Глава тридцатая
В этот день пронзительные крики газетчиков потрясли столицу.
- Война! - кричали на улице.
Германия объявила войну России... Война, война! Петербург менялся.
Назывался он теперь Петроград. Несли портреты царя по Невскому. Шли мобилизованные, пели:
Соловей, соловей, пташечка!
Печатались известия с фронтов. На картах в гимназии двигали пестрые флажки, отмечая путь союзных войск. На уроках рукоделия вязали шарфы и варежки, шили солдатам теплое белье.
Тихо на Выборгской. А на Невском оживление. Это принесла война. Больше, чем всегда, толпятся у витрин, движутся по проспекту нарядные, франтоватые, довольные люди. Дорогие платья и драгоценности... Рысаки с военными, мундиры всех полков... А война? Разве где-то есть война?
О войне говорят дома. Недавно мы увидели маму в белом платочке с красным крестом на груди. Сестра милосердия. Мама прошла курсы сестер в повивальном институте. Теперь она работает в госпитале, который торжественно, с молебном и банкетом, открыла "Компания 1886 года".
Мама рассказывает о раненых. Их все больше и больше. Искалеченные, страдающие, они говорят о предательстве на фронте. Горьким обманом обернулась парадная шумиха первых дней войны.
- А наши солдаты? Как они выносливы и настойчивы, - безответные смельчаки!
- говорит мама. И с горечью добавляет: - Но чего только не заставляют их терпеть!
...Домой из полковой казармы приходит Павел. Его призвали в армию в начале пятнадцатого года. Как монтера-техника, его оставили в Питере в авточасти. Иногда, добившись отпуска, он забегает на Сампсониевский. С раздражением он рассказывает о службе. В тыловой части скрываются от войны сынки питерской знати, купнов - все, кто могут откупиться от фронта. На лихачах v. часу переклички подкатывают они к казармам.
Унизительную муштру несут за них другие. В казармах озлобление, и, оживляясь, Павел рассказывает, что ему удается говорить по душам с солдатами, вызывать их на откровенность.
- Недовольных много. А там, на передовых позициях, их еще больше...
Павла скоро отправили на фронт. Мы пришли на вокзал проводить его. Вот когда ощутила я близость войны! Воинский эшелон уже стоял у платформы теплушки и серые шинели. Сколько их? Далеко уходит хвост поезда.
Соловей, соловей, пташечка!..
Все та же песня гремела из вагонов. Солдаты пели ее по-своему, она звучала грозно, заунывно и грустно:
Раз, два! - э-эх... Горе не беда.
Канареечка жалобно поет.
Солдаты кивали нам, шутливо окликали. Уныния на их лицах я не видела, а ведь едут на войну! Но об этом как будто никто из солдат не думал.
Бренча чайниками, они пробегали за кипятком. В свистках и грохоте вокзала тренькали балалайки, гудели гармони.
Павел стоял у теплушки и кричал нам:
- Сюда!
Он был веселый, точно вырвался на волю из надоевшего плена. Радовался подаркам, которые мы принесли ему. А мы вдруг загрустили, не могли это скрыть.
- Ну, ну, не надо, - улыбался Павел. - Ждите писем и не забывайте...
Теплушки с серыми шинелями мелькали перед нами. Мы долго смотрели вслед удалявшемуся поезду. Куда, в какую неизвестность мчатся все эти люди и с ними наш Павел? И, точно в ответ, сквозь лязг колес все гремело:
Э-эх!.. Горе не беда!..
Война не прервала помощи сосланным товарищам. Надо быть только еще более осторожными! Каждый месяц отправлялись мы с Надей по давно выученным наизусть адресам, где нам вручали конверты с деньгами. С войной все дорожало, денег требовалось все больше. Опять мы упаковывали посылки, отправляли денежные переводы в далекое Заполярье. Оттуда, из ссылки, к папе обращались с поручениями.
Оттуда приходили письма, десятки писем. Настойчиво связывались из ссылки с волей. Но против тех, кто остался на воле, продолжались преследования.
Осенью арестовали большевистских думских депутатов.
Мама, расстроенная и взволнованная, рассказывала:
- Арестован Петровский. Только что узнала об этом от Доминики. Кажется, схвачены все депутаты-большевики.
Событие касалось знакомой нам семьи Григория Ивановича Петровского, которого папа знал с давних времен по Екатеринославу, где оба они работали на сталелитейном заводе и оба участвовали в заводском революционном кружке.
С женой Григория Ивановича, Доминикой Федоровной, мама сблизилась во время их общей учебы на акушерских курсах.
Много схожего было в судьбе мамы и Доминики Федоровны. Жены революционеров, они умели мужественно и терпеливо сносить превратности, выпадавшие на их долю: Мама говорила о Доминике:
- Энергичная она, деятельная... Со своей настойчивостью всего добьется.
И всегда неунывающая, жизнерадостная.
Мама, верно, не замечала, что она чертит свой собственный портрет.
Участь арестованных большевистских депутатов была вначале далеко не ясна. Для них требовали военно-полевого суда, грозили смертной казнью, вечной каторгой. Но ни у Доминики Федоровны, ни у жен других арестованных не опустились руки. Вместе с товарищами они предприняли все возможное, чтобы поднять общественное мнение против ареста своих мужей, облеченных, как депутаты, судебной неприкосновенностью. Они требовали свидания с мужьями и добились его. Они встретились и говорили с арестованными у подъезда Окружного суда, когда 'тех из тюрьмы привезли на допрос.
Доминика Федоровна рассказывала, как независимо и достойно держатся депутаты.
- Готовы ко всему, ни в чем не проявляют малодушия.
Она и сама была готова ко всяческим испытаниям. На ее красивом лице нельзя было прочесть, сколько тяжести ложится теперь на ее плечи. Одна она должна будет поддерживать всю семью - троих ребят.
Все, что относилось к думскому процессу, близко принималось к сердцу и подолгу обсуждалось в нашем доме. Знаком нам и Алексей Егорович Бадаев. Мы с Надей помнили его еще с тех пор, когда передавали ему рукопись Сталина. Участью арестованных обеспокоен отец. Все они - его товарищи по общему делу.
С облегчением угнали мы наконец, что судить товарищей депутатов будет обычный суд. Смертный приговор исключен. Отчеты о заседаниях суда прочитывались дома вслух. Часто наизусть повторялись выдержки из правдивых речей большевистских депутатов. Их присудили к бессрочной ссылке в Сибирь.
Немного спустя из Сибири мы получили от них фотографическую карточку, которую принесла нам Доминика Федоровна. Большевистские депутаты снялись в Енисей-ске, куда они пришли этапом, пешком из Туруханска.
Тогда же, в дни высылки большевистских депутатов, пришла из Сибири еще одна весть: из Туруханского края отцу писал Сталин. Он и отбывавшие вместе с ним ссылку товарищи - Сурен Спандарян, Вера Швейцер, Масленников просили отца передать приветствие редакции журнала "Вопросы страхования". Журнал этот только что начал выходить после долгого перерыва. Приветствуя журнал, товарищи просили передать редакции деньги, собранные ими вскладчину.
Глава тридцать первая Петроград!
В переполненном военными вагоне волнение и суета, неизбежные перед концом путешествия. С полок снимают чемоданы, выставляют в проходе, нетерпеливо и беспокойно пассажиры толпятся в коридоре.
За тощие корзиночки беремся и мы с Надей, В этом поезде, который мчится из Москвы, мы возвращаемся домой, в пасмурный и сырой Петроград. Он и сейчас, в поздний августовский день, встречает нас туманом и унылым дождиком.
Восемь лет отделяют нас от того дня, когда в такой же туманный и невеселый день сошли мы в первый раз на питерской платформе. Мы полюбили Питер за эти годы. Не стал разве он нашей второй родиной? Дружба и учета, революционное питерское подполье - все, что окружало нас, все, что нашли мы в Питере, привязало нас к нему.
В мае, четыре месяца тому назад, мы покинули Питер. Невеселые месяцы скитаний!
Последний год для отца был тяжелым. С войной осложнялась работа на пункте.
Придирчивей, требовательней делалась администрация. Электростанция снабжала энергией военные заводы. Еще больше ответственности лежало теперь на отце.
Надо было много разъезжать, чаще приходилось дежурить ночами, острее сказывались последствия давнего несчастного случая - удара электрическим током. Нервное недомогание усиливалось, работа на пункте стала для отца нестерпимой.
- Уехать куда-нибудь, переменить бы работу, - часто говорил он.
Вся обстановка на пункте тяготила его. И папа не выдержал, написал старому знакомому, тогда уже крупному инженеру, Глебу Максимилиановичу Кржижановскому, в Москву. Нельзя ли отцу обосноваться в Москве, не найдется ли и для него там дело? Глеб Максимилианович не замедлил ответом. Пусть отец приезжает, работа и дело ему, конечно, найдутся. Отец оживился. Возможность отъезда, предстоящая перемена обстановки подбодрили его.
- Ну как, девочки? Поедете со мной? Хотите в Москву, на новое место?
Не жаль вам Питера? - советовался он с нами.
По молодости мы не возражали. Путешествие, новые места, новая жизнь разве все это не заманчиво? Только мама подала голос благоразумия. Ее пугала мысль покинуть насиженное место.
- Не легко, не просто! Шутка ли, заново перестраивать жизнь! Идет война...
Как быть с учением? Здесь Федя учится бесплатно.
Решили, что отец попросит отпуск и уедет один. Мы с Надей приедем попозже, когда окончим занятия в гимназии.
В Москве отец не задержался. Глеб Максимилианович предложил ему работу в поселке под Богородском, гам, где, по идее Кржижановского, выстроили первую в России электростанцию на торфах. Туда в конце мая мы приехали с Надей.
Электростанция стояла на краю небольшого, разбитого в сосновом лесу, поселка с чистенькими домиками. В нарядных, удобных виллах жили семьи администрации.
Коттеджи попроще занимали инженеры. В скромных, некрашеных домиках жили рабочие. В поселке был водопровод, перед домами палисадники, цветущие клумбы.
Поселок нам понравился, мы нашли здесь старых знакомых: Александра Васильевича Винтер, Германа Борисовича Красина. Они работали на электростанции и жили в поселке. Красиных мы помнили еще по Москве и помнили хорошо. Екатерина Васильевна, жена Германа Борисовича, приходила маме на помощь в тяжелые дни в Москве. Мы помнили игрушки, которые нам дарили у Красиных, веселую елку в их доме. Нас позвали играть к ним в теннис, перезнакомили с молодежью, которой был полон их дом.
Мы бродили по электрогородку, подолгу останавливались на изрытом торфяном поле. Женщины - "торфушки", как их называли, - рязанские и мордовские крестьянки в расшитых паневах и белых рубахах, складывали торф для сушки. Мы слушали их песни и удивлялись: "торфушки" работали с рассвета до поздних сумерек, и пели не смолкая.
- Этак нам легче, - объясняли словоохотливые рязанки.
У торфочерпалок и у сушилок стояли пленные - австрийцы и венгры. Они старались проявить свое дружелюбие: смешно выговаривая незнакомые слова, они нам громко кричали:
- Здравствуй! Как живешь?
Федя, не надолго приехавший из Питера, попросился работать на электростанции.
Его поставили у сушильных печей, где работали пленные. Довольные своим житьем в России, они говорили, что их поражает доброта русского народа.
Бывали мы и на самой электростанции. Не смолкая гудели турбины. Неужели только что извлеченные из земли пласты торфа давали жизнь системе механизмов, посылавшей по проводам тысячи киловатт энергии? Мы вспоминали бакинскую электростанцию, которую кормило жидкое черное топливо. Этот похожий на комья земли торф, значит, может вполне заменить его.
Мы бывали на станции часто. Каждый вечер приносили мы ужин отцу. Папу назначили ночным дежурным, - работа, которая была ему сейчас совсем не под силу. Его состояние не улучшалось. Мы подмечали, как он все больше худел и сильнее нервничал. Он не мог спать днем и после бессонной ночи, не сомкнув за день глаз, к вечеру опять торопился на свой пост. Мы видели, что долго так он не выдержит. Понимал это и он сам, и это еще более удручало его.
Тяжко было ему сознавать, что, всегда выносливый и неутомимый, он сейчас почти падает от усталости. Папе не раз делалось плохо. Мы с Надей пугались.
- Ты не можешь идти на работу, ты совсем болен, - уговаривали мы его.
Но убедить отца поступиться своими обязанностями было невозможно. Превозмогая себя, он выходил на дежурство.
Но однажды он не смог подняться с постели. Мы побежали к Винтеру, и к нам в домик сейчас же прислали врача.
- Работать нельзя. Надо лечиться.
Врач посоветовал поехать в Липецк. Это было недалеко и, главное, недорого.
Кржижановский и Винтер помогли, и папа, совсем больной, уехал.
- Как же вы одни останетесь? - допытывался он. Мы беззаботно отвечали:
- О нас не волнуйся. Проживем здесь, пока ты поправишься.
Но мы тяжело вздохнули, проводив отца. Сейчас же после отъезда папы нам заявили, что квартиру в коттедже надо освободить. Мы растерялись. Как нам быть? Ехать в Питер - некуда. Квартира на Сампсониевском уже не наша.
Мама работает в госпитале и ночует у знакомых. Как она огорчится, узнав, что все для нас так тяжело обернулось! Мы невесело раздумывали и вдруг вспомнили о Екатерине Васильевне Красиной, всегда искренней и участливой.
Превозмогая застенчивость, мы пошли и рассказали ей обо всем. Она встрепенулась, засуетилась.
- Бедные девочки! Как вам помочь? Погодите, погодите. Есть прекрасный выход. Я все устрою. Вы только не огорчайтесь, не волнуйтесь.
В тот же день Екатерина Васильевна отвела нас к управляющему торфяными разработками. В пятикомнатном коттедже он жил один. Жена его с заболевшим ребенком уехала в Москву.
- Вы сейчас один, приютите девочек, - шутливо попросила Красина. - Они замечательные хозяйки, позаботятся обо всем доме.
Мы встретили отзывчивого и доброго человека.
- Располагайтесь, как вам удобно, - тотчас же предложил нам хозяин коттеджа и повел показывать дом.
Мы выбрали для жилья маленькую светелку с балкончиком, в мезонине. Оказалось, наш хозяин знал маму и отца еще по пятому году в Москве. Он вспоминал, как после ареста отца четырехлетнюю Надю приютил его брат.
- Вы-то, наверное, забыли, - говорил он Наде, - а ведь с моим братом тогда вы путешествовали в Киев.
Нам хотелось отплатить за гостеприимство, мы хозяйничали, хлопотали в доме. Искусная кулинарка Надя угощала своей стряпней, и наш хозяин уверял, что так вкусно его давно не кормили.
Екатерина Васильевна забегала навестить нас.
- Хватит вам возиться, - говорила она, - идемте к нам в сад. Поиграете в теннис, в крокет.
Мы бывали на теннисе, но чаще Надя отказывалась.
- Не стоит... Зачем мы им? - говорила она, когда я уговаривала последовать приглашению.
Я понимала ее: как ни радушно встречали нас, но с нашими невзгодами мы были так далеки от беззаботного общества любителей крокета и тенниса.
И Надя, застенчивая и самолюбивая, не могла перенести мысли, что, может быть, нас принимают лишь из любезной снисходительности гостеприимных хозяев.
- Побудем лучше дома, - предлагала она, и мы оставались коротать вечер на нашем балкончике.
Приближалась осень, кончались каникулы, скоро начало занятий в гимназии.
Сможем ли мы вернуться в Питер? Война накладывает отпечаток на все. Трудней становится передвигаться по железным дорогам. Как мы доберемся домой, если пребывание наше здесь затянется? Но в августе пришло письмо. Мы облегченно вздохнули: от папы! Питерский штемпель! Отец писал из Петрограда, он опять работал в кабельной сети.
"Возвращайтесь поскорей - в новую квартиру, она за Невской заставой.
Не знаю, как вам там понравится". Он точно извинялся перед нами: "Комнаты маленькие, неустроенные", - продолжали мы читать.
Мы знали эту квартиру, мы были там у товарища отца. Около шести километров от центра. Добираться надо на паровичке. Это почти за городом электропункт за Невской заставой.
Но разве могло что-либо огорчить нас теперь, когда мы знали, что вновь возвращаемся в любимый наш Питер! Разве не все равно, в какой квартире соберемся мы все вместе.
Недолгие наши сборы затянулись, трудно было доехать билеты до Питера.
С трудом усадили нас в поезд. Отсчитывая последние версты, поезд наконец приближается к Питеру. Уже в окне показались фабричные трубы, ровные ряды заводов, серые одинаковые строения. Окраина Питера! Где-то здесь Невская застава, где-то здесь, в питерском предместье, будем мы жить...
Я хочу заговорить об этом с Надей, но поезд замедляет ход, и я слышу, как, высунувшись в окно, Надя вскрикивает:
- Папа!
Да, это отец, торопливо и озабоченно вглядываясь в вагоны, шагает по платформе. Рядом с ним Федя. Сердце у меня болезненно сжимается. Отсюда, из окна вагона, я горько подмечаю, как похудел и осунулся отец. Не легко достались ему месяцы скитаний, болезни. On беспокоился о нас, боялся, что болезнь его затянется к он не сможет вызвать нас в Питер, снова наладить наше ученье, устроить нашу жизнь, собрать всю семью.
Наверное, угнетало его и то, что пришлось на время оторваться от подпольной работы. Кровно, всеми помыслами связан с ней папа.
Выскочив из вагона, я бегу к отцу. Скорей успокоить его, сказать, что мы всем довольны, ничто нас не огорчает. Мы обнимаем отца и Федю, Надя восклицает:
- Как это хорошо, что у нас новая квартира. Мы ее сами уберем, папа.
Ты не беспокойся.
Глава тридцать вторая Дом за Невской заставой и впрямь встречает нас не очень приветливо.
Отец живет здесь один, мама все еще в госпитале. Мы с Надей торопимся взяться за работу, чистим, моем, скребем. Скорей повесить занавеси, расстелить скатерти. Отец возвращается вечером, и мы радуемся его изумлению.
- Совсем уютно! - говорит он. - Молодцы, все преобразили.
Теперь и мама может переселиться к нам, все готово к ее приезду.
Мама приходит поздно вечером прямо из госпиталя, усталая, но довольная.
- Наконец-то, - говорит она, - опять все вместе, под моим крылом...
Мама поглощена уходом за ранеными, они ее близкие друзья. Она печалится их горестями и бедами.
- Неприглядно сейчас у нас на фронте. Жалуются мои солдатики, недовольны.
Хочется им кончить войну. Только и слышно: "За что мы гибнем?" передавала мама свои впечатления. - Говорю с солдатами и вижу - наши они, наши!..
Выздоровев, покинув госпиталь, раненые аккуратно переписывались с мамой.
"Дорогая наша сестричка", - писали они, спрашивали совета, просили помочь добиться чего-нибудь.
То, что рассказывали маме раненые, читали мы между строк Павлушиных писем. Второй год он на передовой линии. Он болел, долго лежал в лазарете и теперь опять писал нам из окопов.
Так в доме за Невской заставой начиналась осень-1916 года. Я училась в Психо-неврологическом институте. Обстановка там была мне по душе. Передовое, революционно настроенное студенчество, разговоры, споры, которые я там слышала, были близки и понятны.
В новой гимназии начала с этой осени учиться Надя, Она давно рвалась уйти из казенной гимназии; сухая. унылая обстановка угнетала ее с младших классов. Надя всегда была живой и непосредственной, открытой, прямой, в детстве очень шаловливой. Все это так не подходило к нравам казенного училища.
Однажды отца вызвали к начальнице. Суровая отставная фрейлина строго отчитала отца за Надину живость, звонкий голос и непокорные волосы.
- Думаю, что резвость в детях вовсе не плоха, мадам, - не смутился отец.
- А голос у моей дочери от природы звонкий, и поделать я тут ничего не могу.
После этого случая гимназические воспитательницы сделались к Наде еще придирчивей. Может быть, это было потому, что папа не преминул сообщить начальнице о своем рабочем происхождении.
Надя не любила жаловаться, но по отрывочным фразам, которые вырывались у нее, я догадывалась, что в гимназии ей тяжело и смириться она не может.
Как облегченно она вздохнула, когда весной, покончив с экзаменами, уезжала со мной в Москву!
- Уф, вырвалась наконец на волю! - твердила она в вагоне.
Сейчас она училась в частной гимназии, где говорили, что там "либеральный"
дух. По утрам Надя охотнее шагала на занятия.
- Здесь классные дамы не такие ископаемые чудища, хоть засмеяться на перемене разрешают. И девочки проще, - поведала она мне первые свои впечатления.
В этот год Надя увлекалась музыкой. Слух у нее был хороший, и ей хотелось учиться играть на рояле. Инструмента у нас не было, но Наде удалось поступить на музыкальные курсы поблизости от дома. Каждый день после уроков ходила она туда, чтобы проиграть свои гаммы.
За Невской заставой у нас вечерами уже не было так многолюдно. Друзьям теперь труднее добираться, до нас: паровичок, который соединяет заставу с городом, ходит редко, а пешком до нас пять-шесть километров. Не видно и Василия Андреевича Шелгунова.
Его отсутствие для всех заметно, не хватает его рассказов, известий, которые он приносит.
Мы с Надей разыскали его адрес н пошли к нему за Нарвскую заставу, где он жил тогда у родных. Василии Андреевич растрогался и обрадовался нашему появлению.
- Спасибо, что навестили... Самому ходить все трудней. На улицах многолюдно, машины, трамваи. Не попаду к вам никак, - пожаловался он нам и, расспросив о наших, о доме, стал рассказывать о том, что творилось вокруг.
Он полон был событиями на заводе "Треугольник", где работали его родные.
На "Треугольнике" начиналась забастовка. Василий Андреевич говорил с оживлением:
- К забастовке примкнули и другие заводы. Требуют улучшения условий работы, разрешения собраний.
Он, как всегда, был приподнято-оптимистически настроен.
- Верьте мне, у всех раскрываются глаза. Не сдобровать правителям.
Передавал нам разговоры вернувшихся с фронта солдат.
- Разве они не видят всего, что творится? За что они шли на смерть, проливали кровь...
То, что рассказывал Шелгунов, повторяют и дома, и на Выборгской, куда мы часто забегаем повидать старых друзей.
Ропот и недовольство на заводах и в армии прорываются почти открыто.
Забастовки на Выборгской не прекращаются.
- Солдаты заодно с рабочими, - говорят товарищи монтеры с Выборгского пункта и рассказывают, как на их глазах совсем недавно к забастовщикам на заводе "Русский Рено" примкнули солдаты 181-го пехотного полка.
Разговоры о событиях связываются с именами отсутствующих.
- Их не хватает, - говорят товарищи. - Как нужны были бы они сейчас...
В далеком Заполярье, в Сибири те, о ком говорят товарищи. Оттуда приходят письма. Из ссылки пишет Coco. Недавно в одном из своих писем он спрашивал отца о судьбе Сурена Спандаряна. Друг Coco, больной Спандарян был выслан вместе со Сталиным в одну деревню. Но потом их разлучили. Сталина перевели дальше. Сейчас, писал он, связь его с Суреном прервалась, через отца он хотел узнать о друге. Незадолго до этого отец отправил Спандаряну деньги, но получил их обратно с извещением:
"Не доставлено за смертью адресата". Сурен умер в Сибири от чахотки.
Печальное это известие отец сообщил Сталину.
Немногим в эти годы удавалось вырваться из ссылки. Пристально следили власти за каждым шагом сосланных. Тем удивительнее было в эту осень появление в столице Алеши Джапаридзе, бежавшего из Енисейской губернии. Повидаться с отцом, зайти к нам Алеше не удалось. Скрываясь от полиции, он пробыл в Питере несколько дней и уехал в Баку.
Мне рассказывала позже о всех перипетиях этого бегства Клавдия Ивановна Николаева, которая была тогда в ссылке в Енисейской губернии и помогала Алеше в осуществлении давно задуманного им плана.
- Однажды,- рассказывала Клавдия Ивановна, - ходок-книгоноша разыскал мою избу и передал мне книжечку священного писания, объяснив, что встреченный им на ночлеге человек купил у него это евангелие и просил, если придется побывать в Казачинском, отдать его мне. И еще добавил книгоноша, что человека того вели два стражника. Вертела я эту книгу, перелистывала и наконец, догадавшись, пошарила в переплете и извлекла оттуда письмецо от Алеши.
"Ведут по этапу в Енисейск на допрос, - писал он. - Вблизи Казачинского, в селе Каргино, остановимся, постарайся пробраться туда".
Недозволенная отлучка грозила наказанием, но это не удержало Клавдию Ивановну. Она добралась до Каргино, и с Алешей они обсудили, как лучше привести в исполнение план бегства.
Решили, что скроется Алеша из Казачинского, сев там на пароход.
Из Енисейска Джапаридзе переводили обратно в село Каменку, - еще три года ссылки ждали его. Но Алеша пробрался в Казачинское, и ссыльные, жившие там, помогли ему уйти на волю. У одного из ссыльных нашлись франтовские вещи - костюм, ботинки, шляпа. Все это отдали Алеше. Одетый барином, он уже не вызывал подозрений, его почтительно пропустили с пристани на подошедший пароход. С парохода этого только что снесли на берег и бросили без помощи умирающего от чахотки политического каторжанина Навроцкого. Казачинские ссыльные, издали наблюдавшие за отъездом Джапаридзе, подобрали больного.
Он умер через несколько дней, казачинская колония похоронила его.
Бегство Алеше удалось, его нигде не задержали, и, пересев с парохода на поезд, он доехал до Питера.
Тысяча девятьсот шестнадцатый год подходил к концу. Темные слухи шли из царского дворца, повторялись на перекрестках, в домах столицы. Имена, смердящие грязной славой, произносились с отвращением: Распутин, Вырубова, великие князья, царица, царь - все они смешивались в бессмысленном неправдоподобии своего существования, которое все же оказывалось реальностью. Скоро в Питере узнали об убийстве Распутина.
В этот день пронзительные крики газетчиков потрясли столицу.
- Война! - кричали на улице.
Германия объявила войну России... Война, война! Петербург менялся.
Назывался он теперь Петроград. Несли портреты царя по Невскому. Шли мобилизованные, пели:
Соловей, соловей, пташечка!
Печатались известия с фронтов. На картах в гимназии двигали пестрые флажки, отмечая путь союзных войск. На уроках рукоделия вязали шарфы и варежки, шили солдатам теплое белье.
Тихо на Выборгской. А на Невском оживление. Это принесла война. Больше, чем всегда, толпятся у витрин, движутся по проспекту нарядные, франтоватые, довольные люди. Дорогие платья и драгоценности... Рысаки с военными, мундиры всех полков... А война? Разве где-то есть война?
О войне говорят дома. Недавно мы увидели маму в белом платочке с красным крестом на груди. Сестра милосердия. Мама прошла курсы сестер в повивальном институте. Теперь она работает в госпитале, который торжественно, с молебном и банкетом, открыла "Компания 1886 года".
Мама рассказывает о раненых. Их все больше и больше. Искалеченные, страдающие, они говорят о предательстве на фронте. Горьким обманом обернулась парадная шумиха первых дней войны.
- А наши солдаты? Как они выносливы и настойчивы, - безответные смельчаки!
- говорит мама. И с горечью добавляет: - Но чего только не заставляют их терпеть!
...Домой из полковой казармы приходит Павел. Его призвали в армию в начале пятнадцатого года. Как монтера-техника, его оставили в Питере в авточасти. Иногда, добившись отпуска, он забегает на Сампсониевский. С раздражением он рассказывает о службе. В тыловой части скрываются от войны сынки питерской знати, купнов - все, кто могут откупиться от фронта. На лихачах v. часу переклички подкатывают они к казармам.
Унизительную муштру несут за них другие. В казармах озлобление, и, оживляясь, Павел рассказывает, что ему удается говорить по душам с солдатами, вызывать их на откровенность.
- Недовольных много. А там, на передовых позициях, их еще больше...
Павла скоро отправили на фронт. Мы пришли на вокзал проводить его. Вот когда ощутила я близость войны! Воинский эшелон уже стоял у платформы теплушки и серые шинели. Сколько их? Далеко уходит хвост поезда.
Соловей, соловей, пташечка!..
Все та же песня гремела из вагонов. Солдаты пели ее по-своему, она звучала грозно, заунывно и грустно:
Раз, два! - э-эх... Горе не беда.
Канареечка жалобно поет.
Солдаты кивали нам, шутливо окликали. Уныния на их лицах я не видела, а ведь едут на войну! Но об этом как будто никто из солдат не думал.
Бренча чайниками, они пробегали за кипятком. В свистках и грохоте вокзала тренькали балалайки, гудели гармони.
Павел стоял у теплушки и кричал нам:
- Сюда!
Он был веселый, точно вырвался на волю из надоевшего плена. Радовался подаркам, которые мы принесли ему. А мы вдруг загрустили, не могли это скрыть.
- Ну, ну, не надо, - улыбался Павел. - Ждите писем и не забывайте...
Теплушки с серыми шинелями мелькали перед нами. Мы долго смотрели вслед удалявшемуся поезду. Куда, в какую неизвестность мчатся все эти люди и с ними наш Павел? И, точно в ответ, сквозь лязг колес все гремело:
Э-эх!.. Горе не беда!..
Война не прервала помощи сосланным товарищам. Надо быть только еще более осторожными! Каждый месяц отправлялись мы с Надей по давно выученным наизусть адресам, где нам вручали конверты с деньгами. С войной все дорожало, денег требовалось все больше. Опять мы упаковывали посылки, отправляли денежные переводы в далекое Заполярье. Оттуда, из ссылки, к папе обращались с поручениями.
Оттуда приходили письма, десятки писем. Настойчиво связывались из ссылки с волей. Но против тех, кто остался на воле, продолжались преследования.
Осенью арестовали большевистских думских депутатов.
Мама, расстроенная и взволнованная, рассказывала:
- Арестован Петровский. Только что узнала об этом от Доминики. Кажется, схвачены все депутаты-большевики.
Событие касалось знакомой нам семьи Григория Ивановича Петровского, которого папа знал с давних времен по Екатеринославу, где оба они работали на сталелитейном заводе и оба участвовали в заводском революционном кружке.
С женой Григория Ивановича, Доминикой Федоровной, мама сблизилась во время их общей учебы на акушерских курсах.
Много схожего было в судьбе мамы и Доминики Федоровны. Жены революционеров, они умели мужественно и терпеливо сносить превратности, выпадавшие на их долю: Мама говорила о Доминике:
- Энергичная она, деятельная... Со своей настойчивостью всего добьется.
И всегда неунывающая, жизнерадостная.
Мама, верно, не замечала, что она чертит свой собственный портрет.
Участь арестованных большевистских депутатов была вначале далеко не ясна. Для них требовали военно-полевого суда, грозили смертной казнью, вечной каторгой. Но ни у Доминики Федоровны, ни у жен других арестованных не опустились руки. Вместе с товарищами они предприняли все возможное, чтобы поднять общественное мнение против ареста своих мужей, облеченных, как депутаты, судебной неприкосновенностью. Они требовали свидания с мужьями и добились его. Они встретились и говорили с арестованными у подъезда Окружного суда, когда 'тех из тюрьмы привезли на допрос.
Доминика Федоровна рассказывала, как независимо и достойно держатся депутаты.
- Готовы ко всему, ни в чем не проявляют малодушия.
Она и сама была готова ко всяческим испытаниям. На ее красивом лице нельзя было прочесть, сколько тяжести ложится теперь на ее плечи. Одна она должна будет поддерживать всю семью - троих ребят.
Все, что относилось к думскому процессу, близко принималось к сердцу и подолгу обсуждалось в нашем доме. Знаком нам и Алексей Егорович Бадаев. Мы с Надей помнили его еще с тех пор, когда передавали ему рукопись Сталина. Участью арестованных обеспокоен отец. Все они - его товарищи по общему делу.
С облегчением угнали мы наконец, что судить товарищей депутатов будет обычный суд. Смертный приговор исключен. Отчеты о заседаниях суда прочитывались дома вслух. Часто наизусть повторялись выдержки из правдивых речей большевистских депутатов. Их присудили к бессрочной ссылке в Сибирь.
Немного спустя из Сибири мы получили от них фотографическую карточку, которую принесла нам Доминика Федоровна. Большевистские депутаты снялись в Енисей-ске, куда они пришли этапом, пешком из Туруханска.
Тогда же, в дни высылки большевистских депутатов, пришла из Сибири еще одна весть: из Туруханского края отцу писал Сталин. Он и отбывавшие вместе с ним ссылку товарищи - Сурен Спандарян, Вера Швейцер, Масленников просили отца передать приветствие редакции журнала "Вопросы страхования". Журнал этот только что начал выходить после долгого перерыва. Приветствуя журнал, товарищи просили передать редакции деньги, собранные ими вскладчину.
Глава тридцать первая Петроград!
В переполненном военными вагоне волнение и суета, неизбежные перед концом путешествия. С полок снимают чемоданы, выставляют в проходе, нетерпеливо и беспокойно пассажиры толпятся в коридоре.
За тощие корзиночки беремся и мы с Надей, В этом поезде, который мчится из Москвы, мы возвращаемся домой, в пасмурный и сырой Петроград. Он и сейчас, в поздний августовский день, встречает нас туманом и унылым дождиком.
Восемь лет отделяют нас от того дня, когда в такой же туманный и невеселый день сошли мы в первый раз на питерской платформе. Мы полюбили Питер за эти годы. Не стал разве он нашей второй родиной? Дружба и учета, революционное питерское подполье - все, что окружало нас, все, что нашли мы в Питере, привязало нас к нему.
В мае, четыре месяца тому назад, мы покинули Питер. Невеселые месяцы скитаний!
Последний год для отца был тяжелым. С войной осложнялась работа на пункте.
Придирчивей, требовательней делалась администрация. Электростанция снабжала энергией военные заводы. Еще больше ответственности лежало теперь на отце.
Надо было много разъезжать, чаще приходилось дежурить ночами, острее сказывались последствия давнего несчастного случая - удара электрическим током. Нервное недомогание усиливалось, работа на пункте стала для отца нестерпимой.
- Уехать куда-нибудь, переменить бы работу, - часто говорил он.
Вся обстановка на пункте тяготила его. И папа не выдержал, написал старому знакомому, тогда уже крупному инженеру, Глебу Максимилиановичу Кржижановскому, в Москву. Нельзя ли отцу обосноваться в Москве, не найдется ли и для него там дело? Глеб Максимилианович не замедлил ответом. Пусть отец приезжает, работа и дело ему, конечно, найдутся. Отец оживился. Возможность отъезда, предстоящая перемена обстановки подбодрили его.
- Ну как, девочки? Поедете со мной? Хотите в Москву, на новое место?
Не жаль вам Питера? - советовался он с нами.
По молодости мы не возражали. Путешествие, новые места, новая жизнь разве все это не заманчиво? Только мама подала голос благоразумия. Ее пугала мысль покинуть насиженное место.
- Не легко, не просто! Шутка ли, заново перестраивать жизнь! Идет война...
Как быть с учением? Здесь Федя учится бесплатно.
Решили, что отец попросит отпуск и уедет один. Мы с Надей приедем попозже, когда окончим занятия в гимназии.
В Москве отец не задержался. Глеб Максимилианович предложил ему работу в поселке под Богородском, гам, где, по идее Кржижановского, выстроили первую в России электростанцию на торфах. Туда в конце мая мы приехали с Надей.
Электростанция стояла на краю небольшого, разбитого в сосновом лесу, поселка с чистенькими домиками. В нарядных, удобных виллах жили семьи администрации.
Коттеджи попроще занимали инженеры. В скромных, некрашеных домиках жили рабочие. В поселке был водопровод, перед домами палисадники, цветущие клумбы.
Поселок нам понравился, мы нашли здесь старых знакомых: Александра Васильевича Винтер, Германа Борисовича Красина. Они работали на электростанции и жили в поселке. Красиных мы помнили еще по Москве и помнили хорошо. Екатерина Васильевна, жена Германа Борисовича, приходила маме на помощь в тяжелые дни в Москве. Мы помнили игрушки, которые нам дарили у Красиных, веселую елку в их доме. Нас позвали играть к ним в теннис, перезнакомили с молодежью, которой был полон их дом.
Мы бродили по электрогородку, подолгу останавливались на изрытом торфяном поле. Женщины - "торфушки", как их называли, - рязанские и мордовские крестьянки в расшитых паневах и белых рубахах, складывали торф для сушки. Мы слушали их песни и удивлялись: "торфушки" работали с рассвета до поздних сумерек, и пели не смолкая.
- Этак нам легче, - объясняли словоохотливые рязанки.
У торфочерпалок и у сушилок стояли пленные - австрийцы и венгры. Они старались проявить свое дружелюбие: смешно выговаривая незнакомые слова, они нам громко кричали:
- Здравствуй! Как живешь?
Федя, не надолго приехавший из Питера, попросился работать на электростанции.
Его поставили у сушильных печей, где работали пленные. Довольные своим житьем в России, они говорили, что их поражает доброта русского народа.
Бывали мы и на самой электростанции. Не смолкая гудели турбины. Неужели только что извлеченные из земли пласты торфа давали жизнь системе механизмов, посылавшей по проводам тысячи киловатт энергии? Мы вспоминали бакинскую электростанцию, которую кормило жидкое черное топливо. Этот похожий на комья земли торф, значит, может вполне заменить его.
Мы бывали на станции часто. Каждый вечер приносили мы ужин отцу. Папу назначили ночным дежурным, - работа, которая была ему сейчас совсем не под силу. Его состояние не улучшалось. Мы подмечали, как он все больше худел и сильнее нервничал. Он не мог спать днем и после бессонной ночи, не сомкнув за день глаз, к вечеру опять торопился на свой пост. Мы видели, что долго так он не выдержит. Понимал это и он сам, и это еще более удручало его.
Тяжко было ему сознавать, что, всегда выносливый и неутомимый, он сейчас почти падает от усталости. Папе не раз делалось плохо. Мы с Надей пугались.
- Ты не можешь идти на работу, ты совсем болен, - уговаривали мы его.
Но убедить отца поступиться своими обязанностями было невозможно. Превозмогая себя, он выходил на дежурство.
Но однажды он не смог подняться с постели. Мы побежали к Винтеру, и к нам в домик сейчас же прислали врача.
- Работать нельзя. Надо лечиться.
Врач посоветовал поехать в Липецк. Это было недалеко и, главное, недорого.
Кржижановский и Винтер помогли, и папа, совсем больной, уехал.
- Как же вы одни останетесь? - допытывался он. Мы беззаботно отвечали:
- О нас не волнуйся. Проживем здесь, пока ты поправишься.
Но мы тяжело вздохнули, проводив отца. Сейчас же после отъезда папы нам заявили, что квартиру в коттедже надо освободить. Мы растерялись. Как нам быть? Ехать в Питер - некуда. Квартира на Сампсониевском уже не наша.
Мама работает в госпитале и ночует у знакомых. Как она огорчится, узнав, что все для нас так тяжело обернулось! Мы невесело раздумывали и вдруг вспомнили о Екатерине Васильевне Красиной, всегда искренней и участливой.
Превозмогая застенчивость, мы пошли и рассказали ей обо всем. Она встрепенулась, засуетилась.
- Бедные девочки! Как вам помочь? Погодите, погодите. Есть прекрасный выход. Я все устрою. Вы только не огорчайтесь, не волнуйтесь.
В тот же день Екатерина Васильевна отвела нас к управляющему торфяными разработками. В пятикомнатном коттедже он жил один. Жена его с заболевшим ребенком уехала в Москву.
- Вы сейчас один, приютите девочек, - шутливо попросила Красина. - Они замечательные хозяйки, позаботятся обо всем доме.
Мы встретили отзывчивого и доброго человека.
- Располагайтесь, как вам удобно, - тотчас же предложил нам хозяин коттеджа и повел показывать дом.
Мы выбрали для жилья маленькую светелку с балкончиком, в мезонине. Оказалось, наш хозяин знал маму и отца еще по пятому году в Москве. Он вспоминал, как после ареста отца четырехлетнюю Надю приютил его брат.
- Вы-то, наверное, забыли, - говорил он Наде, - а ведь с моим братом тогда вы путешествовали в Киев.
Нам хотелось отплатить за гостеприимство, мы хозяйничали, хлопотали в доме. Искусная кулинарка Надя угощала своей стряпней, и наш хозяин уверял, что так вкусно его давно не кормили.
Екатерина Васильевна забегала навестить нас.
- Хватит вам возиться, - говорила она, - идемте к нам в сад. Поиграете в теннис, в крокет.
Мы бывали на теннисе, но чаще Надя отказывалась.
- Не стоит... Зачем мы им? - говорила она, когда я уговаривала последовать приглашению.
Я понимала ее: как ни радушно встречали нас, но с нашими невзгодами мы были так далеки от беззаботного общества любителей крокета и тенниса.
И Надя, застенчивая и самолюбивая, не могла перенести мысли, что, может быть, нас принимают лишь из любезной снисходительности гостеприимных хозяев.
- Побудем лучше дома, - предлагала она, и мы оставались коротать вечер на нашем балкончике.
Приближалась осень, кончались каникулы, скоро начало занятий в гимназии.
Сможем ли мы вернуться в Питер? Война накладывает отпечаток на все. Трудней становится передвигаться по железным дорогам. Как мы доберемся домой, если пребывание наше здесь затянется? Но в августе пришло письмо. Мы облегченно вздохнули: от папы! Питерский штемпель! Отец писал из Петрограда, он опять работал в кабельной сети.
"Возвращайтесь поскорей - в новую квартиру, она за Невской заставой.
Не знаю, как вам там понравится". Он точно извинялся перед нами: "Комнаты маленькие, неустроенные", - продолжали мы читать.
Мы знали эту квартиру, мы были там у товарища отца. Около шести километров от центра. Добираться надо на паровичке. Это почти за городом электропункт за Невской заставой.
Но разве могло что-либо огорчить нас теперь, когда мы знали, что вновь возвращаемся в любимый наш Питер! Разве не все равно, в какой квартире соберемся мы все вместе.
Недолгие наши сборы затянулись, трудно было доехать билеты до Питера.
С трудом усадили нас в поезд. Отсчитывая последние версты, поезд наконец приближается к Питеру. Уже в окне показались фабричные трубы, ровные ряды заводов, серые одинаковые строения. Окраина Питера! Где-то здесь Невская застава, где-то здесь, в питерском предместье, будем мы жить...
Я хочу заговорить об этом с Надей, но поезд замедляет ход, и я слышу, как, высунувшись в окно, Надя вскрикивает:
- Папа!
Да, это отец, торопливо и озабоченно вглядываясь в вагоны, шагает по платформе. Рядом с ним Федя. Сердце у меня болезненно сжимается. Отсюда, из окна вагона, я горько подмечаю, как похудел и осунулся отец. Не легко достались ему месяцы скитаний, болезни. On беспокоился о нас, боялся, что болезнь его затянется к он не сможет вызвать нас в Питер, снова наладить наше ученье, устроить нашу жизнь, собрать всю семью.
Наверное, угнетало его и то, что пришлось на время оторваться от подпольной работы. Кровно, всеми помыслами связан с ней папа.
Выскочив из вагона, я бегу к отцу. Скорей успокоить его, сказать, что мы всем довольны, ничто нас не огорчает. Мы обнимаем отца и Федю, Надя восклицает:
- Как это хорошо, что у нас новая квартира. Мы ее сами уберем, папа.
Ты не беспокойся.
Глава тридцать вторая Дом за Невской заставой и впрямь встречает нас не очень приветливо.
Отец живет здесь один, мама все еще в госпитале. Мы с Надей торопимся взяться за работу, чистим, моем, скребем. Скорей повесить занавеси, расстелить скатерти. Отец возвращается вечером, и мы радуемся его изумлению.
- Совсем уютно! - говорит он. - Молодцы, все преобразили.
Теперь и мама может переселиться к нам, все готово к ее приезду.
Мама приходит поздно вечером прямо из госпиталя, усталая, но довольная.
- Наконец-то, - говорит она, - опять все вместе, под моим крылом...
Мама поглощена уходом за ранеными, они ее близкие друзья. Она печалится их горестями и бедами.
- Неприглядно сейчас у нас на фронте. Жалуются мои солдатики, недовольны.
Хочется им кончить войну. Только и слышно: "За что мы гибнем?" передавала мама свои впечатления. - Говорю с солдатами и вижу - наши они, наши!..
Выздоровев, покинув госпиталь, раненые аккуратно переписывались с мамой.
"Дорогая наша сестричка", - писали они, спрашивали совета, просили помочь добиться чего-нибудь.
То, что рассказывали маме раненые, читали мы между строк Павлушиных писем. Второй год он на передовой линии. Он болел, долго лежал в лазарете и теперь опять писал нам из окопов.
Так в доме за Невской заставой начиналась осень-1916 года. Я училась в Психо-неврологическом институте. Обстановка там была мне по душе. Передовое, революционно настроенное студенчество, разговоры, споры, которые я там слышала, были близки и понятны.
В новой гимназии начала с этой осени учиться Надя, Она давно рвалась уйти из казенной гимназии; сухая. унылая обстановка угнетала ее с младших классов. Надя всегда была живой и непосредственной, открытой, прямой, в детстве очень шаловливой. Все это так не подходило к нравам казенного училища.
Однажды отца вызвали к начальнице. Суровая отставная фрейлина строго отчитала отца за Надину живость, звонкий голос и непокорные волосы.
- Думаю, что резвость в детях вовсе не плоха, мадам, - не смутился отец.
- А голос у моей дочери от природы звонкий, и поделать я тут ничего не могу.
После этого случая гимназические воспитательницы сделались к Наде еще придирчивей. Может быть, это было потому, что папа не преминул сообщить начальнице о своем рабочем происхождении.
Надя не любила жаловаться, но по отрывочным фразам, которые вырывались у нее, я догадывалась, что в гимназии ей тяжело и смириться она не может.
Как облегченно она вздохнула, когда весной, покончив с экзаменами, уезжала со мной в Москву!
- Уф, вырвалась наконец на волю! - твердила она в вагоне.
Сейчас она училась в частной гимназии, где говорили, что там "либеральный"
дух. По утрам Надя охотнее шагала на занятия.
- Здесь классные дамы не такие ископаемые чудища, хоть засмеяться на перемене разрешают. И девочки проще, - поведала она мне первые свои впечатления.
В этот год Надя увлекалась музыкой. Слух у нее был хороший, и ей хотелось учиться играть на рояле. Инструмента у нас не было, но Наде удалось поступить на музыкальные курсы поблизости от дома. Каждый день после уроков ходила она туда, чтобы проиграть свои гаммы.
За Невской заставой у нас вечерами уже не было так многолюдно. Друзьям теперь труднее добираться, до нас: паровичок, который соединяет заставу с городом, ходит редко, а пешком до нас пять-шесть километров. Не видно и Василия Андреевича Шелгунова.
Его отсутствие для всех заметно, не хватает его рассказов, известий, которые он приносит.
Мы с Надей разыскали его адрес н пошли к нему за Нарвскую заставу, где он жил тогда у родных. Василии Андреевич растрогался и обрадовался нашему появлению.
- Спасибо, что навестили... Самому ходить все трудней. На улицах многолюдно, машины, трамваи. Не попаду к вам никак, - пожаловался он нам и, расспросив о наших, о доме, стал рассказывать о том, что творилось вокруг.
Он полон был событиями на заводе "Треугольник", где работали его родные.
На "Треугольнике" начиналась забастовка. Василий Андреевич говорил с оживлением:
- К забастовке примкнули и другие заводы. Требуют улучшения условий работы, разрешения собраний.
Он, как всегда, был приподнято-оптимистически настроен.
- Верьте мне, у всех раскрываются глаза. Не сдобровать правителям.
Передавал нам разговоры вернувшихся с фронта солдат.
- Разве они не видят всего, что творится? За что они шли на смерть, проливали кровь...
То, что рассказывал Шелгунов, повторяют и дома, и на Выборгской, куда мы часто забегаем повидать старых друзей.
Ропот и недовольство на заводах и в армии прорываются почти открыто.
Забастовки на Выборгской не прекращаются.
- Солдаты заодно с рабочими, - говорят товарищи монтеры с Выборгского пункта и рассказывают, как на их глазах совсем недавно к забастовщикам на заводе "Русский Рено" примкнули солдаты 181-го пехотного полка.
Разговоры о событиях связываются с именами отсутствующих.
- Их не хватает, - говорят товарищи. - Как нужны были бы они сейчас...
В далеком Заполярье, в Сибири те, о ком говорят товарищи. Оттуда приходят письма. Из ссылки пишет Coco. Недавно в одном из своих писем он спрашивал отца о судьбе Сурена Спандаряна. Друг Coco, больной Спандарян был выслан вместе со Сталиным в одну деревню. Но потом их разлучили. Сталина перевели дальше. Сейчас, писал он, связь его с Суреном прервалась, через отца он хотел узнать о друге. Незадолго до этого отец отправил Спандаряну деньги, но получил их обратно с извещением:
"Не доставлено за смертью адресата". Сурен умер в Сибири от чахотки.
Печальное это известие отец сообщил Сталину.
Немногим в эти годы удавалось вырваться из ссылки. Пристально следили власти за каждым шагом сосланных. Тем удивительнее было в эту осень появление в столице Алеши Джапаридзе, бежавшего из Енисейской губернии. Повидаться с отцом, зайти к нам Алеше не удалось. Скрываясь от полиции, он пробыл в Питере несколько дней и уехал в Баку.
Мне рассказывала позже о всех перипетиях этого бегства Клавдия Ивановна Николаева, которая была тогда в ссылке в Енисейской губернии и помогала Алеше в осуществлении давно задуманного им плана.
- Однажды,- рассказывала Клавдия Ивановна, - ходок-книгоноша разыскал мою избу и передал мне книжечку священного писания, объяснив, что встреченный им на ночлеге человек купил у него это евангелие и просил, если придется побывать в Казачинском, отдать его мне. И еще добавил книгоноша, что человека того вели два стражника. Вертела я эту книгу, перелистывала и наконец, догадавшись, пошарила в переплете и извлекла оттуда письмецо от Алеши.
"Ведут по этапу в Енисейск на допрос, - писал он. - Вблизи Казачинского, в селе Каргино, остановимся, постарайся пробраться туда".
Недозволенная отлучка грозила наказанием, но это не удержало Клавдию Ивановну. Она добралась до Каргино, и с Алешей они обсудили, как лучше привести в исполнение план бегства.
Решили, что скроется Алеша из Казачинского, сев там на пароход.
Из Енисейска Джапаридзе переводили обратно в село Каменку, - еще три года ссылки ждали его. Но Алеша пробрался в Казачинское, и ссыльные, жившие там, помогли ему уйти на волю. У одного из ссыльных нашлись франтовские вещи - костюм, ботинки, шляпа. Все это отдали Алеше. Одетый барином, он уже не вызывал подозрений, его почтительно пропустили с пристани на подошедший пароход. С парохода этого только что снесли на берег и бросили без помощи умирающего от чахотки политического каторжанина Навроцкого. Казачинские ссыльные, издали наблюдавшие за отъездом Джапаридзе, подобрали больного.
Он умер через несколько дней, казачинская колония похоронила его.
Бегство Алеше удалось, его нигде не задержали, и, пересев с парохода на поезд, он доехал до Питера.
Тысяча девятьсот шестнадцатый год подходил к концу. Темные слухи шли из царского дворца, повторялись на перекрестках, в домах столицы. Имена, смердящие грязной славой, произносились с отвращением: Распутин, Вырубова, великие князья, царица, царь - все они смешивались в бессмысленном неправдоподобии своего существования, которое все же оказывалось реальностью. Скоро в Питере узнали об убийстве Распутина.