— Домой! — сказал Рик. — Надо немедленно возвращаться домой!
В самом деле, зачем он бродит по городу, как в прежние дни, если теперь у него есть своя скорлупа, где можно спрятаться и согреться? И есть на свете человек, который считает его лучше всех на свете! И он не может этому не верить.
Рик развернулся и помчался к дому. И тут же почудилось, что кто-то спешит следом: он отчетливо различал шорох шагов. Но, оборачиваясь, не видел никого, кроме случайных прохожих, которым он, Рик, был абсолютно неинтересен.
— Скорее, — подгонял себя Рик, — скорее…
В груди появилась странная тяжесть — вот уж вправду камень лег на сердце. Рик подумал, что может сегодня не попасть домой, и это по-настоящему его испугало. А когда он вошел во двор и увидел на скамейке Светку, то понял, что предчувствие его не обмануло.
«Какого черта ее суда принесло?!» — подумал Рик, глядя на Сержеву подругу.
Она сидела, закрутив ногу за ногу, ссутулившись и засунув руки в карманы кургузой курточки — этакий тощий вопросительный знак в блестящей потрепанной обертке.
— Ну и подонок ты, Рик! — с ходу заявила она, едва приметив старого приятеля. — Я эту квартиру надыбала, я придумала, как бабку «облегчить», а ты мой план стырил и нас с Сержем кинул.
— Пришла за компенсацией?
— Да ладно тебе, чего орать, — неожиданно примирительно заговорила Светка. — Небось думаешь, что я шантажировать тебя буду? Не волнуйся, я щедрая, дарю тебе бабулю. Только услуга за услугу. Я — молчок, бабке тебя не выдаю. А ты мне от Сержа поможешь избавиться. Он меня в дерьмо тянет, прилип, зараза, и не отлипает. Пойдем сейчас к нему!
— Неужто такое спешное дело?
— Спешное! — истошно выкрикнула Светка, будто ей кто-то приставил ножик к горлу.
А может в самом деле приставил? Рик вспомнил записи в Сержевой картотеке. Вполне вероятно, что, промахнувшись с бабулькой, дружок Серж решил осуществить свой план на счет Светки.
— Может, объяснишь ясно, в чем дело? — спросил Рик раздраженно.
Светка судорожно втянула в себя воздух.
— Серж у меня сумочку стырил. А там ключ и… и бабки. А бабки не мои. Говорит, не отдаст, пока я с ним квартиру какую-то богатую не обнесу. А я не хочу. Дело хреновое. А он уперся… Рик, дорогуша, ты же сильный, отними у него, а…. — Она вцепилась в Рика и принялась целовать его в щеки и в губы.
Губы у нее были горячие, шершавые, и Рику показалось даже, что у нее температура, и она больна.
— Он тебя шантажировать хочет, — сказал Рик. — Это его план: подловить на какой-нибудь гадости, а потом заставить твоих предков раскошелиться.
Светка побледнела, да так, что стали видны голубые прожилки на щеках. Она завизжала истошно и замахала руками, будто раздавала кому-то невидимому пощечины.
— Успокойся, — посоветовал Рик. — Мы сейчас с ним поговорим и все уладим.
— Как ты про его план пронюхал?
— Он по-пьяни болтал. Я сначала не въехал, думал — бред, а он в самом деле решился.
— Ты его замочишь? — задушевным голосом спросила Светка. — Я тебе заплачу. Надо только сумочку у Сержа отобрать. Тысячу баксов хочешь? Я знаю, где у папаши тысяча баксов лежит. Я честно заплачу — только пришей эту сволочь отмороженную.
— Да что ты каркаешь — убей да убей! Это что, по-твоему, — бутылку водки выжрать?.. Зачем убивать? Серж, он ведь трус. Если его прижать, он испугается и отстанет.
— Да, Серж — трус, — согласилась Светка.
Прежняя ее ярость пропала так же внезапно, как и нахлынула.
— В принципе все мы трусы, — глубокомысленно заметила она. — Если нас прижать. Меня или тебя. А? Рик, ты трус или нет?
— Не знаю. Но когда на меня наезжают, я злюсь.
— Ты долбанутый, Рик, — вздохнула Светка. — Хочешь, я честно скажу? Так вот, честно: мне с тобой страшно.
— Я не кусаюсь, — усмехнулся Рик.
— Да ладно, не п… — фыркнула Светка. — Короче, страшно, потому что винтики у тебя не как у нормальных людей крутятся. У всех — в одну сторону, а у тебя — в другую. Чисто псих.
Они сели в трамвай. За мутными стеклами плыл закутанный в синие сумерки город. Рик вспомнил придуманную им сказку о трамвае, который увозит в другой мир.
«Жаль, что такое можно только на бумаге, — подумал Рик. — А что такое бумага? Убитое дерево, подвергнутое длительной пытке.»
— Кстати, ты не сказала, Серж пьян или… — Рик повернулся к Светке.
Та не ответила и попятилась. Рик, почуяв недоброе, оглядел вагон. Кроме них, ехали еще трое — три здоровых парня в желтых куртках трамвайных рабочих, с желтыми повязками вокруг головы. Рик понял, что эти трое поджидают его: в памяти тут же всплыла строчка из картотеки Сержа: «Для расправы эти люди надевают желтые куртки ремонтных рабочих…»
Один из парней повернулся, и Рик узнал в нем Кошелева. Кошелек вразвалку, медленно направился ему навстречу.
— Привет, урод, — хмыкнул, обнажая кривые черные зубы. — Тебя как прикончить: под трамвай кинуть или бритвой разрезать?
— Только не при мне, не при мне! — завизжала Светка.
Ее вопль подарил Рику лишнюю секунду. Он успел проскользнуть к задней, плохо закрытой хлябающей двери. Подножка обозначилась сиреневым сиянием. Рик ступил на нее и ухватился за поручень. Земля была где-то далеко, запредельно.
«Неужели умру?» — подумал Рик и прыгнул.
ЧАСТЬ II
Глава 1
Глава 2
Глава 3
В самом деле, зачем он бродит по городу, как в прежние дни, если теперь у него есть своя скорлупа, где можно спрятаться и согреться? И есть на свете человек, который считает его лучше всех на свете! И он не может этому не верить.
Рик развернулся и помчался к дому. И тут же почудилось, что кто-то спешит следом: он отчетливо различал шорох шагов. Но, оборачиваясь, не видел никого, кроме случайных прохожих, которым он, Рик, был абсолютно неинтересен.
— Скорее, — подгонял себя Рик, — скорее…
В груди появилась странная тяжесть — вот уж вправду камень лег на сердце. Рик подумал, что может сегодня не попасть домой, и это по-настоящему его испугало. А когда он вошел во двор и увидел на скамейке Светку, то понял, что предчувствие его не обмануло.
«Какого черта ее суда принесло?!» — подумал Рик, глядя на Сержеву подругу.
Она сидела, закрутив ногу за ногу, ссутулившись и засунув руки в карманы кургузой курточки — этакий тощий вопросительный знак в блестящей потрепанной обертке.
— Ну и подонок ты, Рик! — с ходу заявила она, едва приметив старого приятеля. — Я эту квартиру надыбала, я придумала, как бабку «облегчить», а ты мой план стырил и нас с Сержем кинул.
— Пришла за компенсацией?
— Да ладно тебе, чего орать, — неожиданно примирительно заговорила Светка. — Небось думаешь, что я шантажировать тебя буду? Не волнуйся, я щедрая, дарю тебе бабулю. Только услуга за услугу. Я — молчок, бабке тебя не выдаю. А ты мне от Сержа поможешь избавиться. Он меня в дерьмо тянет, прилип, зараза, и не отлипает. Пойдем сейчас к нему!
— Неужто такое спешное дело?
— Спешное! — истошно выкрикнула Светка, будто ей кто-то приставил ножик к горлу.
А может в самом деле приставил? Рик вспомнил записи в Сержевой картотеке. Вполне вероятно, что, промахнувшись с бабулькой, дружок Серж решил осуществить свой план на счет Светки.
— Может, объяснишь ясно, в чем дело? — спросил Рик раздраженно.
Светка судорожно втянула в себя воздух.
— Серж у меня сумочку стырил. А там ключ и… и бабки. А бабки не мои. Говорит, не отдаст, пока я с ним квартиру какую-то богатую не обнесу. А я не хочу. Дело хреновое. А он уперся… Рик, дорогуша, ты же сильный, отними у него, а…. — Она вцепилась в Рика и принялась целовать его в щеки и в губы.
Губы у нее были горячие, шершавые, и Рику показалось даже, что у нее температура, и она больна.
— Он тебя шантажировать хочет, — сказал Рик. — Это его план: подловить на какой-нибудь гадости, а потом заставить твоих предков раскошелиться.
Светка побледнела, да так, что стали видны голубые прожилки на щеках. Она завизжала истошно и замахала руками, будто раздавала кому-то невидимому пощечины.
— Успокойся, — посоветовал Рик. — Мы сейчас с ним поговорим и все уладим.
— Как ты про его план пронюхал?
— Он по-пьяни болтал. Я сначала не въехал, думал — бред, а он в самом деле решился.
— Ты его замочишь? — задушевным голосом спросила Светка. — Я тебе заплачу. Надо только сумочку у Сержа отобрать. Тысячу баксов хочешь? Я знаю, где у папаши тысяча баксов лежит. Я честно заплачу — только пришей эту сволочь отмороженную.
— Да что ты каркаешь — убей да убей! Это что, по-твоему, — бутылку водки выжрать?.. Зачем убивать? Серж, он ведь трус. Если его прижать, он испугается и отстанет.
— Да, Серж — трус, — согласилась Светка.
Прежняя ее ярость пропала так же внезапно, как и нахлынула.
— В принципе все мы трусы, — глубокомысленно заметила она. — Если нас прижать. Меня или тебя. А? Рик, ты трус или нет?
— Не знаю. Но когда на меня наезжают, я злюсь.
— Ты долбанутый, Рик, — вздохнула Светка. — Хочешь, я честно скажу? Так вот, честно: мне с тобой страшно.
— Я не кусаюсь, — усмехнулся Рик.
— Да ладно, не п… — фыркнула Светка. — Короче, страшно, потому что винтики у тебя не как у нормальных людей крутятся. У всех — в одну сторону, а у тебя — в другую. Чисто псих.
Они сели в трамвай. За мутными стеклами плыл закутанный в синие сумерки город. Рик вспомнил придуманную им сказку о трамвае, который увозит в другой мир.
«Жаль, что такое можно только на бумаге, — подумал Рик. — А что такое бумага? Убитое дерево, подвергнутое длительной пытке.»
— Кстати, ты не сказала, Серж пьян или… — Рик повернулся к Светке.
Та не ответила и попятилась. Рик, почуяв недоброе, оглядел вагон. Кроме них, ехали еще трое — три здоровых парня в желтых куртках трамвайных рабочих, с желтыми повязками вокруг головы. Рик понял, что эти трое поджидают его: в памяти тут же всплыла строчка из картотеки Сержа: «Для расправы эти люди надевают желтые куртки ремонтных рабочих…»
Один из парней повернулся, и Рик узнал в нем Кошелева. Кошелек вразвалку, медленно направился ему навстречу.
— Привет, урод, — хмыкнул, обнажая кривые черные зубы. — Тебя как прикончить: под трамвай кинуть или бритвой разрезать?
— Только не при мне, не при мне! — завизжала Светка.
Ее вопль подарил Рику лишнюю секунду. Он успел проскользнуть к задней, плохо закрытой хлябающей двери. Подножка обозначилась сиреневым сиянием. Рик ступил на нее и ухватился за поручень. Земля была где-то далеко, запредельно.
«Неужели умру?» — подумал Рик и прыгнул.
ЧАСТЬ II
«В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне».
Глава 1
Он медленно погружался в мягкую перину сна. Еще видел сквозь веки падающий из окна свет, и надрывная музыка, несущаяся из квартиры сверху, болезненно бухала в мозгу, но сон был рядом, он крался на тонких паучьих лапках… Арсений так ждал… так желал… И тут кто-то бесцеремонно тряхнул его за плечо.
«Анастасия», — подумал Арсений еще там, в полусне. Открыл глаза. И в самом деле увидел Анастасию. Она склонилась над ним и смотрела, как он просыпается. Так глядят на ребенка. Эта мысль была Арсению неприятна.
— Собирайся, дружок, поскорее, пора, — сказала Анастасия, как всегда, мягко, будто предлагала конфетку.
— Куда пора? На тот свет?
— Ты всегда задаешь ненужные вопросы!
С Анастасией притащился Шайтаниров. Именно он и гаркнул последнюю фразу. Арсению почудилось, что за ушами у Пегого трепещут пестрые крылышки. Арсений не удивился. Ну, может, самую малость. Теперь он воспринимал подобные вещи как не слишком удачные шутки.
— Скорее, — повторила Анастасия. — он уже бежит. Опоздаешь — пеняй на себя. — Она сунула в руки полуодетому Арсению ветровку и вытолкала из квартиры. Уже на улице чмокнула Арсения в губы. — Даю тебе силу, прошептала, касаясь пальцами уголков его рта, — силу побеждать. До утра! Торопись! — И подтолкнула в спину.
Он подчинился, не требуя объяснений.
Медленно брел Арсений по улицам, не зная, куда. Синий, пропитанный влагой воздух окутывал город. Тихо, пустынно, ни единой живой души вокруг. Люди жались по углам своих жалких жилищ, цеплялись за обрывки однообразных снов. Кое-где в окнах горел свет и, плавясь, желтыми бликами выливался на мостовую.
Неожиданно воздух сгустился в темный вертящийся шар и, лопнув, превратился в сверкающий огнями трамвай. Он мчался по рельсам, и из него, как из чудовищной матки, вывалился детеныш и шлепнулся на влажную мостовую. Трамвай скрылся, громыхнув на повороте колесами, а человек поднялся и побежал, припадая на одну ногу. Арсений двинулся за ним и едва не сбил старика в огромной фетровой шляпе и зимнем женском пальто с облезлым воротником. Тот сидел у стены на перевернутом пластмассовом ящике, зябко засунув руки в рукава пальто.
— Закурить есть? — спросил старик, не поднимая головы, и поля фетровой шляпы качнулись.
Арсений потискал карманы и выдавил наружу измятую пачку. Из рукава женского пальто высунулись скрюченные узловатые пальцы и впились в сигарету. Робкий огонек запрыгал в ладонях и высветил змеистые губы и огромный, грушею, нос.
— Видел? — спросил Арсений.
Старик не ответил и ткнул пальцем куда-то вбок. Арсений повернулся. Трое парней шли, подавшись вперед, будто клонились под сильным ветром. Все трое в клеенчатых желтых жилетках, вокруг голов — желтые обклейки, лица по-собачьи заострились. Арсений спешно отступил в спасительную тень подъезда. Как лежачий камень, преследователи обогнули ящик и один, низкорослый и широкоплечий, ленивым жестом выхватил у старика сигарету и жадно затянулся.
— Они его быстро догонят, — послышался хриплый шепот из-под фетровой шляпы. — Они как собаки, чуют след и всегда догоняют. Всегда…
— Ты видел его?
— Он спрыгнул с подножки. Он был весь серебряный. А за спиной крылья.
Старик ошибся. Крыльев у него не было, и потому он бежал по земле, а убийцы неслись следом. Их желтые жилетки светились в тумане тусклым золотом, как фонари. Арсений бежал на свет этих фонарей, но настичь не мог. Желтые жилетки по-прежнему маячили впереди, как габаритные огни одинокой машины, не приближаясь. Внезапно издали донесся крик. Сначала короткий и будто удивленный, а потом протяжный, полный отчаяния и боли. Крик стукнулся о черные провалы окон и дверей, заметался, стихая, и умер в закоулках.
— Я должен догнать его! — крикнул Арсений, и в одном из окон загорелся свет.
Желтый отблеск лег на корявый асфальт, и раскрылась прорезь улицы, будто распахнулась невидимая дверь. Арсений бросился в нее, как в колодец. Широкий бульвар, расчирканный каракулями старых вязов и подпертый старинными особняками, наполнен был мутной синевою. Рука лежала на мостовой ладонью вверх, пальцы чуть согнуты, будто надеялись что-то удержать в горсти. Ее только что отрубили — кровь толчками вытекала из вен. Арсений наклонился и погладил ладонь, ощутив истаивающую теплоту. Он скинул с себя куртку, стянул шнурком ворот до крошечного морщинистого «о», завязал узлами рукава и бережно положил руку в импровизированный мешок. Дальше идти по следу сделалось легче легкого. На сером асфальте прочертился красный пунктир. Порой кляксы частили, порой шлепались редко: человека шатало, но бежал он быстро. Преследователи не отставали. У перекрестка Арсений нашел вторую руку. Теперь у него оказалось четыре руки, две — свои и две — чужие. На мгновение его охватил страх, сердце забилось во рту, он разжевал его и сглотнул по кускам. След сворачивал за угол, но Арсений не двигался с места. В яминах подъездов отстаивалась чернота. Раздался вскрик, почти покорный, а следом смех, похожий на хихиканье гиен. Арсений поправил мешок на спине и двинулся вдоль улицы. След петлял, красная полоска металась из стороны в сторону и тыкалась в стены: алые отметины светились на боковушках домов. Возле узорной решетки, оберегающей крошечный палисадник в два дерева и три куста, беглец упал — здесь натекла целая лужа, и здесь же валялась отрубленная выше колена нога. Дальше человек идти не мог и его волокли. У ближайшего перекрестка ему отсекли вторую ногу. На этот раз у убийц что-то не ладилось, и они долго мочалили и кромсали не желавшую отделяться плоть.
Теперь мешок сделался тяжел, и Арсений закинул его за спину. Кровь просочилась сквозь плащовку, и рубашка начала промокать. И тут на лицо Арсения упала капля — но не дождевая. Капля была теплой и, стекая по щеке, оставила липкий след. Арсений поднял голову. Из выбитого окна второго этажа торчал брус, и на нем, ухваченный за ребро, болтался обезглавленный торс. Тут же, в колдобине мостовой, валялась голова. Арсений наклонился поднять и замер. Голова еще жила. На лбу прорезалась страдальческая морщина, глаза таращились, переполненные болью, рот раскрылся, и язык, дрожа, бился о зубы.
— Потерпи, парень. — Арсений ухватил голову за длинные волосы. Недолго тебе мучиться.
— Сбираешь, значит? — раздался за спиной насмешливый голос.
Арсений оглянулся. Трое парней в желтых клеенчатых куртках обступили его.
— Вы засеяли, я сбираю. — Арсений спрятал отрубленную голову в мешок, краем глаза наблюдая за парнями.
— Человечинки захотелось! — крикнул один из них, по всему видно главный, и нацелился пнуть Арсения в лицо.
Но ботинок угодил в пустоту, а главняк растянулся на асфальте. По горлу его как будто полоснули ножом, он не мог ни крикнуть, ни вздохнуть и лишь судорожно колотил руками и ногами по мостовой. Второй желтокруточник впечатался в стену да так и остался стоять, будто приклеился к серому фундаменту. Третий… Тот пустился наутек.
— Вот что я скажу, ребята, — проговорил Арсений, взваливая мешок на спину. — Вы свое дело сделали — и уходите. Вовремя уходите. Никогда не стоит продлевать удовольствие.
— Голова, — прохрипел главный. — Голова и рука… правая… остальное бери…
— Нет, господа потрошители, мне нужно все, до последнего мизинца, отвечал Арсений и, подкинув мешок на спине, зашагал по улице.
«Анастасия», — подумал Арсений еще там, в полусне. Открыл глаза. И в самом деле увидел Анастасию. Она склонилась над ним и смотрела, как он просыпается. Так глядят на ребенка. Эта мысль была Арсению неприятна.
— Собирайся, дружок, поскорее, пора, — сказала Анастасия, как всегда, мягко, будто предлагала конфетку.
— Куда пора? На тот свет?
— Ты всегда задаешь ненужные вопросы!
С Анастасией притащился Шайтаниров. Именно он и гаркнул последнюю фразу. Арсению почудилось, что за ушами у Пегого трепещут пестрые крылышки. Арсений не удивился. Ну, может, самую малость. Теперь он воспринимал подобные вещи как не слишком удачные шутки.
— Скорее, — повторила Анастасия. — он уже бежит. Опоздаешь — пеняй на себя. — Она сунула в руки полуодетому Арсению ветровку и вытолкала из квартиры. Уже на улице чмокнула Арсения в губы. — Даю тебе силу, прошептала, касаясь пальцами уголков его рта, — силу побеждать. До утра! Торопись! — И подтолкнула в спину.
Он подчинился, не требуя объяснений.
Медленно брел Арсений по улицам, не зная, куда. Синий, пропитанный влагой воздух окутывал город. Тихо, пустынно, ни единой живой души вокруг. Люди жались по углам своих жалких жилищ, цеплялись за обрывки однообразных снов. Кое-где в окнах горел свет и, плавясь, желтыми бликами выливался на мостовую.
Неожиданно воздух сгустился в темный вертящийся шар и, лопнув, превратился в сверкающий огнями трамвай. Он мчался по рельсам, и из него, как из чудовищной матки, вывалился детеныш и шлепнулся на влажную мостовую. Трамвай скрылся, громыхнув на повороте колесами, а человек поднялся и побежал, припадая на одну ногу. Арсений двинулся за ним и едва не сбил старика в огромной фетровой шляпе и зимнем женском пальто с облезлым воротником. Тот сидел у стены на перевернутом пластмассовом ящике, зябко засунув руки в рукава пальто.
— Закурить есть? — спросил старик, не поднимая головы, и поля фетровой шляпы качнулись.
Арсений потискал карманы и выдавил наружу измятую пачку. Из рукава женского пальто высунулись скрюченные узловатые пальцы и впились в сигарету. Робкий огонек запрыгал в ладонях и высветил змеистые губы и огромный, грушею, нос.
— Видел? — спросил Арсений.
Старик не ответил и ткнул пальцем куда-то вбок. Арсений повернулся. Трое парней шли, подавшись вперед, будто клонились под сильным ветром. Все трое в клеенчатых желтых жилетках, вокруг голов — желтые обклейки, лица по-собачьи заострились. Арсений спешно отступил в спасительную тень подъезда. Как лежачий камень, преследователи обогнули ящик и один, низкорослый и широкоплечий, ленивым жестом выхватил у старика сигарету и жадно затянулся.
— Они его быстро догонят, — послышался хриплый шепот из-под фетровой шляпы. — Они как собаки, чуют след и всегда догоняют. Всегда…
— Ты видел его?
— Он спрыгнул с подножки. Он был весь серебряный. А за спиной крылья.
Старик ошибся. Крыльев у него не было, и потому он бежал по земле, а убийцы неслись следом. Их желтые жилетки светились в тумане тусклым золотом, как фонари. Арсений бежал на свет этих фонарей, но настичь не мог. Желтые жилетки по-прежнему маячили впереди, как габаритные огни одинокой машины, не приближаясь. Внезапно издали донесся крик. Сначала короткий и будто удивленный, а потом протяжный, полный отчаяния и боли. Крик стукнулся о черные провалы окон и дверей, заметался, стихая, и умер в закоулках.
— Я должен догнать его! — крикнул Арсений, и в одном из окон загорелся свет.
Желтый отблеск лег на корявый асфальт, и раскрылась прорезь улицы, будто распахнулась невидимая дверь. Арсений бросился в нее, как в колодец. Широкий бульвар, расчирканный каракулями старых вязов и подпертый старинными особняками, наполнен был мутной синевою. Рука лежала на мостовой ладонью вверх, пальцы чуть согнуты, будто надеялись что-то удержать в горсти. Ее только что отрубили — кровь толчками вытекала из вен. Арсений наклонился и погладил ладонь, ощутив истаивающую теплоту. Он скинул с себя куртку, стянул шнурком ворот до крошечного морщинистого «о», завязал узлами рукава и бережно положил руку в импровизированный мешок. Дальше идти по следу сделалось легче легкого. На сером асфальте прочертился красный пунктир. Порой кляксы частили, порой шлепались редко: человека шатало, но бежал он быстро. Преследователи не отставали. У перекрестка Арсений нашел вторую руку. Теперь у него оказалось четыре руки, две — свои и две — чужие. На мгновение его охватил страх, сердце забилось во рту, он разжевал его и сглотнул по кускам. След сворачивал за угол, но Арсений не двигался с места. В яминах подъездов отстаивалась чернота. Раздался вскрик, почти покорный, а следом смех, похожий на хихиканье гиен. Арсений поправил мешок на спине и двинулся вдоль улицы. След петлял, красная полоска металась из стороны в сторону и тыкалась в стены: алые отметины светились на боковушках домов. Возле узорной решетки, оберегающей крошечный палисадник в два дерева и три куста, беглец упал — здесь натекла целая лужа, и здесь же валялась отрубленная выше колена нога. Дальше человек идти не мог и его волокли. У ближайшего перекрестка ему отсекли вторую ногу. На этот раз у убийц что-то не ладилось, и они долго мочалили и кромсали не желавшую отделяться плоть.
Теперь мешок сделался тяжел, и Арсений закинул его за спину. Кровь просочилась сквозь плащовку, и рубашка начала промокать. И тут на лицо Арсения упала капля — но не дождевая. Капля была теплой и, стекая по щеке, оставила липкий след. Арсений поднял голову. Из выбитого окна второго этажа торчал брус, и на нем, ухваченный за ребро, болтался обезглавленный торс. Тут же, в колдобине мостовой, валялась голова. Арсений наклонился поднять и замер. Голова еще жила. На лбу прорезалась страдальческая морщина, глаза таращились, переполненные болью, рот раскрылся, и язык, дрожа, бился о зубы.
— Потерпи, парень. — Арсений ухватил голову за длинные волосы. Недолго тебе мучиться.
— Сбираешь, значит? — раздался за спиной насмешливый голос.
Арсений оглянулся. Трое парней в желтых клеенчатых куртках обступили его.
— Вы засеяли, я сбираю. — Арсений спрятал отрубленную голову в мешок, краем глаза наблюдая за парнями.
— Человечинки захотелось! — крикнул один из них, по всему видно главный, и нацелился пнуть Арсения в лицо.
Но ботинок угодил в пустоту, а главняк растянулся на асфальте. По горлу его как будто полоснули ножом, он не мог ни крикнуть, ни вздохнуть и лишь судорожно колотил руками и ногами по мостовой. Второй желтокруточник впечатался в стену да так и остался стоять, будто приклеился к серому фундаменту. Третий… Тот пустился наутек.
— Вот что я скажу, ребята, — проговорил Арсений, взваливая мешок на спину. — Вы свое дело сделали — и уходите. Вовремя уходите. Никогда не стоит продлевать удовольствие.
— Голова, — прохрипел главный. — Голова и рука… правая… остальное бери…
— Нет, господа потрошители, мне нужно все, до последнего мизинца, отвечал Арсений и, подкинув мешок на спине, зашагал по улице.
Глава 2
Она сидела у окна и ждала. Ждать… Како упоительное, почти сладострастное занятие, затягивающее, как водка, одуряющее, как любовь, способное поглотить целую жизнь. Она гордилась тем, что умела ждать. Из этого умения, как из волшебного корня, выросли три великих добродетели-порока: терпение, смирение, прощение.
…Двадцать лет, почти двадцать лет лежал Сергей бездвижным бревном на кровати. Или сидел у окна в инвалидном кресле, никогда не покидая квартиры.
— Не хочу унижаться, — повторял Сергей.
Каждый день она массировала его до времени одряхлевшее тело, мыла в ванной. Но вместо благодарности с его губ слетали плевки ругательств. Он корил ее за то, что Эрик умер, а она выжила, за то, что она не может больше иметь детей, хотя он, вернувшийся полупарализованным с войны, вряд ли мог стать отцом. Ольге казалось порой, что не может он быть таким злобным и подлым, но лишь изображает злобного и подлого, хочет, чтобы она не выдержала и ушла, бросила его, дала ему право окончательно озлобиться на весь мир.
Помнится, блузку она сшили себе к празднику: такая милая получилась: ситцевая, с воланчиками. Надела, подошла к Сергею.
— Смотри, Сереженька, красиво? Нравится?
А он улыбнулся странно, криво, поманил пальцем. Она наклонилась, и тогда он вцепился в ворот и разорвал блузку от горловины до низу.
— Для кого нарядилась? Для кого, говори?!
Она сидела на полу, плакала и повторяла:
— Нельзя так! Пойми ты, нельзя так! Нельзя!
Он смотрел в одну точку и молчал. Он все прекрасно понимал, но не мог пересилить собственной злобы. Ему было проще ненавидеть. Свой последний бой на земле он проиграл.
А ведь до войны он был абсолютно другим. Ласковым, внимательным, добрым. Дерзким порой. Обаятельно дерзким. Она влюбилась в него без памяти. Но быстро улетучилось счастливое похмелье. Жизнь переломала их обоих и вывернула наизнанку. Ей осталось лишь терпеть, терпеть, терпеть, надеясь, что этим искупит прошлое.
Искупит то, что не успела уехать с Эриком в эвакуацию. У нее был уже билет на поезд, и вещи собраны. Но у Эрика начался понос, и они не поехали. Эмма Ивановна сказала: ехать в таком состоянии — верная смерть. Ольга осталась, уехала свекровь. Потом, вернувшись из эвакуации, она, заламывая руки, рассказывала, как тяжело ей там пришлось:
«Вообрази, Оленька, мон ами, я даже не могла поесть летом клубники. Ужасно!» — она так непосредственно рассказывала о своих слабостях. Не закатывала глаза, не ломала рук. Голос всегда ровный, и улыбка на губах. Говорит с тобой, будто ты ее лучший друг. И эта задушевность придавала особый смысл каждой фразе, каждой мелочи.
Теперь такие люди вымерли — люди, умевшие даже в глупости быть изысканными.
Если бы Ольга могла иметь детей! Но после смерти Эрика она пошла работать. И ее как молодую не обремененную детьми женщину тут же отправили на лесозаготовки. Она таскала сырые двухметровые бревна и грузила их в вагоны. Каждый тащил свое бревно в одиночку: иначе не выполнишь норму, не получишь положенную пайку хлеба. И нет даже настила, чтобы закатить бревна в вагон. Кого волновали подобные мелочи! Она не понимала теперь, как могла тогда, иссохшая как скелет, с опухшими ногами, таскать двухметровые неподъемные бревна? Оказывается, могла. Только после этого уже никого не могла родить. Бессмысленное изуверство? Или осмысленное? С годами она бросила искать ответ на этот вопрос.
Постепенно жизнь стала казаться кирпичом на шее. От кирпича нельзя избавиться, потому что существует еще и веревка, на которой этот кирпич висит. Веревка душит и лишает воли. Душа немеет. И так длится бесконечно. Пока в один страшный день она не очнулась и не поняла, что осталась одна. Сергея не стало, и вместе с его смертью рухнула непосильная громада обязанностей. Но пустота оказалась еще более непереносимой. Другая бы кинулась искать мужа. Она попыталась найти сына.
Тогда-то в ее жизни и появился Сеня Гребнев. Он приходился ей дальней родней, какая в нынешней городской жизни и за родню-то не считается. Сын умершего двоюродного брата, он страшно мешал его вдове, переехавшей в город и срочно обустраивающей свою жизнь. И вышло почти само собой, что Сеня переехал к Ольге Михайловне и стал жить у нее. Она и в школу его снаряжала, и по кружкам водила, и в бассейн абонемент доставала на работе, и на елки билеты, и в пионерлагеря путевки. Такие обычные, знакомые по чужим разговорам пошли у нее хлопоты: к открытию магазина успеть, чтобы творог достать, потом в очередь за колбасой, на рынок за фруктами съездить. Первые два года Ольга Михайловна была абсолютно счастлива. Ей казалось, что она вновь обрела сына. Но потом… Постепенно, подспудно стала всплывать в сознании мысль: «Эрик был бы совсем другим…»
Поначалу она гнала от себя эту гадкую мыслишку, но та возвращалась снова, и уже невозможно было ее отогнать, позабыть. Оставалось только в нее поверить. Не то чтобы Сеня был плох или глуп или обладал какими-нибудь пороками. Напротив, он неплохо учился, его хвалили в школе, особенно по математике и литературе, он даже озорничал и строптивился меньше других мальчишек, и все восторгались: «Какой прилежный, какой хороший мальчик!» Но это был не Эрик! И никогда не станет Эриком! Ольга Михайловна все сильнее мучилась от этого и так старательно скрывала свое разочарование, что и Арсений стал догадываться об ее чувствах к нему. Чем больше старалась она их скрыть, тем сильнее росло отчуждение. Поступив в институт, Арсений окончательно покинул ее, сохранив лишь поверхностное чувство признательности и забитое, как гвоздь, в сознание понятие «должен». Она же ощутила непереносимую обиду, будто он смертельно ее оскорбил. С каждым днем после его ухода долг Арсения все возрастал, и все возрастала обида, не заслоняя, впрочем, надежду на внезапное всепонимание и примирение.
Но теперь, с появлением Эрика, настоящего Эрика, — а Ольга Михайловна ни минуты не сомневалась, что этот паренек из параллельного мира ее сын, она ощутила и поняла наконец свою огромную вину перед Арсением.
Она сняла трубку и заколебалась, не решаясь набрать номер. Старинные часы захрипели и начали отбивать удары. Она считала, прижимая телефонную трубку к груди. Один, два, три… Сколько раз она слышала, как бьют эти часы? Девять, десять… Может быть, она зря беспокоится? Одиннадцать… Нет, нет, что-то случилось, она чувствует это… Двенадцать… Ольга Михайловна решилась и набрала номер. У Арсения никто не отвечал. Ольга Михайловна положила трубку. Она вновь подсела к окну — ждать. Минута проходила за минутой, час за часом, а Эрик все не появлялся. Прожитая жизнь медленно, день за днем текла перед глазами. Необыкновенно длинная, однообразно нудная и отвратительно неинтересная жизнь. Отсиживание на работе, стояние в очередях, записи на «получение» холодильника, мебели, стиральной машины. Разве стоит ради этого жить? Только Эрик, тот крошечный, и этот, нынешний, был в ее жизни подлинным, настоящим, желанным. Но всякий раз, обретая, она тут же теряла.
Она заснула уже под утро, недолгим, но очень крепким, похожим на забытье сном. Но даже во сне она помнила, что ей очень плохо. И сон ей приснился странный, с полным ощущением реальности. Звуки запахи, цвет — ни в чем не было иллюзорной условности, свойственной снам. И эта неправдоподобная, голографическая достоверность ее ужаснула.
Снилось, что кто-то ходит по коридору, заглядывает в двери, двигает вещи. Вот отворяется дверь в соседнюю комнату: ни с чем не может Ольга Михайловна спутать скрип этих петель.
— Эрик!
Ольга Михайловна бросается в коридор. Дверь в соседнюю комнату в самом деле распахнута. Посреди комнаты стоит огромный сундук с инструментами, и в них роется человек. В первое мгновение Ольге Михайловне кажется, что это Эрик: светлые, стянутые в узел волосы, узкие плечи, даже рубашка как будто его. Но человек неожиданно оборачивается, и Ольга Михайловна видит его глаза — абсолютно черные, без блеска, как две лужицы мертвой стоячей воды. И ей кажется, что она узнает эти глаза и этот взгляд — призрак той проклятой блокадной ночи.
— А ведь ты чуть не убила меня тогда, — усмехается незваный гость и вертит в руках старинный ключ — тот самый, что лежал когда-то в кармане Ольгиной шубки. — Ты ведь хотела это сделать, а?
— Из-за тебя умер мой мальчик! — Сколько раз она мечтала бросить ему в лицо эти слова.
— Ну и что? Знаешь, сколько чьих-то сыновей умирает из-за меня? Чем же ты лучше других, скажи на милость? Ах нет, извини, я ошибаюсь. Обычно я просто выбираю: десятый, двадцатый, сотый, и те, на кого падает номер, умирают. Мне безразлично кто. Но в данном случае все было не так. Мне нужен был именно Эрик. И я забрал его.
— Он вернулся, — прошептала Ольга Михайловна.
— Ха-ха, глупенькая моя, неужели надеешься меня перехитрить? Вернулся? А я снова убил его. Запомни: я всегда побеждаю, даже если кому-то кажется, что я проиграл.
— Я тебя ненавижу…
Наглец расхохотался:
— Вот удивила! Ненависть и любовь для меня одно и то же! Значение имеет лишь сила чувства. Чем исступленнее, тем лучше. Ненависть можно умело сочетать со страхом. А любовь так легко переходит в слепое обожание.
Он направился к выходу.
— Я тебе не верю! — крикнула Ольга Михайловна ему вслед. — Ты лжешь! Эрик вернется…
— … Вернется! — выкрикнула она наяву и проснулась.
Торопливо поднялась и вышла в коридор. Дверь в соседнюю комнату была открыта. Посредине стоял старинный сундук с инструментами. По полу были разбросаны винты, шурупы, отвертки: кто-то долго рылся в сундуке. Ольга Михайловна принялась собирать разбросанные железяки. Как будто ничего не пропало. Не хватало одной вещи: ключа от несуществующего уже замка, того самого ключа, которым она чуть не убила на мосту милиционера, что отобрал посылку для Эрика.
…Двадцать лет, почти двадцать лет лежал Сергей бездвижным бревном на кровати. Или сидел у окна в инвалидном кресле, никогда не покидая квартиры.
— Не хочу унижаться, — повторял Сергей.
Каждый день она массировала его до времени одряхлевшее тело, мыла в ванной. Но вместо благодарности с его губ слетали плевки ругательств. Он корил ее за то, что Эрик умер, а она выжила, за то, что она не может больше иметь детей, хотя он, вернувшийся полупарализованным с войны, вряд ли мог стать отцом. Ольге казалось порой, что не может он быть таким злобным и подлым, но лишь изображает злобного и подлого, хочет, чтобы она не выдержала и ушла, бросила его, дала ему право окончательно озлобиться на весь мир.
Помнится, блузку она сшили себе к празднику: такая милая получилась: ситцевая, с воланчиками. Надела, подошла к Сергею.
— Смотри, Сереженька, красиво? Нравится?
А он улыбнулся странно, криво, поманил пальцем. Она наклонилась, и тогда он вцепился в ворот и разорвал блузку от горловины до низу.
— Для кого нарядилась? Для кого, говори?!
Она сидела на полу, плакала и повторяла:
— Нельзя так! Пойми ты, нельзя так! Нельзя!
Он смотрел в одну точку и молчал. Он все прекрасно понимал, но не мог пересилить собственной злобы. Ему было проще ненавидеть. Свой последний бой на земле он проиграл.
А ведь до войны он был абсолютно другим. Ласковым, внимательным, добрым. Дерзким порой. Обаятельно дерзким. Она влюбилась в него без памяти. Но быстро улетучилось счастливое похмелье. Жизнь переломала их обоих и вывернула наизнанку. Ей осталось лишь терпеть, терпеть, терпеть, надеясь, что этим искупит прошлое.
Искупит то, что не успела уехать с Эриком в эвакуацию. У нее был уже билет на поезд, и вещи собраны. Но у Эрика начался понос, и они не поехали. Эмма Ивановна сказала: ехать в таком состоянии — верная смерть. Ольга осталась, уехала свекровь. Потом, вернувшись из эвакуации, она, заламывая руки, рассказывала, как тяжело ей там пришлось:
«Вообрази, Оленька, мон ами, я даже не могла поесть летом клубники. Ужасно!» — она так непосредственно рассказывала о своих слабостях. Не закатывала глаза, не ломала рук. Голос всегда ровный, и улыбка на губах. Говорит с тобой, будто ты ее лучший друг. И эта задушевность придавала особый смысл каждой фразе, каждой мелочи.
Теперь такие люди вымерли — люди, умевшие даже в глупости быть изысканными.
Если бы Ольга могла иметь детей! Но после смерти Эрика она пошла работать. И ее как молодую не обремененную детьми женщину тут же отправили на лесозаготовки. Она таскала сырые двухметровые бревна и грузила их в вагоны. Каждый тащил свое бревно в одиночку: иначе не выполнишь норму, не получишь положенную пайку хлеба. И нет даже настила, чтобы закатить бревна в вагон. Кого волновали подобные мелочи! Она не понимала теперь, как могла тогда, иссохшая как скелет, с опухшими ногами, таскать двухметровые неподъемные бревна? Оказывается, могла. Только после этого уже никого не могла родить. Бессмысленное изуверство? Или осмысленное? С годами она бросила искать ответ на этот вопрос.
Постепенно жизнь стала казаться кирпичом на шее. От кирпича нельзя избавиться, потому что существует еще и веревка, на которой этот кирпич висит. Веревка душит и лишает воли. Душа немеет. И так длится бесконечно. Пока в один страшный день она не очнулась и не поняла, что осталась одна. Сергея не стало, и вместе с его смертью рухнула непосильная громада обязанностей. Но пустота оказалась еще более непереносимой. Другая бы кинулась искать мужа. Она попыталась найти сына.
Тогда-то в ее жизни и появился Сеня Гребнев. Он приходился ей дальней родней, какая в нынешней городской жизни и за родню-то не считается. Сын умершего двоюродного брата, он страшно мешал его вдове, переехавшей в город и срочно обустраивающей свою жизнь. И вышло почти само собой, что Сеня переехал к Ольге Михайловне и стал жить у нее. Она и в школу его снаряжала, и по кружкам водила, и в бассейн абонемент доставала на работе, и на елки билеты, и в пионерлагеря путевки. Такие обычные, знакомые по чужим разговорам пошли у нее хлопоты: к открытию магазина успеть, чтобы творог достать, потом в очередь за колбасой, на рынок за фруктами съездить. Первые два года Ольга Михайловна была абсолютно счастлива. Ей казалось, что она вновь обрела сына. Но потом… Постепенно, подспудно стала всплывать в сознании мысль: «Эрик был бы совсем другим…»
Поначалу она гнала от себя эту гадкую мыслишку, но та возвращалась снова, и уже невозможно было ее отогнать, позабыть. Оставалось только в нее поверить. Не то чтобы Сеня был плох или глуп или обладал какими-нибудь пороками. Напротив, он неплохо учился, его хвалили в школе, особенно по математике и литературе, он даже озорничал и строптивился меньше других мальчишек, и все восторгались: «Какой прилежный, какой хороший мальчик!» Но это был не Эрик! И никогда не станет Эриком! Ольга Михайловна все сильнее мучилась от этого и так старательно скрывала свое разочарование, что и Арсений стал догадываться об ее чувствах к нему. Чем больше старалась она их скрыть, тем сильнее росло отчуждение. Поступив в институт, Арсений окончательно покинул ее, сохранив лишь поверхностное чувство признательности и забитое, как гвоздь, в сознание понятие «должен». Она же ощутила непереносимую обиду, будто он смертельно ее оскорбил. С каждым днем после его ухода долг Арсения все возрастал, и все возрастала обида, не заслоняя, впрочем, надежду на внезапное всепонимание и примирение.
Но теперь, с появлением Эрика, настоящего Эрика, — а Ольга Михайловна ни минуты не сомневалась, что этот паренек из параллельного мира ее сын, она ощутила и поняла наконец свою огромную вину перед Арсением.
Она сняла трубку и заколебалась, не решаясь набрать номер. Старинные часы захрипели и начали отбивать удары. Она считала, прижимая телефонную трубку к груди. Один, два, три… Сколько раз она слышала, как бьют эти часы? Девять, десять… Может быть, она зря беспокоится? Одиннадцать… Нет, нет, что-то случилось, она чувствует это… Двенадцать… Ольга Михайловна решилась и набрала номер. У Арсения никто не отвечал. Ольга Михайловна положила трубку. Она вновь подсела к окну — ждать. Минута проходила за минутой, час за часом, а Эрик все не появлялся. Прожитая жизнь медленно, день за днем текла перед глазами. Необыкновенно длинная, однообразно нудная и отвратительно неинтересная жизнь. Отсиживание на работе, стояние в очередях, записи на «получение» холодильника, мебели, стиральной машины. Разве стоит ради этого жить? Только Эрик, тот крошечный, и этот, нынешний, был в ее жизни подлинным, настоящим, желанным. Но всякий раз, обретая, она тут же теряла.
Она заснула уже под утро, недолгим, но очень крепким, похожим на забытье сном. Но даже во сне она помнила, что ей очень плохо. И сон ей приснился странный, с полным ощущением реальности. Звуки запахи, цвет — ни в чем не было иллюзорной условности, свойственной снам. И эта неправдоподобная, голографическая достоверность ее ужаснула.
Снилось, что кто-то ходит по коридору, заглядывает в двери, двигает вещи. Вот отворяется дверь в соседнюю комнату: ни с чем не может Ольга Михайловна спутать скрип этих петель.
— Эрик!
Ольга Михайловна бросается в коридор. Дверь в соседнюю комнату в самом деле распахнута. Посреди комнаты стоит огромный сундук с инструментами, и в них роется человек. В первое мгновение Ольге Михайловне кажется, что это Эрик: светлые, стянутые в узел волосы, узкие плечи, даже рубашка как будто его. Но человек неожиданно оборачивается, и Ольга Михайловна видит его глаза — абсолютно черные, без блеска, как две лужицы мертвой стоячей воды. И ей кажется, что она узнает эти глаза и этот взгляд — призрак той проклятой блокадной ночи.
— А ведь ты чуть не убила меня тогда, — усмехается незваный гость и вертит в руках старинный ключ — тот самый, что лежал когда-то в кармане Ольгиной шубки. — Ты ведь хотела это сделать, а?
— Из-за тебя умер мой мальчик! — Сколько раз она мечтала бросить ему в лицо эти слова.
— Ну и что? Знаешь, сколько чьих-то сыновей умирает из-за меня? Чем же ты лучше других, скажи на милость? Ах нет, извини, я ошибаюсь. Обычно я просто выбираю: десятый, двадцатый, сотый, и те, на кого падает номер, умирают. Мне безразлично кто. Но в данном случае все было не так. Мне нужен был именно Эрик. И я забрал его.
— Он вернулся, — прошептала Ольга Михайловна.
— Ха-ха, глупенькая моя, неужели надеешься меня перехитрить? Вернулся? А я снова убил его. Запомни: я всегда побеждаю, даже если кому-то кажется, что я проиграл.
— Я тебя ненавижу…
Наглец расхохотался:
— Вот удивила! Ненависть и любовь для меня одно и то же! Значение имеет лишь сила чувства. Чем исступленнее, тем лучше. Ненависть можно умело сочетать со страхом. А любовь так легко переходит в слепое обожание.
Он направился к выходу.
— Я тебе не верю! — крикнула Ольга Михайловна ему вслед. — Ты лжешь! Эрик вернется…
— … Вернется! — выкрикнула она наяву и проснулась.
Торопливо поднялась и вышла в коридор. Дверь в соседнюю комнату была открыта. Посредине стоял старинный сундук с инструментами. По полу были разбросаны винты, шурупы, отвертки: кто-то долго рылся в сундуке. Ольга Михайловна принялась собирать разбросанные железяки. Как будто ничего не пропало. Не хватало одной вещи: ключа от несуществующего уже замка, того самого ключа, которым она чуть не убила на мосту милиционера, что отобрал посылку для Эрика.
Глава 3
Было девять вечера — время, когда Клим покидал сцену в «Таверне № 5» Суканиса и удалялся в «уборную», то есть в крошечную подсобку с несколькими столиками, стульями и мутными зеркалами по стенам. Наина, выступавшая после Клима, пропорхнула за его спиной, обдав резким запахом духов и пота. В таверне было жарко, а в «уборной» душно до непереносимости, сверкающий золотыми блестками пиджак Клима насквозь промок от пота. Клим сбросил его. Из старенького черного портфеля, с которым когда-то ходил на работу в НИИ, вытащил бутылку и отпил несколько глотков прямо из горла.
Пить теплую водку в жару… б-р-р-р… мерзость какая! Клим фыркнул, передернулся и спрятал бутылку обратно. И в ту же минуту почувствовал мерзкую дрожь. Тело превратилось в мягкое желе, и от слабости Клим навалился локтями на хлипкий столик. Коробки с пудрой, щетки, пустые флаконы полетели на пол. Клим придвинул колченогий стул и присел на край. Пот стекал по лицу и капал с кончика носа. Клим выругался. Приступ наверняка от жары, недосыпа да еще от водки. А вернее, всему причиной то мерзостное настроение, что не оставляло Клима в течение последнего года. Это было время второй метаморфозы, как он именовал про себя последний период своей жизни, не то упиваясь мерзостью, в которую погружался, не то пугаясь, не то иронизируя. Весь год он крутился волчком, окончательно теряя себя.
— Все, хватит, — пробормотал Клим, обращаясь к кому-то там, наверху, и ему показалось, что этот некто распростер над ним жесткие черные крылья и слушает, склонив голову набок.
Клим схватил грязное полотенце и обтер мокрое лицо. Приступ закончился так же внезапно, как и начался. Клим вновь откупорил бутылку и сделал глоток. Потом запрокинул голову к потолку и завыл, имитируя самый настоящий, доподлинный волчий вой.
— Здорово получается, а? — подмигнул он своему отражению в зеркале.
В юности о музыкальной карьере Клим никогда не помышлял, хотя, разбуди его посреди ночи и спроси, как представляет он себе счастье, Клим сказал бы не задумываясь: «Петь». Но петь ему приходилось лишь на вечеринках. Отучился он пару лет в музыкальной школе по классу гитары, но карьеру выбрал инженерскую, поскольку сам вырос в семье технарей и просто-напросто не представлял, как подступиться к запретной сфере, называемой искусством. Технический вуз в семидесятые-восьмидесятые годы был чем-то вроде монастыря, в который уходили башковитые дети из бедных семей во времена средневековья. Они выбирали дело не любимое, а доступное, на жизнь их налагалось масса запретов, но взамен им позволяли работать головой, а не горбатить спину. Те времена Клим называл «средневековьем двадцатого века». Учился он так себе, но без хвостов, зато с удовольствием играл в институтском театре, опять же пел на спектаклях, ну и после спектаклей тоже. Но годы институтские промелькнули мгновенно, и выпало Климу идти на завод на три года. Баловался он выступлениями на вечерах самодеятельности по клубам и все надеялся на ЧТО-ТО. А тут грянуло перестроечное время, все куда-то сорвались и помчались, кто ногастый и горластый — особенно. И Клим сорвался, полез, толкаясь локтями, представлялось ему: еще чуть-чуть, и мир падет к его ногам. Впрочем, не одному ему такое мерещилось. Повсюду появились вывески: «свобода», больше похожие на обертки от импортных шоколадок. Наступила первая метаморфоза Клима, вызванная не столько успехами, сколько сладким дурамнящим ароматом надежды, восхитительным словом «можно», заменившим оскорбительное «нельзя». Клим по-мальчишески окрылился и мечтал о заоблачном. В те дни появился возле Клима верткий тип, назвавшийся Михаилом Ивановичем Шуваловым.
Пить теплую водку в жару… б-р-р-р… мерзость какая! Клим фыркнул, передернулся и спрятал бутылку обратно. И в ту же минуту почувствовал мерзкую дрожь. Тело превратилось в мягкое желе, и от слабости Клим навалился локтями на хлипкий столик. Коробки с пудрой, щетки, пустые флаконы полетели на пол. Клим придвинул колченогий стул и присел на край. Пот стекал по лицу и капал с кончика носа. Клим выругался. Приступ наверняка от жары, недосыпа да еще от водки. А вернее, всему причиной то мерзостное настроение, что не оставляло Клима в течение последнего года. Это было время второй метаморфозы, как он именовал про себя последний период своей жизни, не то упиваясь мерзостью, в которую погружался, не то пугаясь, не то иронизируя. Весь год он крутился волчком, окончательно теряя себя.
— Все, хватит, — пробормотал Клим, обращаясь к кому-то там, наверху, и ему показалось, что этот некто распростер над ним жесткие черные крылья и слушает, склонив голову набок.
Клим схватил грязное полотенце и обтер мокрое лицо. Приступ закончился так же внезапно, как и начался. Клим вновь откупорил бутылку и сделал глоток. Потом запрокинул голову к потолку и завыл, имитируя самый настоящий, доподлинный волчий вой.
— Здорово получается, а? — подмигнул он своему отражению в зеркале.
В юности о музыкальной карьере Клим никогда не помышлял, хотя, разбуди его посреди ночи и спроси, как представляет он себе счастье, Клим сказал бы не задумываясь: «Петь». Но петь ему приходилось лишь на вечеринках. Отучился он пару лет в музыкальной школе по классу гитары, но карьеру выбрал инженерскую, поскольку сам вырос в семье технарей и просто-напросто не представлял, как подступиться к запретной сфере, называемой искусством. Технический вуз в семидесятые-восьмидесятые годы был чем-то вроде монастыря, в который уходили башковитые дети из бедных семей во времена средневековья. Они выбирали дело не любимое, а доступное, на жизнь их налагалось масса запретов, но взамен им позволяли работать головой, а не горбатить спину. Те времена Клим называл «средневековьем двадцатого века». Учился он так себе, но без хвостов, зато с удовольствием играл в институтском театре, опять же пел на спектаклях, ну и после спектаклей тоже. Но годы институтские промелькнули мгновенно, и выпало Климу идти на завод на три года. Баловался он выступлениями на вечерах самодеятельности по клубам и все надеялся на ЧТО-ТО. А тут грянуло перестроечное время, все куда-то сорвались и помчались, кто ногастый и горластый — особенно. И Клим сорвался, полез, толкаясь локтями, представлялось ему: еще чуть-чуть, и мир падет к его ногам. Впрочем, не одному ему такое мерещилось. Повсюду появились вывески: «свобода», больше похожие на обертки от импортных шоколадок. Наступила первая метаморфоза Клима, вызванная не столько успехами, сколько сладким дурамнящим ароматом надежды, восхитительным словом «можно», заменившим оскорбительное «нельзя». Клим по-мальчишески окрылился и мечтал о заоблачном. В те дни появился возле Клима верткий тип, назвавшийся Михаилом Ивановичем Шуваловым.