Страница:
– При чем здесь Белинский? – возмутился я. – Обман будет у него. У Шарова. А у нас-то все будет чисто. Мы создадим все условия для воплощения в жизнь великих идей. И, скажу по совести, я сам и десятой доли не способен сделать того, что может Шаров. И никто не может! Надо, в конце концов, быть реалистом!
Дятел согласился. И как только он оказался в нашей глубинке, так к нему резко (в лучшую сторону) изменилось. отношение со стороны обоих институтов: ему не только дали искомую степень, но и утвердили программу опытной работы о переводе правшей в левши. Как это ни странно, этот незначительный факт вдохновил Шарова. Несмотря на то что эксперимент велся на общественных началах и лаборатория была еоздана также на общественных началах, Шаров все равно тут же изменил вывеску, назвав новосветскую школу экспериментальной школой академии патологических наук.
– Под эту вывеску я теперь хоть черта достану, – смеялся он, потирая руки.
В лабораторию вошел и Волков, явный антипод Дятла (это я настоял, чтобы ввели Волкова, – для противовеса), и Смола, который вскоре, как отмечал Дятел, добился выдающихся успехов в опытной работе. Надо отдать должное Дятлу. Он в короткий срок объединил вокруг себя педагогов естественно-математического цикла, но и словесники охотно его слушали.
– Он будит нашу мысль, – говорила о нем Светлана Ивановна, руководитель предметной комиссии математиков.
– Эрудит, – отмечала Марья Даниловна, возглавлявшая всех словесников. – Если его методику объединить с методикой Волкова и Попова, то может получиться нектар, достойный богов.
– Без методики Дятла в трудовом воспитании не обойтись, – заключил Тарас Григорьевич Чирва.
Дятел мне помогал руководить педагогическими поисками в коллективе. Несмотря на то что он был несусветным занудой, мне было интересно вступать с ним в словесные поединки. Должен сказать, что эрудиция Дятла основывалась на новейших наших и зарубежных достижениях в области науки. Причем эта научная эрудиция была так плотно уложена в левом и правом дятловских полушариях, что для других, скажем, знаний из области художественной литературы, или искусства вообще, или из опыта человеческой мудрости в башке Дятла просто не осталось места. Поэтому всякому, кто его не знал, он казался круглым идиотом, и о нем уж точно злые и непочтительные насмешники так говорили: чайник.
Дятел, считая себя подлинным методологом, несколько пренебрежительно относился к практике, и не потому, что он ее не признавал, а потому, что он парил над нею. Упиваясь Гегелем, признаками структуралистов и системщиками, он именовал практику не иначе как ползучим эмпиризмом. Он знал: его практическая работа – дело временное. Еще наступит его час – час полного вступления в сферу чистой абстракции! Он ждал этого часа.
Дятел был нужен нам, школе, поскольку замыкал на себе весь учебный процесс, был знаком с такими же, как и он, занудами из академии патологических наук. Кроме всего прочего, он был нужен мне в моем противостоянии Шарову. Я им пользовался как тореадор красным плащом. Шаров, когда я сталкивал его с Дятлом, лез на стенку. Шаров ничего не понимал из того, о чем говорил Дятел. Дятел был для него инопланетянином, которого он вынужден был терпеть. Великий методолог говорил авторитетно, ссылаясь на источники, на современные научные достижения, нередко прибегая и к выпискам из протоколов заседаний отделов и секторов института левого полушария.
В этих протоколах отмечалось, что дятловская концепция, как и все направление новосветской школы, отвечает современным требованиям науки, что результаты работы школы бесподобны, а посему надо всячески поддерживать большое и ценное начинание. Мучительно поглядывая по сторонам, Шаров немедленно придумывал какое-нибудь срочное дело и ласково говорил:
– Рад бы послушать тебя, Варфоломеевич, да не могу, надо договариваться насчет солярки, а то дизель к чертовой матери выйдет из строя…
Шаров от Дятла спасался бегством.
– И где ты такое чучело выкопал? – говорил мне директор.
– Наука, – бойко отвечал я.
– Ох и возьмут нас за одно место, помяни мое слово, – отвечал мне Шаров. – Чует мое сердце, не к добру эта левая наука нас приведет… Поразительная штука человеческое сознание. Оба академических института (в какие-то периоды они объединялись) так сумели задурить всем головы, что многие поверили в выдвигаемые прямо противоположные доктрины, и Дятел приложил немало усилий, чтобы новая академическая идеология проникла в умы не только нашего новосветского педагогического состава, но и в умы технического персонала, в умы детей. Дятел обладал потрясающим свойством делить все пополам, что он и называл диалектикой. Люди, кошки, собаки, деревья, провода, лекарства, борщи, плоскогубцы, небо, капуста и прочее – все делилось на плюсы и минусы. Все раздваивалось, а потом растраивалось, расчетверялось. И хотя мы посмеивались над Дятлом, но очень скоро так увлеклись осуществлением принципа раздвоения, что в нашем сознании почти не осталось целостных предметов: все стало существовать в виде обособленных половинок. Мы считали, что спасаемся от дятловской диалектики с помощью юмора, а на самом деле, ловко оперируя такими терминами, как плюс и минус, абстрактное и конкретное, единство и противоположность, количество и качество, частичность и цельность, мы переиначивали свое сознание таким образом, чтобы видеть, скажем, не всего человека разом, а его половинку или же видеть сразу несколько половинок, то есть человека как бы в разобранном виде.
Только таким способом, доказывал Дятел, можно уловить суть, то есть субстрат, присущий только идеальной личности. И не надо бояться этого расчленения человеческих характеров. Уже само по себе открытие социальной психологией формальной и неформальной структур коллектива свидетельствует о том, что любая личность многослойна. И важно видеть ее как бы в разрезе… Больше того, доказывал Дятел, важно самих детей научить этому великому принципу деления. Тем более что школьное состояние личности предрасполагает к прогрессирующему раздвоению. Опытная работа новосветской школы показывает, насколько эффективно раздвоение школьников в процессе их гармонического развития.
Даже такие цельные натуры, доказывал Дятел, как Слаба Деревянко, Коля Почечкин и Витя Никольников, раздваивались с завидной легкостью. Сознание расщепляло реальность, и великий методологический разум Дятла видел, как одна половинка Почечкина рядом со Славой Деревянко у станочков в мастерских шлифует тончайшую пластинку для сверхточного прибора «Микрон», а другая половинка с тем же Славой Деревянко фехтует в спортивном зале, а третья уже отслоилась от второй и нырнула в темные сырые подземелья, где сложены аккуратной рукой Каменюки в четыре ряда, почти до самого потолка, ящики с консервными банками. Заметим сразу, что цельность натуры Славы Деревянко как раз и сказывалась в его пристрастии к сгущенному молоку. (Этого Дятел не знал.)
Нужно сказать, что Слава совершенно трезво отдавал себе отчет, почему он так нежно привязан к молочному продукту. Выстроенную теорию своих домыслов он поведал Коле Почечкину: укрепляет мышечно-сосудистую систему, активизирует работу левого полушария. Коля Почечкин был не только его другом, но еще и подопечным, так как Слава взял на себя обязательства к новому году, среди которых было и; такое – довоспитать, ученика Почечкина в трудовом отношении. Они наспех, впрочем весьма удачно, составили программу по которой Коля должен был под руководством Славы завершить свой воспитательный курс. За этой программой стоял еще и особый подтекст, который можно было прочесть только в состоянии большого и настоящего раздвоения. По этой программе Коля должен был выучиться очень многому, но главное – видоизмениться в своей мышечно-сосудистой основе. Слава прочел своему подопечному весьма и весьма квалифицированную лекцию, в которой были соединены все выдающиеся открытия Смолы, Дятла, Станислава Лема и двух слесарей, Хомутова и Чирвы, принятых на работу в школьные мастерские.
– Чтобы стать мастером опиливания и полировки, Колька, – учил Слава, – надо иметь хорошо развитое суставно-мускульное чувство. Понимаешь, я чувствую дистанцию и всегда контролирую силу нажима на инструмент. Когда я фехтую или боксирую, я ощущаю противника на расстоянии одного миллиметра. Я научился ощущать расстояние даже с закрытыми глазами. Хочешь, покажу?
– Покажи, – наивно согласился Коля.
– Отлично, стань вот сюда. Смотри, я сейчас с закрытыми глазами буду наносить тебе удары по подбородку. И буду касаться только волосиков…
Слава стал в стойку и сделал попытку нанести Почечкину удар крюком. Коля отпрянул в сторону. Он не пожелал стать приспособлением для демонстрации суставно-мышечных свойств своего наставника.
– Не хочу. Ты лучше покажи на дереве сначала. Вот я поставлю тебе бревнышко и к нему волосики прилеплю, а ты их со всего размаха сбей.
Коля проворно срезал несколько рыжих волосинок со своей шевелюры, приклеил их к бревну и сказал:
– Бей!
– Ну знаешь, ты совсем рехнулся! Это ни на что не похоже. Я же могу по бревну садануть!
– Но у тебя же точность удара.
– У меня особая точность удара. Это все говорят. Я уже стал работать как профессионал в инструментальном цехе. Мне Тарас Григорьевич сказал, что мои руки обладают высокой чувствительностью. Я очень точно определяю сопротивление материала, например, при затягивании болта. Мои пальцы ощущают разницу полировки в несколько микрон. Ты соображаешь, что это значит?! А ты мне бревно подставляешь. У меня же золотые руки.
– Ну а у меня золотой подбородок, – сказал Коля.
– Ах, вот оно что! Ты боишься, что я тебя стукну? Не бойся. Гарантию даю.
– Но если ты даешь гарантию, сшиби волосинки на бревне. Боишься?
– Я боюсь? Ты с ума сошел. У меня самый лучший в классе глазомер и самое высокое концентрированное внимание.
– Ну сбей волосинки. Подошел Витя Никольников.
– Опять, Славка, хвастаешь? – сказал он.
– А что, неправда, что я лучше всех развит в суставах и мышцах? Что, не говорил этого Смола?
– Говорил.
– Ну становись, я тебе покажу с закрытыми глазами…
– А ты покажи сначала на бревне.
– Хорошо, – сказал Славка. Стал в стойку и зажмурился.
– Нет, так дело не пойдет, – сказал Коля. – Мы тебе завяжем глаза.
– Ты что, с ума сошел! С завязанными глазами совсем другое дело. Теряется координация движений. Это мы на фехтовании проходили. Ты еще уши мне заткни и мешок на голову накинь.
– Ладно, пусть так бьет, – сказал Почечкин.
Слава нацелился. Два раза примерился, а в третий раз развернулся и со всей силы саданул кулаком по бревну. По всей вероятности, боль у Славы была дикой, поскольку он заорал благим матом и запрыгал, держась за правую руку.
– А ну, улепетывай отсюда! – Это Слава вдруг набросился на Никольникова. – Это все из-за тебя.
– А я при чем?
– А при том. Стал как истукан. От тебя поле отрицательное идет. Тебя вообще надо держать на расстоянии от людей.
– Ну, понесло, – обиделся Никольников.
– Что понесло? Ты же чистый эмпирик. Поэт. У тебя никакого абстрактного мышления нет.
– А что такое абстрактное мышление? – спросил Почечкин. – Мы еще этого не проходили. Это арифметика?
– Еще какая арифметика. Абстрактное мышление – это когда мозги наизнанку выворачивают, а обратно потом не запихивают.
– Это и чувствуется, – ехидно заметил Витя Никольников.
– Опять ты ни черта не понимаешь. Я же говорил Кольке: у меня самое высокое концентрированное внимание. Если я в мастерских, то я весь в труде, а не наполовинку, как многие.
Слава был не прав. И это знал Никольников. И он решил выждать, чтобы накинуться на приятеля с новыми доказательствами.
Надо сказать, что борьба между Никольниковым и Дере-вянко в последнее время, особенно после того как Славу освободили от всех интернатских должностей, приобрела новые, я бы сказал, теоретические формы. В далекое прошлое ушли такие виды состязаний, как кулачный бой, угрозы, оскорбления. Сейчас приятели сражались, если можно так сказать, организованно – в фехтовальном зале под присмотром Смолы. На рапирах побеждал, как правило, Слава, а на саблях Витя. В классе по русскому языку, где надо было придумывать сложные конструкции с придаточными предложениями,, тоже побеждал Витя. И Марья Даниловна совсем недавно сказала ему: «Назначаю тебя моим ассистентом на уроках русского языка». А вот на математике и физике, где надо было выводить теоремы и объяснять физические явления, – здесь на первое место выходил Слава Деревянко. И Светлана Ивановна под руководством Дятла даже написала научный доклад о специфическом индивидуальном развитии Славы. И теперь, когда производственные половинки учеников торчали в мастерских, под руководством воспитателя Дятла шла самоподготовка в седьмом классе: Витя Никольников объяснял ребятам разницу между поэтической и прозаической речью.
– Вот Пушкин пишет, – говорил Никольников: – «Вчера мне Маша приказала в куплеты рифмы набросать, и мне в награду обещала спасибо в прозе написать»…
– А ты другой пример не мог бы привести? – это Маша Куропаткина с места поднялась.
– А почему? Это очень удачный примерчик.
– А дальше что? – спросил Злыдень Саша.
– Что дальше?
– Ну дальше как у Пушкина там?
– Тебе что, прочесть все стихотворение?
– Ну да.
Когда Витя прочел «О Маша, Маша, поспеши и за четыре мне куплета мою награду напиши!» – Саша Злыдень сказал:
– А «спасибо» – это проза, а почему оно в стихах? Тут что-то не так.
– Прекрасно подмечено, – это с последней парты поднялся учитель, Дятел Николай Варфоломеевич. – Выявление проблем, их формулировка и решение на основе различения абстрактного и конкретного – это основные звенья проблемного обучения. В зависимости от возможностей каждого из вас, и прежде всего от степени привычки к проблемному методу, может быть разным участие индивида во всех звеньях нового, нетрадиционного способа обучения. Вам, надеюсь, понятно, о чем я говорю?
– Конечно, – сказали хором ребята. Сказали с такой тупостью в лице, что сомнений в том, что им совершенно все непонятно, не было. Даже одна половинка Коли Почечкина, сидевшая теперь на правах подопечного рядом со своим наставником Славой Деревянко (напомним, другая половинка была в мастерских и спорила с другой половинкой Славы Деревянко), не сомневалась в том, что все сказанное Дятлом было темным лесом, темной ночью, вообще всем темным на этом свете.
А Дятел продолжал между тем отстукивать по нежным вывороченным мозгишкам семиклассников:
– О полной самостоятельности ученика можно говорить только тогда, когда он сам в состоянии выдвинуть и сформулировать новую проблему. Мне сказали, что после замеров в вашем классе установлено, что ваша активность в обучении увеличилась по сравнению с прошлым месяцем на шесть и девять десятых процента. А ну-ка подтвердите мне это. Кто больше найдет проблем в предложенной задаче?
Мгновение ребята соображали. А затем потянулись руки:
– Я скажу! Я! Я! Нет я! Меня спросите!
– Нет-нет, – сказал учитель. – Не торопитесь. Я бы хотел, чтобы вы достали свои конспекты и дали научный анализ…
Зашелестели страницы тетрадей по проблемному методу.
– Я проанализирую, – сказал Слава.
– Прекрасно, – согласился Дятел.
– Так вот. Проблемный метод требует, чтобы приведенные примеры были одновременно и жизненными ситуациями и носили обобщенный характер…
– А он читает по тетради, – с места сказал Злыдень.
– Это допустимо сейчас, – пояснил учитель. – Перенос идей из одной области в другую – это тоже творчество. Продолжай.
Слава, который нашел такой легкий способ творчества, бойко прочитывал из тетради слова, подставляя в них лишь кусочки из жизненной ситуации:
– В каждом случае выступает по крайней мере одна проблема, – говорил Слава, – и, как правило, ее решение связано с большими трудностями. В приведенном примере мы имеем дело с поэзией, а слово «спасибо» Пушкиным засунуто как живая проза. Это говорит о том, что абстрактное меняется с конкретным местами, и наоборот.
– Прекрасно, – сказал Дятел. – Как -же сформулировать проблему? Основную проблему.
– Я скажу! – сказал Толя Семечкин. – Здесь мы видим большую пользу для обучения, чем при простом запоминании готовых знаний. Если бы Витя Никольников сказал, что написали слово «спасибо», – здесь бы не было проблемы.
– А проблема состоит еще и в том, что «спасибо» дано в остраненной, необычной ситуации, – добавил Витя Никольников.
– О, вы и это знаете? – похвалил Дятел.
– Нам рассказывал про метод остранения Валентин Антонович. Это его главный прием, когда он сказки рассказывает.
– Значит, и в сказках используется метод проблемного обучения? – спросил Дятел. – Прекрасно. Ну, а как быть с Машей?
– А Маша – это два вида бытия, – добавил Никольников. – Маша в прошлом, вечная Маша, она и у Пушкина, и у Рафаэля…
– А Маша Куропаткина? – засмеялся Злыдень.
Наступила пауза. Маша передала записку Деревянко. Слава прочел и криво, ровно на одну половину рта своего, улыбнулся.
– Что она написала? – спросил шепотом Коля Почечкин.
Слава протянул записку. Коля сказал:
– Я такими буквами еще не умею читать. Что тут написано?
– Тут написано: «Заступись за меня».
– Заступись, – взмолился Коля Почечкин.
– А как? По морде дать?
– Дай по морде!
– Ты с ума сошел?
– Я тебе банку сгущенки дам!
– Две, – решительно сказал Слава.
Слава вытащил из лацкана пиджака булавку и нацелился ею в никольниковскую ягодицу. Укол был резким. Никольников подпрыгнул до потолка и так как пребывал в облегченном состоянии, то есть в одной половинке, то легко повис на абажуре, откуда слетели вместе с пылью две засохшие мухи. Занятия, конечно, были несколько скомканы. Все смотрели на абажур, где барахталась никольниковская половинка, а Дятел, крайне недовольный случившейся фантасмагорией, стал рассуждать вслух:
– Опять эта ползучая эмпирика. Она всюду врывается в чистый Логос и тем самым уродует семантические системы. Дети, мы сейчас в трудных условиях, но мы продолжим наше прекрасное рассуждение о проблемной ситуации и проблемном методе. Кто расскажет о признаках нетрадиционного усвоения знаний?
– Я, – сказал Злыдень, отодвигаясь вместе с партой с таким расчетом, чтобы не сидеть под Никольниковым, который в любую минуту мог свалиться с абажура. – Решение проблемы зависит от прочности ранее добытых знаний. Вот, например, сейчас нами установлено, что прозаическое выражение мысли имеет прямую связь с поэтическим. Высказанная Никольниковым идея о том, что Маша не только чистая эмпирика, но и всеобщая абстрактность, свидетельствует о том, что связи между всеобщим и единичным весьма подвижны. Можно я изображу эти связи на доске? – Саша выбежал к доске и нарисовал треугольник, где линия АБ означала всеобщую и вселенскую Машу, а линия БД означала конкретную самобытность Маши Куропаткиной, а линию ДА Саша Злыдень обозначил как линию вопроса-проблемы!
Такой блестящий ход рассуждений был столь неожиданным, что учитель вскочил из-за стола и сказал вдохновенно:
– Открытие! Конгениально! Саша Злыдень, я буду ставить вопрос, чтобы вас повесили на отдельную доску!
– Почета? – сверху спросил Никольников. – Или просто доску?
– Именно на Доску почета! Сформулирована величайшая проблема века! Найдена линия ДА! Что она означает?
– Она означает… – заметил Саша, очевидно рассчитывая на новые открытия.
А Коля Почечкин между тем, увидев, что Маша Куропаткина едва не плачет, снова обратился к Славе:
– И ему дай!
– Не достану. Он далеко сидит.
– Ну воткни ему, Славка, четыре банки сгущенки дам.
– Не могу. Я и так на карандаше.
– Десять банок.
– Не могу.
– Полсклада Каменюки отдам тебе!
– Ладно, сейчас.
И Слава сделал вид, что уронил карандаш. Он нагнулся и, подымая карандаш, воткнул приятелю в ягодицу английскую булавку. Злыдень взлетел. Пролетая мимо Никольникова, он крикнул ему:.
– Я первый открыл линию ДА! Запомни! Теперь ты никогда меня не будешь дразнить имбицилом! Запомни это.
Дятел, чтобы продлить наслаждение хорошо организованной самоподготовкой, закрыл глаза на все происходящее и как ни в чем не бывало спросил:
– Кто добавит?
– Кому добавки? – съязвил Слава Деревянко, явно намекая на то, что у него в лацканах еще три булавки. Коля Почечкин тоже рассмеялся.
– А ты почему здесь? – вскипел Дятел.
– А я у него на группе сегодня. На полставке, – пошутил Слава, – Он уже сделал все уроки. Я проверил.
– Разновозрастный отряд, – смягчился Дятел. – Хорошо, так кто еще дополнит ответы товарищей?
– Помогите, – вдруг раздался сверху голос Никольникова.
– Не мешай нам работать, а то в рапортичку запишем, – сказала Маша Куропаткина. – Не обращайте на него внимания, – обратилась она уже к учителю, – он у нас поэт – у него в голове сплошные фантазии. Ему и сейчас кажется, что он летает.
– Исследовательская активность каждого, – между тем продолжал Дятел, – вырастает вдвое, а то и втрое, если фоном трудной ситуации будет целесообразно организованная система действий и ситуаций, в которых ученик станет руководствоваться определенными потребностями, мотивами, целеполаганиями и другими психологическими факторами. Вам понятно, о чем я говорю?
– Понятно! – что есть мочи заорали дети, хотя им совершенно было непонятно, о чем шла речь, да и есть так хотелось, будто целых три дня во рту ничего не было.
А дел было еще по горло. Надо было сомкнуться с теми половинками, которые интенсифицировались в трудовой деятельности, где, в частности, вступили в настоящее трудовое сражение располовиненные Деревянко и Никольников.
За сражением наблюдали слесарь-лекальщик Тарас Григорьевич Чирва и Валерий Кононович Смола. В ход были пущены для определения точности обработки пластмассовых изделий линейки, угольники, циркули, штангенциркули, индикаторы, микрометры.
– Что ж, – сказал Смола, – по ряду сенсомоторных качеств Деревянко явно лидирует. Суставно-мускульное чувство у него выше, чем у Вити. Но зато у Вити больше развита эстетическая система «глаз-рука-мозг», точнее, «глаз-рука- воображение». У Вити деталь получилась, я бы сказал, элегантнее. Удачно выбрана фактура материала. Общий рисунок вещи совершеннее.
– И все-таки, если бы мне предложено было выбирать, то я предпочел бы Славу, потому что Вите трудно быть хорошим слесарем-инструментальщиком: у него плоскостопие и хотя и незначительное, но имеется искривление позвоночника, а это слесарю высокой квалификации противопоказано.
– Это исправимые вещи, – сказал Смола. – Для выравнивания стопы ему назначены специальные упражнения, а что касается искривления позвоночника, то к новому году этого искривления не будет. Так, ребята, можете идти. Сегодня вы разделили два первых места. Встретимся с вами завтра.
Дети выпорхнули из мастерских. Они неслись к школьному корпусу. Здесь еще кипели страсти. Как только закончилась самоподготовка и Саша Злыдень вместе с Никольниковьш слетели с потолка, а Дятел скрылся в учительской, так в классной комнате заварилась новая каша.
– Вот тебе! Вот тебе! – закричала Маша Куропаткина, ударяя Никольникова линейкой. Она била так сильно, что Витя Никольников, а он, как известно, представлял собой лишь одну половину, и она-то под ударами Маши Куропаткиной разлетелась на части. И именно этот факт установлен был Валентином Антоновичем Волковым, который после очередной депрессии явился в класс.
– Ты, Виктор, останешься тут, – сказал он одной половинке. – А ты, – обратился он к другой половинке, – пойдешь со мной в столовую, а остальные Никольниковы, господи, сколько их – раз, два, семь шестых, отправитесь в село Михайловское…
Чем бы еще кончились рассуждения Волкова, было неизвестно, только Коля Почечкин не выдержал позора любимого учителя и закричал:
– Валентин Антонович, пойдемте отсюда! Очень прошу, пойдемте! – Он схватил учителя за руку и потащил за собой.
17
Дятел согласился. И как только он оказался в нашей глубинке, так к нему резко (в лучшую сторону) изменилось. отношение со стороны обоих институтов: ему не только дали искомую степень, но и утвердили программу опытной работы о переводе правшей в левши. Как это ни странно, этот незначительный факт вдохновил Шарова. Несмотря на то что эксперимент велся на общественных началах и лаборатория была еоздана также на общественных началах, Шаров все равно тут же изменил вывеску, назвав новосветскую школу экспериментальной школой академии патологических наук.
– Под эту вывеску я теперь хоть черта достану, – смеялся он, потирая руки.
В лабораторию вошел и Волков, явный антипод Дятла (это я настоял, чтобы ввели Волкова, – для противовеса), и Смола, который вскоре, как отмечал Дятел, добился выдающихся успехов в опытной работе. Надо отдать должное Дятлу. Он в короткий срок объединил вокруг себя педагогов естественно-математического цикла, но и словесники охотно его слушали.
– Он будит нашу мысль, – говорила о нем Светлана Ивановна, руководитель предметной комиссии математиков.
– Эрудит, – отмечала Марья Даниловна, возглавлявшая всех словесников. – Если его методику объединить с методикой Волкова и Попова, то может получиться нектар, достойный богов.
– Без методики Дятла в трудовом воспитании не обойтись, – заключил Тарас Григорьевич Чирва.
Дятел мне помогал руководить педагогическими поисками в коллективе. Несмотря на то что он был несусветным занудой, мне было интересно вступать с ним в словесные поединки. Должен сказать, что эрудиция Дятла основывалась на новейших наших и зарубежных достижениях в области науки. Причем эта научная эрудиция была так плотно уложена в левом и правом дятловских полушариях, что для других, скажем, знаний из области художественной литературы, или искусства вообще, или из опыта человеческой мудрости в башке Дятла просто не осталось места. Поэтому всякому, кто его не знал, он казался круглым идиотом, и о нем уж точно злые и непочтительные насмешники так говорили: чайник.
Дятел, считая себя подлинным методологом, несколько пренебрежительно относился к практике, и не потому, что он ее не признавал, а потому, что он парил над нею. Упиваясь Гегелем, признаками структуралистов и системщиками, он именовал практику не иначе как ползучим эмпиризмом. Он знал: его практическая работа – дело временное. Еще наступит его час – час полного вступления в сферу чистой абстракции! Он ждал этого часа.
Дятел был нужен нам, школе, поскольку замыкал на себе весь учебный процесс, был знаком с такими же, как и он, занудами из академии патологических наук. Кроме всего прочего, он был нужен мне в моем противостоянии Шарову. Я им пользовался как тореадор красным плащом. Шаров, когда я сталкивал его с Дятлом, лез на стенку. Шаров ничего не понимал из того, о чем говорил Дятел. Дятел был для него инопланетянином, которого он вынужден был терпеть. Великий методолог говорил авторитетно, ссылаясь на источники, на современные научные достижения, нередко прибегая и к выпискам из протоколов заседаний отделов и секторов института левого полушария.
В этих протоколах отмечалось, что дятловская концепция, как и все направление новосветской школы, отвечает современным требованиям науки, что результаты работы школы бесподобны, а посему надо всячески поддерживать большое и ценное начинание. Мучительно поглядывая по сторонам, Шаров немедленно придумывал какое-нибудь срочное дело и ласково говорил:
– Рад бы послушать тебя, Варфоломеевич, да не могу, надо договариваться насчет солярки, а то дизель к чертовой матери выйдет из строя…
Шаров от Дятла спасался бегством.
– И где ты такое чучело выкопал? – говорил мне директор.
– Наука, – бойко отвечал я.
– Ох и возьмут нас за одно место, помяни мое слово, – отвечал мне Шаров. – Чует мое сердце, не к добру эта левая наука нас приведет… Поразительная штука человеческое сознание. Оба академических института (в какие-то периоды они объединялись) так сумели задурить всем головы, что многие поверили в выдвигаемые прямо противоположные доктрины, и Дятел приложил немало усилий, чтобы новая академическая идеология проникла в умы не только нашего новосветского педагогического состава, но и в умы технического персонала, в умы детей. Дятел обладал потрясающим свойством делить все пополам, что он и называл диалектикой. Люди, кошки, собаки, деревья, провода, лекарства, борщи, плоскогубцы, небо, капуста и прочее – все делилось на плюсы и минусы. Все раздваивалось, а потом растраивалось, расчетверялось. И хотя мы посмеивались над Дятлом, но очень скоро так увлеклись осуществлением принципа раздвоения, что в нашем сознании почти не осталось целостных предметов: все стало существовать в виде обособленных половинок. Мы считали, что спасаемся от дятловской диалектики с помощью юмора, а на самом деле, ловко оперируя такими терминами, как плюс и минус, абстрактное и конкретное, единство и противоположность, количество и качество, частичность и цельность, мы переиначивали свое сознание таким образом, чтобы видеть, скажем, не всего человека разом, а его половинку или же видеть сразу несколько половинок, то есть человека как бы в разобранном виде.
Только таким способом, доказывал Дятел, можно уловить суть, то есть субстрат, присущий только идеальной личности. И не надо бояться этого расчленения человеческих характеров. Уже само по себе открытие социальной психологией формальной и неформальной структур коллектива свидетельствует о том, что любая личность многослойна. И важно видеть ее как бы в разрезе… Больше того, доказывал Дятел, важно самих детей научить этому великому принципу деления. Тем более что школьное состояние личности предрасполагает к прогрессирующему раздвоению. Опытная работа новосветской школы показывает, насколько эффективно раздвоение школьников в процессе их гармонического развития.
Даже такие цельные натуры, доказывал Дятел, как Слаба Деревянко, Коля Почечкин и Витя Никольников, раздваивались с завидной легкостью. Сознание расщепляло реальность, и великий методологический разум Дятла видел, как одна половинка Почечкина рядом со Славой Деревянко у станочков в мастерских шлифует тончайшую пластинку для сверхточного прибора «Микрон», а другая половинка с тем же Славой Деревянко фехтует в спортивном зале, а третья уже отслоилась от второй и нырнула в темные сырые подземелья, где сложены аккуратной рукой Каменюки в четыре ряда, почти до самого потолка, ящики с консервными банками. Заметим сразу, что цельность натуры Славы Деревянко как раз и сказывалась в его пристрастии к сгущенному молоку. (Этого Дятел не знал.)
Нужно сказать, что Слава совершенно трезво отдавал себе отчет, почему он так нежно привязан к молочному продукту. Выстроенную теорию своих домыслов он поведал Коле Почечкину: укрепляет мышечно-сосудистую систему, активизирует работу левого полушария. Коля Почечкин был не только его другом, но еще и подопечным, так как Слава взял на себя обязательства к новому году, среди которых было и; такое – довоспитать, ученика Почечкина в трудовом отношении. Они наспех, впрочем весьма удачно, составили программу по которой Коля должен был под руководством Славы завершить свой воспитательный курс. За этой программой стоял еще и особый подтекст, который можно было прочесть только в состоянии большого и настоящего раздвоения. По этой программе Коля должен был выучиться очень многому, но главное – видоизмениться в своей мышечно-сосудистой основе. Слава прочел своему подопечному весьма и весьма квалифицированную лекцию, в которой были соединены все выдающиеся открытия Смолы, Дятла, Станислава Лема и двух слесарей, Хомутова и Чирвы, принятых на работу в школьные мастерские.
– Чтобы стать мастером опиливания и полировки, Колька, – учил Слава, – надо иметь хорошо развитое суставно-мускульное чувство. Понимаешь, я чувствую дистанцию и всегда контролирую силу нажима на инструмент. Когда я фехтую или боксирую, я ощущаю противника на расстоянии одного миллиметра. Я научился ощущать расстояние даже с закрытыми глазами. Хочешь, покажу?
– Покажи, – наивно согласился Коля.
– Отлично, стань вот сюда. Смотри, я сейчас с закрытыми глазами буду наносить тебе удары по подбородку. И буду касаться только волосиков…
Слава стал в стойку и сделал попытку нанести Почечкину удар крюком. Коля отпрянул в сторону. Он не пожелал стать приспособлением для демонстрации суставно-мышечных свойств своего наставника.
– Не хочу. Ты лучше покажи на дереве сначала. Вот я поставлю тебе бревнышко и к нему волосики прилеплю, а ты их со всего размаха сбей.
Коля проворно срезал несколько рыжих волосинок со своей шевелюры, приклеил их к бревну и сказал:
– Бей!
– Ну знаешь, ты совсем рехнулся! Это ни на что не похоже. Я же могу по бревну садануть!
– Но у тебя же точность удара.
– У меня особая точность удара. Это все говорят. Я уже стал работать как профессионал в инструментальном цехе. Мне Тарас Григорьевич сказал, что мои руки обладают высокой чувствительностью. Я очень точно определяю сопротивление материала, например, при затягивании болта. Мои пальцы ощущают разницу полировки в несколько микрон. Ты соображаешь, что это значит?! А ты мне бревно подставляешь. У меня же золотые руки.
– Ну а у меня золотой подбородок, – сказал Коля.
– Ах, вот оно что! Ты боишься, что я тебя стукну? Не бойся. Гарантию даю.
– Но если ты даешь гарантию, сшиби волосинки на бревне. Боишься?
– Я боюсь? Ты с ума сошел. У меня самый лучший в классе глазомер и самое высокое концентрированное внимание.
– Ну сбей волосинки. Подошел Витя Никольников.
– Опять, Славка, хвастаешь? – сказал он.
– А что, неправда, что я лучше всех развит в суставах и мышцах? Что, не говорил этого Смола?
– Говорил.
– Ну становись, я тебе покажу с закрытыми глазами…
– А ты покажи сначала на бревне.
– Хорошо, – сказал Славка. Стал в стойку и зажмурился.
– Нет, так дело не пойдет, – сказал Коля. – Мы тебе завяжем глаза.
– Ты что, с ума сошел! С завязанными глазами совсем другое дело. Теряется координация движений. Это мы на фехтовании проходили. Ты еще уши мне заткни и мешок на голову накинь.
– Ладно, пусть так бьет, – сказал Почечкин.
Слава нацелился. Два раза примерился, а в третий раз развернулся и со всей силы саданул кулаком по бревну. По всей вероятности, боль у Славы была дикой, поскольку он заорал благим матом и запрыгал, держась за правую руку.
– А ну, улепетывай отсюда! – Это Слава вдруг набросился на Никольникова. – Это все из-за тебя.
– А я при чем?
– А при том. Стал как истукан. От тебя поле отрицательное идет. Тебя вообще надо держать на расстоянии от людей.
– Ну, понесло, – обиделся Никольников.
– Что понесло? Ты же чистый эмпирик. Поэт. У тебя никакого абстрактного мышления нет.
– А что такое абстрактное мышление? – спросил Почечкин. – Мы еще этого не проходили. Это арифметика?
– Еще какая арифметика. Абстрактное мышление – это когда мозги наизнанку выворачивают, а обратно потом не запихивают.
– Это и чувствуется, – ехидно заметил Витя Никольников.
– Опять ты ни черта не понимаешь. Я же говорил Кольке: у меня самое высокое концентрированное внимание. Если я в мастерских, то я весь в труде, а не наполовинку, как многие.
Слава был не прав. И это знал Никольников. И он решил выждать, чтобы накинуться на приятеля с новыми доказательствами.
Надо сказать, что борьба между Никольниковым и Дере-вянко в последнее время, особенно после того как Славу освободили от всех интернатских должностей, приобрела новые, я бы сказал, теоретические формы. В далекое прошлое ушли такие виды состязаний, как кулачный бой, угрозы, оскорбления. Сейчас приятели сражались, если можно так сказать, организованно – в фехтовальном зале под присмотром Смолы. На рапирах побеждал, как правило, Слава, а на саблях Витя. В классе по русскому языку, где надо было придумывать сложные конструкции с придаточными предложениями,, тоже побеждал Витя. И Марья Даниловна совсем недавно сказала ему: «Назначаю тебя моим ассистентом на уроках русского языка». А вот на математике и физике, где надо было выводить теоремы и объяснять физические явления, – здесь на первое место выходил Слава Деревянко. И Светлана Ивановна под руководством Дятла даже написала научный доклад о специфическом индивидуальном развитии Славы. И теперь, когда производственные половинки учеников торчали в мастерских, под руководством воспитателя Дятла шла самоподготовка в седьмом классе: Витя Никольников объяснял ребятам разницу между поэтической и прозаической речью.
– Вот Пушкин пишет, – говорил Никольников: – «Вчера мне Маша приказала в куплеты рифмы набросать, и мне в награду обещала спасибо в прозе написать»…
– А ты другой пример не мог бы привести? – это Маша Куропаткина с места поднялась.
– А почему? Это очень удачный примерчик.
– А дальше что? – спросил Злыдень Саша.
– Что дальше?
– Ну дальше как у Пушкина там?
– Тебе что, прочесть все стихотворение?
– Ну да.
Когда Витя прочел «О Маша, Маша, поспеши и за четыре мне куплета мою награду напиши!» – Саша Злыдень сказал:
– А «спасибо» – это проза, а почему оно в стихах? Тут что-то не так.
– Прекрасно подмечено, – это с последней парты поднялся учитель, Дятел Николай Варфоломеевич. – Выявление проблем, их формулировка и решение на основе различения абстрактного и конкретного – это основные звенья проблемного обучения. В зависимости от возможностей каждого из вас, и прежде всего от степени привычки к проблемному методу, может быть разным участие индивида во всех звеньях нового, нетрадиционного способа обучения. Вам, надеюсь, понятно, о чем я говорю?
– Конечно, – сказали хором ребята. Сказали с такой тупостью в лице, что сомнений в том, что им совершенно все непонятно, не было. Даже одна половинка Коли Почечкина, сидевшая теперь на правах подопечного рядом со своим наставником Славой Деревянко (напомним, другая половинка была в мастерских и спорила с другой половинкой Славы Деревянко), не сомневалась в том, что все сказанное Дятлом было темным лесом, темной ночью, вообще всем темным на этом свете.
А Дятел продолжал между тем отстукивать по нежным вывороченным мозгишкам семиклассников:
– О полной самостоятельности ученика можно говорить только тогда, когда он сам в состоянии выдвинуть и сформулировать новую проблему. Мне сказали, что после замеров в вашем классе установлено, что ваша активность в обучении увеличилась по сравнению с прошлым месяцем на шесть и девять десятых процента. А ну-ка подтвердите мне это. Кто больше найдет проблем в предложенной задаче?
Мгновение ребята соображали. А затем потянулись руки:
– Я скажу! Я! Я! Нет я! Меня спросите!
– Нет-нет, – сказал учитель. – Не торопитесь. Я бы хотел, чтобы вы достали свои конспекты и дали научный анализ…
Зашелестели страницы тетрадей по проблемному методу.
– Я проанализирую, – сказал Слава.
– Прекрасно, – согласился Дятел.
– Так вот. Проблемный метод требует, чтобы приведенные примеры были одновременно и жизненными ситуациями и носили обобщенный характер…
– А он читает по тетради, – с места сказал Злыдень.
– Это допустимо сейчас, – пояснил учитель. – Перенос идей из одной области в другую – это тоже творчество. Продолжай.
Слава, который нашел такой легкий способ творчества, бойко прочитывал из тетради слова, подставляя в них лишь кусочки из жизненной ситуации:
– В каждом случае выступает по крайней мере одна проблема, – говорил Слава, – и, как правило, ее решение связано с большими трудностями. В приведенном примере мы имеем дело с поэзией, а слово «спасибо» Пушкиным засунуто как живая проза. Это говорит о том, что абстрактное меняется с конкретным местами, и наоборот.
– Прекрасно, – сказал Дятел. – Как -же сформулировать проблему? Основную проблему.
– Я скажу! – сказал Толя Семечкин. – Здесь мы видим большую пользу для обучения, чем при простом запоминании готовых знаний. Если бы Витя Никольников сказал, что написали слово «спасибо», – здесь бы не было проблемы.
– А проблема состоит еще и в том, что «спасибо» дано в остраненной, необычной ситуации, – добавил Витя Никольников.
– О, вы и это знаете? – похвалил Дятел.
– Нам рассказывал про метод остранения Валентин Антонович. Это его главный прием, когда он сказки рассказывает.
– Значит, и в сказках используется метод проблемного обучения? – спросил Дятел. – Прекрасно. Ну, а как быть с Машей?
– А Маша – это два вида бытия, – добавил Никольников. – Маша в прошлом, вечная Маша, она и у Пушкина, и у Рафаэля…
– А Маша Куропаткина? – засмеялся Злыдень.
Наступила пауза. Маша передала записку Деревянко. Слава прочел и криво, ровно на одну половину рта своего, улыбнулся.
– Что она написала? – спросил шепотом Коля Почечкин.
Слава протянул записку. Коля сказал:
– Я такими буквами еще не умею читать. Что тут написано?
– Тут написано: «Заступись за меня».
– Заступись, – взмолился Коля Почечкин.
– А как? По морде дать?
– Дай по морде!
– Ты с ума сошел?
– Я тебе банку сгущенки дам!
– Две, – решительно сказал Слава.
Слава вытащил из лацкана пиджака булавку и нацелился ею в никольниковскую ягодицу. Укол был резким. Никольников подпрыгнул до потолка и так как пребывал в облегченном состоянии, то есть в одной половинке, то легко повис на абажуре, откуда слетели вместе с пылью две засохшие мухи. Занятия, конечно, были несколько скомканы. Все смотрели на абажур, где барахталась никольниковская половинка, а Дятел, крайне недовольный случившейся фантасмагорией, стал рассуждать вслух:
– Опять эта ползучая эмпирика. Она всюду врывается в чистый Логос и тем самым уродует семантические системы. Дети, мы сейчас в трудных условиях, но мы продолжим наше прекрасное рассуждение о проблемной ситуации и проблемном методе. Кто расскажет о признаках нетрадиционного усвоения знаний?
– Я, – сказал Злыдень, отодвигаясь вместе с партой с таким расчетом, чтобы не сидеть под Никольниковым, который в любую минуту мог свалиться с абажура. – Решение проблемы зависит от прочности ранее добытых знаний. Вот, например, сейчас нами установлено, что прозаическое выражение мысли имеет прямую связь с поэтическим. Высказанная Никольниковым идея о том, что Маша не только чистая эмпирика, но и всеобщая абстрактность, свидетельствует о том, что связи между всеобщим и единичным весьма подвижны. Можно я изображу эти связи на доске? – Саша выбежал к доске и нарисовал треугольник, где линия АБ означала всеобщую и вселенскую Машу, а линия БД означала конкретную самобытность Маши Куропаткиной, а линию ДА Саша Злыдень обозначил как линию вопроса-проблемы!
Такой блестящий ход рассуждений был столь неожиданным, что учитель вскочил из-за стола и сказал вдохновенно:
– Открытие! Конгениально! Саша Злыдень, я буду ставить вопрос, чтобы вас повесили на отдельную доску!
– Почета? – сверху спросил Никольников. – Или просто доску?
– Именно на Доску почета! Сформулирована величайшая проблема века! Найдена линия ДА! Что она означает?
– Она означает… – заметил Саша, очевидно рассчитывая на новые открытия.
А Коля Почечкин между тем, увидев, что Маша Куропаткина едва не плачет, снова обратился к Славе:
– И ему дай!
– Не достану. Он далеко сидит.
– Ну воткни ему, Славка, четыре банки сгущенки дам.
– Не могу. Я и так на карандаше.
– Десять банок.
– Не могу.
– Полсклада Каменюки отдам тебе!
– Ладно, сейчас.
И Слава сделал вид, что уронил карандаш. Он нагнулся и, подымая карандаш, воткнул приятелю в ягодицу английскую булавку. Злыдень взлетел. Пролетая мимо Никольникова, он крикнул ему:.
– Я первый открыл линию ДА! Запомни! Теперь ты никогда меня не будешь дразнить имбицилом! Запомни это.
Дятел, чтобы продлить наслаждение хорошо организованной самоподготовкой, закрыл глаза на все происходящее и как ни в чем не бывало спросил:
– Кто добавит?
– Кому добавки? – съязвил Слава Деревянко, явно намекая на то, что у него в лацканах еще три булавки. Коля Почечкин тоже рассмеялся.
– А ты почему здесь? – вскипел Дятел.
– А я у него на группе сегодня. На полставке, – пошутил Слава, – Он уже сделал все уроки. Я проверил.
– Разновозрастный отряд, – смягчился Дятел. – Хорошо, так кто еще дополнит ответы товарищей?
– Помогите, – вдруг раздался сверху голос Никольникова.
– Не мешай нам работать, а то в рапортичку запишем, – сказала Маша Куропаткина. – Не обращайте на него внимания, – обратилась она уже к учителю, – он у нас поэт – у него в голове сплошные фантазии. Ему и сейчас кажется, что он летает.
– Исследовательская активность каждого, – между тем продолжал Дятел, – вырастает вдвое, а то и втрое, если фоном трудной ситуации будет целесообразно организованная система действий и ситуаций, в которых ученик станет руководствоваться определенными потребностями, мотивами, целеполаганиями и другими психологическими факторами. Вам понятно, о чем я говорю?
– Понятно! – что есть мочи заорали дети, хотя им совершенно было непонятно, о чем шла речь, да и есть так хотелось, будто целых три дня во рту ничего не было.
А дел было еще по горло. Надо было сомкнуться с теми половинками, которые интенсифицировались в трудовой деятельности, где, в частности, вступили в настоящее трудовое сражение располовиненные Деревянко и Никольников.
За сражением наблюдали слесарь-лекальщик Тарас Григорьевич Чирва и Валерий Кононович Смола. В ход были пущены для определения точности обработки пластмассовых изделий линейки, угольники, циркули, штангенциркули, индикаторы, микрометры.
– Что ж, – сказал Смола, – по ряду сенсомоторных качеств Деревянко явно лидирует. Суставно-мускульное чувство у него выше, чем у Вити. Но зато у Вити больше развита эстетическая система «глаз-рука-мозг», точнее, «глаз-рука- воображение». У Вити деталь получилась, я бы сказал, элегантнее. Удачно выбрана фактура материала. Общий рисунок вещи совершеннее.
– И все-таки, если бы мне предложено было выбирать, то я предпочел бы Славу, потому что Вите трудно быть хорошим слесарем-инструментальщиком: у него плоскостопие и хотя и незначительное, но имеется искривление позвоночника, а это слесарю высокой квалификации противопоказано.
– Это исправимые вещи, – сказал Смола. – Для выравнивания стопы ему назначены специальные упражнения, а что касается искривления позвоночника, то к новому году этого искривления не будет. Так, ребята, можете идти. Сегодня вы разделили два первых места. Встретимся с вами завтра.
Дети выпорхнули из мастерских. Они неслись к школьному корпусу. Здесь еще кипели страсти. Как только закончилась самоподготовка и Саша Злыдень вместе с Никольниковьш слетели с потолка, а Дятел скрылся в учительской, так в классной комнате заварилась новая каша.
– Вот тебе! Вот тебе! – закричала Маша Куропаткина, ударяя Никольникова линейкой. Она била так сильно, что Витя Никольников, а он, как известно, представлял собой лишь одну половину, и она-то под ударами Маши Куропаткиной разлетелась на части. И именно этот факт установлен был Валентином Антоновичем Волковым, который после очередной депрессии явился в класс.
– Ты, Виктор, останешься тут, – сказал он одной половинке. – А ты, – обратился он к другой половинке, – пойдешь со мной в столовую, а остальные Никольниковы, господи, сколько их – раз, два, семь шестых, отправитесь в село Михайловское…
Чем бы еще кончились рассуждения Волкова, было неизвестно, только Коля Почечкин не выдержал позора любимого учителя и закричал:
– Валентин Антонович, пойдемте отсюда! Очень прошу, пойдемте! – Он схватил учителя за руку и потащил за собой.
17
Шаров зверел молча. Тихо зверел. Иногда даже ласково, если можно так сказать, зверел. Только искры в его глазах выдавали то, что в нем проснулись волки, тигры, леопарды, бизоны – все то зверье, от которого не суждено было произойти человеку в этой жизни.
Он сидел на педсовете и не понимал до конца, что же происходит: его, Шарова, ни в грош не ставят – ишь как раскудахтались! Выступал Дятел:
– То, что я увидел вчера на самоподготовке, восхитительно. Дети овладели методикой современного раздвоения. Соединение игрового и проблемного методов на уроке решило две сложнейшие задачи. Первая – интеллектуальное и эмоциональное развитие. Дети сумели освоить язык эпохи. Я подвел итоги по тесту «Круги». Мной установлено, что скорость мышления у наших учащихся значительно выше, чем в буржуазных колледжах. Например, исполнение музыкального произведения «с листа» у Коли Почечкина и Вити Никольникова показало, что они за шесть секунд воспринимают пять бидулов нотного текста. Бидул, поясняю, это найденная мною единица измерения. А это значит вдвое больше, чем у студентов первого курса в соцстранах, и втрое больше, чем в Гарварде и Кембридже. У нас здесь возник спор с коллегами. Меня обвинили в некоторой схоластике. Будто я усложняю формы обучения. Товарищи, это я делаю сознательно. Я поступаю точно так же, как поступают все наши выдающиеся психологи. Точнее, большинство из них. Мы не можем больше ориентироваться на традиционные методы. Мы должны раз и навсегда покончить с жизнью, простите, с голой и ползучей эмпирикой, с наглядностью. И, наконец, с пресловутым здравым смыслом. Мы не можем мириться с тем, что дети в младших классах прибегают в счете к наглядности. Абстрактность, абстрактность и еще раз абстрактность – вот наша единственная конкретность!
Он сидел на педсовете и не понимал до конца, что же происходит: его, Шарова, ни в грош не ставят – ишь как раскудахтались! Выступал Дятел:
– То, что я увидел вчера на самоподготовке, восхитительно. Дети овладели методикой современного раздвоения. Соединение игрового и проблемного методов на уроке решило две сложнейшие задачи. Первая – интеллектуальное и эмоциональное развитие. Дети сумели освоить язык эпохи. Я подвел итоги по тесту «Круги». Мной установлено, что скорость мышления у наших учащихся значительно выше, чем в буржуазных колледжах. Например, исполнение музыкального произведения «с листа» у Коли Почечкина и Вити Никольникова показало, что они за шесть секунд воспринимают пять бидулов нотного текста. Бидул, поясняю, это найденная мною единица измерения. А это значит вдвое больше, чем у студентов первого курса в соцстранах, и втрое больше, чем в Гарварде и Кембридже. У нас здесь возник спор с коллегами. Меня обвинили в некоторой схоластике. Будто я усложняю формы обучения. Товарищи, это я делаю сознательно. Я поступаю точно так же, как поступают все наши выдающиеся психологи. Точнее, большинство из них. Мы не можем больше ориентироваться на традиционные методы. Мы должны раз и навсегда покончить с жизнью, простите, с голой и ползучей эмпирикой, с наглядностью. И, наконец, с пресловутым здравым смыслом. Мы не можем мириться с тем, что дети в младших классах прибегают в счете к наглядности. Абстрактность, абстрактность и еще раз абстрактность – вот наша единственная конкретность!