Страница:
Наше время тем и опасно, что самое нужное для христианина и забывается. Толкуют и спорят о самых превыспренних предметах, а духовной азбучки и не вспомнят. Оттого и происходит та безплодность даже в добрых начинаниях, какая иногда приводит нас в недоумение: отчего это? – от недостатка духовнаго рассуждения, от излишней самонадеянности, от самочиния. Рассказывал мне покойный о. архимандрит Леонид об одном афонском молодом иноке, который возмечтал быть мучеником за Христа. Обратился он за советом к своему старцу. – “Доброе дело, чадо, ответил ему авва: – но нельзя на это самочинно вызываться – это уже дело гордости духовной. Господь учил, аще гонят вы во граде, бегайте в другий. Но юный инок не убеждался сим советом аввы: “Сердце мое горит любовию ко Господу, хочу умереть за Нею. Благослови, отче: я пойду к туркам, прокляну их Магомета и исповедаю Христа”. Тогда мудрый старец говорит ему: “Нужно, чадо, прежде себя испытать: вынесешь ли страдания? Лучше сделать опыт”. – “Готов, говорит ученик, на все. – “Вот тебе заповедь: если укусит тебя блоха или клоп – не смей чесаться”. – Ученик принял заповедь, но не прошло двух-трех дней, как прибежал к старцу с жалобой на самого себя: “Не могу, отче, вынести искушения, сними с меня заповедь!” Тогда старец сказал ему: “Видишь, как ты немощен: где же тебе вынести муки за Христа? Видишь, что твое неразумное желание мук сих есть искушение от врага”. И смирился инок, и просил у старца прощения. Такого рода искушение, влекущее на подвиг выше меры, называется поруганием от врага и происходит от гордости. Св. Иоанн Лествичник говорит: “Часто у врагов наших сей бывает умысел, да нам представят к деланию то, что силы наши превосходит, чтобы мы чрез то, презрев и потеряв и возможное, подвергнули себя величайшему у них посмеянию. Видел я, говорит он, некоторых и слабосильных людей, которые, по причине множества грехопадений своих, принимались за подвиги, силу их превышающие, но поелику понести их не могли, то я им сказал, что покаяние у Бога судится по количеству не трудов, а смирения”.
Когда нет духовнаго рассуждения, то всякое доброделанне подвергается опасности быть безплодным для нашего спасения. Или человек берется за подвиг выше меры своих духовных сил; или берется за дело, которое не нужно, и не делает того, что нужнее и полезнее; или делает нужное не так, как бы подобало; или вовсе не замечает, как под его доброе дело подкрадывается враг и окладывает его тщеславием, корыстолюбием, самомнением… И сколько таким образом тратится сил и средств людьми добрыми если не напрасно, то с потерею духовнаго плода в жизнь вечную! А иногда от мнимых добрых дел, даже от таких, как пост и молитва, получается великий вред для души, и все это от недостатка духовнаго рассуждения, от самонадеянности, от нежелания смиренно проверить себя: разумно ли, по духу ли Христова учения подвизается он? Видал я прельщенных, носивших тяжелыя вериги, изнурявших себя постом, полагавших не одну тысячу поклонов в сутки, читавших грешные помыслы в чужой душе и обличавших их и, наконец, – на воздух поднимавшихся во время молитвы… И – увы! Все таковые находились в прелести бесовской, в самом погибельном состоянии, все они были заражены духовною гордостью и находились во власти сатаны, все забывали, что в очах Божиих смиренный грешник, окаевающий свои грехи, неизмеримо выше всякаго гордаго праведника, любующагося на свои добродетели. Еще не потеряна надежда на спасение того, кто искренно заблуждается, кто самочинничает в духовной жизни по неведению: Господь вразумит его и изведет на путь смирения, имиже Сам весть путями; но горе тому, кто знает этот Христов путь, но не хочет вступить на него. За то, что он в гордыне своей как бы презирает голос матери-Церкви, за то, что он в самомнении своем сам отделяет себя от жизни Церкви, которая дышит смирением, благодать Божия оставляет его и предоставляет его своей гибельной участи, но реченному: накажет тя отступление твое… Вне Церкви Христовой – нет благодати, нет и спасения! Мы знаем ведь, что и магометанские факиры, и индусские йоги совершают такие подвиги, коим нельзя не изумляться: и постятся по нескольку недель, и истязуют свое тело всякими способами, но все это совершается вне благодати, скажу больше: все они, находясь в отчуждении от благодати, живущей только в Церкви Божией, находятся под влиянием врага рода человеческаго, который не только помогает им в их лжеподвигах, но и других чрез то влечет к погибели… Но не столько виновны будут на страшном суде Божием все сии, вне Церкви и в прелести находящиеся, сколько христиане, знающие путь Христов и идущие путем гордыни сатанинской.
Что я сказал сейчас о подвигах духовных, то применимо и к подвигам всякаго доброделания. Путь смирения один и тот же: и для монаха, и для мирянина. Будет ли то подвиг молитвы и поста, или же подвиг милостыни, храмоздательства, или же всякаго служения ближнему – все будет ценно в очах Божиих только тогда, когда будет совершаться в смирении, в отсечении своего смышления, при проверке своего доброделания церковным о нем учением, дабы действовать так, как подобает члену Церкви – в единении с Церковию и Самим ея Главою – Господом Иисусом Христом. В этой проверке себя, в этом искании единения, как я выше уже сказал, и заключается добродетель “рассуждения”, которая должна руководить всяким начинанием нашим, всяким нашим доброделанием.
Скажи же нам, Господи, путь, в оньже пойдем, и научи нас непогрешительно творити волю Твою!..
№ 45–49
Когда нет духовнаго рассуждения, то всякое доброделанне подвергается опасности быть безплодным для нашего спасения. Или человек берется за подвиг выше меры своих духовных сил; или берется за дело, которое не нужно, и не делает того, что нужнее и полезнее; или делает нужное не так, как бы подобало; или вовсе не замечает, как под его доброе дело подкрадывается враг и окладывает его тщеславием, корыстолюбием, самомнением… И сколько таким образом тратится сил и средств людьми добрыми если не напрасно, то с потерею духовнаго плода в жизнь вечную! А иногда от мнимых добрых дел, даже от таких, как пост и молитва, получается великий вред для души, и все это от недостатка духовнаго рассуждения, от самонадеянности, от нежелания смиренно проверить себя: разумно ли, по духу ли Христова учения подвизается он? Видал я прельщенных, носивших тяжелыя вериги, изнурявших себя постом, полагавших не одну тысячу поклонов в сутки, читавших грешные помыслы в чужой душе и обличавших их и, наконец, – на воздух поднимавшихся во время молитвы… И – увы! Все таковые находились в прелести бесовской, в самом погибельном состоянии, все они были заражены духовною гордостью и находились во власти сатаны, все забывали, что в очах Божиих смиренный грешник, окаевающий свои грехи, неизмеримо выше всякаго гордаго праведника, любующагося на свои добродетели. Еще не потеряна надежда на спасение того, кто искренно заблуждается, кто самочинничает в духовной жизни по неведению: Господь вразумит его и изведет на путь смирения, имиже Сам весть путями; но горе тому, кто знает этот Христов путь, но не хочет вступить на него. За то, что он в гордыне своей как бы презирает голос матери-Церкви, за то, что он в самомнении своем сам отделяет себя от жизни Церкви, которая дышит смирением, благодать Божия оставляет его и предоставляет его своей гибельной участи, но реченному: накажет тя отступление твое… Вне Церкви Христовой – нет благодати, нет и спасения! Мы знаем ведь, что и магометанские факиры, и индусские йоги совершают такие подвиги, коим нельзя не изумляться: и постятся по нескольку недель, и истязуют свое тело всякими способами, но все это совершается вне благодати, скажу больше: все они, находясь в отчуждении от благодати, живущей только в Церкви Божией, находятся под влиянием врага рода человеческаго, который не только помогает им в их лжеподвигах, но и других чрез то влечет к погибели… Но не столько виновны будут на страшном суде Божием все сии, вне Церкви и в прелести находящиеся, сколько христиане, знающие путь Христов и идущие путем гордыни сатанинской.
Что я сказал сейчас о подвигах духовных, то применимо и к подвигам всякаго доброделания. Путь смирения один и тот же: и для монаха, и для мирянина. Будет ли то подвиг молитвы и поста, или же подвиг милостыни, храмоздательства, или же всякаго служения ближнему – все будет ценно в очах Божиих только тогда, когда будет совершаться в смирении, в отсечении своего смышления, при проверке своего доброделания церковным о нем учением, дабы действовать так, как подобает члену Церкви – в единении с Церковию и Самим ея Главою – Господом Иисусом Христом. В этой проверке себя, в этом искании единения, как я выше уже сказал, и заключается добродетель “рассуждения”, которая должна руководить всяким начинанием нашим, всяким нашим доброделанием.
Скажи же нам, Господи, путь, в оньже пойдем, и научи нас непогрешительно творити волю Твою!..
№ 45–49
Смерть графа Л. Н. Толстого
Размышляя о судьбах Церкви Божией, сущей в поднебесной, невольно в благоговейном помысле останавливаешься над великим обетованием ея Божественной Главы – Господа Иисуса, что врата адовы не одолеют ея даже до скончания века. И только это Божественное обетование сильн о поддержать по временам готовую погаснуть надежду на победу добра над злом, Христа над велиаром, тайнаго домостроительства спасения нашего над тайной беззакония сатаны. Взглянешь на историю Церкви, видишь, как иногда казалось, что вот-вот еще одно – последнее усилие князя тьмы, и Церковь будет побеждена, но сила Божия в немощи совершается, и Церковь является победительницей и, увенчанная победою, озаряет мир тихими лучами славы небесной. Только, говорю, сии вечные уроки истории да крепкая вера в силу Всесильнаго, которую, по выражению Митрополита Филарета, силится осилить сила безсильнаго, ободряют дух и не допускают верующий помысл до отчаяния.
Одну из таких исторически-критических эпох переживаем мы, верныя чада Церкви, в наши лукавые дни. Сатана ополчился на Церковь Божию так, как никогда. Были времена открытых гонений, но тогда верующие знали, кто их враг; были времена ересей всяческих, но и тогда Церковь открыто предупреждала чад своих о том, кто ересеначальник, кого следует остерегаться, и, отсекая еретиков от общения с собою, тем самым пресекала соблазн в недрах Церкви самой. Ныне слишком редко слышится голос ея, грозно поражающий отступников и соблазнителей, и сии отступники все еще числятся по паспортам православными, хотя многие из них давно перестали быть даже и христианами. Та к называемое “интеллигентное” общество, все эти поучившиеся где-нибудь и как-нибудь, да немного почитавшие из газет о “последних словах науки”, возомнили о себе, будто они уже все знают и не нуждаются в руководстве Церкви в делах веры. А сатане только это и нужно, чтоб уловить их в свои сети, в сети лжи и всяческих лжеучений. И вот на наших глазах совершается великое отступление от веры, может быть, то, о коем пророчествовал великий Апостол языков Павел в своем 2-м послании к Солунянам. Говорят, мы живем в христианском государстве, но так ли? Правда ли? Ведь кругом нас открытое, хотя и тонкое (пока) язычество… Церковь-мать обходят молчанием – и это в лучшем случае, а не то – требуют от нея поклонения своим идолам. Не учиться у Церкви хотят они, а учить самую Церковь. Формальнаго разрыва с Церковию пока нет, потому, может быть, что это пока им невыгодно: верующих простецов можно ведь отпугнуть от себя таким открытым разрывом с Церковию. Вот и молчат, но это молчание нередко красноречивее всяких речей: в нем чувствуется не просто холодное невнимание к голосу Церкви, а прямо какое-то презорство: (высокомерие. – Ред.) “мало ли-де что попы да архиереи пишут и говорят?! Стоит ли нам, людям образованным, слушать этих фанатиков-невежд?”… И в таком отношении к Церкви воспитывается современное молодое поколение. Это пренебрежение, этот дух презорства или, в лучшем случае, какое-то снисхождение к “отсталости” Церкви в культурном отношении царит и в печати, и в обществе. Его чувствуешь невольно и под видом холодной почтительности и изысканной вежливости сановных людей, и в передовицах якобы консервативных газет (о либеральных нечего и упоминать: там открытое издевательство над Церковью!), и в беседах с культурными людьми из общества. И жаль становится всех этих людей: ведь, в сущности-то, они и понятия надлежащаго о Церкви не имеют, и жизнью ея не жили, и веяний благодати от нея не воспринимали! И, в свою очередь, “снисходишь” к ним, яко младенцам в вопросах веры, лишь бы не ввести их в грех осуждения Церкви-матери, от котораго они недалеко всегда, ибо Церковь отожествляют с попами и архиереями…
Но бывают историческия минуты, когда и молчать нам, пастырям, грешно. Такова настоящая минута.
Умер Толстой. Мы знаем двух Толстых: один – художник слова, поэт в душе, преемник Пушкина в творчестве языка роднаго. Но этот Толстой уже лет 25 назад умер для родной ему Руси. Умер и никто будто не заметил, как на его месте явился другой Толстой, совершенно ему противоположный. Он восстал против Личнаго Бога; Он исказил Евангелие Господа нашего Иисуса Христа; он – страшно сказать – называл воплотившагося Бога “бродягою”, “повешенным Иудеем”… Нельзя повторять, нельзя, совесть, чувство стыда и благоговения пред Честнейшею Херувимов воспрещает делать даже намек на те хулы, какия он высказывал о Матери Божией, о святейшем таинстве Тела и Крови Господней… Сего, казалось бы, слишком довольно, чтобы отвернуться с негодованием, с омерзением от такого богохульника тем русским людям, которые считаются православными. Церковь, наша снисходительнейшая Церковь, не понесла такого богохульства и отлучила Толстого от общения с собою. Что же наша мнящаяся интеллигенция? Да она будто не заметила совершившагося суда Церкви над богохульником; впрочем, некоторая часть заметила, но вместо внимания к голосу Церкви – Церковь же и осудили якобы за нетерпимость. Вообще же именно со дня отлучения от Церкви Толстой и стал излюбленным идолом нашей интеллигенции в той ея части, которая любит себя величать сим именем. Враги Церкви принялись восхвалять богоотступника вовсю: каждое его слово, каждое движение превозносили как гениальное нечто, его возвеличили не только великим писателем Русской земли, но всемирным гением, украли для него из священнаго языка Церкви дорогое сердцу верующаго, по применению к подвижникам, имя “старец”, да еще приложили к нему словечко “великий”, и пошел гулять по всему миру этот титул богоотступника… Едва ли бы, впрочем, изобретатели сего именования решились пустить в оборот это словечко, если бы знали, что в подвижнической литературе есть уже подобный термин: “семитысячелетний старец”… Ведь по нашему христианскому убеждению, сей-то последний и руководил “великим старцем” Толстым. Та к откликнулась интеллигенция на голос Церкви. Теперь спрашивают: ужели имеет право эта интеллигенция называться после сего “христианскою”? Уже ли не ясно, что мы живем в среде совсем языческой? И ведь хотя бы была некая доля правды в том, что Толстой есть “великий” философ. Спросите людей безпристрастных, даже не из христиан православных: да они только посмеются над такою оценкой мнимой философии яснополянскаго богоотступника! Понадергал клочьев и из буддизма, и из западных философий, прибавил кое-что от себя и поднес миру все это, если не как новое откровение, то как новое слово… А послушайте вот, какия песни воспевают ему. По словам “Новаго Времени” (из левых газет не буду приводить похвальных словес: известно, кто ими руководит), Толстой – это “величайшая моральная ценность, какою гордилась Россия”, “целый-де мир сознавал, что у него нет другой равной ему (вот ведь как!) духовной драгоценности”, это-де “великая душа, которая нас согревала теплотою своею, изъясняла (нас?) художеством, улучшала высокою требовательностию к достоинству человека. Как много есть людей, которым он дал все их умственное и нравственное богатство, для которых он был учителем и руководителем”… О ком говорит газета? О толстовцах вроде Черткова? Им сочувствует? “Он был огромным метеором, к которому точно прилипли светоносныя частицы русской души и русской жизни… Страшно после него, его великой образцовости, которая всех сдерживала, усовещевала”, “После отлучения Толстого от Церкви Ясная Поляна явилась Меккой для ищущих истины”…
Бог ведает, до чего могут договориться люди, желающие подслужиться духу века сего лукаваго и прелюбодейнаго! Не говорим уже о языке: писал, очевидно, тот сотрудник, который не стесняется в изобретении невозможных слов и оборотов, несмотря на отсутствие в них грамматики и логики: одна эта “Мекка” чего стоит в устах, вероятно, не татарина же, а “христианина”?!
А вот другая газета, уже “правая”, – “Свет” читает Святейшему Синоду наставление о любви всепрощающей, уверяет, что “молитвы всепрощающей Церкви православной о душе великаго писателя русскаго необыкновенно дороги для всего Русскаго народа, для всего мира, чтущаго его память”… Удивительна эта развязность, с какою наши газеты любят говорить от лица Русскаго народа в таких случаях. Хочется думать, что они Русский народ меряют на свой аршин. А вот более осмотрительная газета “Земщина” отметила совсем другое явление. Она говорит, что “поражает отношение правых крестьян Государственной Думы к вопросу о чествовании Толстого. Обыкновенно молчаливые и уклоняющиеся от определеннаго выражения своих мнений, они резко и сильно высказались против допустимости чествований в Думе памяти графа”. Видно, за живое задел их граф своими бреднями! “Сколько людей от него пострадало, уклоняясь от военной службы, говорил член Думы крестьянин Данильчук, сколько дурней повыносили из-за его проповеди иконы из изб, и вдруг – его чествовать! Совершенно недопустимая вещь!..” Напрасно же “Свет” взывает, будто верующая совесть православных русских людей просит молитв за умершаго без покаяния еретика-богохульника: это уж, простите, клевета на Русский простой верующий и послушный Церкви народ!
А как вам покажется рассуждение г. Меньшикова о невозможности возвращения Толстого к Церкви (писано еще до его смерти) “в банальном смысле этого слова”? Какой пренебрежительный тон слышится в этом слове: “банальный смысл”! “Если, говорит он, в Церкви святыня – Бог, то Толстой никогда не уходил-де от этой святыни, а всю жизнь и всем сердцем искал путей к Нему. Если другая святыня Церкви есть добродетель, то Толстой никогда не уходил из Церкви, всю жизнь непоколебимо веруя в добродетель”… и т. д. Пусть простит мне г. публицист, если я скажу, что не за свое дело он берется, рассуждая о “святынях Церкви”. Ни о Церкви, ни о ея святынях, видимо, он не имеет надлежащего понятия, и вместо того, что есть на деле, что сложилось от времен Самого Господа Иисуса Христа, от Его св. Апостолов, что, как животворящая истина, вросло в сознание и сердце православно верующих миллионов, от первых веков христианства даже доныне в Церкви спасаемых, вместо всего этого он, г. Меньшиков, хочет навязать сочиненные им или же взятае у Толстого новые понятия… Пусть Толстой в своей гордыне и выдумал какой-то свой язык для беседы с Богом (да и возможна ли беседа с безличным началом, как с личным Существом!), но миллионы православно верующих только пожалеют об этом гордеце и останутся при своих понятиях о Церкви, о Боге, о добродетели и о всем, что утаил Господь от премудрых и разумных, но гордых сердцем Толстых и их последователей, и открыл в простоте верующим младенцам, открыл их духовному опыту, а не холодному уму, а без сего опыта – все рассуждения о таких предметах являются суждениями слепцов о цветах или глухих о музыке… Вот почему и спорить с ними безполезно. Гордыня – вот то, чем заражена была несчастная душа Толстого и что сгубило его навеки. Он не хотел признавать никакого авторитета. Он даже не хотел проверять опытом своим то, что ему советовали люди, более его опытные в духовной жизни. Помню, лет 30 назад, когда он еще ходил по монастырям, пришел он со всей семьей своей в Троицкую Лавру. Мне было поручено показать ему достопамятности Лавры и ризницу. Покойный о. наместник Лавры Архимандрит Леонид приглашал его откушать хлеба-соли в своих кельях. Но граф пожелал отобедать вместе с народом, в странноприимной палате. Эта палата тогда помещалась под трапезой, где семья Толстого и обедала. При осмотре ризницы, рассматривая вериги, какия носили древние подвижники, Толстой спросил меня: а ныне есть ли такие подвижники? Я отвечал, что в наше время небезопасно носить вериги: лучше терпеть те скорби, какия Бог кому попустит. Он, однако же, не удовольствовался сим ответом и как будто с иронией настаивал на вопросе: знал ли я хоть одного такого веригоносца? Тогда я указал на покойнаго уже тогда киновийскаго подвижника-простеца схимонаха Филиппа (в монашестве Филарета). С большим любопытством граф меня расспрашивал о нем и, когда узнал, что я составил биографию его, просил меня прислать ему, что потом я и исполнил. После осмотра достопримечательностей граф пожелал наедине поговорить с о. Архимандритом. Довольно долго длилась эта беседа. Когда он ушел, покойный старец со вздохом сожаления сказал мне: “Заражен такою гордыней, какую я редко встречал. Боюсь – кончит нехорошо”…
Известно, что и покойный Оптинский старец отец Амвросий вынес тоже впечатление от графа: “очень он горд”, сказал старец после беседы с ним. И чем дальше, чем больше граф пускался в свои мудрования, тем гордыня эта росла в нем больше и больше. Очевидно, он считал себя непогрешимым в решении вопросов веры. Люди опыта духовнаго знают, как хитро сплетает свои сети враг рода человеческаго, чтобы опутать ими людей, только себе доверяющих. Он дает их сердцу тоже “опыт” духовный, смотря потому, куда больше склоняется их сердце: в сторону ли заблуждений в области мысли или же в сторону жизни сердца. То и другое у св. отцев называется прелестью. Пытаться переубедить такого человека спорами, умственными доказательствами – бесполезно. В своей душе они основывают свои убеждения на “опыте”. Без сомнения, и Толстой имел такой “опыт” и даже не раз говорил о нем. Это – не пустыя фразы, когда он говорил о внутреннем спокойствии совести, например, о душевном счастье… Он нечто переживал, чего другие не испытывали. Жившие в обителях иноческих “под старцами” знают такия переживания, от коих старцы нарочито предостерегают неопытных. Но нашего писателя никто не мог предостеречь, и он все глубже и глубже уходил сам в себя, в свою прелесть. А до чего может дойти такое самообольщение, показывает пример, приводимый Аввою Дорофеем в его поучениях. “Поистине, говорит преподобный Дорофей, знаю я одного, пришедшаго некогда в сие жалкое состояние. Сначала, если кто из братии говорил ему что-либо, он уничижал каждаго и возражал: “Что значит такой-то? Нет никого (достойнаго), кроме Зосимы и подобнаго ему”. Потом начал и сих осуждать и говорить: “Нет никого (достойнаго), кроме Макария”. Спустя немного начал говорить: “Что такое Макарий? Нет никого (достойнаго), кроме Василия и Григория”. Но скоро начал осуждать и сих, говоря: “Что такое Василий и что такое Григорий? Нет никого (достойнаго) кроме Петра и Павла”. Я говорю ему: “Поистине, брат, ты скоро и их станешь уничижать”. И поверьте мне, чрез несколько времени он начал говорить: “что такое Петр и что такое Павел? Никто ничего не значит, кроме Святой Троицы”. Наконец возгордился он и против Самого Бога и таким образом лишился ума”. Не правда ли: все это повторилось с Толстым – начав с отрицания авторитета Церкви, он дошел до того, что стал считать Апостола Павла исказителем Христова учения, а потом и сам исказил до неузнаваемости учение Христово и Самого Господа Иисуса Христа – страшно повторить – называл “повешенным Иудеем!” Мало того: в области своих блужданий он позволял себе иногда к себе прилагать словеса Господа Богочеловека, выражаясь словами Господа из Евангелия от Иоанна – о своей особе! Разве это не сумасшествие? Но я скажу больше: он питал к нашему Спасителю Богочеловеку Господу Иисусу Христу личную ненависть… Как ни страшно такое обвинение богоотступника, но оно подтверждено мне другим великим философом нашим Вл. Серг. Соловьевым. На мой вопрос: давно ли он видел графа Толстого, покойный философ-христианин ответил мне: “С тех пор, как я увидел, что граф питает личную ненависть к Господу Иисусу Христу, я все порвал с ним и больше не имею с ним никаких сношений”. – “Но питать личную ненависть можно только к тому, с кем имеешь личныя отношения? – сказал я, – а граф…” – “Вы слишком наивны, – сказал Владимир Сергеевич – может ли сей гордец простить какому-то “Назаретскому Плотнику”, что То т раньше его, Толстого, дал миру такое учение, которое преобразило мир, а он, Толстой, при всех своих усилиях успел обратить в свою секту несколько десятков неумных людей, и знает хорошо, что его секта рассыплется после его смерти и учение будет сдано в архив, как нелепость…”
Таков суд над Толстым его бывшаго друга и собеседника, который великолепно разобрал его учение о непротивлении злу в своих “Трех разговорах”. Таков будет и суд истории, когда пройдет эта эпидемия вражды к Церкви в среде нашей интеллигенции, если только она совсем не уйдет из Церкви. И не знаешь, чего пожелать в скорейшем будущем, чтобы эта интеллигенция сама отреклась от Церкви или же Церковь извергла бы ее, пока она не развратила их своею гнилью? Судите сами: эта прогнившая интеллигенция требует от Церкви якобы молитв (?!) за богоотступника, молитв, которыя ей нужны лишь для поругания самой Церкви, молитв за того, кто не верил в будущую личную жизнь, и от лица тех, которые в сущности издеваются над такою верою верующих… Толпами ходят по улицам столицы разные “студенты” – жиды и продавшие свою душу жидам изменники Христу и поют, издеваясь, конечно, над Церковью, “вечную память” богохульнику. И это – в христианском государстве! А упомянутый выше публицист Меньшиков, две недели назад уверявший нас, что он “верный сын Церкви православной”, он теперь похищает из языка Церкви самыя дорогия слова, чтобы воспеть ими все того же богоотступника… Он, Толстой, видите ли, “праведник, живой пророк, (может быть, только, конечно, не Божий пророк), душа, ищущая Бога и Ему верная (?), он, видите ли, поистине не забывал Бога, в каждый момент стоял как бы с непокрытой головой, он неодолимым тяготением тянулся к Богу, он по существу был одной праведности с о. Иоанном Кронштадтским, одного великаго богоискательства, одной до жгучих слез искренности в вере, но разнаго понимания”… Меньшиков ставит Толстаго как будто выше о. Иоанна, потому что о. Иоанн верил наивною детскою, народной верой, верой почти двухтысячелетней Церкви, “Апостольской и Соборной”, а Толстой, “как все пророки на переломе цивилизации(?), не мог довериться вере предков и принужден был составлять свою”. По Меньшикову о. Иоанн – “чуть ли не последний святой древней Церкви, а Толстой – первый святой еще не существующей, еще не проповеданной церкви: это – новый человек, человек воскресения, жизни будущаго века. Одинокий, он имел-де мужество начать строить свою какую-то церковь”… Он-де принадлежал “к породе праведников (порода праведников!!
Одну из таких исторически-критических эпох переживаем мы, верныя чада Церкви, в наши лукавые дни. Сатана ополчился на Церковь Божию так, как никогда. Были времена открытых гонений, но тогда верующие знали, кто их враг; были времена ересей всяческих, но и тогда Церковь открыто предупреждала чад своих о том, кто ересеначальник, кого следует остерегаться, и, отсекая еретиков от общения с собою, тем самым пресекала соблазн в недрах Церкви самой. Ныне слишком редко слышится голос ея, грозно поражающий отступников и соблазнителей, и сии отступники все еще числятся по паспортам православными, хотя многие из них давно перестали быть даже и христианами. Та к называемое “интеллигентное” общество, все эти поучившиеся где-нибудь и как-нибудь, да немного почитавшие из газет о “последних словах науки”, возомнили о себе, будто они уже все знают и не нуждаются в руководстве Церкви в делах веры. А сатане только это и нужно, чтоб уловить их в свои сети, в сети лжи и всяческих лжеучений. И вот на наших глазах совершается великое отступление от веры, может быть, то, о коем пророчествовал великий Апостол языков Павел в своем 2-м послании к Солунянам. Говорят, мы живем в христианском государстве, но так ли? Правда ли? Ведь кругом нас открытое, хотя и тонкое (пока) язычество… Церковь-мать обходят молчанием – и это в лучшем случае, а не то – требуют от нея поклонения своим идолам. Не учиться у Церкви хотят они, а учить самую Церковь. Формальнаго разрыва с Церковию пока нет, потому, может быть, что это пока им невыгодно: верующих простецов можно ведь отпугнуть от себя таким открытым разрывом с Церковию. Вот и молчат, но это молчание нередко красноречивее всяких речей: в нем чувствуется не просто холодное невнимание к голосу Церкви, а прямо какое-то презорство: (высокомерие. – Ред.) “мало ли-де что попы да архиереи пишут и говорят?! Стоит ли нам, людям образованным, слушать этих фанатиков-невежд?”… И в таком отношении к Церкви воспитывается современное молодое поколение. Это пренебрежение, этот дух презорства или, в лучшем случае, какое-то снисхождение к “отсталости” Церкви в культурном отношении царит и в печати, и в обществе. Его чувствуешь невольно и под видом холодной почтительности и изысканной вежливости сановных людей, и в передовицах якобы консервативных газет (о либеральных нечего и упоминать: там открытое издевательство над Церковью!), и в беседах с культурными людьми из общества. И жаль становится всех этих людей: ведь, в сущности-то, они и понятия надлежащаго о Церкви не имеют, и жизнью ея не жили, и веяний благодати от нея не воспринимали! И, в свою очередь, “снисходишь” к ним, яко младенцам в вопросах веры, лишь бы не ввести их в грех осуждения Церкви-матери, от котораго они недалеко всегда, ибо Церковь отожествляют с попами и архиереями…
Но бывают историческия минуты, когда и молчать нам, пастырям, грешно. Такова настоящая минута.
Умер Толстой. Мы знаем двух Толстых: один – художник слова, поэт в душе, преемник Пушкина в творчестве языка роднаго. Но этот Толстой уже лет 25 назад умер для родной ему Руси. Умер и никто будто не заметил, как на его месте явился другой Толстой, совершенно ему противоположный. Он восстал против Личнаго Бога; Он исказил Евангелие Господа нашего Иисуса Христа; он – страшно сказать – называл воплотившагося Бога “бродягою”, “повешенным Иудеем”… Нельзя повторять, нельзя, совесть, чувство стыда и благоговения пред Честнейшею Херувимов воспрещает делать даже намек на те хулы, какия он высказывал о Матери Божией, о святейшем таинстве Тела и Крови Господней… Сего, казалось бы, слишком довольно, чтобы отвернуться с негодованием, с омерзением от такого богохульника тем русским людям, которые считаются православными. Церковь, наша снисходительнейшая Церковь, не понесла такого богохульства и отлучила Толстого от общения с собою. Что же наша мнящаяся интеллигенция? Да она будто не заметила совершившагося суда Церкви над богохульником; впрочем, некоторая часть заметила, но вместо внимания к голосу Церкви – Церковь же и осудили якобы за нетерпимость. Вообще же именно со дня отлучения от Церкви Толстой и стал излюбленным идолом нашей интеллигенции в той ея части, которая любит себя величать сим именем. Враги Церкви принялись восхвалять богоотступника вовсю: каждое его слово, каждое движение превозносили как гениальное нечто, его возвеличили не только великим писателем Русской земли, но всемирным гением, украли для него из священнаго языка Церкви дорогое сердцу верующаго, по применению к подвижникам, имя “старец”, да еще приложили к нему словечко “великий”, и пошел гулять по всему миру этот титул богоотступника… Едва ли бы, впрочем, изобретатели сего именования решились пустить в оборот это словечко, если бы знали, что в подвижнической литературе есть уже подобный термин: “семитысячелетний старец”… Ведь по нашему христианскому убеждению, сей-то последний и руководил “великим старцем” Толстым. Та к откликнулась интеллигенция на голос Церкви. Теперь спрашивают: ужели имеет право эта интеллигенция называться после сего “христианскою”? Уже ли не ясно, что мы живем в среде совсем языческой? И ведь хотя бы была некая доля правды в том, что Толстой есть “великий” философ. Спросите людей безпристрастных, даже не из христиан православных: да они только посмеются над такою оценкой мнимой философии яснополянскаго богоотступника! Понадергал клочьев и из буддизма, и из западных философий, прибавил кое-что от себя и поднес миру все это, если не как новое откровение, то как новое слово… А послушайте вот, какия песни воспевают ему. По словам “Новаго Времени” (из левых газет не буду приводить похвальных словес: известно, кто ими руководит), Толстой – это “величайшая моральная ценность, какою гордилась Россия”, “целый-де мир сознавал, что у него нет другой равной ему (вот ведь как!) духовной драгоценности”, это-де “великая душа, которая нас согревала теплотою своею, изъясняла (нас?) художеством, улучшала высокою требовательностию к достоинству человека. Как много есть людей, которым он дал все их умственное и нравственное богатство, для которых он был учителем и руководителем”… О ком говорит газета? О толстовцах вроде Черткова? Им сочувствует? “Он был огромным метеором, к которому точно прилипли светоносныя частицы русской души и русской жизни… Страшно после него, его великой образцовости, которая всех сдерживала, усовещевала”, “После отлучения Толстого от Церкви Ясная Поляна явилась Меккой для ищущих истины”…
Бог ведает, до чего могут договориться люди, желающие подслужиться духу века сего лукаваго и прелюбодейнаго! Не говорим уже о языке: писал, очевидно, тот сотрудник, который не стесняется в изобретении невозможных слов и оборотов, несмотря на отсутствие в них грамматики и логики: одна эта “Мекка” чего стоит в устах, вероятно, не татарина же, а “христианина”?!
А вот другая газета, уже “правая”, – “Свет” читает Святейшему Синоду наставление о любви всепрощающей, уверяет, что “молитвы всепрощающей Церкви православной о душе великаго писателя русскаго необыкновенно дороги для всего Русскаго народа, для всего мира, чтущаго его память”… Удивительна эта развязность, с какою наши газеты любят говорить от лица Русскаго народа в таких случаях. Хочется думать, что они Русский народ меряют на свой аршин. А вот более осмотрительная газета “Земщина” отметила совсем другое явление. Она говорит, что “поражает отношение правых крестьян Государственной Думы к вопросу о чествовании Толстого. Обыкновенно молчаливые и уклоняющиеся от определеннаго выражения своих мнений, они резко и сильно высказались против допустимости чествований в Думе памяти графа”. Видно, за живое задел их граф своими бреднями! “Сколько людей от него пострадало, уклоняясь от военной службы, говорил член Думы крестьянин Данильчук, сколько дурней повыносили из-за его проповеди иконы из изб, и вдруг – его чествовать! Совершенно недопустимая вещь!..” Напрасно же “Свет” взывает, будто верующая совесть православных русских людей просит молитв за умершаго без покаяния еретика-богохульника: это уж, простите, клевета на Русский простой верующий и послушный Церкви народ!
А как вам покажется рассуждение г. Меньшикова о невозможности возвращения Толстого к Церкви (писано еще до его смерти) “в банальном смысле этого слова”? Какой пренебрежительный тон слышится в этом слове: “банальный смысл”! “Если, говорит он, в Церкви святыня – Бог, то Толстой никогда не уходил-де от этой святыни, а всю жизнь и всем сердцем искал путей к Нему. Если другая святыня Церкви есть добродетель, то Толстой никогда не уходил из Церкви, всю жизнь непоколебимо веруя в добродетель”… и т. д. Пусть простит мне г. публицист, если я скажу, что не за свое дело он берется, рассуждая о “святынях Церкви”. Ни о Церкви, ни о ея святынях, видимо, он не имеет надлежащего понятия, и вместо того, что есть на деле, что сложилось от времен Самого Господа Иисуса Христа, от Его св. Апостолов, что, как животворящая истина, вросло в сознание и сердце православно верующих миллионов, от первых веков христианства даже доныне в Церкви спасаемых, вместо всего этого он, г. Меньшиков, хочет навязать сочиненные им или же взятае у Толстого новые понятия… Пусть Толстой в своей гордыне и выдумал какой-то свой язык для беседы с Богом (да и возможна ли беседа с безличным началом, как с личным Существом!), но миллионы православно верующих только пожалеют об этом гордеце и останутся при своих понятиях о Церкви, о Боге, о добродетели и о всем, что утаил Господь от премудрых и разумных, но гордых сердцем Толстых и их последователей, и открыл в простоте верующим младенцам, открыл их духовному опыту, а не холодному уму, а без сего опыта – все рассуждения о таких предметах являются суждениями слепцов о цветах или глухих о музыке… Вот почему и спорить с ними безполезно. Гордыня – вот то, чем заражена была несчастная душа Толстого и что сгубило его навеки. Он не хотел признавать никакого авторитета. Он даже не хотел проверять опытом своим то, что ему советовали люди, более его опытные в духовной жизни. Помню, лет 30 назад, когда он еще ходил по монастырям, пришел он со всей семьей своей в Троицкую Лавру. Мне было поручено показать ему достопамятности Лавры и ризницу. Покойный о. наместник Лавры Архимандрит Леонид приглашал его откушать хлеба-соли в своих кельях. Но граф пожелал отобедать вместе с народом, в странноприимной палате. Эта палата тогда помещалась под трапезой, где семья Толстого и обедала. При осмотре ризницы, рассматривая вериги, какия носили древние подвижники, Толстой спросил меня: а ныне есть ли такие подвижники? Я отвечал, что в наше время небезопасно носить вериги: лучше терпеть те скорби, какия Бог кому попустит. Он, однако же, не удовольствовался сим ответом и как будто с иронией настаивал на вопросе: знал ли я хоть одного такого веригоносца? Тогда я указал на покойнаго уже тогда киновийскаго подвижника-простеца схимонаха Филиппа (в монашестве Филарета). С большим любопытством граф меня расспрашивал о нем и, когда узнал, что я составил биографию его, просил меня прислать ему, что потом я и исполнил. После осмотра достопримечательностей граф пожелал наедине поговорить с о. Архимандритом. Довольно долго длилась эта беседа. Когда он ушел, покойный старец со вздохом сожаления сказал мне: “Заражен такою гордыней, какую я редко встречал. Боюсь – кончит нехорошо”…
Известно, что и покойный Оптинский старец отец Амвросий вынес тоже впечатление от графа: “очень он горд”, сказал старец после беседы с ним. И чем дальше, чем больше граф пускался в свои мудрования, тем гордыня эта росла в нем больше и больше. Очевидно, он считал себя непогрешимым в решении вопросов веры. Люди опыта духовнаго знают, как хитро сплетает свои сети враг рода человеческаго, чтобы опутать ими людей, только себе доверяющих. Он дает их сердцу тоже “опыт” духовный, смотря потому, куда больше склоняется их сердце: в сторону ли заблуждений в области мысли или же в сторону жизни сердца. То и другое у св. отцев называется прелестью. Пытаться переубедить такого человека спорами, умственными доказательствами – бесполезно. В своей душе они основывают свои убеждения на “опыте”. Без сомнения, и Толстой имел такой “опыт” и даже не раз говорил о нем. Это – не пустыя фразы, когда он говорил о внутреннем спокойствии совести, например, о душевном счастье… Он нечто переживал, чего другие не испытывали. Жившие в обителях иноческих “под старцами” знают такия переживания, от коих старцы нарочито предостерегают неопытных. Но нашего писателя никто не мог предостеречь, и он все глубже и глубже уходил сам в себя, в свою прелесть. А до чего может дойти такое самообольщение, показывает пример, приводимый Аввою Дорофеем в его поучениях. “Поистине, говорит преподобный Дорофей, знаю я одного, пришедшаго некогда в сие жалкое состояние. Сначала, если кто из братии говорил ему что-либо, он уничижал каждаго и возражал: “Что значит такой-то? Нет никого (достойнаго), кроме Зосимы и подобнаго ему”. Потом начал и сих осуждать и говорить: “Нет никого (достойнаго), кроме Макария”. Спустя немного начал говорить: “Что такое Макарий? Нет никого (достойнаго), кроме Василия и Григория”. Но скоро начал осуждать и сих, говоря: “Что такое Василий и что такое Григорий? Нет никого (достойнаго) кроме Петра и Павла”. Я говорю ему: “Поистине, брат, ты скоро и их станешь уничижать”. И поверьте мне, чрез несколько времени он начал говорить: “что такое Петр и что такое Павел? Никто ничего не значит, кроме Святой Троицы”. Наконец возгордился он и против Самого Бога и таким образом лишился ума”. Не правда ли: все это повторилось с Толстым – начав с отрицания авторитета Церкви, он дошел до того, что стал считать Апостола Павла исказителем Христова учения, а потом и сам исказил до неузнаваемости учение Христово и Самого Господа Иисуса Христа – страшно повторить – называл “повешенным Иудеем!” Мало того: в области своих блужданий он позволял себе иногда к себе прилагать словеса Господа Богочеловека, выражаясь словами Господа из Евангелия от Иоанна – о своей особе! Разве это не сумасшествие? Но я скажу больше: он питал к нашему Спасителю Богочеловеку Господу Иисусу Христу личную ненависть… Как ни страшно такое обвинение богоотступника, но оно подтверждено мне другим великим философом нашим Вл. Серг. Соловьевым. На мой вопрос: давно ли он видел графа Толстого, покойный философ-христианин ответил мне: “С тех пор, как я увидел, что граф питает личную ненависть к Господу Иисусу Христу, я все порвал с ним и больше не имею с ним никаких сношений”. – “Но питать личную ненависть можно только к тому, с кем имеешь личныя отношения? – сказал я, – а граф…” – “Вы слишком наивны, – сказал Владимир Сергеевич – может ли сей гордец простить какому-то “Назаретскому Плотнику”, что То т раньше его, Толстого, дал миру такое учение, которое преобразило мир, а он, Толстой, при всех своих усилиях успел обратить в свою секту несколько десятков неумных людей, и знает хорошо, что его секта рассыплется после его смерти и учение будет сдано в архив, как нелепость…”
Таков суд над Толстым его бывшаго друга и собеседника, который великолепно разобрал его учение о непротивлении злу в своих “Трех разговорах”. Таков будет и суд истории, когда пройдет эта эпидемия вражды к Церкви в среде нашей интеллигенции, если только она совсем не уйдет из Церкви. И не знаешь, чего пожелать в скорейшем будущем, чтобы эта интеллигенция сама отреклась от Церкви или же Церковь извергла бы ее, пока она не развратила их своею гнилью? Судите сами: эта прогнившая интеллигенция требует от Церкви якобы молитв (?!) за богоотступника, молитв, которыя ей нужны лишь для поругания самой Церкви, молитв за того, кто не верил в будущую личную жизнь, и от лица тех, которые в сущности издеваются над такою верою верующих… Толпами ходят по улицам столицы разные “студенты” – жиды и продавшие свою душу жидам изменники Христу и поют, издеваясь, конечно, над Церковью, “вечную память” богохульнику. И это – в христианском государстве! А упомянутый выше публицист Меньшиков, две недели назад уверявший нас, что он “верный сын Церкви православной”, он теперь похищает из языка Церкви самыя дорогия слова, чтобы воспеть ими все того же богоотступника… Он, Толстой, видите ли, “праведник, живой пророк, (может быть, только, конечно, не Божий пророк), душа, ищущая Бога и Ему верная (?), он, видите ли, поистине не забывал Бога, в каждый момент стоял как бы с непокрытой головой, он неодолимым тяготением тянулся к Богу, он по существу был одной праведности с о. Иоанном Кронштадтским, одного великаго богоискательства, одной до жгучих слез искренности в вере, но разнаго понимания”… Меньшиков ставит Толстаго как будто выше о. Иоанна, потому что о. Иоанн верил наивною детскою, народной верой, верой почти двухтысячелетней Церкви, “Апостольской и Соборной”, а Толстой, “как все пророки на переломе цивилизации(?), не мог довериться вере предков и принужден был составлять свою”. По Меньшикову о. Иоанн – “чуть ли не последний святой древней Церкви, а Толстой – первый святой еще не существующей, еще не проповеданной церкви: это – новый человек, человек воскресения, жизни будущаго века. Одинокий, он имел-де мужество начать строить свою какую-то церковь”… Он-де принадлежал “к породе праведников (порода праведников!!