Андреева Юлия. Последний рыцарь Тулузы

   Я получил приказ Раймона утроить против обычного состав работников, укрепляющих стены городов, на все это, он, не скупясь, велел своему казначею выдавать столько денег, сколько будет нужно, без дополнительных проверок и проволочек. В том случае, если кто-нибудь из его вассалов – владельцев замков – не имел достаточных средств для укрепления стен и защиты людей, Раймон распорядился оплачивать эти издержки из казны Тулузы, не беря долговые расписки и не требуя возвраты долга в дальнейшем.
   Повсеместно мы закупали броню и оружие, собирали продовольствие на случай длительной осады. Одновременно с тем Раймон вел переговоры с папскими легатами, уверяя их в своей преданности и выражая желание принять все условия церкви. Неоднократно во время этих диспутов и частных встреч его – рыцаря ордена Иоаннитов – открыто называли трусом, предателем и проклятым клятвопреступником, и ни разу Раймон Тулузский не потребовал удовлетворения своих оскорблений, не вызвал никого на бой.
   Он принимал грубость и хулу, улыбаясь и кланяясь. Спрашивал совета и унижался, унижался и еще раз унижался, выгадывая время, необходимое для подготовки городов и крепостей к осаде.
   И надо же, чтобы именно в то время, когда благородный граф Раймон молил о пощаде жестокосердных церковников, посланник Папы, отлучивший тулузского графа, Петр из Кастельно вдруг погиб от рук неизвестного.
   С этого дня во всех церквях Запада ежедневно стала проходить троекратная церемония отлучения тулузского графства от церкви «колоколом, книгой и свечой». На все земли, принадлежащие Тулузе, равно как и оскверненные присутствием на них отлученных, налагался интердикт.
   Все вассалы Раймона Шестого получали папское разрешение разорвать клятву, связывавшую их с опальным сюзереном. В противном случае отлучение грозило и им.

Крест тулузского графа

   Открыто началась подготовка к Четвертому Крестовому походу – походу против Тулузы. Короли Франции и Англии заключили временный мир и объединили свои силы против юга.
   – Что обещает его святейшество рекрутам? – спросил обессиленный Раймон своего посланца, только что прибывшего из Парижа.
   – «Каждый, каким бы великим грешником он ни был, может избежать адских мучений, если отправится воевать с еретиками!» – без запинки процитировал гонец слова понтифика. – Это кричат на улицах городов, постоянно повторяют в церквах.
   – Отправится воевать и только? Но на таких условиях новобранцы могут принять крест утром, а к обеду отринуть его. Если дело в том, чтобы только пойти, это еще не так страшно.
   – Они говорят, что нужно пробыть воином Христовым сорок дней. Сорок дней – и тогда все грехи простятся и можно будет забрать себе все имущество еретиков, – с грустью в голосе ответил посланец.
   – В таком случае, нам следует готовиться ко всему. – Раймон казался измученным и постаревшим. Мне было жалко его, но что я мог сделать? Что вообще может один человек? Мне тогда исполнился шестьдесят один год, а Раймону – пятьдесят один. Мы все еще любили женщин, пили вино и иногда даже выходили помериться силами на турнирах, но, Боже мой, так много еще нужно было сделать, так много, что на все у нас не хватало ни сил, ни времени.
   Наши дети давно уже выросли и теперь имели уже собственных детей, ради которых нам следовало жить. Или умереть во имя их жизни.
   В это нелегкое для всей Тулузы время в замок пожаловал племянник Раймона, юный виконт Каркассона, сын Аделаиды и Роже-Тайлефера Раймон-Роже.
   Говорят, «устами младенца глаголит истина», – племянник прискакал убеждать своего дядю сражаться до конца.
   С невольной нежностью я смотрел на золотоволосого виконта с нежным девичьим лицом и огнем в глазах. В тяжкое время он явился поддержать своего дядю. Хотя знал, что армия крестоносцев располагалась в Леоне, следовательно, Каркассон должен будет первым принять бой, защищая собой Тулузу. А значит, каркассонские рыцари будут держаться до последнего, и только после того, как над городами юного виконта поднимутся черные столпы дыма, Тулузе придется вступить в смертельный бой и либо выстоять, либо пасть.
   Должно быть, юный виконт решил, что его дядя отчаялся и разуверился в собственных силах, потому что, коротко простившись с ним, Раймон-Роже вскочил на коня и, не оглядываясь, поскакал в свой родной Каркас-сон, где ждала его мать и готовились к войне отважные, проверенные в боях ветераны. Рядом с ними, может быть, первый раз в своей жизни, должны были встретить лицом к лицу врага вчерашние мальчишки, а ныне рыцари и воины Каркассона, Безье и Альби.
   Но нужно было знать Раймона. Он не мог даже вообразить себе, чтобы использовать в качестве щита любимого племянника, равно как и прекрасный Каркассон, с которым у него было связано столько воспоминаний. Поэтому сразу же после того, как юный Раймон-Роже и его свита покинули замок, Тулузский граф отправил послов в Ватикан с письмом, в котором он заранее принимал все условия церкви и клялся в своей готовности безоговорочно подчиниться ее власти.
   Раймон считал, что эта переписка сколько-нибудь отсрочит страшный час, а может быть, и позволит полностью или частично устранить военную угрозу.
   Ответ пришел неожиданно скоро. Иннокентий Третий дал понять Раймону, что не верит в чистосердечие его отречения от ереси и желание подчиниться власти церкви. Впрочем, если Раймон тверд в своем решении, то для начала он должен передать в ведение церкви семь своих наиважнейших крепостей – список прилагался ниже – с тем, чтобы ему было позволено совершить публичное покаяние и, возможно, заслужить прощение.
   Убитый горем, с трясущейся головой и безумным взором Раймон ходил по залам своего замка.
   – Что ж, я отдам им то, что они хотят. Я подчинюсь церкви, и пусть они помилуют моих людей. Семь крепостей – без боя! – это много. Но если они обещают сохранить жизнь хотя бы находящимся там католикам, а катар я выведу... Тогда можно и уступить крепости.
   Я был против того, чтобы отдавать свои земли и хорошо укрепленные крепости без боя, но Раймон твердо решил нести свой крест. И крест этот был так тяжел и так ужасен, что вряд ли кто-нибудь другой на целой земле мог поднять его и донести до Голгофы!

Подготовка к войне

   Был ли прав Раймон, идя на бесконечные переговоры, унижения и уступки? Во всяком случае, он выиграл два года, за время которых мы сумели должным образом укрепить тулузские военные силы, подготавливая воинов и запасая наряду с продовольствием все необходимое для отражения атак.
   Все это время Раймон неустанно слал письма в Рим и общался с папскими легатами, заверяя их в своей преданности и верности. Он унижался и клянчил, лебезил и забрасывал церковных сановников подарками, а приходы – богатыми подношениями. За это время он снискал множество позорных прозвищ, самыми скромными из которых были «Раймон-полижи-задницу» и «Раймон-политическая-шлюшка».
   Он много пил и почти совсем забыл о былых развлечениях, сосредоточившись на одной мысли, на одной цели – любой ценой спасти Тулузу. Раймон просил своих вассалов послушаться Рима и формально отречься от него, спасая тем самым жизни себе и своим подданным.
   Ответом ему было негодование. Рыцари считали себя глубоко уязвленными подобным предложением. Гордо поднимая головы и выпятив грудь, они восклицали высокопарные речи, обещая погибнуть ради любимого графа и положить рядом с собой всех своих домочадцев, челядь и крестьян.
   С глубокой скорбью Раймон взирал на все эти благородные выкрики и помпезные словеса, не в силах что-либо предпринять или попытаться объяснить свое поведение.
   Но так или иначе – два года он выиграл, отсрочив расправу над графством. За это время его сестра, благородная виконтесса Каркассона, выводила из южных провинций катар, нередко лично сопровождая их до портов, где уже были наняты корабли. Эта отважная женщина была истинной дочерью Раймона Пятого и потомком легендарного князя Гурсио, ибо, не требуя почестей и славы, она совершала свои маленькие подвиги, держа эту свою деятельность в строжайшей тайне.
   Интересно, что именно общее горе и забота о благе подданных вдруг сплотили находящихся много лет в ссоре брата и сестру. Думаю, что Аделаида была единственным человеком, по-настоящему понявшим Раймона и поддержавшим его в момент испытаний.
   Все чаще теперь я задумывался над справедливостью предсказания благородного Иоганеса Литтенбаха из Анжу, считавшего Раймона единственным человеком, способным спасти нашу несчастную Тулузу. Тем не менее я сам никогда бы не согласился заплатить за это такую цену, какую заплатил мой хозяин. Да что я – никто бы не согласился!..
   Все чаще я видел один и тот же сон: окровавленный Раймон распластался на черном каменном кресте с непонятными иероглифами и рядом я, который ни чем не может ему помочь. В этом сне Раймон то был десятилетним отроком, таким, каким я возил его познакомиться с Литтенбахом, то юношей, рядом с которым, сидя в своем гробу, рыдала черноволосая Глория, которую он только что до этого пробудил ото сна. Но чаще я видел его уже стариком, испуганным, седовласым старцем, которого стаскивали с трона, вырывали из рук меч и в одной длинной рубахе тащили через весь город, для того чтобы бросить на черный камень.
   При этом старик то плакал, то смеялся, то отпускал непристойные ругательства. Потом я видел кровь, льющуюся из-под ножа палача, и полные боли и тоски глаза Раймона.
   – Ну что, мой дурачок Анри, ты видишь, я принес жертву, и на моей крови выросли прекрасные алые розы, и лоза, стегавшая до этого мое тело, снова зазеленела и вот-вот начнет плодоносить. Я жил любя и умираю не потому, что меня убивают, а потому, что не могу больше сдерживать в себе всех этих цветов, которые смогут жить, лишь когда я расстанусь с жизнью. В ту же секунду из глаз, носа, рта и ушей Раймона начали ползти зеленые стебли с нежными бутонами, которые раскрывались, являя миру удивительную красоту...
   – Помоги мне! – услышал я голос Раймона. – Помоги им, выпусти пленников на свободу, дай мне покой!
   В следующий момент я поднял свой меч и рассек им тело моего несчастного хозяина, выпустив на свет божий томящиеся в нем цветы. Мгновенье – и я перестал видеть Раймона за мириадами живых цветов.

Голгофа по имени Сен-Жиль

   Все эти два года непрестанной переписки графа с Римом я надеялся, что каким-нибудь образом все же удастся избежать войны, хотя и понимал, что после того, как все южные богатейшие провинции были обещаны стае голодных рыцарей и солдатне, они уже не могли не напасть на нас.
   Странно, еще совсем недавно сама мысль как-то потревожить покой находящегося в близком родстве с королями Франции, Англии и Арагона графа Тулузы казалась невозможной. Теперь мир перевернулся, черное сделалось белым, а белое – черным. Раймон готовился к новым испытаниям.
   18 июня 1209 года я воочию увидел своего хозяина, восходящего на собственную Голгофу недалеко от Тулузы в местечке Сен-Жиль. Одетый в одну длинную рубаху каявшегося грешника, с распущенными волосами, босой, по центральной улице города, окруженный служителями церкви и улюлюкающей толпой, шел самый богатый и знаменитый граф Тулузы – Раймон Шестой.
   Я был там, потому что такова была воля моего сюзерена. Был и ничего не мог предпринять. Вместо этого я двигался с толпой зевак, не сводя взгляда с моего графа, в тщетной надежде увидеть в его глазах приказ вмешаться и уничтожить его врагов.
   Вместе со мной в Сен-Жиль переодетые под простых горожан находились мои лучшие ребята, готовые по первому сигналу варить кровавую кашу.
   Но приказа действовать не последовало. Не привыкший ходить босиком Раймон то и дело натыкался на мелкие камешки, сбивая себе ноги. В его руках горела свеча, пламя которой он слегка прикрывал рукой. В какой-то момент порыв ветра бросил ему в лицо горстку мелких камешков и растрепал волосы, но, дивное дело, свеча осталась гореть, ее ровное пламя лишь слегка вздрогнуло, но не погасло.
   Вместе с процессией мы дошли до площади у городского собора, где на специально возведенном помосте нас уже поджидали разодетые в пух и прах церковники – три архиепископа, девятнадцать епископов, а также, насколько я понял, и все окружное духовенство. Невольно я пересчитал своих врагов, отмечая, кого из них убью раньше, решись Раймон показать, кто здесь истинный хозяин. Я сбился со счета, когда взгляд мой невольно упал на лисью морду папского легата Милона, и понял, что почетнее всего, для такого человека, как я, будет, прежде всего, разделаться с этой мразью. Хоть на том свете будет что вспомнить.
   – О, мой господин! – мысленно обратился я к нему, продолжая начатый накануне разговор. – Мучительно для ваших верных вассалов видеть вас унижающимся перед этими дьяволами. Одно слово – и мы перестреляем их всех до единого. Мои лучшие лучники давно ждут на крышах окрестных домов.
   – Чтобы потом они перебили вас? – Раймон отмахнулся от меня, думая о чем-то своем.
   – Пусть мы погибнем, но зато погибнем с честью, и последующие поколения будут слагать о нас песни, и слава наша не померкнет в веках.
   – Если вы открыто нападете на представителей церкви – у вас уже не будет никаких потомков, потому что их всех вырежут. Папа Иннокентий Третий уже дал понять, что не собирается оставлять здесь камня на камне, сказав, что Тулуза нуждается во втором потопе. Согласись, друг Анри, потоп – хороший образ, он чисто вымоет все вокруг, для того чтобы понтифик мог заселить наши земли благочестивыми католиками.
   – Но это же невозможно для истинных рыцарей – видеть то, что будет происходить в Сен-Жиле, и не попытаться вмешаться! Как сможем мы жить с таким позором? Предки проклянут нас из своих могил за то, что мы выдали своего сеньора и...
   – Рыцарская честь... – Лицо Раймона почернело, вены на висках набухли, в какой-то момент мне показалось, что он сейчас падет мертвым. Я подскочил к графу, но он отстранил меня властным движением руки, после чего вынул платок и, приложив его к носу, сел на свое место у окна, задрав голову к потолку. – Что значит ваша или моя честь, если мы не сумеем уберечь от опасности то, что нам доверено? Кому нужен рыцарь, сохранивший в чистоте свою честь и доброе имя, но позволивший при этом врагам топтать копытами коней свой народ, который он призван защищать? Трудно, Анри, сражаясь, не запачкать свой плащ и нагрудник кровью. Трудно, лучше сказать – невозможно.
   Видя, в каком состоянии находится ее супруг, донна Элеонора оставила свое вышивание. Намочив платок водой, она начала обтирать лицо Раймона.
   – Если моя миссия состоит в том, чтобы потерять самое дорогое, что есть у рыцаря, – честь, значит, я положу и ее на алтарь моего графства, – изрек через какое-то время он.
   – Выше чести стоит душа, – раздался мягкий голос госпожи, ее белые руки в драгоценных перстнях и браслетах мелькали длинношеими птицами возле некрасивого лица тулузского графа.
   – И так плохо, сердечко мое, – улыбнулся Раймон супруге, – а ты предрекаешь, что, потеряв честь, я утрачу душу. А ведь даже первое страшит меня и приводит в ужас при одной мысли, что, потеряв честь, я не смогу уже открыть дверь в вашу спальню. Ибо вы, без сомнения, отвергнете рыцаря, опозорившего свое, а значит, и ваше имя.
   – Если мой рыцарь даже утратит само право называться рыцарем и будет принужден скитаться по свету, выпрашивая милостыню, в тот же момент я оставлю украшения и дорогие наряды, надену на себя рубище и пойду за ним. Или скроюсь за монастырскими стенами, чтобы никто больше, кроме моего супруга, не смог прикоснуться ко мне.
   В этот момент донна Элеонора была сказочно прекрасна, и я, поклонившись, вышел из зала, не желая мешать Романе, быть может, в последний раз быть счастливым.
   По правде говоря, наблюдая за тем, как воркуют между собой Раймон и Элеонора, я невольно преисполнился восторга, решив, что мой сеньор наконец остепенился и, найдя свою любовь, станет верным мужем благородной донны.
   Ничего подобного. Не успел я и пару раз перекинуться в картишки с офицерами стражи, как передо мной возник сам Раймон.
   – Черт тебя возьми, Анри! Ну почему ты всегда занят своими делами, в то время как я хочу, чтобы ты занимался моими?! – выкрикнул он с порога, не замечая поклон и знак внимания своих офицеров.
   В следующее мгновение мы вылетели с ним во двор, где нас поджидали слуги и превосходные кони.
   – Могу я осведомиться, куда мы так спешим? – спросил я Раймона.
   – Как куда? К донне, укравшей мое сердце, конечно. К прекрасной Геральде из замка Лавор! Вот куда.
   Любовная осада замка Лавор длилась несколько дней, за которые Раймон испытал все оружия бога Амура и, наконец, был вынужден признать, что дама Геральда – поистине неприступна и целомудренна. Правда, это обстоятельство никак не повлияло на то, что Раймон продолжал любить прекрасную донну всю оставшуюся жизнь, то и дело вспоминая о ней.

Унижение тулузского графа

   На паперти против церковных дверей Раймон опустился на колени перед аналоем, на котором лежали священные реликвии и дары Христовы.
   Раймону подали какую-то бумагу, и, сощурившись, граф прочел одно за другим все приписанные ему прегрешения, от первого до последнего. После чего он поклялся впредь не нарушать законов церкви и во всем беспрекословно подчиняться повелениям Папы и его легатов. Не предпринимать ни единого шага без дозволения на то церкви.
   Шестнадцать вассалов графа, присутствующих тут же на экзекуции со свечами в руках и без головных уборов, но не в рубищах, повторили за Раймоном его клятву.
   После этого Милон подошел к Раймону и надел веревку ему на шею. Все затаили дыхание, я вытащил наполовину свой меч, когда кто-то из наших рыцарей остановил меня, бросившись мне на шею и прикрыв, таким образом, оружие. В противном случае и мне, и моему графу пришлось бы туго.
   Раймон с трудом поднялся, и тут же легат потянул его за собой, точно животное. Граф попытался что-то сказать, но опустил глаза и последовал за Милоном, который развернул его спиной к толпе и начал стегать пучком розог.
   Я закрыл глаза, считая удары и слушая при этом биение собственного сердца. Наконец легату, похоже, надоело пороть графа, и он снова потянул его за веревку, таща Раймона в церковь. Вслед за ними туда повалил народ, так Что уже через несколько минут вокруг меня образовалась такая давка, что нельзя было не только выбраться из церкви, но и поднять руку или переставить ногу.
   Здесь, насколько я слышал, находилась могила Петра из Кастельно, в убийстве которого церковь, в частности, обвиняла моего господина. У надгробия Милон развернул Раймона так, чтобы он видел выгравированную надпись, после чего снова начал избивать его.
   Все удары Раймон вытерпел по-рыцарски стойко, ни единого стона, ни одного лишнего слова не добился от него легат. Граф Тулузы был жестоко оскорблен и унижен, в его глазах и глазах его вассалов, присутствующих на экзекуции, стояли слезы стыда и гнева.
   Но Раймон ничем не выдал своего состояния, взглядом приказывая и нам молчать, подчиняясь несправедливой судьбе.
   Тщательно исполнив все предписанные в таких случаях действия, Милон вновь поставил Раймона на колени, снял с его шеи веревку и торжественно надел на него белый плащ крестоносца.
   Пересохшими губами граф начал повторять за легатом клятву служить церкви, уничтожать ересь и отправиться вместе с аббатом Сито в поход против еретиков южных провинций —то есть против Тулузы!
   Когда судилище закончилось, в соборе сделалось нечем дышать, рядом со мной потерял сознание какой-то старик, но не сумел упасть, удерживаемый со всех сторон стоящими впритык людьми.
   Не понимая, что происходит, прелат благословил присутствующих на экзекуции людей, разрешив им покинуть собор. Но его услышали лишь передние ряды, которые и так уже не могли повернуться, невольно напирая на охраняющих святых отцов стражей. Наверное, сгорели несколько мерных свечей, прежде чем в соборе началось какое-то движение, и мы стали разворачиваться и продвигаться к выходу. При этом успевший умереть старик был вынесен из собора, рухнув только на паперти, где было свободнее.

Гонцы смерти

   После судилища граф казался разбитым и несчастным. Он позволил усадить себя в карету и отвезти в лагерь крестоносцев в Леон. Откуда они должны были двинуться на Тулузу. Молча смотрел он перед собой, не желая вступать в какие-либо разговоры.
   Я сидел напротив Раймона, не смея заговорить. Да и что я мог сказать? Лезть с утешениями? Вновь спорить, доказывая неправоту графа?..
   Когда сгустилась мгла, и мы уже достаточно далеко отъехали от Сен-Жилля, он порывисто схватил меня за руку, приказав немедленно покинуть его и скакать в Тулузу, обороной которой я должен был руководить.
   – Возвращайся домой, мой милый Анри, я сделаю все, что только будет в моих силах, для того чтобы убедить аббата Сито и участвующих в походе сеньоров помиловать Тулузу. Теперь, когда я принял крест и стал одним из них, позорно для воинства аббата Сито нападать на нас! – Я почти не видел лица Раймона, слабо освещенное факелами идущих по обеим сторонам от кареты слуг, но почувствовал, как у того заблестели глаза и забилось сердце. – Ты бы напал на земли своего союзника, бьющегося плечо к плечу рядом с тобой?
   – Нет, мой повелитель, – я почувствовал, как захолонуло сердце. Вот, оказывается, какой план вынашивал все это время мой сеньор!
   – Так вот, если в тех, кто ведет этот поход, есть хоть капля благородства, чести или хотя бы здравого смысла, они не предпримут подобных позорных действий. – Он тихо засмеялся. – Но даже если предпримут, я повелеваю тебе, мой Анри, Анри Горгулья, Анри Лордат!
   Я вздрогнул, услышав свое настоящее имя.
   – Властью, данной мне Богом, я повелеваю тебе, Анри Лордат, защитить Тулузу от вторжения кого бы то ни было. И, не опасаясь мести людей или Господа, убивать всякого, кто придет к тебе с войной. Даже если это буду я. Клянись мне, своему сюзерену и графу Тулузы, в том, что выполнишь все в точности, и даже если Арнольд из Сито выставит меня как свой щит, ты, посадив на трон Тулузы моего старшего сына, сумеешь как следует вдарить по этому щиту! Клянись, рыцарь!
   Что делать? Я был вынужден произнести требуемую от меня клятву, после чего надел на палец перстень власти, с которым Раймон не расставался со дня восшествия на престол и который должен был подтвердить прекрасной Элеоноре мои нынешние права и справедливость слов ее мужа. Я выбрался из кареты и, вскочив на коня, махнул своим ребятам следовать за мной. Мы оставили графа в окружении крестоносцев.
   Я был зол на Романе за то, что тот смалодушничал, позволив своим врагам истязать себя на глазах у своих же подданных, и еще больше за то, что не позволил своим честным рыцарям восстановить справедливость, прикончив папских прихвостней.
   В тот момент я думал, что мой граф тронулся умом, не подозревая, что дураками были все мы, призывающие его к оружию и требующие дать немедленный отпор хозяйничавшим на нашей территории папистам. О каком отпоре и о какой справедливости могла идти речь, когда в результате уже через несколько дней после позорной экзекуции над Раймоном из Леона в сторону Роны вышли двадцать тысяч хорошо подготовленных и экипированных рыцарей и более двухсот тысяч воинов. Все они были крестоносцами, а следовательно, Воинством Бога. Выступая против них, мы невольно ставили себя на сторону сатаны. Впрочем, тех, кто не собирался сражаться с ними, также ждала смерть. Поэтому особого выбора они нам не оставили. Наша судьба была принять бой.
   Но теперь я должен был биться не просто с вторгшимися на наши земли чужаками, а поднять оружие на собственного сюзерена, которому я присягал на верность!
   От всего этого можно было сойти с ума.
   Мы поскакали домой, неся страшную весть о неизбежной войне, а по нашим следам, буквально дыша нам в затылки, смрадом ада шли три сотни тысяч белых рыцарей апокалипсиса.
   Четвертый Крестовый поход начался 24 июня, то есть всего лишь через шесть дней после истязания графа Тулузы.
   Добравшись до какой-либо крепости, замка или деревни, мы предупреждали людей о белых рыцарях, несущих смерть. Любой человек мог выбрать, уходить ему за стены укрепленных крепостей или нет.
   Проходя через Безье я невольно вспоминал собственные лихоимства. Уверен, что и меня там не забыли. Но перстень графа на моей руке открывал ворота в любую крепость Тулузы и владений Транкавелей.
   Я осмотрел укрепления и остался доволен. Безье был первым городом юга на пути крестоносцев в Тулузу.
   Я рассказывал рыцарям Безье о том, что произошло в Сен-Жиле, чувствуя, что разговариваю с мертвецами. Наскоро перекусив вместе с командиром стражи, я отправился в городской собор и, помолившись, просил тамошнего епископа заступиться за его паству перед крестоносцами.
   Понимая всю ответственность момента, святой отец пообещал, что если ворота Безье или его стены не выдержат, он лично выйдет навстречу аббату Сито во главе крестного хода и попытается остановить разграбление города.
   Я решил, что выйти навстречу воинству Господа с иконами и пением псалмов будет хорошим шагом: не станут же они, в самом деле, стрелять по своим же святыням. Кроме того, мне понравился вместительный, выложенный из крупного тесаного камня собор, в котором при желании можно было спрятать полгорода.