолет.
— Ну вот, как все просто, — рассмеялся Белкин. — Зверь угодил в капкан.
— Что вам угодно? Кто вы? — прохрипел гость, напрасно пытаясь вырваться — ствол пистолета так вдавился в висок, что головой не пошевелить.
— Ты нужен нам, дорогуша, тебя мы тут поджидали, — задушевным голоском отвечал Белкин и, переменив тон на командно-снисходительный, приказал Тимошевичу: — Тащи его на кухню!
— ЭРик! — крикнула Ольга Михайловна и осеклась, потому как человек, которого Тимошевич тащил за собою, по-прежнему прижимая пистолет к виску, был вовсе не ЭРиком.
Хотя внешне они были чем-то похожи. Незнакомец светловолос и худощав, но куда старше ЭРика, да и ростом повыше. К тому же черты лица другие тонкие, будто выточенные резцом. До странности знакомое лицо. Где-то Ольга Михайловна его видела…
— Кто это? — спросил пленник у Ольги Михайловны.
Голос его дрожал от возмущения и ярости.
— Родственники, — стыдясь, пробормотала та.
— Приятная у вас во всех отношениях семейка, сударыня, — усмехнулся пленник.
— Чудно сыночек выражается, — оборвал его Белкин. — Не говоря о шмотках.
Одет гость в самом деле был необычно: батистовая тонкая рубашка, слегка пожелтевшая от стирок, вместо галстука — витой шнурок, пиджак и брюки из тонкой коричневой шерсти явно старомодного фасона, а ботинки… Не ботинки вовсе, а что-то вроде ботиков, с пуговицами по бокам. Незнакомец сильно хромал и при ходьбе, видимо, должен был опираться на трость. Ту трость, которую теперь держал в руках Белкин.
— Это не мой сын, — сказала Ольга Михайловна.
— Тетенька, но вы сами твердили, будто бы ЭРик вернулся, — с издевкой напомнила Ирина.
— Это не ЭРик.
— А кто же?
— Не знаю. ЭРик ниже ростом и моложе.
— Еще моложе?! — расхохотался Белкин. — Сколько же вам лет, уважаемый господин ЭРик?
— Я не тот, за кого вы меня принимаете, — отвечал пленник. — И пусть ваш бульдог уберет пистолет от моего виска. А то, не дай Бог, нажмет на спусковой крючок. Я таких случаев бывал свидетелем. А мне бы чрезвычайно не хотелось умереть здесь и сейчас.
— Ладно, Тимош, отпусти его, — приказал Белкин с неохотою. — Но смотри в оба. Сразу видно: тип себе на уме. Ну, теперь-то вы наконец скажете, кто вы такой?
— Станислав Николаевич Крутицкий, — представился гость, имея наконец возможность опереться на спинку стула. Без трости ему было неловко стоять из-за покалеченной ноги он сильно кособочился.
Теперь Ольга Михайловна сумела разглядеть, что глаза у Станислава Крутицкого точь-в-точь как у ЭРика: зеленые со светлым ореолом вокруг зрачка.
— Надо же, Ирочка, я и не знал, что у тебя столь многочисленная родня, — хмыкнул Белкин.
— В первый раз его вижу, — буркнула Ирина.
— Станислав Николаевич, так вы… — догадалась наконец Ольга Михайловна. После появления ЭРика она могла поверить многому.
— Именно, — Крутицкий поцеловал ее морщинистую, покрытую старческой гречкой руку. — А вы — Ольга Михайловна, мать ЭРика. Я вас, сударыня, разумеется, еще не знаю, но ЭРик успел мне рассказать…
— Да у них здесь целая шайка! — заорал Белкин.
— Я забыл сказать вашему сыну очень важную вещь, — продолжал Крутицкий, не обращая внимания на реплики господина Белкина. — Потому и отважился явиться суда.
— Как?
— На трамвае, Ольга Михайловна. Жаль, что из вашего окна не виден монорельс.
— Мне надоела эта чухня! — ярился Белкин. — Пусть он скажет, где Танчо, а не то…
— ЭРик говорил о мадмуазель Татьяне, — отвечал штабс-капитан. — Я с ним согласен: ей угрожает опасность.
— Ну вот, я все-таки прав: этот проходимец похитил мою дочь.
Штабс-капитан оглядел Белкина с головы до ног, оценивая, достоин ли тот, чтобы на его выходки обращали внимание. Результаты даже поверхностного осмотра говорили: не достоин.
— Вы намеренно искажаете мои слова. — Крутицкий чеканил слова, будто лепил одну пощечину за другой. — Эрик, напротив, пытается защитить мадмуазель Татьяну. Но я опасаюсь, что с господином Фарном ни ей, ни ему не сладить.
— Что передать ЭРику? — Ольга Михайловна старалась не обращать внимания на очередной взрыв эмоций господина Белкина.
— Прежде всего, очень важен ключ от парадного входа, — сказал Крутицкий. — В двадцатые годы я опасался хранить дома шпагу и потому вделал кусочек клинка в этот самый ключ. Его навершье вполне может служить кинжалом.
— Но ключ исчез, — упавшим голосом прошептала Ольга Михайловна.
— Его выбросили?! — воскликнул штабс-капитан.
— Нет, нет, я его хранила. Замка давно нет, но ключ остался. Я никогда не выбрасываю ключей. Но, вообразите, сегодня ночью явился какой-то белоголовый проходимец и украл этот самый ключ. Ничего более не взял, только его.
— Это Фарн, — нахмурился Крутицкий. — Именно этого я и опасался.
— Слушайте, не надоело вам трепаться? — вновь перебил его Белкин. — Я хочу знать, где моя дочь!
Крутицкий у нему повернулся. Что-то в глазах гостя мелькнуло такое, что хозяин «Камеи» попятился и поперхнулся словами.
— Я вас очень прошу, милостивый государь, — проговорил штабс-капитан ледяным тоном, — впредь не перебивать меня. Что касается вашей дочери, то, во-первых, я довожусь ей прадедом, во-вторых, ЭРик сделает все возможное, чтобы ее спасти. Это единственное, что я могу сказать. А теперь вам пора отправляться домой — вы слишком в гостях засиделись.
— Слушай, ты… — начал было Тимош.
— Ваш дед плохо кончил, — осадил его штабс-капитан. — Не уподобляйтесь ему.
Тимошевич бессмысленно хлопнул глазами.
— Откуда… — начал он.
Тут телефонный аппарат наконец разразился истерическими трелями. Белкин сорвал трубку. Несколько секунд он внимательно слушал, потом рявкнул:
— Все домой! Танчо вернулась!
Непрошеные гости тут же сняли осаду и кинулись к выходу, не потрудившись принести извинения. Уже на пороге штабс-капитан их остановил:
— Извольте трость вернуть.
— Ах, трость, — засуетился Белкин. — Да, знаете, забыл, нервы.. — И он с неохотой потянул Крутицкому свой «боевой» трофей.
— Я волнуюсь за ЭРика. — Ольга Михайловна оглянулась, будто опасалась, что их подслушивают. — Белоголовый, тот, что был ночью здесь, он сказал, что… что убил его.
— Это, Ольга Михайловна, чистейшее вранье!
— Я так и думала. Ни на секунду ему не поверила. Ни на секунду…
Штабс-капитан одобрительно кивнул и принялся откручивать массивный резной набалдашник трости. К изумлению Ольги Михайловны, из полос деревянной трубки вдруг высунулось стальное жало клинка. Когда-то длинная шпага теперь была обломана на треть. Крутицкий провел пальцем по лезвие, пробуя, хорошо ли оно отточено, и вновь спрятал шпагу в трость.
— Это заговоренный клинок. Только им ЭРик может уб… защититься от Фарна. Где мне найти вашего сына?
— Не знаю, — развела руками Ольга Михайловна.
— Не знаете… — повторил штабс-капитан. — Что же делать? Я должен передать ему клинок. — Он задумался на мгновение. — Ну что ж, тогда остается только одно. — Он подмигнул Ольге Михайловне. — Сесть в трамвай. ЭРик там непременно появится. — Штабс-капитан, небрежно опираясь на трость, направился к выходу.
Глава 5
— Так кем ты мне приходишься? — Танчо уселась в обитое лазурным бархатом кресло и по своему обыкновению закинула ногу на ногу.
ЭРик не спешил отвечать. Он лежал на диване, сложив руки на груди, как покойник, и закрыв глаза. Так к нему быстрее возвращались силы. Танчо увела его с площади и привела сюда, к себе домой. Но он не помнил, как они добирались, о чем говорили, и говорили ли вообще? Прошло меньше двенадцати часов с того мгновения, как он воскрес в комнате Анастасии и увидел потолок, усеянный золотыми звездами. С тех пор миновала целая жизнь, в которой было все, что должно быть в жизни: любовь, опасность и открытия. И главное, в этой краткой и одновременно безумно долгой жизни он успел испытать себя. И этим испытанием остался доволен.
— Получается, что ты — двоюродный брат моей матери, — продолжала рассуждать Танчо. — Значит, я — твоя двоюродная племянница. Так, что ли?
— Вроде того, — отвечал ЭРик, по-прежнему лежа неподвижно и не открывая глаз.
Он чувствовал приятное покалывание во всем теле, будто невидимые руки растирали кожу грубой тканью.
— Жрать хочешь? — поинтересовалась не слишком вежливо Танчо.
— Ага, переброс отнимает слишком много энергии.
Он улыбнулся про себя: именно эти слова он говорил маме Оле, описывая вымышленное путешествие. Теперь же, посетив параллельный мир и вернувшись обратно, из подлинного путешествия, он чувствовал себя совершенно выжатым. Занятно получается! Он сначала придумывает свою жизнь, а потом ее проживает. Хорошо, что не наоборот.
— Пойду, посмотрю, что есть в холодильнике. — Танчо поднялась.
— Поскорее.
— Умираешь с голоду?
— Вроде того. — На самом деле он имел в виду совершенно иное.
Ни с кем ему прежде не было так хорошо. Он чувствовал себя НЕУЯЗВИМЫМ. Это слово отражало всю сложность его переживаний — оно включало нежность, любование, восхищение, влечение, жажду ответного чувства. Оно наполняло его сердце, а не опустошало. В этом было что-то новое. Раньше он не думал, что такое возможно. Раньше… Разве у него было, с чем сравнивать? Несколько случек, гасящих острые приступы желания, да еще роман с одноклассницей непрерывная ссора с мини-репризами в постели.
Вернулась Танчо с подносом.
— Ветчина, сыр, заливное — все, что нашла.
— Не так плохо, — улыбнулся ЭРик. К обилию деликатесов он не привык.
ЭРик наконец поднялся. Окинул взглядом Танину комнату. Обычная современная мебель, шкафы из ДСП, обитые ярким бархатом кресла, тюлевые турецкие гардины. Не комната, а декорация современного спектакля в дешевом театрике. Можно на такой сцене поставить что-нибудь оригинальное? Все вокруг типичное: паркет, палас и книжные полки. Ну разве что кульман и письменный стол несколько диссонируют — ненужные атрибуты деловитости в уютном девичьем гнездышке. Да еще картина на стене — полуразрушенная церковь, мутный силуэт на мутно-сером фоне, чувство и талант без должного наличия мастерства.
Танчо перехватила его взгляд и сообщила горделиво:
— Я купила это на выставке.
ЭРик кивнул. Он все время смотрел на картину, пока ел. Потом Танчо достала сигареты, и они закурили.
— Что ты думаешь о сегодняшних событиях? — спросил ЭРик.
— Мы сами пожелали во все это вляпаться. Ты же говорил: все зависит от выбора пути. Мы свернули направо там, где обычные люди сворачивают налево.
ЭРик помолчал, наблюдая, как синие кольца дыма уплывают в окно.
— Ты начинаешь думать, как я.
Танчо надменно вскинула голову.
— Если не считать встречи на лестнице, то мы с тобой познакомились только вчера. Не слишком переоценивай свою персону
— Не надо меня унижать, тебе это не делает чести. Рик вчера и ЭРик сегодня — не одно и то же, — сказал он с гордостью и грустью одновременно.
Он открывался перед ней, заведомо не желая защищаться от ее колких нападок. Это обезоруживало. Она смутилась.
— Фарн сказал, что убил тебя, а ты вновь воскрес. Это так? — Это был вопрос и завуалированное извинение — одновременно.
Он кивнул. И показал тонкий, едва приметный круговой шрам на руке и на шее. Скоро они станут совсем не видны.
— Ты что-нибудь видел, пока был мертвым?
— Свое детство. Из первой жизни. Темная, промерзшая комната. Окно, завешанное тряпками. Светильник на столе. Мама называла его моргасиком. Это консервная банка, в нее налито немного керосина, и в нем плавает фитиль на проволочке. Он горит, почти не давая света. В черноте ночи — крошечная красная точка. Будто кто-то проковырял дырочку в листе черной бумаги. Я сижу на кроватке с веревочной сеткой, закутанный в пуховые платки с головы до ног, а в руке у меня кусок черного сухаря. А мама Оля топит буржуйку.
— Господи, у тебя две жизни теперь. Тебе не кажется, что ты раздваиваешься?
— Нет, — ни на миг не задумываясь, отвечал ЭРик. — Видишь ли, мне удалось сделать такое, чем я горжусь. Раньше я был неопределенно-аморфным, но теперь во мне есть нечто неколебимое, от чего я могу оттолкнуться.
Танчо вздохнула:
— Как бы я хотела сказать такое о себе.
— Слово «хочу» все объясняет.
— Не поняла!
— Ты такая, какой хочешь казаться. Ты не любишь, а желаешь любить. Ты хочешь быть смелой — и никого не боишься. Пожелаешь казаться дерзкой ошеломишь. Когда захочешь быть доброй — помогаешь всем, кто просит и кто не просит вовсе.
Танчо открыла рот, хотела возразить, но не могла. Чувство было такое, будто ее ударили кулаком в солнечное сплетение — воздуха не хватало, комната плыла перед глазами.
— При таком характере, — продолжал ЭРик, — все зависит от того, каковы желания человека. Ты можешь добиться, чего угодно — только пожелай.
— Нет, так нельзя! — замотала головой Танчо. — Ты будто «шпору» вытащил и прочел. Ведь каждый в себе тайну почитает. А ты вдруг в лицо шмяк.
Он наклонился к ней, пытаясь заглянуть в глаза.
— Ну что ты, я ведь не хотел тебя обидеть. Честно, не хотел. Я-то знаю, как тяжело, когда сам себя не понимаешь. Короче, думал, скажу… — Он осекся. Потому что увидел, что она смеется. — Ты что?!
— Ничего. Просто вспомнила слова Лешки — это парень из нашей группы. Он любит повторять: «Если найдется человек, который меня поймет, я поступлю так: если это девчонка — я на ней женюсь, если парень — постараюсь с ним больше не встречаться». Ну и… — Она опять расхохоталась.
— Ну и… — повторил ЭРик.
— Что прикажешь мне делать, а?
Он тоже рассмеялся. Они хохотали наперебой, катаясь по дивану, пихая друг друга локтями, как это могут делать только два беззаботных юных существа.
Танчо прекратила смеяться первой. Ее глаза встретились с глазами ЭРика. Удивительные все же у него глаза — зеленые, со светлыми, будто светящимися ореолами вокруг зрачков.
Он тоже перестал смеяться и придвинулся к ней. Она отвернулась, стиснула ладонями бархатную обивку дивана. Ворохом осенних листьев пронеслись в мозгу какие-то обрывки… Она что-то хотела спросить, не у него — у себя.
«Ах да! Желаю ли я его любить? Ха-ха, как он прав! Я — отдельно, желания — отдельно. Как муха от котлеты».
— ЭРик, скажи, что все это обман — то, что ты говорил обо мне, взмолилась Танчо. — Что ты все это выдумал.
— Я не умею обманывать, — прошептал ЭРик, — даже то, что я придумываю — правда. — И он коснулся губами ее рта.
В ответ она обвила его руками за шею и прижалась к его телу. В это мгновение душа ее вновь разделилась: одна половина Танчо стремилась навстречу ЭРику, другая больше всего хотела убежать. Одна половина ее существа предлагала вторую, как сводня продает жертву. Танчо-первая, жадно приоткрыв губы, отвечала на поцелуй, Танчо-вторая в последний момент попыталась оттолкнуть ЭРика.
Обескураженный ее сопротивлением, он отстранился и взглянул ей в лицо. Глаза его потемнели, сделались почти черными.
— Я — твоя, — прошептала Танчо-первая, прежде чем Танчо-вторая успела выкрикнуть свое обычное «нет».
Он забылся на несколько минут глубоким сном, будто прыгнул в пропасть. Но даже сквозь эту неодолимую толщу пришло ощущение беды. Сон не отпускал его, затягивая назад арканом. Он отбивался от сна, как от чудовища, утаскивая добычу в пещеру.
Наконец он открыл глаза, все еще продолжая спать. Руки его, как руки слепого, шарили вокруг. Пальцы нащупали тонкую, безвольно откинутую руку Танчо, скользнули по ее плечу к шее. Кожа была шелковистой и теплой. Но что-то неуловимо изменилось. Он стиснул ее запястье и не ощутил биения крови. Он попытался нащупать пульс на шее — опять ничего. Тогда он взвыл по-звериному, и сон, испугавшись, наконец отлетел, а ЭРик остался сидеть на диване с широко раскрытыми глазами. Подле него лежала Танчо. Он наклонился к самому ее лицу, пытаясь уловить дыхание, но ничего не ощутил. Он соскочил с дивана, схватил Танину сумочку и высыпал содержимое на палас. Чертыхаясь, разгреб бесчисленные безделушки, в ярости оттолкнул металлическую коробку, найденную в квартире Милослава, и наконец схватил то, что искал, маленькое зеркальце. Мгновение он стоял, боясь решиться, потом тряхнул головой, шагнул к дивану и приложил зеркальце к губам девушки. Поверхность осталась незамутненной. Сомнений не было — она не дышала. Несколько минут он стоял неподвижно, глядя на нее, не в силах пошевелиться. Прежде, живая, она казалась ему совершенством. Теперь он видел красивую сломанную куклу.
Он огляделся кругом, будто надеялся отыскать разгадку ее смерти. Посмотрел на свое нагое тело. Он сам убил ее? Задушил во сне? Он, воскресший из мертвых, сам того не подозревая, выпил ее жизнь? Он метался между бесчисленными вопросами, как зверь между прутьями клетки. Мысль вызвать «скорую» мелькнула и исчезла — он знал, что никакая «скорая» ей не поможет. И тут взгляд его вновь упал на найденный талисман. Вот же он, ответ! ЭРик поспешно оделся и шагнул к окну. Он знал, что его ждут.
Белоголовый стоял там, внизу, во дворе, возле мусорного бака, и, едва ЭРик выглянул наружу, приглашающе махнул рукой. Фарн по-прежнему опережал его на шаг. ЭРик поднял талисман, который прежде в ярости оттолкнул, и сунул за пазуху. Взял со стола пачку сигарет и положил в карман. Потом сдернул с кресла плед и накрыл обнаженное тело Танчо. Он наклонился, хотел поцеловать ее в губы, но передумал — что если она все еще чувствует? Ей может быть неприятно, если он поцелует ее мертвую после того, как целовал живую.
ЭРик не спешил отвечать. Он лежал на диване, сложив руки на груди, как покойник, и закрыв глаза. Так к нему быстрее возвращались силы. Танчо увела его с площади и привела сюда, к себе домой. Но он не помнил, как они добирались, о чем говорили, и говорили ли вообще? Прошло меньше двенадцати часов с того мгновения, как он воскрес в комнате Анастасии и увидел потолок, усеянный золотыми звездами. С тех пор миновала целая жизнь, в которой было все, что должно быть в жизни: любовь, опасность и открытия. И главное, в этой краткой и одновременно безумно долгой жизни он успел испытать себя. И этим испытанием остался доволен.
— Получается, что ты — двоюродный брат моей матери, — продолжала рассуждать Танчо. — Значит, я — твоя двоюродная племянница. Так, что ли?
— Вроде того, — отвечал ЭРик, по-прежнему лежа неподвижно и не открывая глаз.
Он чувствовал приятное покалывание во всем теле, будто невидимые руки растирали кожу грубой тканью.
— Жрать хочешь? — поинтересовалась не слишком вежливо Танчо.
— Ага, переброс отнимает слишком много энергии.
Он улыбнулся про себя: именно эти слова он говорил маме Оле, описывая вымышленное путешествие. Теперь же, посетив параллельный мир и вернувшись обратно, из подлинного путешествия, он чувствовал себя совершенно выжатым. Занятно получается! Он сначала придумывает свою жизнь, а потом ее проживает. Хорошо, что не наоборот.
— Пойду, посмотрю, что есть в холодильнике. — Танчо поднялась.
— Поскорее.
— Умираешь с голоду?
— Вроде того. — На самом деле он имел в виду совершенно иное.
Ни с кем ему прежде не было так хорошо. Он чувствовал себя НЕУЯЗВИМЫМ. Это слово отражало всю сложность его переживаний — оно включало нежность, любование, восхищение, влечение, жажду ответного чувства. Оно наполняло его сердце, а не опустошало. В этом было что-то новое. Раньше он не думал, что такое возможно. Раньше… Разве у него было, с чем сравнивать? Несколько случек, гасящих острые приступы желания, да еще роман с одноклассницей непрерывная ссора с мини-репризами в постели.
Вернулась Танчо с подносом.
— Ветчина, сыр, заливное — все, что нашла.
— Не так плохо, — улыбнулся ЭРик. К обилию деликатесов он не привык.
ЭРик наконец поднялся. Окинул взглядом Танину комнату. Обычная современная мебель, шкафы из ДСП, обитые ярким бархатом кресла, тюлевые турецкие гардины. Не комната, а декорация современного спектакля в дешевом театрике. Можно на такой сцене поставить что-нибудь оригинальное? Все вокруг типичное: паркет, палас и книжные полки. Ну разве что кульман и письменный стол несколько диссонируют — ненужные атрибуты деловитости в уютном девичьем гнездышке. Да еще картина на стене — полуразрушенная церковь, мутный силуэт на мутно-сером фоне, чувство и талант без должного наличия мастерства.
Танчо перехватила его взгляд и сообщила горделиво:
— Я купила это на выставке.
ЭРик кивнул. Он все время смотрел на картину, пока ел. Потом Танчо достала сигареты, и они закурили.
— Что ты думаешь о сегодняшних событиях? — спросил ЭРик.
— Мы сами пожелали во все это вляпаться. Ты же говорил: все зависит от выбора пути. Мы свернули направо там, где обычные люди сворачивают налево.
ЭРик помолчал, наблюдая, как синие кольца дыма уплывают в окно.
— Ты начинаешь думать, как я.
Танчо надменно вскинула голову.
— Если не считать встречи на лестнице, то мы с тобой познакомились только вчера. Не слишком переоценивай свою персону
— Не надо меня унижать, тебе это не делает чести. Рик вчера и ЭРик сегодня — не одно и то же, — сказал он с гордостью и грустью одновременно.
Он открывался перед ней, заведомо не желая защищаться от ее колких нападок. Это обезоруживало. Она смутилась.
— Фарн сказал, что убил тебя, а ты вновь воскрес. Это так? — Это был вопрос и завуалированное извинение — одновременно.
Он кивнул. И показал тонкий, едва приметный круговой шрам на руке и на шее. Скоро они станут совсем не видны.
— Ты что-нибудь видел, пока был мертвым?
— Свое детство. Из первой жизни. Темная, промерзшая комната. Окно, завешанное тряпками. Светильник на столе. Мама называла его моргасиком. Это консервная банка, в нее налито немного керосина, и в нем плавает фитиль на проволочке. Он горит, почти не давая света. В черноте ночи — крошечная красная точка. Будто кто-то проковырял дырочку в листе черной бумаги. Я сижу на кроватке с веревочной сеткой, закутанный в пуховые платки с головы до ног, а в руке у меня кусок черного сухаря. А мама Оля топит буржуйку.
— Господи, у тебя две жизни теперь. Тебе не кажется, что ты раздваиваешься?
— Нет, — ни на миг не задумываясь, отвечал ЭРик. — Видишь ли, мне удалось сделать такое, чем я горжусь. Раньше я был неопределенно-аморфным, но теперь во мне есть нечто неколебимое, от чего я могу оттолкнуться.
Танчо вздохнула:
— Как бы я хотела сказать такое о себе.
— Слово «хочу» все объясняет.
— Не поняла!
— Ты такая, какой хочешь казаться. Ты не любишь, а желаешь любить. Ты хочешь быть смелой — и никого не боишься. Пожелаешь казаться дерзкой ошеломишь. Когда захочешь быть доброй — помогаешь всем, кто просит и кто не просит вовсе.
Танчо открыла рот, хотела возразить, но не могла. Чувство было такое, будто ее ударили кулаком в солнечное сплетение — воздуха не хватало, комната плыла перед глазами.
— При таком характере, — продолжал ЭРик, — все зависит от того, каковы желания человека. Ты можешь добиться, чего угодно — только пожелай.
— Нет, так нельзя! — замотала головой Танчо. — Ты будто «шпору» вытащил и прочел. Ведь каждый в себе тайну почитает. А ты вдруг в лицо шмяк.
Он наклонился к ней, пытаясь заглянуть в глаза.
— Ну что ты, я ведь не хотел тебя обидеть. Честно, не хотел. Я-то знаю, как тяжело, когда сам себя не понимаешь. Короче, думал, скажу… — Он осекся. Потому что увидел, что она смеется. — Ты что?!
— Ничего. Просто вспомнила слова Лешки — это парень из нашей группы. Он любит повторять: «Если найдется человек, который меня поймет, я поступлю так: если это девчонка — я на ней женюсь, если парень — постараюсь с ним больше не встречаться». Ну и… — Она опять расхохоталась.
— Ну и… — повторил ЭРик.
— Что прикажешь мне делать, а?
Он тоже рассмеялся. Они хохотали наперебой, катаясь по дивану, пихая друг друга локтями, как это могут делать только два беззаботных юных существа.
Танчо прекратила смеяться первой. Ее глаза встретились с глазами ЭРика. Удивительные все же у него глаза — зеленые, со светлыми, будто светящимися ореолами вокруг зрачков.
Он тоже перестал смеяться и придвинулся к ней. Она отвернулась, стиснула ладонями бархатную обивку дивана. Ворохом осенних листьев пронеслись в мозгу какие-то обрывки… Она что-то хотела спросить, не у него — у себя.
«Ах да! Желаю ли я его любить? Ха-ха, как он прав! Я — отдельно, желания — отдельно. Как муха от котлеты».
— ЭРик, скажи, что все это обман — то, что ты говорил обо мне, взмолилась Танчо. — Что ты все это выдумал.
— Я не умею обманывать, — прошептал ЭРик, — даже то, что я придумываю — правда. — И он коснулся губами ее рта.
В ответ она обвила его руками за шею и прижалась к его телу. В это мгновение душа ее вновь разделилась: одна половина Танчо стремилась навстречу ЭРику, другая больше всего хотела убежать. Одна половина ее существа предлагала вторую, как сводня продает жертву. Танчо-первая, жадно приоткрыв губы, отвечала на поцелуй, Танчо-вторая в последний момент попыталась оттолкнуть ЭРика.
Обескураженный ее сопротивлением, он отстранился и взглянул ей в лицо. Глаза его потемнели, сделались почти черными.
— Я — твоя, — прошептала Танчо-первая, прежде чем Танчо-вторая успела выкрикнуть свое обычное «нет».
Он забылся на несколько минут глубоким сном, будто прыгнул в пропасть. Но даже сквозь эту неодолимую толщу пришло ощущение беды. Сон не отпускал его, затягивая назад арканом. Он отбивался от сна, как от чудовища, утаскивая добычу в пещеру.
Наконец он открыл глаза, все еще продолжая спать. Руки его, как руки слепого, шарили вокруг. Пальцы нащупали тонкую, безвольно откинутую руку Танчо, скользнули по ее плечу к шее. Кожа была шелковистой и теплой. Но что-то неуловимо изменилось. Он стиснул ее запястье и не ощутил биения крови. Он попытался нащупать пульс на шее — опять ничего. Тогда он взвыл по-звериному, и сон, испугавшись, наконец отлетел, а ЭРик остался сидеть на диване с широко раскрытыми глазами. Подле него лежала Танчо. Он наклонился к самому ее лицу, пытаясь уловить дыхание, но ничего не ощутил. Он соскочил с дивана, схватил Танину сумочку и высыпал содержимое на палас. Чертыхаясь, разгреб бесчисленные безделушки, в ярости оттолкнул металлическую коробку, найденную в квартире Милослава, и наконец схватил то, что искал, маленькое зеркальце. Мгновение он стоял, боясь решиться, потом тряхнул головой, шагнул к дивану и приложил зеркальце к губам девушки. Поверхность осталась незамутненной. Сомнений не было — она не дышала. Несколько минут он стоял неподвижно, глядя на нее, не в силах пошевелиться. Прежде, живая, она казалась ему совершенством. Теперь он видел красивую сломанную куклу.
Он огляделся кругом, будто надеялся отыскать разгадку ее смерти. Посмотрел на свое нагое тело. Он сам убил ее? Задушил во сне? Он, воскресший из мертвых, сам того не подозревая, выпил ее жизнь? Он метался между бесчисленными вопросами, как зверь между прутьями клетки. Мысль вызвать «скорую» мелькнула и исчезла — он знал, что никакая «скорая» ей не поможет. И тут взгляд его вновь упал на найденный талисман. Вот же он, ответ! ЭРик поспешно оделся и шагнул к окну. Он знал, что его ждут.
Белоголовый стоял там, внизу, во дворе, возле мусорного бака, и, едва ЭРик выглянул наружу, приглашающе махнул рукой. Фарн по-прежнему опережал его на шаг. ЭРик поднял талисман, который прежде в ярости оттолкнул, и сунул за пазуху. Взял со стола пачку сигарет и положил в карман. Потом сдернул с кресла плед и накрыл обнаженное тело Танчо. Он наклонился, хотел поцеловать ее в губы, но передумал — что если она все еще чувствует? Ей может быть неприятно, если он поцелует ее мертвую после того, как целовал живую.