- Прокламации нашли только в маминой жакетке? Сколько?
- Две, - отвечаю я. - Все другие мама днем спрятала в кладовой на лестнице.
- Хорошо, - говорит Соня. - Пойдем сейчас же обратно, я провожу тебя.
- А телеграмму? Папа велел скорей.
- Все сделаю. Но ты знаешь - надо молчать.
- Знаю.
Неужели Соня думает, что я ничего не понимаю! Я тороплю ее: а вдруг папу уже увели...
Я поднимаюсь одна по лестнице и звоню. Человек с револьвером открывает дверь и подозрительно смотрит на меня. Я пробегаю мимо и останавливаюсь перед отцом. Надя все еще у него на руках. Павлуша держит Федю.
- Соня придет за нами, - говорю я, - я ей сказала.
"Все, все, и про телеграмму сказала", - это я только думаю, но отец должен это услышать, ведь я смотрю на него так пристально. Конечно, он услышал. Он отдает мне Надю и говорит:
- Пойдемте.
С папой уходят не все. Трое охранников остаются в квартире. Это засада.
Утром Павлуша выходит на кухню за хлебом и молоком. Я прислушиваюсь.
С ним разговаривают, о чем-то спрашивают.
- Книжечки и листики отец ведь прятал? Покажи, куда.
- У нас книг больше нет, только вот эти. - Павлуша, наверное, показывает на стол, куда вчера при обыске свалили книги из шкапа.
- А ты сестру спроси, она знает. Входит Павлуша и с ним один из наших стражей. Брат смотрит на меня, говорит:
- Вот увидите, она скажет то же самое.
- Куда отец прятал книги и бумаги, скажи, - за это к матери вас отведу.
- У нас книг нету, только в шкапу, папа ничего не прятал.
Ночью, когда мы опять одни засыпаем в нашей каморке, Павлуша говорит мне:
- А знаешь, они спрашивали про машинку, на которой печатают прокламации.
Они думают, она у нас.
- Ну, а что ты им сказал?
Павлуша смотрит на дверь и грозит кулаком.
На другой день утром в квартиру звонят.
- Кто это? Ведь каждого, кто зайдет, схватят, - говорит Павлуша.
Звонил Сергей Чукаев. Он принес прокламации.
- Я ошибся этажом, - говорит он, - пустите меня. Но его заставляют раздеться.
Под пиджаком он обложен листовками. Городовые бьют его. Потом его уводят.
- Как ты думаешь, маму они не схватят? - спрашивает Павлуша.
- Нет, тетя Соня дала ей телеграмму, она не придет сюда.
Да, мама к нам не пришла. Она получила в Туле телеграмму с условленным паролем и все поняла. Патронов с собой не взяла. Мама не зря подозревала слежку. Когда она садилась в Туле на поезд, чтобы ехать в Москву, то удивилась, увидев тех же попутчиков, которые ехали с нею из Москвы. "Попутчики" и задержали ее на московском вокзале.
Соня Липинская взяла нас к себе. О мамином аресте она уже знала. Надо было заняться нами. К Соне пришли ее знакомые - Ржевские, они предложили приютить Надю. Соня советовалась со мной, как со взрослой:
- Может быть, будет лучше, если Надя поживет у Ржевских, они любят детей.
Я только кивнула головой: я знала, как сейчас приходится туго Соне, когда семья ее увеличилась на столько ртов.
Федя остался в доме на Долгоруковской. За ним пришли от Тарарыковых папиных друзей. Тарарыкова, участника московских событий, вскоре арестовали; его расстрелял карательный отряд в Коломне. Федю отвели в другую семью.
Он кочевал из дома в дом, пока не освободили маму.
Глава десятая
Мать продержали в Таганской тюрьме около трех месяцев. Улик против нее не оказалось. Конечно, если бы у нее нашли патроны, ей бы не миновать каторги.
Ее допрашивали несколько раз и выпустили наконец на свободу.
- Я вышла за тюремные ворота, - рассказывала мама, - и остановилась.
Куда идти? Где искать детей?
Мы с Павлушей торопимся все рассказать скорей и умолкаем.
- А папа?
Об отце мать ничего не знала.
События приходили к нам противоречивыми рассказами с улицы, обрывками бесед взрослых. Мы слышали:
Каляев убил московского генерал-губернатора, стреляли в генерала Трепова, по чьему приказу для народа патронов не жалели, холостых залпов не давали.
Мы повторяли то, что мы слышали, и то, что мы хотели слышать.
- Везде будут бастовать и в Баку, и в Дидубе. Все рабочие выйдут с ружьями, и они победят, - говорит Павлуша. - И папа выйдет, - тогда выпустят всех из тюрем.
Мать искала работу. Она нанялась портнихой в какую-то модную мастерскую на Страстной площади. Рано утром уходила, мы оставались одни. И мы первые увидели отца, да только вернулся он не надолго.
- Никому не рассказывайте, что я был здесь, - сказал он, - я опять уезжаю...
Из московской тюрьмы отца с агентом охранки отправили в Ростов-на-Дону.
Там он должен был оставаться под надзором полиции. "Но я не мог жить там, - говорил отец, - неизвестность о вас всех мучила меня". Он скрылся из города и в апреле был в Москве: нас повидал, с товарищами встретился и снова уехал в Архангельск; надо было наладить связь с местной организацией.
Однажды мама сказала:
- Отец скоро вернется.
Это было вечером. А на другой день утром в квартиру позвонили. Мы, как всегда, были одни - я, Павлуша и Федя. Незнакомые люди стояли в дверях.
- Аллилуев здесь живет? - спросили они. Павлуша посмотрел на меня и ответил первый:
- Нет, он здесь не живет.
- Он в Ростове, - добавила я.
- Вам он папаша?
Нас расспрашивают ласково, предлагают конфеты.
Я не верю этим людям и твержу свое:
- Папа не возвращался из Ростова.
- Он там, - поддерживает меня Павлуша. Люди ушли.
- Молодцы,- сказала мама, когда мы рассказали ей о пришельцах.
Но ясно было, что отцу нужно скорее покидать Москву. Опять в Баку! Там отец надеялся получить работу. Он прощался с нами и утешал, нас:
Может быть, скоро выпишу вас всех.
Лето. Мы скучаем в чужой Москве. Мама приходит поздно, она работает до ночи, вечером учится на курсах кройки и шитья.
И как же мы обрадовались, когда пришел к нам старый наш друг дядя Миша - Михаил Иванович Калинин. Мама была дома, когда вечером он позвонил.
- Откуда? - спрашивает мама.
Из отдаленных мест, - отвечает Михаил Иванович.
Он возвращался из ссылки в Повенце.
- А товарищей моих узнать нельзя, - сказал Михаил Иванович, - как выросли.
Их на плечи теперь не поднимешь.
На другой день Калинин с Савеловского вокзала уезжал к себе в деревню, на родину, в Тверскую губернию. Мы с мамой провожали его.
Еще навестил нас в Москве старый тифлисский знакомый: Яша Кочетков.
В Тифлисе он вместе с отцом работал в железнодорожных мастерских. Сейчас, после ссылки, которую отбывал в Архангельской губернии, он собирался в Тифлис.
- И нам туда хочется, Яша, - заныли мы с Павлушей.
- Ну, что же, отпустите их, Ольга. Доставлю к отцу. У Павлуши горели глаза. Новое путешествие! В самом деле, не засиделись ли мы в Москве?
Мать отпустила нас. Отец писал, что он уже нашел работу. Мама захотела закончить курсы и лишь тогда ехать в Баку. Не думали мы, прощаясь с ней, что пройдет много месяцев прежде чем мы снова увидим ее и соберемся все вместе. И курсов все равно маме окончить не удалось.
В дороге мы чувствуем себя самостоятельными. Павлуша выходит на остановках и вскакивает на вагонную лесенку после третьего звонка, чего никогда не разрешалось делать при маме. Обстановка железнодорожных переездов, такая привычная и знакомая по прошлым путешествиям, в этот раз удивляет неожиданным беспорядком. Поезд подолгу стоит на мелких разъездах. На вокзалах группами озабоченно собираются железнодорожники. Наши кондуктора подбегают к ним.
Яша Кочетков беседует с проводником. И мы услышали знакомое слово "забастовка"!
Железнодорожники готовятся к стачке.
Мы подъезжаем к Ростову. Отсюда начинается линия Владикавказской железной дороги. По ней мы должны добраться до Баку. Поезд останавливается. Мы соскакиваем.
Платформа оцеплена жандармами. Яша Кочетков вместе с нашим проводником останавливается около группы людей.
- Ни одного штрейкбрехера, - слышим мы. - Бастует вся линия.
Владикавказская дорога забастовала. Поезда до Баку не идут. Возбужденный, взволнованный Яша куда-то убегает. Мы остаемся на платформе около наших корзинок. Яша возвращается.
- Дождемся поезда в Новороссийск, - говорит он, - а оттуда морем доедем до Батума. Оттуда в Тифлис, потом в Баку.
Мы довольны всем. Павлуша объясняет мне, какой пароход повезет нас из Новороссийска. "Наверное, почтово-пассажирский - это самые большие". В новороссийском поезде вагоны переполнены. Яша с трудом находит нам места.
Тяжелый пассажирско-грузовой пароход готовился к отплытию в Новороссийском порту, когда мы с Яшей добрались туда. Павлуше не терпелось взбежать по трапу. Ехать на таком пароходе, да еще на палубе, как обещает нам Яша, - разве это не восхитительно!
Мы пристраиваемся на корме. Под раздирающие воздух пронзительные гудки пароход отваливает. Мы любуемся уходящими пристанями, мачтами. Яша успел купить арбуз, и мы дружно его едим. Кто-то из наших соседей смотрит на ясное небо и невесело качает головой.
- Как бы чего не нагнало! Ишь, разыгрывается...
Этот мрачный человек, наверное, плавал по многим морям. Он правильно предсказал: шторм разыгрался, как только скрылся из виду берег. Яша напрасно ищет нам безопасное местечко. Нет защиты от дождя и волн. И везде одинаково качает, точно пароход кто-то подбрасывает в воздух.
А к утру шторм прошел. Солнце обсушило наше намокшее платье. Правда, оно остается грязным и измятым, - переодеть нас не во что. Похожие на оборванцев мы высаживаемся на батумскую пристань. Мы устали и хотим скорее домой.
Как хорошо, что Яша везет нас в Тифлис, в наше Дидубе, к бабушке.
Вот наконец поле, улица, которая ведет к бабушкиному дому, а вон и она сама, как всегда, окруженная соседками.
- Бабушка! - кричим мы, поднимаясь по знакомым истертым ступенькам.
- Это мы, бабушка!
Я остаюсь у старушки, Павлуша едет дальше, к отцу, в Баку, куда направляется Яша Кочетков.
Глава одиннадцатая Жаль, что Павлуши нет со мной. Он знал бы раньше Меня, когда, наконец, придут события, которых все ждут. Он объяснил бы мне все, что происходит.
Но Павлуш далеко, ни о нем, ни о маме, ни о маленьких Феде и Наде я ничего не знаю. Я рассказываю бабушке о Москве.
- Там теперь, наверное, опять холодно, - говорю я. И вспоминаю, что валенок мама так и не успела купить.
- Хоть бы они там уж на улицу не выходили,- сокрушается бабушка.
- В Москве и в комнатах мороз,- отвечаю я. Бабушка тяжело вздыхает, и я ее успокаиваю:
- Есть и теплые дома, ты не беспокойся.
Я знаю, что мама перед нашим отъездом собиралась снять для себя и ребят отдельную комнату. Может быть, эта комната в теплом доме? Интересно, что происходит в Москве, готовятся ли там к событиям? А может быть, там все уже успокоилось? Как будет жалеть Павел, что он не был в Дидубе и не видал, как мы шагали под красным знаменем, и городовой и жандармы не смели это запретить. Павел был бы первым в колонне. У Казимира Манкевича и его товарищей я видела винтовки. Павел знал, как с ними обращаться, ему, пожалуй, дали бы ружье.
Винтовки скоро понадобятся, слышу я. И патроны тоже. Тяжелые свертки, которые приносят бабушке прятать, - это патроны.
Об этом надо молчать. Надо молчать обо всем. И о том, что приехал дядя Ваня. Он появляется неожиданно вечером, и бабушка только успевает всплеснуть руками.
- Ваня! - бросаемся мы к нему с Шурой.
- Тихо, - говорит дядя Ваня. - Надо сбегать за Казимиром.
Казимир приходит с товарищами, и поодиночке они все куда-то уходят.
Последним, неслышно ступая мягкими сапогами, прокрадывается на улицу дядя Ваня. Мы долго прислушиваемся, все ли тихо...
Спустя несколько дней дядя Ваня спрашивает меня:
- Нюра, хочешь поехать со мной в Баку? Я чуть не подпрыгиваю. Еще бы!
- Хочу! Когда? Скоро?
- Мы соберем ее за два дня, - отвечает Ксения, жена Казимира Манкевича, на вопросительный взгляд дяди.
Бабушка качает головой, когда вечером я рассказываю, что вместе с дядей Ваней уезжаю в Баку.
- Да ведь у тебя пальто нет! В чем поедешь?
Сошьем ей новое, - успокаивает дядя Ваня.
На другой день со старшей теткой Варей мы идем покупать материю на пальто.
Первый раз мне шьют пальто из новой красивой пушистой материи. Мне всегда перешивали старые пальтишки теток. Варя - портниха. Она шьет пальто. Когда его примеряют, я заглядываю в осколок зеркала и думаю: "В этом пальто я буду самой нарядной девочкой в Дидубе".
В день отъезда я встаю чуть свет и от нетерпения не могу ничего есть.
- Ешь, - уговаривает меня бабушка, - в дороге такого не дадут.
Я давлюсь сладким жирным пловом и пугаюсь: а вдруг дядя Ваня уехал без меня? Но вот за мной приходит тетя Ксеня. Мы поедем на вокзал от Манкевичей.
Дядя Ваня ждет нас там. Я иду и так волнуюсь, что не замечаю, какое впечатление производит мое пальто в поселке. На дяде Ване костюм, в котором я его еще никогда не видела. В этом костюме Ваня похож на богатых господ, которые прогуливаются по Головинскому проспекту.
- Все ли готово? Пора собираться. - Ваня подходит ко мне совсем близко и говорит. - А ты ничего не боишься, Нюрочка?
Я отвечаю правдиво: я ничего не боюсь. Ксеня уводит меня в другую комнату, и Варя из-под кровати достает длинный зашитый в белое полотно сверток.
Я снимаю платье. Варя накручивает на меня сверток и осторожно, стараясь не уколоть, пришивает его к лифчику.
- Не тяжело? - спрашивает она. - Удобно? А ну, пройдись!
Потом она помогает мне надеть платье и, осмотрев меня, говорит довольно:
- По-моему, ничего не заметно. А Ксеня шепотом, хотя в комнате никого, кроме нас троих, нет, произносит:
- Никому, никому не позволяй до себя дотрагиваться. Я понимаю: на мне патроны, которые я везу в Баку. Они нужны отцу и товарищам.
Мы едем на вокзал в фаэтоне. Когда лошади останавливаются, к нам подбегает носильщик и хватает Ванин чемодан. Дядя Ваня берет меня за руку, и мы проходим по платформе. Носильщик идет сзади. В вагоне я удивленно оглядываюсь. Как здесь нарядно! Мягкие диваны, ковер на полу, зеркала. Это второй класс.
А мы всегда ездили в грязных голых вагонах третьего класса.
- Сюда, - говорит носильщик и ставит чемодан в купе, где сидят два офицера.
Я смотрю на Ваню, но он неторопливо усаживается на покрытый полосатым чехлом диван и предлагает мне сесть рядом. Поезд трогается, и один из офицеров говорит:
- Приятная у нас компания. - Он берет со столика коробку конфет и протягивает мне. - Пожалуйста, барышня, попробуйте!
Я прижимаюсь к дяде Ване, он улыбается и говорит:
- Мы, кажется, не любим конфет...
- Нет, барышня должна попробовать...
- Ну, что же, - говорит Ваня, - раз так просят, нельзя отказаться.
Я беру одну шоколадку из коробки. Потом иду в коридор и долго смотрю на горы, мимо которых мы проезжаем. Дядя Ваня разговаривает с офицерами.
- В Баку изволите ехать? - спрашивают они.
- Да, - отвечает Ваня.
- А там черт знает что творится, - говорит офицер, который угощал меня конфетами. - Обнаглел народ.
- Совершенно верно, господин офицер. - Дядя Ваня, как всегда, говорит ровным негромким голосом.
Когда в вагоне темнеет, и проводник зажигает лампочку, Ваня зовет меня и говорит, что пора спать. Я хочу сбросить пальто, и один из попутчиков тянется помочь мне.
Но Ваня, любезно улыбаясь офицеру, берет мое пальто и подсаживает меня на верхнюю полку. Я лежу там и нащупываю на себе патроны, и все еще вздрагиваю:
что, если бы офицер до них дотронулся! Мне не очень удобно лежать, ворочаться я не решаюсь, но скоро засыпаю и открываю глаза, когда поезд подъезжает к Баку.
- Приехали, - говорит Ваня.
Он снимает меня с полки, набрасывает на меня пальто, и мы выходим на бакинский вокзал.
В комнате, куда нас привозят, какая-то женщина раздевает меня и снимает патроны. Она прижимает меня к себе.
- Молодчина девочка, - говорит она. Когда через несколько месяцев я наконец увидела маму, то рассказ о патронах приберегла напоследок.
- А тебе не тяжело было? - беспокойно спросила мама.
- Нет, - независимо ответила я. - Я целый день проходила с ними в Баку.
И сама тут же ужаснулась своей лжи. Мама упрекнула дядю Ваню за то, что он не снял с меня сразу патронов.
- Да что ты, Ольга, сняли сейчас же. Я слышала это из другой комнаты и чуть не расплакалась от стыда. Но дядя Ваня, наверное, что-то понял.
Он сказал:
- Было бы нужно, она проходила бы с ними и день и два. Вот ей и показалось...
Глава двенадцатая Может быть, после путешествия с патронами меня некому отвезти обратно к бабушке в Тифлис, а может быть, отцу не захотелось расстаться со мной, но снова я вижу себя в доме бакинской электростанции, где четыре года тому назад мы жили все вместе. Там, в комнатах наверху, я впервые увидела спеленатую Надю. Тогда дом был еще не достроен. А сейчас он заново отделан. Балконы, висевшие без перил, обведены железной решеткой. Теперь бы мама не боялась, что мы можем свалиться оттуда. Ах, как досталось Павлуше, когда однажды его застали свесившимся с узкого каменного выступа! Мама сама чуть не плакала, втаскивая Павла обратно в комнату.
И тот же берег, по большим плоским камням которого мы любили скакать.
А дальше, за домом, пристань, куда причаливают пароходы. Какая была радость, когда мама брала нас гулять туда, и мы останавливались у высоких, обмотанных толстыми канатами причалов и глядели, как у купален под пристанью барахтались и ныряли в море смуглые горластые мальчишки.
Эту пристань я запомнила, потому что однажды папа едва не утонул здесь.
Я и сейчас живо представляю это забавное, чуть не ставшее трагическим происшествие, в котором проявился весь наш решительный и настойчивый отец.
Мы гуляли по пристани, когда ветром вдруг швырнуло в море мою новую, только что купленную соломенную шляпу. Я не успела горестно вскрикнуть, как папа.
сбросив пиджак и брюки, кинулся в воду и поплыл за шляпой. Но она, точно спасаясь от преследования, неслась по волнам все дальше в море. Оцепенев от неожиданности, мы так и застыли на пристани.
- Сергей, что ты делаешь?! Вернись!.. - унесло ветром мамин возглас.
Предательский бакинский норд, как всегда, разыгрался внезапно. Волны поднимались выше, и шляпа неслась по ним, издеваясь над всеми нами. Папа плыл ловко и быстро, но не мог схватить ее.
- Папа, вернись, вернись!.. - мы плакали и метались по пристани.
Но папа не слышал нас и упрямо догонял еле видный светлый соломенный кружок.
Мы никогда не видели море таким бурным. Мы кричали все громче. Но вот мы уже смеемся сквозь слезы. Папа приближался, и шляпа гордо торчала на его голове, бант победно раздувался рядом с отцовской бородой.
Теперь я одна, без мамы, без Павла, в маленькой комнатке в нижнем этаже дома электростанции. На узкой железной кровати спит отец, а я каждый вечер укладываюсь на сундуке. Наташа, жена Георгия Ртвеладзе, - она снимала с меня патроны, - привела меня сюда. Сероглазая женщина встретила нас у дома.
- Меня зовут Дуня, - сказала она.
Широкое открытое лицо ее улыбалось.
Потом все объяснилось. Мы с папой живем в квартире его старого друга Назарова. Дуня - его жена. Она - простая, веселая и нравится мне так же, как нравится хмурый по виду, но такой заботливый ко мне Иван Назаров. Все мне у них по душе. Люди, приходящие к Назаровым, ласково со мной говорят, иногда читают мне вслух, берут меня с собой гулять. Так же, как дома, люблю я слушать, когда за столом, на который Дуня ставит кипящий самовар, горячо и шумно беседуют гости.
Все больше, - так мне кажется, - вникаю я в их речи. Пусть слова, которые произносят за столом, непонятны. Все равно они доходят до меня скрытым, волнующим смыслом. Ведь не раз взрослые товарищи, посадив меня рядом с собой, откладывают книгу, по которой повторяли урок, и рассказывают мне, что в мире есть сытые и голодные, хозяева и рабочие, те, кто защищают обиженных, и те, кто заступников угнетенных ненавидят. Я знаю - мой отец и его товарищи хотят справедливости для всех.
Бывает у Назаровых гость, которого я приметила сразу. Голубоглазый, светловолосый, он выделяется среди остальных. Зовут его Петр Монтин, и он часто шутит со мной, звучно, громко смеясь. У Монтина приятный, мягкий, раскатисто-певучий голос, и кажется мне, все любят слушать его. Когда Монтин говорит, в комнате замолкают и все глядят на него.
Дядя Ваня тоже приходит к Назаровым. По воскресеньям он водит меня гулять и покупает мне кишмиш-лаблабо - сладкий рассыпчатый горох с изюмом и бада-буды - обсыпанные сахаром хлопья кукурузы. Продавцы-татары поджаривают сласти на углях у своих лотков, тут же на улице.
Здесь все происходит на улице. На улице стригут и бреют. Я останавливаю дядю Ваню, чтобы поглядеть, как работают уличные цирюльники. Мужчины поднимаются с низких скамеечек и надевают на выбритые посредине головы замусоленные, грязные шапочки. Это носильщики тяжестей, амбалы - так их зовут в Баку.
Я вижу, как они идут посредине улицы, сгибаясь и вздрагивая под непомерной ношей. Мне кажется: вот-вот они упадут. Подложив под головы веревочные носилки, амбалы спят в пыли, прямо на тротуаре. Это меня удивляет.
- Почему они спят здесь, а не дома, в комнате? - спрашиваю я дядю Ваню.
- А откуда ты знаешь, есть ли у них дом? - говорит он. - Им, наверное, больше негде спать, раз они лежат прямо на улице...
"Бедные, - думаю я. - Почему им никто не поможет? Почему, не замечая валяющихся в пыли амбалов, проходят мимо нарядные люди?"
Ни на кого не глядя, важно шагают почтенные краснобородые тюрки. А за ними, постукивая каблучками, скользят шуршащие шелками непонятные фигуры.
На лицах у них шелковые маски, и в прорезях сверкают живые черные глаза. Со страхом и любопытством гляжу я им вслед. Кто-то из прохожих говорит:
- Это жены-тюрчанки со своим мужем.
"Жены! Как у Синей бороды", - думаю я, И вот эта, совсем маленькая, чуть повыше меня, тоже жена? Очень хочется сдернуть с крошечной, смешно семенящей фигурки желтый цветастый платок и посмотреть, что скрывается за пестрым шелком. Обыкновенное человеческое лицо? И точно в ответ мне, на какое-то почти невидимое мгновение, - а может быть, мне это лишь померещилось, - чуть-чуть приоткрывается кусочек яркой ткани.
- Дядя Ваня! - торжествующе кричу я. - Дядя Ваня, а ведь это девочка!
Но наступают дни, когда мы с дядей Ваней уже больше не гуляем по набережной.
Меня и других детей со двора электростанции не выпускают на улицу. В городе неспокойно. Взволнованно, озабоченно, не обращая на меня внимания, разговаривают взрослые. Что-то страшное, что в тяжелых снах мерещилось мне в январские дни в Москве, опять вижу я за словами взрослых.
Резня! В городе началась резня! Татары и армяне убивают, режут друг друга. Я ловлю отрывочные восклицания, возгласы ужаса.
За что они ненавидят друг друга, татары и армяне? Татары - это бедные амбалы, которые, согнувшись, переносят тяжести, рабочие, которые в Черном городе едят чурек, рассевшись на нефтяных трубах. Мне нравилось, как на их смуглых, выпачканных коричневым мазутом лицах ослепительно сверкали зубы. Рабочие всегда приветливо улыбались нам.
А армяне? Наш дворник в доме электростанции - армянин. Неужели его зарежут?
Или он сам пойдет убивать? Не может быть! Он всегда был добрым и не сердился, когда мы брали и прятали его метлу.
Я сижу тихо в углу чистенькой Дуниной комнатки. Мне, наверное, пора спать, но обо мне все забыли. Что-то вдруг оглушающе рвется за домом.
- Пожар! пожар! Горят промысла! - кричат в коридоре.
Папа, Ваня Назаров, служащие электростанции вбегают в комнату. Никогда я не видела отца таким гневным.
- Не допущу этого! - ударяя кулаком по столу, восклицает отец. - Трусы, шкурники! Я сам пойду и открою ворота! Понимаете - там дети!
- Но и у нас дети, - говорит кто-то в комнате. - А если ворвутся к нам и перережут наших детей?
- Пусть попробуют! Сумеем их встретить, - перебивает говорящего Ваня Назаров.
- Пойдем!.. - жестко и твердо произносит отец. - Я сам открою ворота.
Я все поняла. К воротам электростанции пришли люди - армяне, матери с детьми. Их хотят убить, и они у ворот умоляют о спасении.
Снова шум в коридоре. Чьи-то шаги, несмелые, неуверенные, и Дунин голос:
- Сюда, сюда!..
Закутанные в рваные лохмотья, входят женщины. На руках у них дети. Старший мальчик прижимается к юбке матери.
- Садитесь, - приглашает Дуня вошедших. Но женщины стоят, не решаясь коснуться белоснежной постели. Потом они рассаживаются и застывают, оцепенелые, неподвижные. И вдруг, припав к коленям матери, мальчик, жалобно всхлипывая, начинает плакать. Сразу в комнате поднимается говор. Женщины шикают, успокаивают ребенка и, перебивая друг друга, ломая русские слова, рассказывают:
- Сожгли, все сожгли!.. Всех убили, зарезали!..
В подожженном доме, откуда они бежали, убили их соседей и родных. Как только они сами успели спастись? Мерно раскачивая головами, не вытирая крупных катящихся по худым щекам слез, женщины горько, беззвучно рыдают.
Ни папа, ни Ваня Назаров не спят в эту ночь. Они проходят по коридору, и я перестаю ворочаться на своем сундуке. Теперь я спокойна - наши защитят женщин и детей, спящих в Дуниной комнате.
Все еще запрещено выходить из дому, но утром мне удается ускользнуть от Дуни. С соседскими ребятами я бегу во двор. Мы взбираемся по узкой пожарной лестнице, приставленной к дому. Сверху, с крыши, так интересно глядеть на зарево пожаров. Это промысла Биби-Эйбата горят дымным пляшущим по ветру пламенем. Прежде чем взрослым удается настичь нас, мы успеваем пробежаться по двору и постоять у запертых тяжелым засовом ворот. Их теперь редко открывают. Опасно выходить за ограду электростанции. В городе все еще стрельба, убийства, пожары.
- Две, - отвечаю я. - Все другие мама днем спрятала в кладовой на лестнице.
- Хорошо, - говорит Соня. - Пойдем сейчас же обратно, я провожу тебя.
- А телеграмму? Папа велел скорей.
- Все сделаю. Но ты знаешь - надо молчать.
- Знаю.
Неужели Соня думает, что я ничего не понимаю! Я тороплю ее: а вдруг папу уже увели...
Я поднимаюсь одна по лестнице и звоню. Человек с револьвером открывает дверь и подозрительно смотрит на меня. Я пробегаю мимо и останавливаюсь перед отцом. Надя все еще у него на руках. Павлуша держит Федю.
- Соня придет за нами, - говорю я, - я ей сказала.
"Все, все, и про телеграмму сказала", - это я только думаю, но отец должен это услышать, ведь я смотрю на него так пристально. Конечно, он услышал. Он отдает мне Надю и говорит:
- Пойдемте.
С папой уходят не все. Трое охранников остаются в квартире. Это засада.
Утром Павлуша выходит на кухню за хлебом и молоком. Я прислушиваюсь.
С ним разговаривают, о чем-то спрашивают.
- Книжечки и листики отец ведь прятал? Покажи, куда.
- У нас книг больше нет, только вот эти. - Павлуша, наверное, показывает на стол, куда вчера при обыске свалили книги из шкапа.
- А ты сестру спроси, она знает. Входит Павлуша и с ним один из наших стражей. Брат смотрит на меня, говорит:
- Вот увидите, она скажет то же самое.
- Куда отец прятал книги и бумаги, скажи, - за это к матери вас отведу.
- У нас книг нету, только в шкапу, папа ничего не прятал.
Ночью, когда мы опять одни засыпаем в нашей каморке, Павлуша говорит мне:
- А знаешь, они спрашивали про машинку, на которой печатают прокламации.
Они думают, она у нас.
- Ну, а что ты им сказал?
Павлуша смотрит на дверь и грозит кулаком.
На другой день утром в квартиру звонят.
- Кто это? Ведь каждого, кто зайдет, схватят, - говорит Павлуша.
Звонил Сергей Чукаев. Он принес прокламации.
- Я ошибся этажом, - говорит он, - пустите меня. Но его заставляют раздеться.
Под пиджаком он обложен листовками. Городовые бьют его. Потом его уводят.
- Как ты думаешь, маму они не схватят? - спрашивает Павлуша.
- Нет, тетя Соня дала ей телеграмму, она не придет сюда.
Да, мама к нам не пришла. Она получила в Туле телеграмму с условленным паролем и все поняла. Патронов с собой не взяла. Мама не зря подозревала слежку. Когда она садилась в Туле на поезд, чтобы ехать в Москву, то удивилась, увидев тех же попутчиков, которые ехали с нею из Москвы. "Попутчики" и задержали ее на московском вокзале.
Соня Липинская взяла нас к себе. О мамином аресте она уже знала. Надо было заняться нами. К Соне пришли ее знакомые - Ржевские, они предложили приютить Надю. Соня советовалась со мной, как со взрослой:
- Может быть, будет лучше, если Надя поживет у Ржевских, они любят детей.
Я только кивнула головой: я знала, как сейчас приходится туго Соне, когда семья ее увеличилась на столько ртов.
Федя остался в доме на Долгоруковской. За ним пришли от Тарарыковых папиных друзей. Тарарыкова, участника московских событий, вскоре арестовали; его расстрелял карательный отряд в Коломне. Федю отвели в другую семью.
Он кочевал из дома в дом, пока не освободили маму.
Глава десятая
Мать продержали в Таганской тюрьме около трех месяцев. Улик против нее не оказалось. Конечно, если бы у нее нашли патроны, ей бы не миновать каторги.
Ее допрашивали несколько раз и выпустили наконец на свободу.
- Я вышла за тюремные ворота, - рассказывала мама, - и остановилась.
Куда идти? Где искать детей?
Мы с Павлушей торопимся все рассказать скорей и умолкаем.
- А папа?
Об отце мать ничего не знала.
События приходили к нам противоречивыми рассказами с улицы, обрывками бесед взрослых. Мы слышали:
Каляев убил московского генерал-губернатора, стреляли в генерала Трепова, по чьему приказу для народа патронов не жалели, холостых залпов не давали.
Мы повторяли то, что мы слышали, и то, что мы хотели слышать.
- Везде будут бастовать и в Баку, и в Дидубе. Все рабочие выйдут с ружьями, и они победят, - говорит Павлуша. - И папа выйдет, - тогда выпустят всех из тюрем.
Мать искала работу. Она нанялась портнихой в какую-то модную мастерскую на Страстной площади. Рано утром уходила, мы оставались одни. И мы первые увидели отца, да только вернулся он не надолго.
- Никому не рассказывайте, что я был здесь, - сказал он, - я опять уезжаю...
Из московской тюрьмы отца с агентом охранки отправили в Ростов-на-Дону.
Там он должен был оставаться под надзором полиции. "Но я не мог жить там, - говорил отец, - неизвестность о вас всех мучила меня". Он скрылся из города и в апреле был в Москве: нас повидал, с товарищами встретился и снова уехал в Архангельск; надо было наладить связь с местной организацией.
Однажды мама сказала:
- Отец скоро вернется.
Это было вечером. А на другой день утром в квартиру позвонили. Мы, как всегда, были одни - я, Павлуша и Федя. Незнакомые люди стояли в дверях.
- Аллилуев здесь живет? - спросили они. Павлуша посмотрел на меня и ответил первый:
- Нет, он здесь не живет.
- Он в Ростове, - добавила я.
- Вам он папаша?
Нас расспрашивают ласково, предлагают конфеты.
Я не верю этим людям и твержу свое:
- Папа не возвращался из Ростова.
- Он там, - поддерживает меня Павлуша. Люди ушли.
- Молодцы,- сказала мама, когда мы рассказали ей о пришельцах.
Но ясно было, что отцу нужно скорее покидать Москву. Опять в Баку! Там отец надеялся получить работу. Он прощался с нами и утешал, нас:
Может быть, скоро выпишу вас всех.
Лето. Мы скучаем в чужой Москве. Мама приходит поздно, она работает до ночи, вечером учится на курсах кройки и шитья.
И как же мы обрадовались, когда пришел к нам старый наш друг дядя Миша - Михаил Иванович Калинин. Мама была дома, когда вечером он позвонил.
- Откуда? - спрашивает мама.
Из отдаленных мест, - отвечает Михаил Иванович.
Он возвращался из ссылки в Повенце.
- А товарищей моих узнать нельзя, - сказал Михаил Иванович, - как выросли.
Их на плечи теперь не поднимешь.
На другой день Калинин с Савеловского вокзала уезжал к себе в деревню, на родину, в Тверскую губернию. Мы с мамой провожали его.
Еще навестил нас в Москве старый тифлисский знакомый: Яша Кочетков.
В Тифлисе он вместе с отцом работал в железнодорожных мастерских. Сейчас, после ссылки, которую отбывал в Архангельской губернии, он собирался в Тифлис.
- И нам туда хочется, Яша, - заныли мы с Павлушей.
- Ну, что же, отпустите их, Ольга. Доставлю к отцу. У Павлуши горели глаза. Новое путешествие! В самом деле, не засиделись ли мы в Москве?
Мать отпустила нас. Отец писал, что он уже нашел работу. Мама захотела закончить курсы и лишь тогда ехать в Баку. Не думали мы, прощаясь с ней, что пройдет много месяцев прежде чем мы снова увидим ее и соберемся все вместе. И курсов все равно маме окончить не удалось.
В дороге мы чувствуем себя самостоятельными. Павлуша выходит на остановках и вскакивает на вагонную лесенку после третьего звонка, чего никогда не разрешалось делать при маме. Обстановка железнодорожных переездов, такая привычная и знакомая по прошлым путешествиям, в этот раз удивляет неожиданным беспорядком. Поезд подолгу стоит на мелких разъездах. На вокзалах группами озабоченно собираются железнодорожники. Наши кондуктора подбегают к ним.
Яша Кочетков беседует с проводником. И мы услышали знакомое слово "забастовка"!
Железнодорожники готовятся к стачке.
Мы подъезжаем к Ростову. Отсюда начинается линия Владикавказской железной дороги. По ней мы должны добраться до Баку. Поезд останавливается. Мы соскакиваем.
Платформа оцеплена жандармами. Яша Кочетков вместе с нашим проводником останавливается около группы людей.
- Ни одного штрейкбрехера, - слышим мы. - Бастует вся линия.
Владикавказская дорога забастовала. Поезда до Баку не идут. Возбужденный, взволнованный Яша куда-то убегает. Мы остаемся на платформе около наших корзинок. Яша возвращается.
- Дождемся поезда в Новороссийск, - говорит он, - а оттуда морем доедем до Батума. Оттуда в Тифлис, потом в Баку.
Мы довольны всем. Павлуша объясняет мне, какой пароход повезет нас из Новороссийска. "Наверное, почтово-пассажирский - это самые большие". В новороссийском поезде вагоны переполнены. Яша с трудом находит нам места.
Тяжелый пассажирско-грузовой пароход готовился к отплытию в Новороссийском порту, когда мы с Яшей добрались туда. Павлуше не терпелось взбежать по трапу. Ехать на таком пароходе, да еще на палубе, как обещает нам Яша, - разве это не восхитительно!
Мы пристраиваемся на корме. Под раздирающие воздух пронзительные гудки пароход отваливает. Мы любуемся уходящими пристанями, мачтами. Яша успел купить арбуз, и мы дружно его едим. Кто-то из наших соседей смотрит на ясное небо и невесело качает головой.
- Как бы чего не нагнало! Ишь, разыгрывается...
Этот мрачный человек, наверное, плавал по многим морям. Он правильно предсказал: шторм разыгрался, как только скрылся из виду берег. Яша напрасно ищет нам безопасное местечко. Нет защиты от дождя и волн. И везде одинаково качает, точно пароход кто-то подбрасывает в воздух.
А к утру шторм прошел. Солнце обсушило наше намокшее платье. Правда, оно остается грязным и измятым, - переодеть нас не во что. Похожие на оборванцев мы высаживаемся на батумскую пристань. Мы устали и хотим скорее домой.
Как хорошо, что Яша везет нас в Тифлис, в наше Дидубе, к бабушке.
Вот наконец поле, улица, которая ведет к бабушкиному дому, а вон и она сама, как всегда, окруженная соседками.
- Бабушка! - кричим мы, поднимаясь по знакомым истертым ступенькам.
- Это мы, бабушка!
Я остаюсь у старушки, Павлуша едет дальше, к отцу, в Баку, куда направляется Яша Кочетков.
Глава одиннадцатая Жаль, что Павлуши нет со мной. Он знал бы раньше Меня, когда, наконец, придут события, которых все ждут. Он объяснил бы мне все, что происходит.
Но Павлуш далеко, ни о нем, ни о маме, ни о маленьких Феде и Наде я ничего не знаю. Я рассказываю бабушке о Москве.
- Там теперь, наверное, опять холодно, - говорю я. И вспоминаю, что валенок мама так и не успела купить.
- Хоть бы они там уж на улицу не выходили,- сокрушается бабушка.
- В Москве и в комнатах мороз,- отвечаю я. Бабушка тяжело вздыхает, и я ее успокаиваю:
- Есть и теплые дома, ты не беспокойся.
Я знаю, что мама перед нашим отъездом собиралась снять для себя и ребят отдельную комнату. Может быть, эта комната в теплом доме? Интересно, что происходит в Москве, готовятся ли там к событиям? А может быть, там все уже успокоилось? Как будет жалеть Павел, что он не был в Дидубе и не видал, как мы шагали под красным знаменем, и городовой и жандармы не смели это запретить. Павел был бы первым в колонне. У Казимира Манкевича и его товарищей я видела винтовки. Павел знал, как с ними обращаться, ему, пожалуй, дали бы ружье.
Винтовки скоро понадобятся, слышу я. И патроны тоже. Тяжелые свертки, которые приносят бабушке прятать, - это патроны.
Об этом надо молчать. Надо молчать обо всем. И о том, что приехал дядя Ваня. Он появляется неожиданно вечером, и бабушка только успевает всплеснуть руками.
- Ваня! - бросаемся мы к нему с Шурой.
- Тихо, - говорит дядя Ваня. - Надо сбегать за Казимиром.
Казимир приходит с товарищами, и поодиночке они все куда-то уходят.
Последним, неслышно ступая мягкими сапогами, прокрадывается на улицу дядя Ваня. Мы долго прислушиваемся, все ли тихо...
Спустя несколько дней дядя Ваня спрашивает меня:
- Нюра, хочешь поехать со мной в Баку? Я чуть не подпрыгиваю. Еще бы!
- Хочу! Когда? Скоро?
- Мы соберем ее за два дня, - отвечает Ксения, жена Казимира Манкевича, на вопросительный взгляд дяди.
Бабушка качает головой, когда вечером я рассказываю, что вместе с дядей Ваней уезжаю в Баку.
- Да ведь у тебя пальто нет! В чем поедешь?
Сошьем ей новое, - успокаивает дядя Ваня.
На другой день со старшей теткой Варей мы идем покупать материю на пальто.
Первый раз мне шьют пальто из новой красивой пушистой материи. Мне всегда перешивали старые пальтишки теток. Варя - портниха. Она шьет пальто. Когда его примеряют, я заглядываю в осколок зеркала и думаю: "В этом пальто я буду самой нарядной девочкой в Дидубе".
В день отъезда я встаю чуть свет и от нетерпения не могу ничего есть.
- Ешь, - уговаривает меня бабушка, - в дороге такого не дадут.
Я давлюсь сладким жирным пловом и пугаюсь: а вдруг дядя Ваня уехал без меня? Но вот за мной приходит тетя Ксеня. Мы поедем на вокзал от Манкевичей.
Дядя Ваня ждет нас там. Я иду и так волнуюсь, что не замечаю, какое впечатление производит мое пальто в поселке. На дяде Ване костюм, в котором я его еще никогда не видела. В этом костюме Ваня похож на богатых господ, которые прогуливаются по Головинскому проспекту.
- Все ли готово? Пора собираться. - Ваня подходит ко мне совсем близко и говорит. - А ты ничего не боишься, Нюрочка?
Я отвечаю правдиво: я ничего не боюсь. Ксеня уводит меня в другую комнату, и Варя из-под кровати достает длинный зашитый в белое полотно сверток.
Я снимаю платье. Варя накручивает на меня сверток и осторожно, стараясь не уколоть, пришивает его к лифчику.
- Не тяжело? - спрашивает она. - Удобно? А ну, пройдись!
Потом она помогает мне надеть платье и, осмотрев меня, говорит довольно:
- По-моему, ничего не заметно. А Ксеня шепотом, хотя в комнате никого, кроме нас троих, нет, произносит:
- Никому, никому не позволяй до себя дотрагиваться. Я понимаю: на мне патроны, которые я везу в Баку. Они нужны отцу и товарищам.
Мы едем на вокзал в фаэтоне. Когда лошади останавливаются, к нам подбегает носильщик и хватает Ванин чемодан. Дядя Ваня берет меня за руку, и мы проходим по платформе. Носильщик идет сзади. В вагоне я удивленно оглядываюсь. Как здесь нарядно! Мягкие диваны, ковер на полу, зеркала. Это второй класс.
А мы всегда ездили в грязных голых вагонах третьего класса.
- Сюда, - говорит носильщик и ставит чемодан в купе, где сидят два офицера.
Я смотрю на Ваню, но он неторопливо усаживается на покрытый полосатым чехлом диван и предлагает мне сесть рядом. Поезд трогается, и один из офицеров говорит:
- Приятная у нас компания. - Он берет со столика коробку конфет и протягивает мне. - Пожалуйста, барышня, попробуйте!
Я прижимаюсь к дяде Ване, он улыбается и говорит:
- Мы, кажется, не любим конфет...
- Нет, барышня должна попробовать...
- Ну, что же, - говорит Ваня, - раз так просят, нельзя отказаться.
Я беру одну шоколадку из коробки. Потом иду в коридор и долго смотрю на горы, мимо которых мы проезжаем. Дядя Ваня разговаривает с офицерами.
- В Баку изволите ехать? - спрашивают они.
- Да, - отвечает Ваня.
- А там черт знает что творится, - говорит офицер, который угощал меня конфетами. - Обнаглел народ.
- Совершенно верно, господин офицер. - Дядя Ваня, как всегда, говорит ровным негромким голосом.
Когда в вагоне темнеет, и проводник зажигает лампочку, Ваня зовет меня и говорит, что пора спать. Я хочу сбросить пальто, и один из попутчиков тянется помочь мне.
Но Ваня, любезно улыбаясь офицеру, берет мое пальто и подсаживает меня на верхнюю полку. Я лежу там и нащупываю на себе патроны, и все еще вздрагиваю:
что, если бы офицер до них дотронулся! Мне не очень удобно лежать, ворочаться я не решаюсь, но скоро засыпаю и открываю глаза, когда поезд подъезжает к Баку.
- Приехали, - говорит Ваня.
Он снимает меня с полки, набрасывает на меня пальто, и мы выходим на бакинский вокзал.
В комнате, куда нас привозят, какая-то женщина раздевает меня и снимает патроны. Она прижимает меня к себе.
- Молодчина девочка, - говорит она. Когда через несколько месяцев я наконец увидела маму, то рассказ о патронах приберегла напоследок.
- А тебе не тяжело было? - беспокойно спросила мама.
- Нет, - независимо ответила я. - Я целый день проходила с ними в Баку.
И сама тут же ужаснулась своей лжи. Мама упрекнула дядю Ваню за то, что он не снял с меня сразу патронов.
- Да что ты, Ольга, сняли сейчас же. Я слышала это из другой комнаты и чуть не расплакалась от стыда. Но дядя Ваня, наверное, что-то понял.
Он сказал:
- Было бы нужно, она проходила бы с ними и день и два. Вот ей и показалось...
Глава двенадцатая Может быть, после путешествия с патронами меня некому отвезти обратно к бабушке в Тифлис, а может быть, отцу не захотелось расстаться со мной, но снова я вижу себя в доме бакинской электростанции, где четыре года тому назад мы жили все вместе. Там, в комнатах наверху, я впервые увидела спеленатую Надю. Тогда дом был еще не достроен. А сейчас он заново отделан. Балконы, висевшие без перил, обведены железной решеткой. Теперь бы мама не боялась, что мы можем свалиться оттуда. Ах, как досталось Павлуше, когда однажды его застали свесившимся с узкого каменного выступа! Мама сама чуть не плакала, втаскивая Павла обратно в комнату.
И тот же берег, по большим плоским камням которого мы любили скакать.
А дальше, за домом, пристань, куда причаливают пароходы. Какая была радость, когда мама брала нас гулять туда, и мы останавливались у высоких, обмотанных толстыми канатами причалов и глядели, как у купален под пристанью барахтались и ныряли в море смуглые горластые мальчишки.
Эту пристань я запомнила, потому что однажды папа едва не утонул здесь.
Я и сейчас живо представляю это забавное, чуть не ставшее трагическим происшествие, в котором проявился весь наш решительный и настойчивый отец.
Мы гуляли по пристани, когда ветром вдруг швырнуло в море мою новую, только что купленную соломенную шляпу. Я не успела горестно вскрикнуть, как папа.
сбросив пиджак и брюки, кинулся в воду и поплыл за шляпой. Но она, точно спасаясь от преследования, неслась по волнам все дальше в море. Оцепенев от неожиданности, мы так и застыли на пристани.
- Сергей, что ты делаешь?! Вернись!.. - унесло ветром мамин возглас.
Предательский бакинский норд, как всегда, разыгрался внезапно. Волны поднимались выше, и шляпа неслась по ним, издеваясь над всеми нами. Папа плыл ловко и быстро, но не мог схватить ее.
- Папа, вернись, вернись!.. - мы плакали и метались по пристани.
Но папа не слышал нас и упрямо догонял еле видный светлый соломенный кружок.
Мы никогда не видели море таким бурным. Мы кричали все громче. Но вот мы уже смеемся сквозь слезы. Папа приближался, и шляпа гордо торчала на его голове, бант победно раздувался рядом с отцовской бородой.
Теперь я одна, без мамы, без Павла, в маленькой комнатке в нижнем этаже дома электростанции. На узкой железной кровати спит отец, а я каждый вечер укладываюсь на сундуке. Наташа, жена Георгия Ртвеладзе, - она снимала с меня патроны, - привела меня сюда. Сероглазая женщина встретила нас у дома.
- Меня зовут Дуня, - сказала она.
Широкое открытое лицо ее улыбалось.
Потом все объяснилось. Мы с папой живем в квартире его старого друга Назарова. Дуня - его жена. Она - простая, веселая и нравится мне так же, как нравится хмурый по виду, но такой заботливый ко мне Иван Назаров. Все мне у них по душе. Люди, приходящие к Назаровым, ласково со мной говорят, иногда читают мне вслух, берут меня с собой гулять. Так же, как дома, люблю я слушать, когда за столом, на который Дуня ставит кипящий самовар, горячо и шумно беседуют гости.
Все больше, - так мне кажется, - вникаю я в их речи. Пусть слова, которые произносят за столом, непонятны. Все равно они доходят до меня скрытым, волнующим смыслом. Ведь не раз взрослые товарищи, посадив меня рядом с собой, откладывают книгу, по которой повторяли урок, и рассказывают мне, что в мире есть сытые и голодные, хозяева и рабочие, те, кто защищают обиженных, и те, кто заступников угнетенных ненавидят. Я знаю - мой отец и его товарищи хотят справедливости для всех.
Бывает у Назаровых гость, которого я приметила сразу. Голубоглазый, светловолосый, он выделяется среди остальных. Зовут его Петр Монтин, и он часто шутит со мной, звучно, громко смеясь. У Монтина приятный, мягкий, раскатисто-певучий голос, и кажется мне, все любят слушать его. Когда Монтин говорит, в комнате замолкают и все глядят на него.
Дядя Ваня тоже приходит к Назаровым. По воскресеньям он водит меня гулять и покупает мне кишмиш-лаблабо - сладкий рассыпчатый горох с изюмом и бада-буды - обсыпанные сахаром хлопья кукурузы. Продавцы-татары поджаривают сласти на углях у своих лотков, тут же на улице.
Здесь все происходит на улице. На улице стригут и бреют. Я останавливаю дядю Ваню, чтобы поглядеть, как работают уличные цирюльники. Мужчины поднимаются с низких скамеечек и надевают на выбритые посредине головы замусоленные, грязные шапочки. Это носильщики тяжестей, амбалы - так их зовут в Баку.
Я вижу, как они идут посредине улицы, сгибаясь и вздрагивая под непомерной ношей. Мне кажется: вот-вот они упадут. Подложив под головы веревочные носилки, амбалы спят в пыли, прямо на тротуаре. Это меня удивляет.
- Почему они спят здесь, а не дома, в комнате? - спрашиваю я дядю Ваню.
- А откуда ты знаешь, есть ли у них дом? - говорит он. - Им, наверное, больше негде спать, раз они лежат прямо на улице...
"Бедные, - думаю я. - Почему им никто не поможет? Почему, не замечая валяющихся в пыли амбалов, проходят мимо нарядные люди?"
Ни на кого не глядя, важно шагают почтенные краснобородые тюрки. А за ними, постукивая каблучками, скользят шуршащие шелками непонятные фигуры.
На лицах у них шелковые маски, и в прорезях сверкают живые черные глаза. Со страхом и любопытством гляжу я им вслед. Кто-то из прохожих говорит:
- Это жены-тюрчанки со своим мужем.
"Жены! Как у Синей бороды", - думаю я, И вот эта, совсем маленькая, чуть повыше меня, тоже жена? Очень хочется сдернуть с крошечной, смешно семенящей фигурки желтый цветастый платок и посмотреть, что скрывается за пестрым шелком. Обыкновенное человеческое лицо? И точно в ответ мне, на какое-то почти невидимое мгновение, - а может быть, мне это лишь померещилось, - чуть-чуть приоткрывается кусочек яркой ткани.
- Дядя Ваня! - торжествующе кричу я. - Дядя Ваня, а ведь это девочка!
Но наступают дни, когда мы с дядей Ваней уже больше не гуляем по набережной.
Меня и других детей со двора электростанции не выпускают на улицу. В городе неспокойно. Взволнованно, озабоченно, не обращая на меня внимания, разговаривают взрослые. Что-то страшное, что в тяжелых снах мерещилось мне в январские дни в Москве, опять вижу я за словами взрослых.
Резня! В городе началась резня! Татары и армяне убивают, режут друг друга. Я ловлю отрывочные восклицания, возгласы ужаса.
За что они ненавидят друг друга, татары и армяне? Татары - это бедные амбалы, которые, согнувшись, переносят тяжести, рабочие, которые в Черном городе едят чурек, рассевшись на нефтяных трубах. Мне нравилось, как на их смуглых, выпачканных коричневым мазутом лицах ослепительно сверкали зубы. Рабочие всегда приветливо улыбались нам.
А армяне? Наш дворник в доме электростанции - армянин. Неужели его зарежут?
Или он сам пойдет убивать? Не может быть! Он всегда был добрым и не сердился, когда мы брали и прятали его метлу.
Я сижу тихо в углу чистенькой Дуниной комнатки. Мне, наверное, пора спать, но обо мне все забыли. Что-то вдруг оглушающе рвется за домом.
- Пожар! пожар! Горят промысла! - кричат в коридоре.
Папа, Ваня Назаров, служащие электростанции вбегают в комнату. Никогда я не видела отца таким гневным.
- Не допущу этого! - ударяя кулаком по столу, восклицает отец. - Трусы, шкурники! Я сам пойду и открою ворота! Понимаете - там дети!
- Но и у нас дети, - говорит кто-то в комнате. - А если ворвутся к нам и перережут наших детей?
- Пусть попробуют! Сумеем их встретить, - перебивает говорящего Ваня Назаров.
- Пойдем!.. - жестко и твердо произносит отец. - Я сам открою ворота.
Я все поняла. К воротам электростанции пришли люди - армяне, матери с детьми. Их хотят убить, и они у ворот умоляют о спасении.
Снова шум в коридоре. Чьи-то шаги, несмелые, неуверенные, и Дунин голос:
- Сюда, сюда!..
Закутанные в рваные лохмотья, входят женщины. На руках у них дети. Старший мальчик прижимается к юбке матери.
- Садитесь, - приглашает Дуня вошедших. Но женщины стоят, не решаясь коснуться белоснежной постели. Потом они рассаживаются и застывают, оцепенелые, неподвижные. И вдруг, припав к коленям матери, мальчик, жалобно всхлипывая, начинает плакать. Сразу в комнате поднимается говор. Женщины шикают, успокаивают ребенка и, перебивая друг друга, ломая русские слова, рассказывают:
- Сожгли, все сожгли!.. Всех убили, зарезали!..
В подожженном доме, откуда они бежали, убили их соседей и родных. Как только они сами успели спастись? Мерно раскачивая головами, не вытирая крупных катящихся по худым щекам слез, женщины горько, беззвучно рыдают.
Ни папа, ни Ваня Назаров не спят в эту ночь. Они проходят по коридору, и я перестаю ворочаться на своем сундуке. Теперь я спокойна - наши защитят женщин и детей, спящих в Дуниной комнате.
Все еще запрещено выходить из дому, но утром мне удается ускользнуть от Дуни. С соседскими ребятами я бегу во двор. Мы взбираемся по узкой пожарной лестнице, приставленной к дому. Сверху, с крыши, так интересно глядеть на зарево пожаров. Это промысла Биби-Эйбата горят дымным пляшущим по ветру пламенем. Прежде чем взрослым удается настичь нас, мы успеваем пробежаться по двору и постоять у запертых тяжелым засовом ворот. Их теперь редко открывают. Опасно выходить за ограду электростанции. В городе все еще стрельба, убийства, пожары.