Страница:
В руках у него был поднос, покрытый превосходной тканью. Когда гость остановился и почтительно дотронулся до брови, он взял приношение в левую руку. Расстояние, на котором он от нее держался, тоже было правильным. Теперь, когда он возвышался, ей приходилось смотреть вверх.
— Вы Ниалл из Ибернии? — спросила она безо всякой на то надобности и менее чем невозмутимо.
Он склонил голову.
— Так точно, и я в распоряжении госпожи Дахут, которой безмерно благодарен за то, что она оказала мне честь быть приглашенным сюда. — Голос у него был глубокий, живой, словно музыка.
— Вам… здесь весьма рады. Как это смело с вашей стороны в это опасное время года заехать так далеко.
Он улыбнулся шире. Разбежавшиеся от этого морщинки чудесным образом оживили лицо. В его речи не было ничего елейного, для его народа экстравагантность была естественна.
— Вы написали, что вы купец?
— Могу им стать, если в Исе понравится мой груз. Сейчас он находится в Гезокрибате, но как бы мне хотелось торговать здесь! Могу ли я просить госпожу принять несколько подарков на память?
Он откинул ткань. Дахут затаила дыхание. На подносе изгибался золотой торк, украшенный переплетенными фигурами, дроблениями и многотысячными кругами. С одной стороны от него лежала брошь в форме почти сомкнутого кольца, ее оранжево-розовое изящество серебра было резким переходом между двойными гигантскими жемчужинами. По другую сторону ловила свой собственный хвост замысловатая чешуйчатая змея в виде бронзовой пряжки.
— О! Но они, они просто прекрасны!
— Лучший умелец в Эриу смог их сделать действительно на славу.
— Идемте. Почему мы стоим? Давайте сядем. — Жестом Дахут указала на столик с закусками. — Унесите это, — велела она своим слугам. — Несите лучшее. Лучшее, слышите? Поторопитесь!
Сидя на стуле, она внимательнее изучила подарки, сопровождая разглядывание множеством замечаний и вопросов, но взгляд ее блуждал по Ниаллу. Он же встречал его с подобающей этикету сдержанностью.
Перед лакомствами подали вино. Они пригубили.
— О, это благородная выпивка, — сказал он.
— Из Аквитании, — ответила она. — Останьтесь до вечера и поужинайте. Нет, я настаиваю. Обещаю, вы будете смаковать еду, мне же хочется послушать весь рассказ целиком, от вас, вы ведь, должно быть, побывали от Тула до островов Запада.
— Едва ли так уж далеко, — засмеялся он.
— Все, что вы видели и делали. Я смотрю, как чайки парят так высоко, что их не видно, и мое сердце вот-вот выскочит от желания последовать за ними.
— Что ж, я плавал и воевал. И вам, вероятно, захочется что-то послушать о моей родине. У нее свое очарования.
Дахут слегка наклонилась к нему.
— Мне известно, что мужчины там могучие. Иначе и быть не может. Это так и исходит от вас.
— Меня называют королем, госпожа, но это значит меньше… пока… чем здесь.
— Ведь свирепейшие воины в мире, это скотты, не так ли?
— На мою долю выпало немало битв.
— Вы мне о них расскажете. Я не слабое существо.
— Не понаслышке, госпожа, с должным уважением. Но Ис, ваш Ис — это неописуемое чудо. Я поверил, а сегодня узнал, что это правда.
Дахут вспыхнула. Она опустила глаза. Поднимая их вновь, она сказала не дыша, так, чтобы ее не смогла подслушать прислуга.
— Вам нужен проводник? Кто-нибудь, кто покажет вам то, что, вероятно, сами вы никогда не отыщите? Я могу это устроить.
— Госпожа слишком великодушна к чужестранцу, на ботинках у которого не обсохла еще грязь другой страны.
— Не думайте, что я капризна, — взмолилась Дахут. — В Исе женщины обладают большей свободой, чем в большинстве стран. Мне говорили, что так принято и у вашего народа. Узнаем друг друга получше, король Ниалл.
— Для меня это будет честью, наслаждением, исполнением мечты, — ответил он.
Прибывающая почти до полной на снова ярком небе луна освещала сумерки, покрывала пятнами улицы, замерзшие пики башен, возвышающиеся на фоне серебристого, темного моря. Она свысока освещала худощавого человека, покрывала белизной его бороду и выбритую тонзуру.
Форсквилис сама открыла дверь своего дома, когда он постучал. Она кивнула.
— Я знала, что вы хотите ко мне зайти, — сказала она.
Корентин с силой сжал посох.
— Как вы узнали? — резко ответил он. — Колдовство не переступает порог дома Божьего.
— Может быть. Но у меня были видения, и я подумала, наверное, вы узнаете намного больше о том, что мы оба делали ночью, прежде чем повстречались в тумане на могилах. Входите.
В атрии было тепло, но холодный воздух гнал их внутрь. Очевидно, никого из слуг не было.
— Ступайте за мной, — сказала она и повела его. Она привела его в свой секреторий. Он никогда здесь раньше не бывал. Корентин был абсолютно чужд этим, наполнявшим все вокруг него, языческим вещам. Одна-единственная лампа, сделанная из кошачьего черепа, давала больше света, чем казалось естественным через глазные впадины и от пламени, горящего сверху. Желтое сияние вырывало из теней архаическую, бесстыдную женскую статуэтку; громовые камни, найденные в дольменах Древнего Народа, связки сухих трав, придававший воздуху острый едкий аромат, кости животных с выгравированными на них таинственными знаками, испещренные веками свитки и рукописи, кушетка с тремя подушками, на их кожаном покрытии были выжжены изображения совы, змеи и дельфина; трещотка и маленький барабан вроде тех, что использовали волшебники на островах за Свебским морем; и много еще того, от чего он отводил глаза.
Форсквилис безрадостно улыбнулась. Она казалась особенно привлекательной, ее стройный стан был закутан в черное платье, облегание и глянец которого передразнивали бесформенность и шероховатость одежды священника, длинные локоны свободно обрамляли бледное лицо Паллады.
— Садитесь, — пригласила она. — Не хотите вина?
Корентин покачал головой.
— Не здесь. — Оба так и остались стоять.
— Боитесь оскверниться? Я бы впила у вас дома, если бы вы позволили.
— Там всегда рады тем, кто стремится к его Хозяину.
— Мне послышалась в этих словах надежда? Успокойте ее, друг мой. — Тон у нее был добрый. — Мы разделяем жилище, этот наш мир.
Он тоже смягчился.
— Ошибаетесь, дорогая. У земли нет ни стен, ни крыши. Он открыт беспредельности. Сами по себе мы не защищены от тех дел, что творятся во тьме.
На нее нашло уныние.
— У вас были предостережения насчет Дахут. — сказала она. — Что за предостережения?
Корентин сжимал и разжимал узловатые, беспомощные кулаки.
— Я молился за упокой души бедного Будика. Молился снова и снова, час за часом, пока на меня не навалилась усталость, и я не заснул прямо там, где ничком лежал перед алтарем. Тогда во сне, если это был сон, я увидел его. Совершенно нагой он блуждал в бесконечной тьме. Я не слышал и не чувствовал ветра, разметавшего его волосы, но его сильнейший холод пробрал меня до костей. Еле-еле, словно на расстоянии больше, чем от нас до звезд, я услышал его крик. «Дахут, Дахут, Дахут!» — стонал он губами, прорезанными мечом. Меня он не видел. Меня там как будто не было, словно кроме него самого никого и ничего, там не существовало, там в ночи, где он, потерянный, перемещался. Но когда я проснулся, и мир ко мне вернулся, мне показалось, я слышу другие плачущие и стенающие голоса. И вот, что они кричали:
— Увы, увы, тот великий город, в котором все, кто владел кораблями на море, богатели, благодаря выгодной торговле с ним! Он был разрушен в одночасье!
Форсквилис вздрогнула.
— Это мог быть просто кошмар.
— Вы не знаете, из какой книги эти слова. — Словно сильно зажатый в битве человек, отступивший на шаг, Корентин перескочил на латынь, не на правильный язык проповеди, а на просторечье его моряцкой молодости: — Что ж, что бы вы ни думали о Женщине, едущей на Чудовище, если вы когда-нибудь о ней слышали, знаки бури вокруг Дахут достаточно черны. Если не дьявол вошел в Будика, то это сделала она. И я не имею в виду, что его унесло лишь страстное желание, потому что почти до самого конца слишком хорошо его знал. Наверное, она уже подстрекала Карсу и того молодого скотта. Вот, я высказал это прямо, и заметил, что вы меня не прервали.
Хоть она его и понимала, Форсквилис по-прежнему говорила по-исански, как будто его более мягкое звучание лучше переносило горе.
— Боюсь, что вы правы.
— Что явилось вам, и в каком виде?
— Вам известно о моей ночи в склепе, — тихо сказала она. — Это был хаос, за исключением того, что все время звенели железные приказы, что я больше не должна пользоваться своим искусством в этой сети горя, что если я буду им пользоваться, то погибну не только я, весь Ис превратится в руины.
Некоторое время Корентин молча созерцал ее.
— Вы повиновались? Она поджала губы.
— Почти.
— О чем вы можете мне рассказать?
— Не о волшебных вещах, — вздохнула она. — Намеки, следы… Вчера вечером мы втроем — Бодилис, ее дочь Тамбилис и я — ужинали вместе с Дахут. Пришла она с неохотой, думаю, потому, что не нашла отговорку для отказа. От вина она слегка расслабилась.
Говорила она только о незначительных вещах, тем временем мысли ее витали в другом месте. — Форсквилис поколебалась. — Мысли о мужчине. Неописуемые мысли, я это знаю. Она словно дымом огня заполнила всю комнату своей похотью. Корентин поморщился.
— Верю. Среди нас на свободе демон. — Он рывком отвернулся от нее. — Я и сам ощущаю его власть. Простите меня, королева. Вы слишком миловидны. Мне лучше вас избегать.
— Думаете, я не испытываю сильных желаний? — воскликнула она. Некоторое время они молчали, сдерживая дыхание. Оба трепетали.
— Ничто не в моих силах, — наконец, вымолвил он. — Грациллоний увел римских солдат, половину моей паствы, сильную половину. Не осталось никого, кроме нескольких женщин, детей и престарелых. Я тоже немолод, к тому же один. Я бы молился, если б вы нашли способ как-то справиться с… с вашими богами, прежде чем истинный Бог всецело не предает Ис их власти.
У нее комок подступил к горлу.
— Я знаю, что должно произойти. Это мне предельно ясно. Король должен умереть. Тогда они успокоятся, и Дахут станет новой Бреннилис.
— Королева убийцы ее отца, — смутился Корентин. — Как и вы.
— Как и я. Его руки у меня на груди, его вес на моем животе, его толчок в мою поясницу. — Форсквилис откинула голову и рассмеялась. — Самое то. Наказание за мое упрямство. Однажды боги сказали мне свое слово, глухой зимой под затмение луны. И я отказалась.
— Что они сказали? — потребовал Корентин.
— Будь я осторожней, Граллон сейчас лежал бы мертвым, — завизжала она. — Суффеты предоставили бы нам нового короля, как встарь, когда смерть наступала не в результате священной битвы. Наверняка это был бы какой-нибудь простак для Дахут, чтобы она вила из него веревки. Наверняка боги бы меня простили, да, благословили бы меня, быть может, даже смертью в эту самую зарю. Но я их отвергла.
Корентин так и застыл на месте.
— Убийца Грациллония? — И добавил медленно: — А что, если бы вместо этого умерла Дахут? Ужасно так говорить, но…
Форсквилис яростно замотала головой.
— Нет! Может, нашлете на Ис чуму, или еще что-нибудь похуже? Что бы ни происходило, богам нужна кровь Граллона. А Дахут является их жрицей, которая создаст новую эру.
— И поэтому нам остается только ждать, когда зло одержит победу?
— И вынести то, что нас ждет потом. — Она успокаивалась. — Хотя вы сами говорите неверно. Боги вне зла или добра. Они есть.
— Христос существует по-другому.
— Насколько он силен?
— Больше, чем вы можете понять, дитя мое. — Корентин крепче сжал посох. — Думаю, мы сказали все, что было нужно. Я возвращаюсь заклинать Его смилостивиться над Исом. Ваше имя будет вторым у меня на языке, сразу после имени Дахут.
— Доброй ночи. — Она осталась стоять на месте, возле высокого, колеблющегося пламени лампы, и предоставила ему самому найти дорогу из дома.
На диком ветру мчались облака. В их лохмотьях то и дело мерцали звезды. Полная луна, казалось, рассеялась над восточными холмами. Она отбрасывала на края облаков серый свет, свет, который мигал на расположенной под ними земле и превращал гривы волн в летящий огонь.
В правой руке громадного мужчины качался большой фонарь. Левой он держал за талию спутника поменьше, одетого, вероятно, в мужской наряд скоттов. Ветер развевал их плащи и резко завывал у ступеней.
— Разве я тебе не обещала, что ты хорошо повеселишься в Нижнем городе? — спросила Дахут.
— Обещала, — отвечал Ниалл, — и сдержала слово. Жаль, что мне приходиться прощаться.
— О, нам это пока не обязательно. Смотри, вон там дом вдовы. Пойдем в комнату Киана, разопьешь чарку вина со своим проводником.
Ниалл крепче прижал ее к себе. Она склонилась ближе.
Поднимаясь наверх, они поиграли в бег на цыпочках. Но едва в маленькой убогой комнатушке закрылась дверь, оба внезапно посерьезнели. Он поставил фонарь, повернулся к ней лицом, взял за плечи. Она пристально смотрела за его плечо распахнутыми глазами, губы припухли. Он наклонился и целовал ее долго и нежно. Она бросилась к нему. Она искала языком между его зубов. Руки ее блуждали вокруг. Его же руки были медлительными, двигались ласково.
— Любимая, любимая, — немного погодя пробормотал он. — Не спеши ты так. У нас впереди целая ночь.
Он начал ее раздевать. Дахут стояла на месте, сначала мяукая, потом мурлыкая, когда его губы и ладони исследовали каждый разоблаченный кусочек. Когда она была обнажена в янтарном свете, он сам быстро разделся. Женщина раздвинула ноги. Мужчина зарычал, подошел к ней, повалил их обоих на убогое ложе. Он не переставал ее ласкать, в искусном поиске того, что доставляло большее наслаждение. Она вздрагивала и стонала. Когда он, наконец, овладел ею, это тоже было похоже на лодку, плывущую через прибой, пока они не взобрались на гребень большой полны и мягко с нее не слетели. Потоки утихли.
— До сих пор никогда ничего подобного не было, — прошептала она в его объятиях.
Он улыбнулся в благоухание ее волос.
— Я сказал тебе, дорогая, что у нас ночь впереди. И после много-много ночей.
Глава восемнадцатая
Грациллоний попробовал улыбнуться сверху вниз, в лицо с кривыми зубами, и погрозил пальцем прежде, чем повернуть восвояси. Это все, что он мог сделать после того, как его представитель нарушил все правила и преодолел смятение римлян, притащившись от казарм к правительственной гостинице и спросив, как идут дела, чтобы пожелать ему удачи. Сам Грациллоний уже ожидал меньшего, чем тогда, когда только приехал.
Натянув накидку от холода, он шел по улицам. Пока что меж высоких стен они были сумеречными, движения было мало движения. Те колеса и копыта, что двигались мимо, казалось, производили шума больше обычного, гудя по булыжникам. Вдали над крышами в ясном небе раннего утра таяла подточенная луна. Въезжая через западные ворота Треверорума он увидел, что за пятнадцать лет мало что переменилось. Или таково было первое впечатление, но после ему пришлось несколько дней прождать своего вызова. Теперь ему казалось, что город менее занятой и менее населенный, более захудалый и беспорядочный, чем прежде. Сельская местность, по которой он проезжал, тоже зачастую выглядела бедной и преходящей, хотя в это скудное время года судить было сложно.
Базилика, конечно же, была все так же огромна, и он с удовлетворением отметил, какой нарядной там была охрана. Сегодня у него не будет возможности побродить, если назад его поведут на пытки. Когда мелкий чиновник взял у него плащ, король понял вдруг, что его туника стара, починена хорошо, но видно было, что она уже штопанная. Прежде эта мысль не приходила ему в голову, но едва ли ему теперь часто приходилось одевать римскую штатскую одежду. Что ж, исанское одеяние было бы тут бестактным. Еще он коротко обрезал волосы.
Движение породило в коридорах шепоты. Мимо сновали люди, официальные лица, помощники, писцы, агенты, лакеи. Слуги государства, в основном они были накормлены и одеты лучше, нежели простые люди вне стен этого здания. Но их было меньше по сравнению с тем, что помнил Грациллоний, и значительная их часть была немускулистая, безбородая, с высокими голосами и припудренной морщинистой кожей. Двое таких служили секретарями для подслушивания. Феодосий, а после него Онорий вернули на гражданскую службу этих скопцов из Персии, которых уволил Максим. Принцип стал Грациллонию понятен, не имея в своих планах заводить сыновей, такие люди не должны были питать мятежных надежд. Так же он понял, что условия эти они сами себе не выбирали. Тем не менее у него кишки заворачивало при виде их.
Было почти что облегчением войти в палату, отдать честь преторианскому префекту и стать под внимательное обозрение своих врагов. Он пережил легкий шок, увидя, кто там присутствовал, и больше не казалось нелогично странным, что кто-то другой сидел на троне, который когда-то занимал Максим.
— Мои сожаления, если заставил вас ждать, сэр, — сказал Грациллоний. — Мне было сказано явиться с докладом к этому часу.
Септим Корнелий Арден кивнул.
— Верно, — ответил он. — Я решил начать раньше, с некоторых существовавших у меня вопросов.
Вопросы к обвинителям Грациллония, в его отсутствие, понял вошедший. Может быть, теперь ему позволят ответить. А, может, и нет. Он приехал в Треверорум будучи уверенным, но во вчерашнем привлечении к суду не был и тени дружелюбия.
Квинт Домиций Бакка, казалось, тоже не был доволен. Проделав весь путь от Турона вместе со свитой, чтобы лично предъявить обвинения, собранные Глабрионом, прокуратор Терции Лугдунской был этим утром на рассвете вытащен из своей постели и, очевидно, испытывал недовольство от пустого до сих пор живота.
— Если преторианскому префекту будет угодно, — запел он со своего места, — то я уверен, что все вопросы были заданы удовлетворительно. — Он тронул лежащие перед ним папирусы. — Здесь детально задокументировано, что Грациллоний является непокорным язычником, который не предпринял какой бы то ни было попытки обратить свои заботы к Вере. Более того, он потворствовал тому, чтобы они устанавливали отношения с другими, опасными язычниками за границей, а это, в свою очередь, привело к тому, что исанцы все больше вступают в незаконную коммерцию, открыто неповинующуюся имперскому закону и губительную для нашей экономики. Он организовал и совершил ничем не спровоцированное нападение на лаэтов, защитников империи, что окончилось смертью многих из них, деморализацией выживших, что резко уменьшило ценность их службы.
— Это уже пройдено, — приказал Арден. — Все это мы уже изучили. Я говорил вам, что не намерен тратить времени зря.
Префект был худым человеком, в котором и продолговатый череп, и седеющие рыжие волосы, и бледные глазки говорили о том, что вся римская кровь его предков растворилась в германской. Но все же он сидел с прямой спиной, сидел, завернувшись в свою старинную, пурпурную по краям парчу, что являлось признаком его военной карьеры, его латынь была безупречна, и, даже не поднимая голоса, он вел рассмотрение дела так, словно муштровал рекрутов.
— С должным уважением, сэр, — настаивал Бакка, — это дела закона, основные дела. Если он не может даже потребовать наказа…
Снова Арден оборвал его на полуслове. Неприветливый взгляд переметнулся на Грациллония.
— В то же время не намерен гнаться за поспешными суждениями, как Понтий Пилат, — сказал преторианский префект. — У нас для изучения было ряд писем и других документов. Вчера я частично отложил слушание, потому что другие дела требуют внимания, когда со всех сторон Риму угрожают варвары. Мы не будем бездельничать, устраивая друг другу перекрестные допросы. Однако сегодня прокуратор Бакка сделал новое заявление. Это означает, что у нас есть некоторое несоответствие. Штат губернатора Глабриона навел справки в штаб-квартире Второго легиона Августа в Британии. Грациллоний, вы должны были получить увольнение по истечении двадцати пяти лет службы. Для вас этот срок истек в прошлом году.
Куратор Бакка утверждает, что тогда автоматически ваши полномочия центуриона потеряли силу, следовательно, у вас не было права руководить римскими солдатами, что вы посему осуждаетесь, как бунтовщик и бандит.
Вы ни разу об этом не упоминали, не было ни одного признака того, что вы прилагали усилия к урегулированию вашего положения, и как военного офицера, и как назначенного узурпатором Максимом. Что у вас есть сказать?
Это был словно удар молота. Мир вдруг стал нереальным. Так много времени прошло с тех пор, как он поступил на службу? Почему они на него наговаривают? Нет, подождите, он может посчитать сезон за сезоном. Непонятно, беспощадно прекрасной была та весенняя пора, когда Уна сказала ему, что должна выйти замуж за гадину — «гадину», прорыдала она, прежде чем превозмочь слезы, — чтобы спасти семью, а он, Грациллоний, убежал, чтобы вступить в армию. Год спустя они были на совместных маневрах с Двадцатым на просторах холмистой страны дебуниев — было много дождей — а еще спустя год пришли зловещие вести, что на континенте вестготы перешли Данувий — или это был следующий год? Все было так переплетено и годы проведенные в Исе тоже. У Бодилис хранились летописи, она могла бы расставить его воспоминания по полочкам, но она так непостижимо далеко. Куда ушла его жизнь?
Этого он сказать не мог.
Бакка улыбнулся.
— Очевидно, у обвинителя нет ответа, — заявил сухопарый человек. — Поскольку он показал полное отсутствие знания закона и управления…
В нем просыпалась ярость. Она развеяла махом все тревоги. Грациллоний поднял на него кулак.
— Успокойся, пока я не растоптал тебя под ногами, ты, таракан! — завопил Грациллоний. В сознании всплыло разбитое лицо. Что ж, Карса ответил за свои слова своим же телом, как и должен поступать мужчина. Грациллоний сглотнул воздух и снова повернулся лицом к Ардену. — Простите, сэр, — пробормотал он. Громче и яснее: — У меня нервы не выдержали. То, что… изрыгает этот человек, было для меня слишком. О, я, вне всякого сомнения потерял след. Я забыл написать и спросить. Но мне никто не напомнил, а я всегда был слишком занят, изо всех сил стараясь ради Рима. Думаю, я объяснил. Думаю, факты говорят сами за себя. Что я могу еще добавить? Вот он я.
— Тишина, — стукнул Арден. Они ждали. За окнами разгорался солнечный свет. — Я обнаружил, что внесенные обвинения по существу не обоснованы, — продолжал Арден. — Обвиняемый верно выполнял свое поручение, на тот момент, когда оно было ему выдано. Допущенные им ошибки малы по сравнению с теми трудностями, с которыми ему приходилось справляться, и по сравнению с его действительными достижениями. Его операция в отношении франков не относится к ошибкам. Эти люди покушались на жизнь римского префекта. Я бы и сам наложил на них наказание, если бы он уже не сделал этого в полной мере. Бакка вы передадите в Турон письмо губернатору Глабриону. Знайте, что оно требует сотрудничества с королем Иса.
Что касается технической стороны дела, в которой мы сегодня преуспели, то это просто смешно. Я извещу своего собственного прокурора, чтобы он установил границы влияния. Между тем, данной мне властью, назначаю вас Гай Валерий Грациллоний, трибуном, и возвращаю вас к вашим обязанностям в Исе.
На один единый миг броня спала. Германец и бритт глядели друг на друга, древние римляне, и Арден прошептал:
— Возможно, это последний мудрый поступок, который я могу совершить.
Сидя на тюфяке, сложив руки над поднятыми коленями, Ниалл посмотрел на нее, но ничего не ответил. Снаружи бушевал ветер. Набегали и уходили тени от облаков, ткань на окне колыхалась от тусклости до мерцания. От жаровни в комнате было тепло, хотя ценой близкого расположения и зловония.
Она села перед ним на колени, с распростертыми объятиями. На ее нагом теле блестел пот от их последнего соития, распущенные локоны прилипли, словно она была только что вышедшей из моря нимфой, подвижной, как тюлень, окрашенной поверх белизны золотом, лазурью и розовым.
Заискрились слезы.
— Ты мне веришь? — спросила она. Осипший голос был тонок от волнения. — Ты должен. Пожалуйста, ты должен поверить.
Он одарил ее улыбкой.
— Ты была достаточно горяча, — растягивал он слова.
— Из-за тебя. Раньше с мужчинами — я притворялась. Они думали, будто кажутся мне чудесными. Но лишь ты, Ниалл, лишь ты меня пробудил.
Он вздернул брови.
— Это так? Первый раз ты мне о них рассказываешь.
Она опустила руки и голову.
— Ты наверняка с самого начала знал, что я не девушка, — с трудом проговорила она. — Как бы я хотела быть ею для тебя.
Его тон смягчился.
— Для меня это не имеет значения, дорогая.
Когда он подвинулся ближе и погладил ее по волосам, она застонала от радости и приблизилась к нему. Он переменил позу, пока она к нему не наклонилась, опираясь на правую руку, левой обвивая ее. Она хихикнула и потрогала его за бедром.
— Когда ты будешь снова готов?
— Смилуйся, девочка! — засмеялся он. — Ты просишь старого человека.
— Старый, фу! — серьезно: — Ты — мужчина. Прочие были мальчиками или животными. Они не знали, не понимали.
— Вы Ниалл из Ибернии? — спросила она безо всякой на то надобности и менее чем невозмутимо.
Он склонил голову.
— Так точно, и я в распоряжении госпожи Дахут, которой безмерно благодарен за то, что она оказала мне честь быть приглашенным сюда. — Голос у него был глубокий, живой, словно музыка.
— Вам… здесь весьма рады. Как это смело с вашей стороны в это опасное время года заехать так далеко.
Он улыбнулся шире. Разбежавшиеся от этого морщинки чудесным образом оживили лицо. В его речи не было ничего елейного, для его народа экстравагантность была естественна.
— Вы написали, что вы купец?
— Могу им стать, если в Исе понравится мой груз. Сейчас он находится в Гезокрибате, но как бы мне хотелось торговать здесь! Могу ли я просить госпожу принять несколько подарков на память?
Он откинул ткань. Дахут затаила дыхание. На подносе изгибался золотой торк, украшенный переплетенными фигурами, дроблениями и многотысячными кругами. С одной стороны от него лежала брошь в форме почти сомкнутого кольца, ее оранжево-розовое изящество серебра было резким переходом между двойными гигантскими жемчужинами. По другую сторону ловила свой собственный хвост замысловатая чешуйчатая змея в виде бронзовой пряжки.
— О! Но они, они просто прекрасны!
— Лучший умелец в Эриу смог их сделать действительно на славу.
— Идемте. Почему мы стоим? Давайте сядем. — Жестом Дахут указала на столик с закусками. — Унесите это, — велела она своим слугам. — Несите лучшее. Лучшее, слышите? Поторопитесь!
Сидя на стуле, она внимательнее изучила подарки, сопровождая разглядывание множеством замечаний и вопросов, но взгляд ее блуждал по Ниаллу. Он же встречал его с подобающей этикету сдержанностью.
Перед лакомствами подали вино. Они пригубили.
— О, это благородная выпивка, — сказал он.
— Из Аквитании, — ответила она. — Останьтесь до вечера и поужинайте. Нет, я настаиваю. Обещаю, вы будете смаковать еду, мне же хочется послушать весь рассказ целиком, от вас, вы ведь, должно быть, побывали от Тула до островов Запада.
— Едва ли так уж далеко, — засмеялся он.
— Все, что вы видели и делали. Я смотрю, как чайки парят так высоко, что их не видно, и мое сердце вот-вот выскочит от желания последовать за ними.
— Что ж, я плавал и воевал. И вам, вероятно, захочется что-то послушать о моей родине. У нее свое очарования.
Дахут слегка наклонилась к нему.
— Мне известно, что мужчины там могучие. Иначе и быть не может. Это так и исходит от вас.
— Меня называют королем, госпожа, но это значит меньше… пока… чем здесь.
— Ведь свирепейшие воины в мире, это скотты, не так ли?
— На мою долю выпало немало битв.
— Вы мне о них расскажете. Я не слабое существо.
— Не понаслышке, госпожа, с должным уважением. Но Ис, ваш Ис — это неописуемое чудо. Я поверил, а сегодня узнал, что это правда.
Дахут вспыхнула. Она опустила глаза. Поднимая их вновь, она сказала не дыша, так, чтобы ее не смогла подслушать прислуга.
— Вам нужен проводник? Кто-нибудь, кто покажет вам то, что, вероятно, сами вы никогда не отыщите? Я могу это устроить.
— Госпожа слишком великодушна к чужестранцу, на ботинках у которого не обсохла еще грязь другой страны.
— Не думайте, что я капризна, — взмолилась Дахут. — В Исе женщины обладают большей свободой, чем в большинстве стран. Мне говорили, что так принято и у вашего народа. Узнаем друг друга получше, король Ниалл.
— Для меня это будет честью, наслаждением, исполнением мечты, — ответил он.
III
Прибывающая почти до полной на снова ярком небе луна освещала сумерки, покрывала пятнами улицы, замерзшие пики башен, возвышающиеся на фоне серебристого, темного моря. Она свысока освещала худощавого человека, покрывала белизной его бороду и выбритую тонзуру.
Форсквилис сама открыла дверь своего дома, когда он постучал. Она кивнула.
— Я знала, что вы хотите ко мне зайти, — сказала она.
Корентин с силой сжал посох.
— Как вы узнали? — резко ответил он. — Колдовство не переступает порог дома Божьего.
— Может быть. Но у меня были видения, и я подумала, наверное, вы узнаете намного больше о том, что мы оба делали ночью, прежде чем повстречались в тумане на могилах. Входите.
В атрии было тепло, но холодный воздух гнал их внутрь. Очевидно, никого из слуг не было.
— Ступайте за мной, — сказала она и повела его. Она привела его в свой секреторий. Он никогда здесь раньше не бывал. Корентин был абсолютно чужд этим, наполнявшим все вокруг него, языческим вещам. Одна-единственная лампа, сделанная из кошачьего черепа, давала больше света, чем казалось естественным через глазные впадины и от пламени, горящего сверху. Желтое сияние вырывало из теней архаическую, бесстыдную женскую статуэтку; громовые камни, найденные в дольменах Древнего Народа, связки сухих трав, придававший воздуху острый едкий аромат, кости животных с выгравированными на них таинственными знаками, испещренные веками свитки и рукописи, кушетка с тремя подушками, на их кожаном покрытии были выжжены изображения совы, змеи и дельфина; трещотка и маленький барабан вроде тех, что использовали волшебники на островах за Свебским морем; и много еще того, от чего он отводил глаза.
Форсквилис безрадостно улыбнулась. Она казалась особенно привлекательной, ее стройный стан был закутан в черное платье, облегание и глянец которого передразнивали бесформенность и шероховатость одежды священника, длинные локоны свободно обрамляли бледное лицо Паллады.
— Садитесь, — пригласила она. — Не хотите вина?
Корентин покачал головой.
— Не здесь. — Оба так и остались стоять.
— Боитесь оскверниться? Я бы впила у вас дома, если бы вы позволили.
— Там всегда рады тем, кто стремится к его Хозяину.
— Мне послышалась в этих словах надежда? Успокойте ее, друг мой. — Тон у нее был добрый. — Мы разделяем жилище, этот наш мир.
Он тоже смягчился.
— Ошибаетесь, дорогая. У земли нет ни стен, ни крыши. Он открыт беспредельности. Сами по себе мы не защищены от тех дел, что творятся во тьме.
На нее нашло уныние.
— У вас были предостережения насчет Дахут. — сказала она. — Что за предостережения?
Корентин сжимал и разжимал узловатые, беспомощные кулаки.
— Я молился за упокой души бедного Будика. Молился снова и снова, час за часом, пока на меня не навалилась усталость, и я не заснул прямо там, где ничком лежал перед алтарем. Тогда во сне, если это был сон, я увидел его. Совершенно нагой он блуждал в бесконечной тьме. Я не слышал и не чувствовал ветра, разметавшего его волосы, но его сильнейший холод пробрал меня до костей. Еле-еле, словно на расстоянии больше, чем от нас до звезд, я услышал его крик. «Дахут, Дахут, Дахут!» — стонал он губами, прорезанными мечом. Меня он не видел. Меня там как будто не было, словно кроме него самого никого и ничего, там не существовало, там в ночи, где он, потерянный, перемещался. Но когда я проснулся, и мир ко мне вернулся, мне показалось, я слышу другие плачущие и стенающие голоса. И вот, что они кричали:
— Увы, увы, тот великий город, в котором все, кто владел кораблями на море, богатели, благодаря выгодной торговле с ним! Он был разрушен в одночасье!
Форсквилис вздрогнула.
— Это мог быть просто кошмар.
— Вы не знаете, из какой книги эти слова. — Словно сильно зажатый в битве человек, отступивший на шаг, Корентин перескочил на латынь, не на правильный язык проповеди, а на просторечье его моряцкой молодости: — Что ж, что бы вы ни думали о Женщине, едущей на Чудовище, если вы когда-нибудь о ней слышали, знаки бури вокруг Дахут достаточно черны. Если не дьявол вошел в Будика, то это сделала она. И я не имею в виду, что его унесло лишь страстное желание, потому что почти до самого конца слишком хорошо его знал. Наверное, она уже подстрекала Карсу и того молодого скотта. Вот, я высказал это прямо, и заметил, что вы меня не прервали.
Хоть она его и понимала, Форсквилис по-прежнему говорила по-исански, как будто его более мягкое звучание лучше переносило горе.
— Боюсь, что вы правы.
— Что явилось вам, и в каком виде?
— Вам известно о моей ночи в склепе, — тихо сказала она. — Это был хаос, за исключением того, что все время звенели железные приказы, что я больше не должна пользоваться своим искусством в этой сети горя, что если я буду им пользоваться, то погибну не только я, весь Ис превратится в руины.
Некоторое время Корентин молча созерцал ее.
— Вы повиновались? Она поджала губы.
— Почти.
— О чем вы можете мне рассказать?
— Не о волшебных вещах, — вздохнула она. — Намеки, следы… Вчера вечером мы втроем — Бодилис, ее дочь Тамбилис и я — ужинали вместе с Дахут. Пришла она с неохотой, думаю, потому, что не нашла отговорку для отказа. От вина она слегка расслабилась.
Говорила она только о незначительных вещах, тем временем мысли ее витали в другом месте. — Форсквилис поколебалась. — Мысли о мужчине. Неописуемые мысли, я это знаю. Она словно дымом огня заполнила всю комнату своей похотью. Корентин поморщился.
— Верю. Среди нас на свободе демон. — Он рывком отвернулся от нее. — Я и сам ощущаю его власть. Простите меня, королева. Вы слишком миловидны. Мне лучше вас избегать.
— Думаете, я не испытываю сильных желаний? — воскликнула она. Некоторое время они молчали, сдерживая дыхание. Оба трепетали.
— Ничто не в моих силах, — наконец, вымолвил он. — Грациллоний увел римских солдат, половину моей паствы, сильную половину. Не осталось никого, кроме нескольких женщин, детей и престарелых. Я тоже немолод, к тому же один. Я бы молился, если б вы нашли способ как-то справиться с… с вашими богами, прежде чем истинный Бог всецело не предает Ис их власти.
У нее комок подступил к горлу.
— Я знаю, что должно произойти. Это мне предельно ясно. Король должен умереть. Тогда они успокоятся, и Дахут станет новой Бреннилис.
— Королева убийцы ее отца, — смутился Корентин. — Как и вы.
— Как и я. Его руки у меня на груди, его вес на моем животе, его толчок в мою поясницу. — Форсквилис откинула голову и рассмеялась. — Самое то. Наказание за мое упрямство. Однажды боги сказали мне свое слово, глухой зимой под затмение луны. И я отказалась.
— Что они сказали? — потребовал Корентин.
— Будь я осторожней, Граллон сейчас лежал бы мертвым, — завизжала она. — Суффеты предоставили бы нам нового короля, как встарь, когда смерть наступала не в результате священной битвы. Наверняка это был бы какой-нибудь простак для Дахут, чтобы она вила из него веревки. Наверняка боги бы меня простили, да, благословили бы меня, быть может, даже смертью в эту самую зарю. Но я их отвергла.
Корентин так и застыл на месте.
— Убийца Грациллония? — И добавил медленно: — А что, если бы вместо этого умерла Дахут? Ужасно так говорить, но…
Форсквилис яростно замотала головой.
— Нет! Может, нашлете на Ис чуму, или еще что-нибудь похуже? Что бы ни происходило, богам нужна кровь Граллона. А Дахут является их жрицей, которая создаст новую эру.
— И поэтому нам остается только ждать, когда зло одержит победу?
— И вынести то, что нас ждет потом. — Она успокаивалась. — Хотя вы сами говорите неверно. Боги вне зла или добра. Они есть.
— Христос существует по-другому.
— Насколько он силен?
— Больше, чем вы можете понять, дитя мое. — Корентин крепче сжал посох. — Думаю, мы сказали все, что было нужно. Я возвращаюсь заклинать Его смилостивиться над Исом. Ваше имя будет вторым у меня на языке, сразу после имени Дахут.
— Доброй ночи. — Она осталась стоять на месте, возле высокого, колеблющегося пламени лампы, и предоставила ему самому найти дорогу из дома.
IV
На диком ветру мчались облака. В их лохмотьях то и дело мерцали звезды. Полная луна, казалось, рассеялась над восточными холмами. Она отбрасывала на края облаков серый свет, свет, который мигал на расположенной под ними земле и превращал гривы волн в летящий огонь.
В правой руке громадного мужчины качался большой фонарь. Левой он держал за талию спутника поменьше, одетого, вероятно, в мужской наряд скоттов. Ветер развевал их плащи и резко завывал у ступеней.
— Разве я тебе не обещала, что ты хорошо повеселишься в Нижнем городе? — спросила Дахут.
— Обещала, — отвечал Ниалл, — и сдержала слово. Жаль, что мне приходиться прощаться.
— О, нам это пока не обязательно. Смотри, вон там дом вдовы. Пойдем в комнату Киана, разопьешь чарку вина со своим проводником.
Ниалл крепче прижал ее к себе. Она склонилась ближе.
Поднимаясь наверх, они поиграли в бег на цыпочках. Но едва в маленькой убогой комнатушке закрылась дверь, оба внезапно посерьезнели. Он поставил фонарь, повернулся к ней лицом, взял за плечи. Она пристально смотрела за его плечо распахнутыми глазами, губы припухли. Он наклонился и целовал ее долго и нежно. Она бросилась к нему. Она искала языком между его зубов. Руки ее блуждали вокруг. Его же руки были медлительными, двигались ласково.
— Любимая, любимая, — немного погодя пробормотал он. — Не спеши ты так. У нас впереди целая ночь.
Он начал ее раздевать. Дахут стояла на месте, сначала мяукая, потом мурлыкая, когда его губы и ладони исследовали каждый разоблаченный кусочек. Когда она была обнажена в янтарном свете, он сам быстро разделся. Женщина раздвинула ноги. Мужчина зарычал, подошел к ней, повалил их обоих на убогое ложе. Он не переставал ее ласкать, в искусном поиске того, что доставляло большее наслаждение. Она вздрагивала и стонала. Когда он, наконец, овладел ею, это тоже было похоже на лодку, плывущую через прибой, пока они не взобрались на гребень большой полны и мягко с нее не слетели. Потоки утихли.
— До сих пор никогда ничего подобного не было, — прошептала она в его объятиях.
Он улыбнулся в благоухание ее волос.
— Я сказал тебе, дорогая, что у нас ночь впереди. И после много-много ночей.
Глава восемнадцатая
I
— Это будет ваш день, сэр, — сказал Админий. — Ступайте, победите их.Грациллоний попробовал улыбнуться сверху вниз, в лицо с кривыми зубами, и погрозил пальцем прежде, чем повернуть восвояси. Это все, что он мог сделать после того, как его представитель нарушил все правила и преодолел смятение римлян, притащившись от казарм к правительственной гостинице и спросив, как идут дела, чтобы пожелать ему удачи. Сам Грациллоний уже ожидал меньшего, чем тогда, когда только приехал.
Натянув накидку от холода, он шел по улицам. Пока что меж высоких стен они были сумеречными, движения было мало движения. Те колеса и копыта, что двигались мимо, казалось, производили шума больше обычного, гудя по булыжникам. Вдали над крышами в ясном небе раннего утра таяла подточенная луна. Въезжая через западные ворота Треверорума он увидел, что за пятнадцать лет мало что переменилось. Или таково было первое впечатление, но после ему пришлось несколько дней прождать своего вызова. Теперь ему казалось, что город менее занятой и менее населенный, более захудалый и беспорядочный, чем прежде. Сельская местность, по которой он проезжал, тоже зачастую выглядела бедной и преходящей, хотя в это скудное время года судить было сложно.
Базилика, конечно же, была все так же огромна, и он с удовлетворением отметил, какой нарядной там была охрана. Сегодня у него не будет возможности побродить, если назад его поведут на пытки. Когда мелкий чиновник взял у него плащ, король понял вдруг, что его туника стара, починена хорошо, но видно было, что она уже штопанная. Прежде эта мысль не приходила ему в голову, но едва ли ему теперь часто приходилось одевать римскую штатскую одежду. Что ж, исанское одеяние было бы тут бестактным. Еще он коротко обрезал волосы.
Движение породило в коридорах шепоты. Мимо сновали люди, официальные лица, помощники, писцы, агенты, лакеи. Слуги государства, в основном они были накормлены и одеты лучше, нежели простые люди вне стен этого здания. Но их было меньше по сравнению с тем, что помнил Грациллоний, и значительная их часть была немускулистая, безбородая, с высокими голосами и припудренной морщинистой кожей. Двое таких служили секретарями для подслушивания. Феодосий, а после него Онорий вернули на гражданскую службу этих скопцов из Персии, которых уволил Максим. Принцип стал Грациллонию понятен, не имея в своих планах заводить сыновей, такие люди не должны были питать мятежных надежд. Так же он понял, что условия эти они сами себе не выбирали. Тем не менее у него кишки заворачивало при виде их.
Было почти что облегчением войти в палату, отдать честь преторианскому префекту и стать под внимательное обозрение своих врагов. Он пережил легкий шок, увидя, кто там присутствовал, и больше не казалось нелогично странным, что кто-то другой сидел на троне, который когда-то занимал Максим.
— Мои сожаления, если заставил вас ждать, сэр, — сказал Грациллоний. — Мне было сказано явиться с докладом к этому часу.
Септим Корнелий Арден кивнул.
— Верно, — ответил он. — Я решил начать раньше, с некоторых существовавших у меня вопросов.
Вопросы к обвинителям Грациллония, в его отсутствие, понял вошедший. Может быть, теперь ему позволят ответить. А, может, и нет. Он приехал в Треверорум будучи уверенным, но во вчерашнем привлечении к суду не был и тени дружелюбия.
Квинт Домиций Бакка, казалось, тоже не был доволен. Проделав весь путь от Турона вместе со свитой, чтобы лично предъявить обвинения, собранные Глабрионом, прокуратор Терции Лугдунской был этим утром на рассвете вытащен из своей постели и, очевидно, испытывал недовольство от пустого до сих пор живота.
— Если преторианскому префекту будет угодно, — запел он со своего места, — то я уверен, что все вопросы были заданы удовлетворительно. — Он тронул лежащие перед ним папирусы. — Здесь детально задокументировано, что Грациллоний является непокорным язычником, который не предпринял какой бы то ни было попытки обратить свои заботы к Вере. Более того, он потворствовал тому, чтобы они устанавливали отношения с другими, опасными язычниками за границей, а это, в свою очередь, привело к тому, что исанцы все больше вступают в незаконную коммерцию, открыто неповинующуюся имперскому закону и губительную для нашей экономики. Он организовал и совершил ничем не спровоцированное нападение на лаэтов, защитников империи, что окончилось смертью многих из них, деморализацией выживших, что резко уменьшило ценность их службы.
— Это уже пройдено, — приказал Арден. — Все это мы уже изучили. Я говорил вам, что не намерен тратить времени зря.
Префект был худым человеком, в котором и продолговатый череп, и седеющие рыжие волосы, и бледные глазки говорили о том, что вся римская кровь его предков растворилась в германской. Но все же он сидел с прямой спиной, сидел, завернувшись в свою старинную, пурпурную по краям парчу, что являлось признаком его военной карьеры, его латынь была безупречна, и, даже не поднимая голоса, он вел рассмотрение дела так, словно муштровал рекрутов.
— С должным уважением, сэр, — настаивал Бакка, — это дела закона, основные дела. Если он не может даже потребовать наказа…
Снова Арден оборвал его на полуслове. Неприветливый взгляд переметнулся на Грациллония.
— В то же время не намерен гнаться за поспешными суждениями, как Понтий Пилат, — сказал преторианский префект. — У нас для изучения было ряд писем и других документов. Вчера я частично отложил слушание, потому что другие дела требуют внимания, когда со всех сторон Риму угрожают варвары. Мы не будем бездельничать, устраивая друг другу перекрестные допросы. Однако сегодня прокуратор Бакка сделал новое заявление. Это означает, что у нас есть некоторое несоответствие. Штат губернатора Глабриона навел справки в штаб-квартире Второго легиона Августа в Британии. Грациллоний, вы должны были получить увольнение по истечении двадцати пяти лет службы. Для вас этот срок истек в прошлом году.
Куратор Бакка утверждает, что тогда автоматически ваши полномочия центуриона потеряли силу, следовательно, у вас не было права руководить римскими солдатами, что вы посему осуждаетесь, как бунтовщик и бандит.
Вы ни разу об этом не упоминали, не было ни одного признака того, что вы прилагали усилия к урегулированию вашего положения, и как военного офицера, и как назначенного узурпатором Максимом. Что у вас есть сказать?
Это был словно удар молота. Мир вдруг стал нереальным. Так много времени прошло с тех пор, как он поступил на службу? Почему они на него наговаривают? Нет, подождите, он может посчитать сезон за сезоном. Непонятно, беспощадно прекрасной была та весенняя пора, когда Уна сказала ему, что должна выйти замуж за гадину — «гадину», прорыдала она, прежде чем превозмочь слезы, — чтобы спасти семью, а он, Грациллоний, убежал, чтобы вступить в армию. Год спустя они были на совместных маневрах с Двадцатым на просторах холмистой страны дебуниев — было много дождей — а еще спустя год пришли зловещие вести, что на континенте вестготы перешли Данувий — или это был следующий год? Все было так переплетено и годы проведенные в Исе тоже. У Бодилис хранились летописи, она могла бы расставить его воспоминания по полочкам, но она так непостижимо далеко. Куда ушла его жизнь?
Этого он сказать не мог.
Бакка улыбнулся.
— Очевидно, у обвинителя нет ответа, — заявил сухопарый человек. — Поскольку он показал полное отсутствие знания закона и управления…
В нем просыпалась ярость. Она развеяла махом все тревоги. Грациллоний поднял на него кулак.
— Успокойся, пока я не растоптал тебя под ногами, ты, таракан! — завопил Грациллоний. В сознании всплыло разбитое лицо. Что ж, Карса ответил за свои слова своим же телом, как и должен поступать мужчина. Грациллоний сглотнул воздух и снова повернулся лицом к Ардену. — Простите, сэр, — пробормотал он. Громче и яснее: — У меня нервы не выдержали. То, что… изрыгает этот человек, было для меня слишком. О, я, вне всякого сомнения потерял след. Я забыл написать и спросить. Но мне никто не напомнил, а я всегда был слишком занят, изо всех сил стараясь ради Рима. Думаю, я объяснил. Думаю, факты говорят сами за себя. Что я могу еще добавить? Вот он я.
— Тишина, — стукнул Арден. Они ждали. За окнами разгорался солнечный свет. — Я обнаружил, что внесенные обвинения по существу не обоснованы, — продолжал Арден. — Обвиняемый верно выполнял свое поручение, на тот момент, когда оно было ему выдано. Допущенные им ошибки малы по сравнению с теми трудностями, с которыми ему приходилось справляться, и по сравнению с его действительными достижениями. Его операция в отношении франков не относится к ошибкам. Эти люди покушались на жизнь римского префекта. Я бы и сам наложил на них наказание, если бы он уже не сделал этого в полной мере. Бакка вы передадите в Турон письмо губернатору Глабриону. Знайте, что оно требует сотрудничества с королем Иса.
Что касается технической стороны дела, в которой мы сегодня преуспели, то это просто смешно. Я извещу своего собственного прокурора, чтобы он установил границы влияния. Между тем, данной мне властью, назначаю вас Гай Валерий Грациллоний, трибуном, и возвращаю вас к вашим обязанностям в Исе.
На один единый миг броня спала. Германец и бритт глядели друг на друга, древние римляне, и Арден прошептал:
— Возможно, это последний мудрый поступок, который я могу совершить.
II
— Я люблю тебя, — сказала Дахут. — О, я пьяна от любви к тебе.Сидя на тюфяке, сложив руки над поднятыми коленями, Ниалл посмотрел на нее, но ничего не ответил. Снаружи бушевал ветер. Набегали и уходили тени от облаков, ткань на окне колыхалась от тусклости до мерцания. От жаровни в комнате было тепло, хотя ценой близкого расположения и зловония.
Она села перед ним на колени, с распростертыми объятиями. На ее нагом теле блестел пот от их последнего соития, распущенные локоны прилипли, словно она была только что вышедшей из моря нимфой, подвижной, как тюлень, окрашенной поверх белизны золотом, лазурью и розовым.
Заискрились слезы.
— Ты мне веришь? — спросила она. Осипший голос был тонок от волнения. — Ты должен. Пожалуйста, ты должен поверить.
Он одарил ее улыбкой.
— Ты была достаточно горяча, — растягивал он слова.
— Из-за тебя. Раньше с мужчинами — я притворялась. Они думали, будто кажутся мне чудесными. Но лишь ты, Ниалл, лишь ты меня пробудил.
Он вздернул брови.
— Это так? Первый раз ты мне о них рассказываешь.
Она опустила руки и голову.
— Ты наверняка с самого начала знал, что я не девушка, — с трудом проговорила она. — Как бы я хотела быть ею для тебя.
Его тон смягчился.
— Для меня это не имеет значения, дорогая.
Когда он подвинулся ближе и погладил ее по волосам, она застонала от радости и приблизилась к нему. Он переменил позу, пока она к нему не наклонилась, опираясь на правую руку, левой обвивая ее. Она хихикнула и потрогала его за бедром.
— Когда ты будешь снова готов?
— Смилуйся, девочка! — засмеялся он. — Ты просишь старого человека.
— Старый, фу! — серьезно: — Ты — мужчина. Прочие были мальчиками или животными. Они не знали, не понимали.