Страница:
В тепле жаровни, свете глиняных ламп, убожество комнаты превратилось в уютное гнездышко. Никогда бы его не встревожило, почему она стоит перед ним именно вот так. Яркой синевы опоясанное платье облегало тело, поднимаясь и опадая вместе с дыханием, где в расселине под красным полумесяцем играли тени. Мимо распахнутых глаз лавиной струились распущенные волосы, ноздри трепетали, губы раскрылись. Руки словно с мольбой подняты к нему.
Вдруг из глаз брызнули слезы. Она вздрогнула, всхлипнула, закрыла от него лицо.
— Принцесса, — с тревогой крикнул он, — что с вами?
— Ты все не приходил и не приходил, — плакала она.
— Я не мог . — Шаг за шагом он медленно продвигался по направлению к ней. — Эти несколько дней назад ваш отец уводил нас на маневры. Я не видел вашего письма до вчерашнего дня, и потом: — О, Дахут, для чего я вам нужен?
— Твоя помощь. Твое утешение. Если ты сможешь их мне дать, когда выслушаешь.
Он едва удержался, чтобы ее не обнять.
— Что случилось? Должно быть нечто ужасное. Скажите мне во имя Христа!
— Самое худшее. Боюсь, я обречена, если только… — Она дышала с трудом, сглотнула, преодолела судороги. Сжалась, и казалось не замечала, что от этого горловина платья еще сильнее оттянулась вниз. — Мне холодно, — тишайшим голосом сказала она. — Огонь не помогает. Я так замерзла, ожидая, после того как пришел от тебя ответ.
— Так говорите, — умолял он.
— Теперь даже не знаю, хватит ли у меня смелости. Ты меня бросишь. А это уже выше моих сил.
— Я вас никогда не покину. Клянусь.
— Однажды мой отец дал мне такую же клятву, — со злым упреком горечи сказала она. Ее вновь охватило отчаяние. Она опустила голову и уставилась в пол. Пальцы вцепились в платье. — Это было не по моей воле, Будик. Что бы ты не почувствовал, не верь, что я этого хотела.
Он слепо обвил руками ее плечи. Она уткнулась в его грудь.
— О, Будик, любовь моя. Я в этом признаюсь. У меня не осталось стыда. Я люблю тебя, Будик.
Он чуть не упал. Он вышел из оцепенения, когда почувствовал, что она от него отходит и причитает.
— Слишком поздно. Я умерла. С тобой говорит привидение.
— Скажи же мне, — заклинал он.
Дахут взглянула на него, смахнула слезы, часто заморгала, и лишь с третьей попытки ей с безнадежной отвагой удалось сказать:
— О, какая же я глупая. Я сама навлекла это на себя своей неосторожностью. Но как я могла предвидеть, я, девственница, девушка, никогда не знавшая ничего кроме любви и почести — я, которая была Удачей легионеров, ты помнишь? Все просто. Ты знаешь, что в порту недолго стоял корабль северян. Ты наверняка их видел. Может, пару раз выпивал в той же гостинице, что и они. Ну, а мне было любопытно. Меня всегда тянуло узнать об окружающем мире, тех чудесных королевствах, которые я никогда не увижу. В обличье мальчика я завязала знакомство с их капитаном, показывала ему Ис, слушала его рассказы о далеких рискованных предприятиях.
С моей стороны это было опрометчиво, да, но жизнь была так пуста, но он казался человеком таким же благородным, каким тяжким был его путь. К тому же я была уверена, что он думает, будто я мальчик. Поэтому у меня не возникло страха, когда он нашел… — она прервалась и заголосила. — … предлог войти в эту комнату — сказал, что у него для меня подарок, но…
Он с мукой крикнул.
— Нет!
— Да, — сказала она. — Смотри. — Она подняла руки, отчего рукава сползли, и обнажились синяки, которые все еще были видны. — Снова и снова. Это был кошмар, от которого я не могла проснуться, пока наконец я не упала в обморок. Потом он ушел, собрал команду и уплыл.
— И никто не слышал, и — и не встревожился?
— Я не могла им сказать. Умоляю тебя, и ты с ними не говори. Оставь но мне клочок гордости.
— Дахут…
— Я бы может быть за тобой и не послала. — Продолжала она так же без выражения. — Но разве у меня еще кто-нибудь есть?
— Что я могу сделать?
Дахут слегка пожала плечами и улыбнулась.
— Беги, если хочешь, — тоскливо сказала она. — Я пойму. Ты чист. Но если в сердце у тебя что-то есть, проведи некоторое время с этой развалиной, и тогда я буду лелеять воспоминание, несмотря на то, что мне предстоит перенести.
— Что вы должны перенести? Никто кроме меня не узнает. Из меня это не выбить даже под пытками.
— Боги знают. И я, сны которой ты посещаешь, Будик, я, что навсегда тебя потеряла. И… узнает тот, кто убьет в конце концов моего отца. Я должна прийти в его постель девушкой, я, незамужняя. Когда он узнает… — что ж, я, конечно, надеюсь, что мой отец будет править еще долгие годы.
— Вы — о, Дахут, — неужели вы подумали, что для меня, из всех мужчин, вы будете казаться хуже оттого, что… потому что вам причинило боль чудовище? — Он сжал пальцы в кулак. — Если б я поймал его, то дюйм за дюймом предал бы огню! Но я, я могу лишь сказать, что люблю тебя, Дахут.
Они обнялись и поцеловались.
— Не робей, — мягко вскрикнула она. — Очисти меня от него.
И снова, и снова.
Наступила ночь. Оплывали лампы.
— Я всегда буду это помнить, — сказала она, лежа с ним рядом. — От этого моя ноша станет легче. И надеюсь, тебя это тоже согреет в твоем одиночестве.
В смятении он очнулся от дремоты.
— Что ты имеешь в виду?
Она прямо посмотрела на него голубыми глазами.
— Ну, ты должен бежать, ты же знаешь. — Хриплый голос охватило спокойствие. — Уезжай куда-нибудь и никогда не возвращайся. Остаться для тебя означает смерть, после того, что между нами произошло.
— Никому знать необязательно.
Когда она покачала головой, янтарно-золотые волосы пощекотали его плечо.
— Долго хранить это в тайне не удастся. Да и я, с таким пятном, не смогу оставаться смелой и красивой.
О, можем рискнуть, и о сегодняшнем дне не возникнет ни одной сплетни, но это риск, — и ты умрешь ужасной смертью, — а в лучшем случае мы не осмелимся больше встречаться. Нет, начни новую жизнь. Я позабочусь том, чтобы бедная Кебан была устроена.
— И я отказался бы от тебя? — Он сел прямо. — Бог свидетель, я слабый человек и грешник, но я не Иуда.
Она тоже поднялась. Сжатая рука дрожала у него на колене.
— А что нам еще делать? — прошептала она. В нем лязгнула решимость.
— Я стану королем Иса, а ты — моей королевой.
— Мой отец! — интонация ее была страшной. — Твой центурион!
— Да, — уныло сказал он. — Но римляне и прежде воевали с римлянами. Ты для меня больше, чем он или целый мир с небесами. И ты не состояла бы в этой помолвке, если бы он придерживался той же веры что и ты. Сам Христос учил, что мужчина и жена должны от всех отрекаться.
— Христианский король Иса…
Прогремел его смех.
— Нет, дорогая. Как долго я с этим боролся, бессонными дежурствами или у себя в безрадостной постели. Наконец было решено. Я уже запятнан. То, что я сделаю, проклянет меня навсегда. Что ж, пусть будет так. Я заключу в объятия богов Иса, как заключаю тебя, Дахут. Так сбудется пророчество Корентина.
У нее вырвалось:
— Тогда ты и есть предсказанный мне король!
Глава шестнадцатая
Сначала Грациллоний не мог видеть претендента. Черты были, но они соскальзывали с сознания, как дождевые капли по стеклу. Потом он начал размышлять: «Нет, это невозможно, это кошмар, или я потерял рассудок, либо меня водит за нос чародей». Но он слишком ясно ощущал холод на лице и биение сердца в груди, скрипящий под ногами снег, внезапно возобновившую боль в задетых ребрах. Он мог бы пересчитать заклепки, на которых держался обод и выпуклость щита
Будика, он заметил, в которых местах на нем неплохо бы подкрасить эмблему, светлый тяжелый кинжал с левой стороны чуть повыше лодыжки, что входило в привычки Будика, придавало ему веса, когда он не был на параде, зимние шерстяные штаны, немного обвисшие над верхом ремешков сандалий, — маленькая небрежность, за которую центурион давно уже делал выговор иным превосходным солдатам… Под шлемом было другое лицо. Очертания были те же, но смотрел на него незнакомец.
К Грациллонию вернулся дар речи.
— Что это за странная шутка? — это звучало глупо.
Должно быть ответила машина.
— Никакой. Я раскачал щит на виду у тех людей в портике. Иди вооружись.
— Ты забыл, что бывает с мятежниками?
— Король Иса сумеет уладить все с Римом. Внутри Грациллония что-то перевернулось, что это все поставит на свои места. Различные официальные лица будут так рады от него избавиться, что убедят Стилихона дать шанс преемнику. Он ничего не сказал, потому что кроме непостижимого предательства все остальное казалось неважным. Вместо этого он заставил свое тело выполнить все ритуальные действия.
Доставив новости во дворец, не называя противника, король послал гонцов осведомить соответствующие лица. Теперь они приезжали. Сорен был беспристрастен, как небо. Морская охрана пыталась сохранять за собой такое же самообладание. Легионеры с меньшим успехом делали то же самое. Они сохраняли невозмутимость, но не их глаза, следившие за Грациллонием, куда бы он ни пошел, и вновь возвращавшиеся к тому месту, где стоял Будик. Руки сжимали древки копий. Грациллоний слышал, что голос его придаст двойное значение привычным командам, словно давал понять, что люди должны подчиняться победителю до тех пор, пока не отправятся в Турон к посаженному там трибуну.
— Позвольте помочь вам приготовиться, сэр, — попросил Админий. Может быть он и не замечал тех слез, что струились у него по щекам, запутывались в щетине на впалой челюсти, и сияли в солнечном свете, пока не замерзали. Грациллоний кивнул и направился к навесу с обмундированием. Когда закрылась дверь, оба мгновенно ослепли, после сияния снега снаружи. Грациллоний спрашивал себя, предвкушал ли он смерть. Не имело значения. Дрогнули слова Админия: — Что на него нашло, сэр? Он вам поклонялся, знаю, поклонялся, второму после Христа, — и Христос его к этому привел, низверг в ад, если только не демон им овладел, но как это могло случиться с таким набожным человеком, как Будик? О, сэр, вы должны выиграть эту битву, выиграть больше, чем все другие. Вы не можете оставить нас на изменника — и не ожидайте, что мы его не убьем!
— Вы исполните те приказы, что я вам дал, — оборвал его Грациллоний. — Вам ясно, солдат? Закройте рот и выполняйте обязанности.
Админий сглотнул, икнул, нащупал дорогу к полке, где лежали принадлежности для битвы. То было поношенное снаряжение, что сопровождало центуриона из Британии и видывало его в… скольких битвах в Исе? У него была сверкающая упряжь для города и парадов. Когда вызов шел по пятам за вызовом, он оставил здесь старое; его не портили несколько царапин и трещин, и он смутно чувствовал, что оно приносит ему удачу. Щит был, конечно, новый, после битвы с Карсой. Он весил больше, чем должен был. Грациллоний еще не восстановил мускулы до прежней твердости. Когда он разделся, в него начал проникать холод и задержался под надетым нижним бельем. Он взял шлем. У него мелькнула мысль, что удача вытечет из него прежде, чем он его наденет.
Пальцы Админия пробежались по всем соединениям и пряжкам.
— Вам понадобятся дротики, сэр, — болтал он. — У него они есть. Простите, сэр, позвольте вам напомнить, что главный его недостаток — это метание. Если он специально не позаботился, то постарается бить чуть левее, поднимайте ваш щит, после того, как он взмахнет…
— Хватит, — прервал Грациллоний. — Я не собираюсь заставлять их ждать.
Он вышел и был снова ослеплен. Свет отскакивал от снега и сверкал на сосульках сложными оттенками. Будик стоял а ореоле лучей наподобие Бога-воина: потрясающе, до чего был красив жених Дахут.
«Зачем я должен жить дальше? — думал Грациллоний, тогда как вокруг него плясал ослепляющий свет. — До этой зари я и не знал, какая во мне накопилась усталость. Некоторые королевы и принцессы будут меня оплакивать. Смею надеяться, что среди них будет и Дахут, но они найдут утешение в мыслях о том, что с моей смертью боги возродят жизнь мира. И Дахут, бедной, сбитой с толку душе больше не придется выбирать между своим отцом и своей судьбой. Что бы ни заставило Будика отвернуться от него, к ней он будет добр. Он ее любит, на нем это год за годом можно было, словно свежую кровь. О, моя смерть разрешит многие проблемы. И мою собственную в том числе. Я смогу лечь отдохнуть, могу позволить навалиться на меня этой сердечной слабости и заснуть, заснуть навечно».
Глаза привыкли. Военным шагом он направился к дубу, где стояли два его врага.
Бок о бок с Будиком он опустился на колени на замерзший снег. Сорен опустил в чашу с водой ветку омелы и окропил сначала короля, затем человека, который мог королем стать. Между губ вырывалось дыхание, когда он нараспев произнес молитву. Грациллония потрясла та мысль, что когда несколько минут назад он думал о том, каково это, умирать, то забыл, что его дух продолжит странствие к Митре. Он попытался это представить и этого захотеть, но у него не получилось. Вместе с тем он почувствовал опустошенность. Не было ничего, кроме усталости и горя.
— Ступайте, — сказал оратор Тараниса. — И да исполнится воля Божья.
На сей раз он воздержался от дальнейших замечаний. Его взгляд проследил за противниками, когда те удалялись. Следили все.
Хотя Грациллоний и не оборачивался назад, он знал, когда они со спутником скроются из вида. Как же он хорошо это знал, после всех брожений средь этих огромных серых стволов. Они обступали его как колонны портика, колонны, высеченные в виде богов; но в них не было ничего человеческого, ни даже животного, формы их были куда старее и могущественнее. Тени от них превратили снег в голубое озеро, из которого торчали островки кустарника, которые издавали резкий звон, когда с них ногой или щитом сбивался лед.
Тут была ледяная зала. Ее перекладины были увешаны неописуемыми по красоте прозрачными мечами; они сверкали и вспыхивали в свете, исходившем с невидимого востока, и разбрасывали частые искры. Может, такой вот и была смерть: не дорогой к звездам и не одинокой ночью, а пустотой в нескончаемом ледяном лабиринте.
Тихой. Чем бы там еще ни была смерть, она была тихой. А он слышал хихиканье ив, их ледяной перезвон, как снег скрипит под ногами.
Он услышал, как шаги сзади сначала затихали, потом стали громче. Краем глаза он уловил движение.
Его тело отреагировало прежде, чем он сам это осознал. Он отпрянул в сторону, снова обрел равновесие, повернулся. Шею едва миновал удар тяжелого дротика.
Король бросил свои копья и встал в положение единоборства, ноги прямо, колени напряжены и слегка согнуты, щит наготове под подбородком. Меч свободно лежит в руке. Будик тоже приготовился и отступил на пару ярдов, сжимая легкий дротик.
Некоторое время они пристально смотрели друг другу в глаза. Где-то в глубине души Грациллоний заметил, что он по-прежнему ничего не ощущает: ни страха, ни злобы, ни удивления. Просто казалось, он должен сказать ровным голосом:
— Мне следовало этого ожидать. Но не думал, что ты трус и предатель.
Будик тоже понизил голос, но в нем прорывалась неуравновешенность.
— Ты все равно умрешь. Так было бы милосерднее.
— В том числе для тебя, когда будешь потом вспоминать?
Лицо, остававшееся долго таким мальчишечьим, было — не постаревшим, а как будто вне времени.
— Нет. Видишь ли, что бы я ни сделал, я уже проклят. И чем с большей легкостью я одержу победу, тем благоразумнее.
Грациллоний пришел в замешательство.
— Зачем? Что тебя к этому привело?
Будик отошел назад к краю, меж двух деревьев.
— Так будет лучше для всех, — сказал он. — Для Иса, для Рима. Сразу я взять управление в свои руки не смогу, если буду тяжело ранен, а я буду. Понимаешь, не так ли? Обещаю тебе похороны в соответствии с обрядами твоей веры, и памятные почести. — Внезапно он взметнул правую руку вверх, назад и вперед. Взлетел дротик.
Грациллоний это предвидел. Пускай наконечник вонзится в его щит, а замедляющееся движение древка часть его обороны превратит в помеху. Он рассчитывал на склонность Будика зацепляться. Парень не мог быть таким спокойным, каким притворялся. В запасе была всего лишь пара ударов сердца, но Грациллоний был готов. Он наклонил щит. Снаряд легко пронесся над изогнутой поверхностью и упал. Админий гордился бы мной, подумал Грациллоний, и все же это было забавно; Грациллоний рассмеялся.
Будик вытащил острие. Он оставался на месте, посмотреть, что будет делать его противник. Грациллоний отбросил идею швырнуть дротик назад. Затем он решил не двигаться вперед. Теперь они оба были в равной степени вооружены и обмундированы. Пускай подходит Будик.
Время шло. Грациллоний в ожидании сел. Маска Будика разбилась.
— Отлично! — огрызнулся он и двинулся вперед. Хотя он по-прежнему держался на манер легионера, что говорило о том, как он опасен. Отстраненная часть сознания Грациллония заметила, что сам Будик не подавал и движения к капитуляции, ни в уме, ни телом. Он был намерен доиграть эту игру хоть на последнем издыхании. А это означало, что надо что-то делать. Развязка значения не имела.
Будик двигался медленно, вне досягаемости меча, ища незащищенное место. Грациллоний поворачивался вслед за ним. Здесь, в гуще рощи им было мало места для маневров. Налететь на пень или споткнуться о спрятанный под снегом упавший куст могло оказаться решающим моментом схватки.
Одним движением Будик прекратил двигаться в сторону, сделал шаг вперед, и попытался ранить Грациллония в правое бедро. Грациллоний подставил щит, чтобы этому помешать и целился в голое предплечье Будика. Сталь звенела о сталь и отскакивала. Оба мужчины отступили. Кружение возобновилось.
Будик прошел рядом с деревом. Грациллоний видел, в каком месте ветка не даст ему отвести щит влево. Ослабив напряжение в правом колене, Грациллоний повернулся на левой ноге и ударил в эту сторону. Будь он таким же молодым, как Будик, он бы уклонился от острия. Будик был для него слишком быстр, всем телом качнулся влево и поймал его наконечник щитом. Тот с глухим стуком воткнулся в дерево. Будик вонзил клинок ему в руку. Грациллоний едва успел прийти в себя. Из царапины от локтя до запястья сочилась кровь.
— Ха! — ворчал Будик и нападал на него. Некоторое время они стояли, прижавшись щитом к щиту, кололи и рубили вверх-вниз, туда-сюда. Каждый неоднократно пытался воспользоваться трюком, поймать обод, но другой был настороже и этого не допускал. Они продолжали, вонзали, рубили, защищались, били, железный шторм.
Когда они выдохлись и сделали передышку, отступив на несколько шагов друг от друга, Грациллоний дрожал. В горле у него сжалось, словно у мумии, и он стремительно вдыхал и выдыхал воздух. От пота одежда намокла, он почувствовал, как та начала замерзать. Ледяная полость пульсировала, приближаясь к нему, отступала в необъятность, снова сжималась.
«Неужели я задыхаюсь? — спрашивал он себя. — Неужто я все так же слаб, как после того, как у меня срослись кости? Я думал, что у меня лучше получится».
Он взглянул на тени деревьев с ледяными листьями и осознал, что борьба шла дольше, чем он рассчитывал. У Будика дыханье было глубоким, но ритмичным. Он улыбался любопытной, доброй улыбкой.
— Ты умрешь, старик, — хрипло сказал он. — Хочешь облегчить свою кончину?
Грациллоний покачал головой.
— Скорее ты.
Лицо Будика стало горестным.
— Ты ведь знаешь, я терпеть этого не могу. Мне придется тебя убить, но дай мне, пожалуйста сделать это чисто и безболезненно. Тогда мы снова сможем стать друзьями, когда встретимся в аду.
И опять проснулось изумление.
— Ты и впрямь думаешь, что обрекаешь себя на Тартар? — выпалил Грациллоний. — Во имя Господа, любого бога, почему?
Будик обдумывал новое наблюдение.
— Дахут стоит чего угодно, — сказал он.
— После того, как убьешь ее отца?
Голос Будика дрогнул.
— Она — для меня.
Ярость, что вспыхнула в груди Грациллония, была ни с чем не сравнима в его жизни. Она заморозила весь мир. Ее белый дым заполнил все время и пространство. Она выжгла гуманность, смертельность, божественность, не осталось ничего, кроме льда и превосходной логики, что делать.
Центурион сделал шаг вперед.
— Солдат — внимание! — закричал он.
И в тот момент, когда Будик замер в силу овладевших им привычек и преданности, Грациллоний его настиг. Будик пришел в себя. Грациллоний скользнул краем щита под краем щита противника. Все свои последние силы он бросил в движение, поднявшее защиту Будика. Будик пошатнулся. Он ударил. Его оружие остановилось на кольчуге врага. Острие Грациллония вошло ему в горло. Больше он ничего не мог сделать. Он пошатнулся, упал на колени, всем весом навалился на руки и задрожал.
Он достаточно сделал. Кровь лилась алой струей. Там, где она обжигала снег, валил пар. Будик отклонился на дерево. От удара дерево сотряслось. Посыпались сосульки. От этого на Будика обрушился короткий яркий дождь ножей. Он соскользнул вниз. Плечи и голова поддерживались стволом, а он искал глазами Грациллония.
Шевелил губами. Он приподнялся на руках. Просил ли он прощения? Ни слова, коль скоро он умер.
Слишком плохо, подумал Грациллоний. Если б я взял тебя живым, то выпытал бы у тебя, что ты подразумевал под непристойностью.
Силы вновь ослабли, а с ними и жалость. Он встал во весь рост, направился к телу, встал в кровью окрашенную лужу, в которой оно лежало. Мертвый Будик казался очень молодым. Грациллонию вспомнились походы, лагерные костры, битвы, парады и конфиденциальные сообщения с запинкой. Он нагнулся, положил труп на спину, сомкнул глаза и челюсть, закрепил их палочками, отломанными с замерзшего кустарника.
Он не хотел встречаться с Корентином, но отправил послание священнику с просьбой устроить члену их паствы христианские похороны.
Что же заставило овечку отбиться? Грациллоний извлек меч, начисто вытер его тем куском килта, куда не попала кровь, вложил в ножны. Еще прежде, чем устало потащиться к Дому, он вынул дротики.
Случилось что-то ужасно неправильное. Это соблазнило человека из-под его командования на бунт, смерть и проклятие в соответствии с любой знакомой Грациллонию верой. И он должен выяснить, что. Каким-то образом в это была вовлечена Дахут. На дочь Дахилис пала тень. Что же, старый папа выведет ее сухой из воды. Ради этого стоило жить. И ради остальных девочек, и Бодилис, Форсквилис, Тамбилис, — всех королев, в самом деле, вместе со всем Исом, его товарищами, его людьми, со всеми, кто ему доверял. Ему некогда будет сожалеть.
Грациллоний выпрямился. Шаг стал длиннее, навстречу зимнему ветру.
Бодилис, Форсквилис, Тамбилис: мудрость, знание, дружба. Так подумал о них Грациллоний, когда вошел и увидел, как они сидят в ожидании. Без слов они выражали любовь, но здесь она носила три, до странности разных, обличья.
Что ж, ведь они и были тремя разными людьми. Он остановился и ответил на их взгляды, на их сдержано формальные приветствия. Под поседевшими волосами, в морщинах, проложенных временем, он видел беспокойство Бодилис, и подчеркнутое, сильное выражение лица. Форсквилис наклонилась вперед с обманчивой непринужденностью, с загадочным выражением греческого идола. Венера, она была прекрасна в расцвете своей женственности, память жгла его. Тамбилис, словно на насест, нервно взгромоздилась на краешек стула. Ее беременность только-только начала проявляться в ранней округлости живота и грудей, в осунувшемся лице. Как и во время двух предыдущих, беременность часто доставляла ей неудобства. За несколько последних месяцев, а то и больше, ни она не приходила к нему в постель, ни он к ней; как-то раз она прошептала ему за это поспешные благодарности, и обещания вспомнить все, как только ей полегчает. С переполнявшими его королевскими и военными делами, с ежедневными тренировками до крайнего изнеможения, дабы обрести былую форму, обычно он все равно хорошо спал.
Но не этой ночью.
— Садись, — пригласила Тамбилис. Жестом она указала на маленький столик между их и его стульями, на котором были приготовлены вино, вода и чаши.
— Спасибо, я лучше пока постою, — отвечал Грациллоний. В сущности, он начал расхаживать перед ними взад-вперед.
— Надеюсь, мы сможем отпереть клетку, в которой ты мечешься, — сказала Бодилис.
Он ответил ей полуулыбкой.
— Я и сам надеюсь. Неприятное жилище.
— Рассказывай, — сказала Форсквилис.
Он прочистил горло и приступил. Для него было непосильно перейти прямо к делу. Он подготовил слова, которые к нему приведут.
— За три дня с моей последней битвы я много думал и задавался вопросами. Это было трудно. Так трудно, что я робею до сих пор. Нет, лучше сказать, я отказываюсь верить, что существует хоть что-то, о чем нужно спрашивать.
В некотором роде следует благодарить Будика за то, что этот его… бунт… как громом поразил меня, и я стал понимать. На следующее утро я проснулся и осознал, что некоторые щиты необходимо сломать. Поэтому чтобы продолжить, мне понадобилось все мое мужество.
Вдруг из глаз брызнули слезы. Она вздрогнула, всхлипнула, закрыла от него лицо.
— Принцесса, — с тревогой крикнул он, — что с вами?
— Ты все не приходил и не приходил, — плакала она.
— Я не мог . — Шаг за шагом он медленно продвигался по направлению к ней. — Эти несколько дней назад ваш отец уводил нас на маневры. Я не видел вашего письма до вчерашнего дня, и потом: — О, Дахут, для чего я вам нужен?
— Твоя помощь. Твое утешение. Если ты сможешь их мне дать, когда выслушаешь.
Он едва удержался, чтобы ее не обнять.
— Что случилось? Должно быть нечто ужасное. Скажите мне во имя Христа!
— Самое худшее. Боюсь, я обречена, если только… — Она дышала с трудом, сглотнула, преодолела судороги. Сжалась, и казалось не замечала, что от этого горловина платья еще сильнее оттянулась вниз. — Мне холодно, — тишайшим голосом сказала она. — Огонь не помогает. Я так замерзла, ожидая, после того как пришел от тебя ответ.
— Так говорите, — умолял он.
— Теперь даже не знаю, хватит ли у меня смелости. Ты меня бросишь. А это уже выше моих сил.
— Я вас никогда не покину. Клянусь.
— Однажды мой отец дал мне такую же клятву, — со злым упреком горечи сказала она. Ее вновь охватило отчаяние. Она опустила голову и уставилась в пол. Пальцы вцепились в платье. — Это было не по моей воле, Будик. Что бы ты не почувствовал, не верь, что я этого хотела.
Он слепо обвил руками ее плечи. Она уткнулась в его грудь.
— О, Будик, любовь моя. Я в этом признаюсь. У меня не осталось стыда. Я люблю тебя, Будик.
Он чуть не упал. Он вышел из оцепенения, когда почувствовал, что она от него отходит и причитает.
— Слишком поздно. Я умерла. С тобой говорит привидение.
— Скажи же мне, — заклинал он.
Дахут взглянула на него, смахнула слезы, часто заморгала, и лишь с третьей попытки ей с безнадежной отвагой удалось сказать:
— О, какая же я глупая. Я сама навлекла это на себя своей неосторожностью. Но как я могла предвидеть, я, девственница, девушка, никогда не знавшая ничего кроме любви и почести — я, которая была Удачей легионеров, ты помнишь? Все просто. Ты знаешь, что в порту недолго стоял корабль северян. Ты наверняка их видел. Может, пару раз выпивал в той же гостинице, что и они. Ну, а мне было любопытно. Меня всегда тянуло узнать об окружающем мире, тех чудесных королевствах, которые я никогда не увижу. В обличье мальчика я завязала знакомство с их капитаном, показывала ему Ис, слушала его рассказы о далеких рискованных предприятиях.
С моей стороны это было опрометчиво, да, но жизнь была так пуста, но он казался человеком таким же благородным, каким тяжким был его путь. К тому же я была уверена, что он думает, будто я мальчик. Поэтому у меня не возникло страха, когда он нашел… — она прервалась и заголосила. — … предлог войти в эту комнату — сказал, что у него для меня подарок, но…
Он с мукой крикнул.
— Нет!
— Да, — сказала она. — Смотри. — Она подняла руки, отчего рукава сползли, и обнажились синяки, которые все еще были видны. — Снова и снова. Это был кошмар, от которого я не могла проснуться, пока наконец я не упала в обморок. Потом он ушел, собрал команду и уплыл.
— И никто не слышал, и — и не встревожился?
— Я не могла им сказать. Умоляю тебя, и ты с ними не говори. Оставь но мне клочок гордости.
— Дахут…
— Я бы может быть за тобой и не послала. — Продолжала она так же без выражения. — Но разве у меня еще кто-нибудь есть?
— Что я могу сделать?
Дахут слегка пожала плечами и улыбнулась.
— Беги, если хочешь, — тоскливо сказала она. — Я пойму. Ты чист. Но если в сердце у тебя что-то есть, проведи некоторое время с этой развалиной, и тогда я буду лелеять воспоминание, несмотря на то, что мне предстоит перенести.
— Что вы должны перенести? Никто кроме меня не узнает. Из меня это не выбить даже под пытками.
— Боги знают. И я, сны которой ты посещаешь, Будик, я, что навсегда тебя потеряла. И… узнает тот, кто убьет в конце концов моего отца. Я должна прийти в его постель девушкой, я, незамужняя. Когда он узнает… — что ж, я, конечно, надеюсь, что мой отец будет править еще долгие годы.
— Вы — о, Дахут, — неужели вы подумали, что для меня, из всех мужчин, вы будете казаться хуже оттого, что… потому что вам причинило боль чудовище? — Он сжал пальцы в кулак. — Если б я поймал его, то дюйм за дюймом предал бы огню! Но я, я могу лишь сказать, что люблю тебя, Дахут.
Они обнялись и поцеловались.
— Не робей, — мягко вскрикнула она. — Очисти меня от него.
И снова, и снова.
Наступила ночь. Оплывали лампы.
— Я всегда буду это помнить, — сказала она, лежа с ним рядом. — От этого моя ноша станет легче. И надеюсь, тебя это тоже согреет в твоем одиночестве.
В смятении он очнулся от дремоты.
— Что ты имеешь в виду?
Она прямо посмотрела на него голубыми глазами.
— Ну, ты должен бежать, ты же знаешь. — Хриплый голос охватило спокойствие. — Уезжай куда-нибудь и никогда не возвращайся. Остаться для тебя означает смерть, после того, что между нами произошло.
— Никому знать необязательно.
Когда она покачала головой, янтарно-золотые волосы пощекотали его плечо.
— Долго хранить это в тайне не удастся. Да и я, с таким пятном, не смогу оставаться смелой и красивой.
О, можем рискнуть, и о сегодняшнем дне не возникнет ни одной сплетни, но это риск, — и ты умрешь ужасной смертью, — а в лучшем случае мы не осмелимся больше встречаться. Нет, начни новую жизнь. Я позабочусь том, чтобы бедная Кебан была устроена.
— И я отказался бы от тебя? — Он сел прямо. — Бог свидетель, я слабый человек и грешник, но я не Иуда.
Она тоже поднялась. Сжатая рука дрожала у него на колене.
— А что нам еще делать? — прошептала она. В нем лязгнула решимость.
— Я стану королем Иса, а ты — моей королевой.
— Мой отец! — интонация ее была страшной. — Твой центурион!
— Да, — уныло сказал он. — Но римляне и прежде воевали с римлянами. Ты для меня больше, чем он или целый мир с небесами. И ты не состояла бы в этой помолвке, если бы он придерживался той же веры что и ты. Сам Христос учил, что мужчина и жена должны от всех отрекаться.
— Христианский король Иса…
Прогремел его смех.
— Нет, дорогая. Как долго я с этим боролся, бессонными дежурствами или у себя в безрадостной постели. Наконец было решено. Я уже запятнан. То, что я сделаю, проклянет меня навсегда. Что ж, пусть будет так. Я заключу в объятия богов Иса, как заключаю тебя, Дахут. Так сбудется пророчество Корентина.
У нее вырвалось:
— Тогда ты и есть предсказанный мне король!
Глава шестнадцатая
I
За ночь снегопад прекратился и наступила морозная погода. Когда день прорезал облачность, стало видно то, что для Арморикской зимы было редкостью, — сверкающую белизной землю и листву из сосулек, вспыхивавшую над Лесом короля. Воздух был настолько холодным, что в ноздрях казался жидким.Сначала Грациллоний не мог видеть претендента. Черты были, но они соскальзывали с сознания, как дождевые капли по стеклу. Потом он начал размышлять: «Нет, это невозможно, это кошмар, или я потерял рассудок, либо меня водит за нос чародей». Но он слишком ясно ощущал холод на лице и биение сердца в груди, скрипящий под ногами снег, внезапно возобновившую боль в задетых ребрах. Он мог бы пересчитать заклепки, на которых держался обод и выпуклость щита
Будика, он заметил, в которых местах на нем неплохо бы подкрасить эмблему, светлый тяжелый кинжал с левой стороны чуть повыше лодыжки, что входило в привычки Будика, придавало ему веса, когда он не был на параде, зимние шерстяные штаны, немного обвисшие над верхом ремешков сандалий, — маленькая небрежность, за которую центурион давно уже делал выговор иным превосходным солдатам… Под шлемом было другое лицо. Очертания были те же, но смотрел на него незнакомец.
К Грациллонию вернулся дар речи.
— Что это за странная шутка? — это звучало глупо.
Должно быть ответила машина.
— Никакой. Я раскачал щит на виду у тех людей в портике. Иди вооружись.
— Ты забыл, что бывает с мятежниками?
— Король Иса сумеет уладить все с Римом. Внутри Грациллония что-то перевернулось, что это все поставит на свои места. Различные официальные лица будут так рады от него избавиться, что убедят Стилихона дать шанс преемнику. Он ничего не сказал, потому что кроме непостижимого предательства все остальное казалось неважным. Вместо этого он заставил свое тело выполнить все ритуальные действия.
Доставив новости во дворец, не называя противника, король послал гонцов осведомить соответствующие лица. Теперь они приезжали. Сорен был беспристрастен, как небо. Морская охрана пыталась сохранять за собой такое же самообладание. Легионеры с меньшим успехом делали то же самое. Они сохраняли невозмутимость, но не их глаза, следившие за Грациллонием, куда бы он ни пошел, и вновь возвращавшиеся к тому месту, где стоял Будик. Руки сжимали древки копий. Грациллоний слышал, что голос его придаст двойное значение привычным командам, словно давал понять, что люди должны подчиняться победителю до тех пор, пока не отправятся в Турон к посаженному там трибуну.
— Позвольте помочь вам приготовиться, сэр, — попросил Админий. Может быть он и не замечал тех слез, что струились у него по щекам, запутывались в щетине на впалой челюсти, и сияли в солнечном свете, пока не замерзали. Грациллоний кивнул и направился к навесу с обмундированием. Когда закрылась дверь, оба мгновенно ослепли, после сияния снега снаружи. Грациллоний спрашивал себя, предвкушал ли он смерть. Не имело значения. Дрогнули слова Админия: — Что на него нашло, сэр? Он вам поклонялся, знаю, поклонялся, второму после Христа, — и Христос его к этому привел, низверг в ад, если только не демон им овладел, но как это могло случиться с таким набожным человеком, как Будик? О, сэр, вы должны выиграть эту битву, выиграть больше, чем все другие. Вы не можете оставить нас на изменника — и не ожидайте, что мы его не убьем!
— Вы исполните те приказы, что я вам дал, — оборвал его Грациллоний. — Вам ясно, солдат? Закройте рот и выполняйте обязанности.
Админий сглотнул, икнул, нащупал дорогу к полке, где лежали принадлежности для битвы. То было поношенное снаряжение, что сопровождало центуриона из Британии и видывало его в… скольких битвах в Исе? У него была сверкающая упряжь для города и парадов. Когда вызов шел по пятам за вызовом, он оставил здесь старое; его не портили несколько царапин и трещин, и он смутно чувствовал, что оно приносит ему удачу. Щит был, конечно, новый, после битвы с Карсой. Он весил больше, чем должен был. Грациллоний еще не восстановил мускулы до прежней твердости. Когда он разделся, в него начал проникать холод и задержался под надетым нижним бельем. Он взял шлем. У него мелькнула мысль, что удача вытечет из него прежде, чем он его наденет.
Пальцы Админия пробежались по всем соединениям и пряжкам.
— Вам понадобятся дротики, сэр, — болтал он. — У него они есть. Простите, сэр, позвольте вам напомнить, что главный его недостаток — это метание. Если он специально не позаботился, то постарается бить чуть левее, поднимайте ваш щит, после того, как он взмахнет…
— Хватит, — прервал Грациллоний. — Я не собираюсь заставлять их ждать.
Он вышел и был снова ослеплен. Свет отскакивал от снега и сверкал на сосульках сложными оттенками. Будик стоял а ореоле лучей наподобие Бога-воина: потрясающе, до чего был красив жених Дахут.
«Зачем я должен жить дальше? — думал Грациллоний, тогда как вокруг него плясал ослепляющий свет. — До этой зари я и не знал, какая во мне накопилась усталость. Некоторые королевы и принцессы будут меня оплакивать. Смею надеяться, что среди них будет и Дахут, но они найдут утешение в мыслях о том, что с моей смертью боги возродят жизнь мира. И Дахут, бедной, сбитой с толку душе больше не придется выбирать между своим отцом и своей судьбой. Что бы ни заставило Будика отвернуться от него, к ней он будет добр. Он ее любит, на нем это год за годом можно было, словно свежую кровь. О, моя смерть разрешит многие проблемы. И мою собственную в том числе. Я смогу лечь отдохнуть, могу позволить навалиться на меня этой сердечной слабости и заснуть, заснуть навечно».
Глаза привыкли. Военным шагом он направился к дубу, где стояли два его врага.
Бок о бок с Будиком он опустился на колени на замерзший снег. Сорен опустил в чашу с водой ветку омелы и окропил сначала короля, затем человека, который мог королем стать. Между губ вырывалось дыхание, когда он нараспев произнес молитву. Грациллония потрясла та мысль, что когда несколько минут назад он думал о том, каково это, умирать, то забыл, что его дух продолжит странствие к Митре. Он попытался это представить и этого захотеть, но у него не получилось. Вместе с тем он почувствовал опустошенность. Не было ничего, кроме усталости и горя.
— Ступайте, — сказал оратор Тараниса. — И да исполнится воля Божья.
На сей раз он воздержался от дальнейших замечаний. Его взгляд проследил за противниками, когда те удалялись. Следили все.
Хотя Грациллоний и не оборачивался назад, он знал, когда они со спутником скроются из вида. Как же он хорошо это знал, после всех брожений средь этих огромных серых стволов. Они обступали его как колонны портика, колонны, высеченные в виде богов; но в них не было ничего человеческого, ни даже животного, формы их были куда старее и могущественнее. Тени от них превратили снег в голубое озеро, из которого торчали островки кустарника, которые издавали резкий звон, когда с них ногой или щитом сбивался лед.
Тут была ледяная зала. Ее перекладины были увешаны неописуемыми по красоте прозрачными мечами; они сверкали и вспыхивали в свете, исходившем с невидимого востока, и разбрасывали частые искры. Может, такой вот и была смерть: не дорогой к звездам и не одинокой ночью, а пустотой в нескончаемом ледяном лабиринте.
Тихой. Чем бы там еще ни была смерть, она была тихой. А он слышал хихиканье ив, их ледяной перезвон, как снег скрипит под ногами.
Он услышал, как шаги сзади сначала затихали, потом стали громче. Краем глаза он уловил движение.
Его тело отреагировало прежде, чем он сам это осознал. Он отпрянул в сторону, снова обрел равновесие, повернулся. Шею едва миновал удар тяжелого дротика.
Король бросил свои копья и встал в положение единоборства, ноги прямо, колени напряжены и слегка согнуты, щит наготове под подбородком. Меч свободно лежит в руке. Будик тоже приготовился и отступил на пару ярдов, сжимая легкий дротик.
Некоторое время они пристально смотрели друг другу в глаза. Где-то в глубине души Грациллоний заметил, что он по-прежнему ничего не ощущает: ни страха, ни злобы, ни удивления. Просто казалось, он должен сказать ровным голосом:
— Мне следовало этого ожидать. Но не думал, что ты трус и предатель.
Будик тоже понизил голос, но в нем прорывалась неуравновешенность.
— Ты все равно умрешь. Так было бы милосерднее.
— В том числе для тебя, когда будешь потом вспоминать?
Лицо, остававшееся долго таким мальчишечьим, было — не постаревшим, а как будто вне времени.
— Нет. Видишь ли, что бы я ни сделал, я уже проклят. И чем с большей легкостью я одержу победу, тем благоразумнее.
Грациллоний пришел в замешательство.
— Зачем? Что тебя к этому привело?
Будик отошел назад к краю, меж двух деревьев.
— Так будет лучше для всех, — сказал он. — Для Иса, для Рима. Сразу я взять управление в свои руки не смогу, если буду тяжело ранен, а я буду. Понимаешь, не так ли? Обещаю тебе похороны в соответствии с обрядами твоей веры, и памятные почести. — Внезапно он взметнул правую руку вверх, назад и вперед. Взлетел дротик.
Грациллоний это предвидел. Пускай наконечник вонзится в его щит, а замедляющееся движение древка часть его обороны превратит в помеху. Он рассчитывал на склонность Будика зацепляться. Парень не мог быть таким спокойным, каким притворялся. В запасе была всего лишь пара ударов сердца, но Грациллоний был готов. Он наклонил щит. Снаряд легко пронесся над изогнутой поверхностью и упал. Админий гордился бы мной, подумал Грациллоний, и все же это было забавно; Грациллоний рассмеялся.
Будик вытащил острие. Он оставался на месте, посмотреть, что будет делать его противник. Грациллоний отбросил идею швырнуть дротик назад. Затем он решил не двигаться вперед. Теперь они оба были в равной степени вооружены и обмундированы. Пускай подходит Будик.
Время шло. Грациллоний в ожидании сел. Маска Будика разбилась.
— Отлично! — огрызнулся он и двинулся вперед. Хотя он по-прежнему держался на манер легионера, что говорило о том, как он опасен. Отстраненная часть сознания Грациллония заметила, что сам Будик не подавал и движения к капитуляции, ни в уме, ни телом. Он был намерен доиграть эту игру хоть на последнем издыхании. А это означало, что надо что-то делать. Развязка значения не имела.
Будик двигался медленно, вне досягаемости меча, ища незащищенное место. Грациллоний поворачивался вслед за ним. Здесь, в гуще рощи им было мало места для маневров. Налететь на пень или споткнуться о спрятанный под снегом упавший куст могло оказаться решающим моментом схватки.
Одним движением Будик прекратил двигаться в сторону, сделал шаг вперед, и попытался ранить Грациллония в правое бедро. Грациллоний подставил щит, чтобы этому помешать и целился в голое предплечье Будика. Сталь звенела о сталь и отскакивала. Оба мужчины отступили. Кружение возобновилось.
Будик прошел рядом с деревом. Грациллоний видел, в каком месте ветка не даст ему отвести щит влево. Ослабив напряжение в правом колене, Грациллоний повернулся на левой ноге и ударил в эту сторону. Будь он таким же молодым, как Будик, он бы уклонился от острия. Будик был для него слишком быстр, всем телом качнулся влево и поймал его наконечник щитом. Тот с глухим стуком воткнулся в дерево. Будик вонзил клинок ему в руку. Грациллоний едва успел прийти в себя. Из царапины от локтя до запястья сочилась кровь.
— Ха! — ворчал Будик и нападал на него. Некоторое время они стояли, прижавшись щитом к щиту, кололи и рубили вверх-вниз, туда-сюда. Каждый неоднократно пытался воспользоваться трюком, поймать обод, но другой был настороже и этого не допускал. Они продолжали, вонзали, рубили, защищались, били, железный шторм.
Когда они выдохлись и сделали передышку, отступив на несколько шагов друг от друга, Грациллоний дрожал. В горле у него сжалось, словно у мумии, и он стремительно вдыхал и выдыхал воздух. От пота одежда намокла, он почувствовал, как та начала замерзать. Ледяная полость пульсировала, приближаясь к нему, отступала в необъятность, снова сжималась.
«Неужели я задыхаюсь? — спрашивал он себя. — Неужто я все так же слаб, как после того, как у меня срослись кости? Я думал, что у меня лучше получится».
Он взглянул на тени деревьев с ледяными листьями и осознал, что борьба шла дольше, чем он рассчитывал. У Будика дыханье было глубоким, но ритмичным. Он улыбался любопытной, доброй улыбкой.
— Ты умрешь, старик, — хрипло сказал он. — Хочешь облегчить свою кончину?
Грациллоний покачал головой.
— Скорее ты.
Лицо Будика стало горестным.
— Ты ведь знаешь, я терпеть этого не могу. Мне придется тебя убить, но дай мне, пожалуйста сделать это чисто и безболезненно. Тогда мы снова сможем стать друзьями, когда встретимся в аду.
И опять проснулось изумление.
— Ты и впрямь думаешь, что обрекаешь себя на Тартар? — выпалил Грациллоний. — Во имя Господа, любого бога, почему?
Будик обдумывал новое наблюдение.
— Дахут стоит чего угодно, — сказал он.
— После того, как убьешь ее отца?
Голос Будика дрогнул.
— Она — для меня.
Ярость, что вспыхнула в груди Грациллония, была ни с чем не сравнима в его жизни. Она заморозила весь мир. Ее белый дым заполнил все время и пространство. Она выжгла гуманность, смертельность, божественность, не осталось ничего, кроме льда и превосходной логики, что делать.
Центурион сделал шаг вперед.
— Солдат — внимание! — закричал он.
И в тот момент, когда Будик замер в силу овладевших им привычек и преданности, Грациллоний его настиг. Будик пришел в себя. Грациллоний скользнул краем щита под краем щита противника. Все свои последние силы он бросил в движение, поднявшее защиту Будика. Будик пошатнулся. Он ударил. Его оружие остановилось на кольчуге врага. Острие Грациллония вошло ему в горло. Больше он ничего не мог сделать. Он пошатнулся, упал на колени, всем весом навалился на руки и задрожал.
Он достаточно сделал. Кровь лилась алой струей. Там, где она обжигала снег, валил пар. Будик отклонился на дерево. От удара дерево сотряслось. Посыпались сосульки. От этого на Будика обрушился короткий яркий дождь ножей. Он соскользнул вниз. Плечи и голова поддерживались стволом, а он искал глазами Грациллония.
Шевелил губами. Он приподнялся на руках. Просил ли он прощения? Ни слова, коль скоро он умер.
Слишком плохо, подумал Грациллоний. Если б я взял тебя живым, то выпытал бы у тебя, что ты подразумевал под непристойностью.
Силы вновь ослабли, а с ними и жалость. Он встал во весь рост, направился к телу, встал в кровью окрашенную лужу, в которой оно лежало. Мертвый Будик казался очень молодым. Грациллонию вспомнились походы, лагерные костры, битвы, парады и конфиденциальные сообщения с запинкой. Он нагнулся, положил труп на спину, сомкнул глаза и челюсть, закрепил их палочками, отломанными с замерзшего кустарника.
Он не хотел встречаться с Корентином, но отправил послание священнику с просьбой устроить члену их паствы христианские похороны.
Что же заставило овечку отбиться? Грациллоний извлек меч, начисто вытер его тем куском килта, куда не попала кровь, вложил в ножны. Еще прежде, чем устало потащиться к Дому, он вынул дротики.
Случилось что-то ужасно неправильное. Это соблазнило человека из-под его командования на бунт, смерть и проклятие в соответствии с любой знакомой Грациллонию верой. И он должен выяснить, что. Каким-то образом в это была вовлечена Дахут. На дочь Дахилис пала тень. Что же, старый папа выведет ее сухой из воды. Ради этого стоило жить. И ради остальных девочек, и Бодилис, Форсквилис, Тамбилис, — всех королев, в самом деле, вместе со всем Исом, его товарищами, его людьми, со всеми, кто ему доверял. Ему некогда будет сожалеть.
Грациллоний выпрямился. Шаг стал длиннее, навстречу зимнему ветру.
II
Бодилис, Форсквилис, Тамбилис: мудрость, знание, дружба. Так подумал о них Грациллоний, когда вошел и увидел, как они сидят в ожидании. Без слов они выражали любовь, но здесь она носила три, до странности разных, обличья.
Что ж, ведь они и были тремя разными людьми. Он остановился и ответил на их взгляды, на их сдержано формальные приветствия. Под поседевшими волосами, в морщинах, проложенных временем, он видел беспокойство Бодилис, и подчеркнутое, сильное выражение лица. Форсквилис наклонилась вперед с обманчивой непринужденностью, с загадочным выражением греческого идола. Венера, она была прекрасна в расцвете своей женственности, память жгла его. Тамбилис, словно на насест, нервно взгромоздилась на краешек стула. Ее беременность только-только начала проявляться в ранней округлости живота и грудей, в осунувшемся лице. Как и во время двух предыдущих, беременность часто доставляла ей неудобства. За несколько последних месяцев, а то и больше, ни она не приходила к нему в постель, ни он к ней; как-то раз она прошептала ему за это поспешные благодарности, и обещания вспомнить все, как только ей полегчает. С переполнявшими его королевскими и военными делами, с ежедневными тренировками до крайнего изнеможения, дабы обрести былую форму, обычно он все равно хорошо спал.
Но не этой ночью.
— Садись, — пригласила Тамбилис. Жестом она указала на маленький столик между их и его стульями, на котором были приготовлены вино, вода и чаши.
— Спасибо, я лучше пока постою, — отвечал Грациллоний. В сущности, он начал расхаживать перед ними взад-вперед.
— Надеюсь, мы сможем отпереть клетку, в которой ты мечешься, — сказала Бодилис.
Он ответил ей полуулыбкой.
— Я и сам надеюсь. Неприятное жилище.
— Рассказывай, — сказала Форсквилис.
Он прочистил горло и приступил. Для него было непосильно перейти прямо к делу. Он подготовил слова, которые к нему приведут.
— За три дня с моей последней битвы я много думал и задавался вопросами. Это было трудно. Так трудно, что я робею до сих пор. Нет, лучше сказать, я отказываюсь верить, что существует хоть что-то, о чем нужно спрашивать.
В некотором роде следует благодарить Будика за то, что этот его… бунт… как громом поразил меня, и я стал понимать. На следующее утро я проснулся и осознал, что некоторые щиты необходимо сломать. Поэтому чтобы продолжить, мне понадобилось все мое мужество.