Страница:
– Охота была! – сказал один мальчик. – Мы привыкли ничего не делать.
И тогда рыжая собачка, которая была на острове и которую любили дети, стала лаять и стаскивать одеяла с ребят.
– Вот видите, – сказал волшебник, – даже собачка умоляет вас.
– А почему же, если ты настоящий волшебник, то не заколдуешь нас, чтобы мы встали и починили все? – сказал самый умный из детей, который целый год прожил на чердаке, где много умных книжек было.
– Я могу вас заколдовать, – сказал волшебник, – но это будет совсем другое. Одно дело заколдованный человек, а другое дело, когда он сам…
– Нет, ты все же заколдуй нас, докажи, что ты настоящий волшебник! – не унимался самый умный.
– Ты что, с ума сошел! – возмутился другой ребенок, который поглупее был. – Он чего доброго и заколдует, и тогда нам придется работать.
– Не заколдует, спорим на шесть выключателей, которые я вывинтил в конюшне и в учебном корпусе. Спорим, что не заколдует!
– И я отдаю свои шесть водопроводных кранов и две дверные ручки, – сказал еще один ребенок.
– Хорошо, – сказал волшебник и стукнул палочкой по столу.
И как только он это сделал, так повскакивали все и ринулись – кто за отверткой, кто за шваброй, а кто за сгущенкой. Друг у друга стали работу отнимать, хохот пошел по комнатам, потому как работать стали играючи. И собачка бегала вокруг, детей веселя, и звонко лаяла. А дети перестали играть, потому что игра теперь казалась им работой, а работа настоящей увлекательной игрой. И снова появилось изобилие, и все ломилось от богатств на острове: фехтовальные клубы появились, футбольные поля, мастерские, где какой хочешь инструмент был, где не только модели, но и настоящие машины сооружали дети, и самый умный, тот, который вопрос задавал, научился двумя руками писать, потому что у него левая рука стала правой, а правая левой. А потом он стал меняться своими руками, сам с собой, разумеется, пока не запутался, где у него левая, а где правая, и, конечно же, он радовался очень, потому как самым сильным фехтовальщиком стал.
– Вам нравится такая жизнь? – спросил волшебник.
– Очень, – ответил самый умный.
– Но вы же заколдованные, и в любую минуту у вас может исчезнуть счастье, потому что оно мое, а не ваше.
– Ну, тогда расколдуй нас, – сказал самый умный.
– Но тогда надо начинать все сначала и самим добиться всего того, чего вы достигли теперь.
– А это очень трудно?
– Очень. Но зато в тысячу раз интереснее.
Волшебник стукнул палочкой, и проснулись дети, снова они ощутили холод и голод, но прекрасный сон стоял перед глазами, и тогда самый умный сказал:
– Мы согласны, приказывай, если ты действительно настоящий волшебник.
– Но хватит ли у вас терпения? – снова повторил свой прежний вопрос волшебник.
– Хватит! – ответили дети хором.
И уже на следующее утро на острове началась настоящая прекрасная жизнь, потому что радости было куда больше, чем в том волшебном сне.
– Это не настоящая сказка, – сказал Саша Злыдень. – Вы ее придумали сейчас.
– Конечно, придумал, – ответил я.
– Но вы не волшебник, – проговорил мальчик со знакомым голосом.
Это был настоящий, живой Витя Никольников.
– Я не волшебник, – ответил я.
– Тогда зачем же сказки рассказывать! – раздался и другой голос, принадлежавший Славе Деревянко.
– Потому что я знаю, что у нас может быть в тысячу раз лучше, чем в том волшебном сне. Могу заключить с вами пари, если хватит у вас терпения. Ставлю три выключателя, одну поломанную швейную машинку и две отвертки, мои личные, заметьте!
Я смеялся, а между тем был настроен крайне серьезно. Об этом мне скажет потом и Волков: он, оказывается, сидел за моей спиной, когда я рассказывал свою дидактическую сказку.
И меня тогда снова будто прорвало. Я стал говорить о самых великих ценностях века, говорить как со взрослыми людьми, как с Волковым говорил, потому и состоялось мое человеческое и педагогическое обнажение. Я вдруг ощутил себя в каждом из них. Здесь для меня не было детей, здесь всюду было мое «я». Двадцать с лишним моих «я» сидело и смотрело на меня. Синевой мерцало в темноте, коричневым янтарем поблескивало, топазом и изумрудом посвечивало, когда их лица поворачивались, и электрический свет от фонаря на улице будто ярче становился – лампочка была очень уж высоко и ее нельзя вывинтить, только Гришке Злыдню с его кошками, с которыми он никогда не расставался, доступна такая высота! И поскольку между мной и детьми исчезло на мгновение различие, потому я и обращался к ним как к самому себе. К самому такому, каким я в четырех стенах своего флигеля бывал, когда передо мной сидели, выйдя за предел толстых изданий, и Кант Иммануил, суровый проповедник долга, и Гегель – великий чародей мысли, и Достоевский, прошедший через главные возможные человеческие страдания и сохранивший нравственный закон в себе, и Пушкин, чья формула «счастье – есть лучший человеческий университет» запала мне в душу, и Ушин-ский, отразивший свет великих исканий гениального девятнадцатого века. И в каждом ребенке было чуточку Пушкина, чуточку Достоевского, чуточку Канта и чуточку всей человеческой культуры: всей предыстории развития человека. Поэтому и распахнулась моя душа и выпалил я им, детям, свои верования. Конечно же, в силу моей молодости я скорее сам себя убеждал, нежели детей. Но эта сила самоубеждения была действительной, реальной силой. И расчет этой силы бил в точку. Этот расчет был неосознанным. Но это был расчет все же. Обнаженный расчет.
И смысл моего исступления (это, конечно, ужасно, что это было все-таки исступлением!) сводился к тому, что мы, взрослые, готовы принести им, детям, каждую свою кровинку, каждое движение души, каждый вздох, только бы стало лучше, только бы достичь заветной цели, чтобы любовь в Новом Свете вспыхнула ко всему живому: и к воспитателям, и к Эльбе, и к Шарову, и к Злыдню, и чтобы завтра же ночью этот свет залил территорию, и чтобы завтра наступил новый переворот в сознании, ибо нельзя тянуть резину, нельзя гибнуть на корню, ибо единственные силы, какие могут изменить этот мир,- это силы молодости, силы зеленой травы, силы нарождающегося дня. Если же этого не случится, то я непременно готов уйти, уйти, чтобы навсегда похоронить в себе мою мечту или выразить ее в другом месте и другим образом. Нет, я не пугал детвору, я взывал к тем искрам, которые, по мере того как я заклинал, разгорались все ярче и ярче, пока свет от этих искр не стал ярче электрического и не затопил все вокруг.
– То, что вы предлагаете нам, это пустяки, – сказал Никольников, – это вообще никакого труда не составит!
– Да, это такая чепуха, что даже и говорить об этом не стоит, – сказал Деревянко.
– Да, это ерунда! – заключил Толя Семечкин. – Завтра же все вентили, все краны и краники, и все выключатели, и отвертки, и плоскогубцы – все будет на месте. И уберем мы комнаты без воспитателей, и на завтрак сходим, а что же потом?! Потом что?
– Да, что потом? – спросил Саша Злыдень. – Что нам за это будет?
И тут снова я развернул свои этические представления, почерпнутые из указанных источников.
– Имейте терпение. Тогда все будет! Вы увидите в глазах воспитателей новый свет. Появится ранее неведомое вам чувство благородства, и чувство прекрасного, и чувство великого счастья посетит вас.
Это был заговор. Самый справедливый в мире заговор. Заговор без захвата власти. Заговор без кровопролития. Заговор с двумя задачами – доставить радость другим и испытать неведомое чувство благородства.
Это был заговор, в котором исключались страх и предательства, сомнения и неудачи. Это был заговор, манифест которого состоял из одного слова: «Мы».
А наутро были расставлены пикеты. Всем воспитателям, торопившимся на подъем, предлагалось пройти ко мне. Ворча и чертыхаясь, шли воспитатели в кабинет:
– Опять совещание! Детвора одна в корпусах…
– Что, опять комиссия?
– Располагайтесь поудобнее, – говорил я, встречая воспитателей. – Отныне мы начинаем новую, счастливую жизнь.
– Дети же на завтрак опоздают, – возражали воспитатели.
Мое окошко выходило во двор, и было видно, как дети без единого воспитателя умывались (впервые на улице), трясли половички, затем выстроились и пошли на завтрак…
– Это что-то новое, – сказал Шаров, в общем-то довольный происходящим. – Но доверие доверием, а контроль тоже нужен, товарищи.
И хоть смазалось несколько мое счастье от этого заключительного слова, все же кое-что осталось у меня от радости, в особенности когда председатель Совета Слава Деревянко спокойно доложил:
– Можете проверить корпуса, все чисто, и все ребята на занятиях.
На крыльце у входа в каждый корпус были сложены целые горы вещей: здесь были выключатели, трансформаторы, провода, напильники, молотки, плоскогубцы, кухонные ножи, полотенца и простыни, водопроводные краны и вентили, наборы красок и лобзики, шишечки от никелированных кроватей и репродукторы, волейбольные камеры и мячи, банки со сгущенным молоком и пачки печенья и еще всякая всячина.
– От чорты, скилько усього натягали, – радовался Злыдень, собирая выключатели и все по электрической своей части.
– Оприходовать, – сказал Шаров Каменюке, показывая на сгущенку и инструмент.
– Та воно уже нигде не числится – списали усе писля инвентаризации, – ответил завхоз.
Тогда впервые открыто в Новом Свете рядом со словом «оприходовать» прозвучало словосочетание «нигде не числится».
Я и не предполагал тогда, что этим словам суждено в расцвете и гибели Нового Света занять столь значительное место.
10
11
И тогда рыжая собачка, которая была на острове и которую любили дети, стала лаять и стаскивать одеяла с ребят.
– Вот видите, – сказал волшебник, – даже собачка умоляет вас.
– А почему же, если ты настоящий волшебник, то не заколдуешь нас, чтобы мы встали и починили все? – сказал самый умный из детей, который целый год прожил на чердаке, где много умных книжек было.
– Я могу вас заколдовать, – сказал волшебник, – но это будет совсем другое. Одно дело заколдованный человек, а другое дело, когда он сам…
– Нет, ты все же заколдуй нас, докажи, что ты настоящий волшебник! – не унимался самый умный.
– Ты что, с ума сошел! – возмутился другой ребенок, который поглупее был. – Он чего доброго и заколдует, и тогда нам придется работать.
– Не заколдует, спорим на шесть выключателей, которые я вывинтил в конюшне и в учебном корпусе. Спорим, что не заколдует!
– И я отдаю свои шесть водопроводных кранов и две дверные ручки, – сказал еще один ребенок.
– Хорошо, – сказал волшебник и стукнул палочкой по столу.
И как только он это сделал, так повскакивали все и ринулись – кто за отверткой, кто за шваброй, а кто за сгущенкой. Друг у друга стали работу отнимать, хохот пошел по комнатам, потому как работать стали играючи. И собачка бегала вокруг, детей веселя, и звонко лаяла. А дети перестали играть, потому что игра теперь казалась им работой, а работа настоящей увлекательной игрой. И снова появилось изобилие, и все ломилось от богатств на острове: фехтовальные клубы появились, футбольные поля, мастерские, где какой хочешь инструмент был, где не только модели, но и настоящие машины сооружали дети, и самый умный, тот, который вопрос задавал, научился двумя руками писать, потому что у него левая рука стала правой, а правая левой. А потом он стал меняться своими руками, сам с собой, разумеется, пока не запутался, где у него левая, а где правая, и, конечно же, он радовался очень, потому как самым сильным фехтовальщиком стал.
– Вам нравится такая жизнь? – спросил волшебник.
– Очень, – ответил самый умный.
– Но вы же заколдованные, и в любую минуту у вас может исчезнуть счастье, потому что оно мое, а не ваше.
– Ну, тогда расколдуй нас, – сказал самый умный.
– Но тогда надо начинать все сначала и самим добиться всего того, чего вы достигли теперь.
– А это очень трудно?
– Очень. Но зато в тысячу раз интереснее.
Волшебник стукнул палочкой, и проснулись дети, снова они ощутили холод и голод, но прекрасный сон стоял перед глазами, и тогда самый умный сказал:
– Мы согласны, приказывай, если ты действительно настоящий волшебник.
– Но хватит ли у вас терпения? – снова повторил свой прежний вопрос волшебник.
– Хватит! – ответили дети хором.
И уже на следующее утро на острове началась настоящая прекрасная жизнь, потому что радости было куда больше, чем в том волшебном сне.
– Это не настоящая сказка, – сказал Саша Злыдень. – Вы ее придумали сейчас.
– Конечно, придумал, – ответил я.
– Но вы не волшебник, – проговорил мальчик со знакомым голосом.
Это был настоящий, живой Витя Никольников.
– Я не волшебник, – ответил я.
– Тогда зачем же сказки рассказывать! – раздался и другой голос, принадлежавший Славе Деревянко.
– Потому что я знаю, что у нас может быть в тысячу раз лучше, чем в том волшебном сне. Могу заключить с вами пари, если хватит у вас терпения. Ставлю три выключателя, одну поломанную швейную машинку и две отвертки, мои личные, заметьте!
Я смеялся, а между тем был настроен крайне серьезно. Об этом мне скажет потом и Волков: он, оказывается, сидел за моей спиной, когда я рассказывал свою дидактическую сказку.
И меня тогда снова будто прорвало. Я стал говорить о самых великих ценностях века, говорить как со взрослыми людьми, как с Волковым говорил, потому и состоялось мое человеческое и педагогическое обнажение. Я вдруг ощутил себя в каждом из них. Здесь для меня не было детей, здесь всюду было мое «я». Двадцать с лишним моих «я» сидело и смотрело на меня. Синевой мерцало в темноте, коричневым янтарем поблескивало, топазом и изумрудом посвечивало, когда их лица поворачивались, и электрический свет от фонаря на улице будто ярче становился – лампочка была очень уж высоко и ее нельзя вывинтить, только Гришке Злыдню с его кошками, с которыми он никогда не расставался, доступна такая высота! И поскольку между мной и детьми исчезло на мгновение различие, потому я и обращался к ним как к самому себе. К самому такому, каким я в четырех стенах своего флигеля бывал, когда передо мной сидели, выйдя за предел толстых изданий, и Кант Иммануил, суровый проповедник долга, и Гегель – великий чародей мысли, и Достоевский, прошедший через главные возможные человеческие страдания и сохранивший нравственный закон в себе, и Пушкин, чья формула «счастье – есть лучший человеческий университет» запала мне в душу, и Ушин-ский, отразивший свет великих исканий гениального девятнадцатого века. И в каждом ребенке было чуточку Пушкина, чуточку Достоевского, чуточку Канта и чуточку всей человеческой культуры: всей предыстории развития человека. Поэтому и распахнулась моя душа и выпалил я им, детям, свои верования. Конечно же, в силу моей молодости я скорее сам себя убеждал, нежели детей. Но эта сила самоубеждения была действительной, реальной силой. И расчет этой силы бил в точку. Этот расчет был неосознанным. Но это был расчет все же. Обнаженный расчет.
И смысл моего исступления (это, конечно, ужасно, что это было все-таки исступлением!) сводился к тому, что мы, взрослые, готовы принести им, детям, каждую свою кровинку, каждое движение души, каждый вздох, только бы стало лучше, только бы достичь заветной цели, чтобы любовь в Новом Свете вспыхнула ко всему живому: и к воспитателям, и к Эльбе, и к Шарову, и к Злыдню, и чтобы завтра же ночью этот свет залил территорию, и чтобы завтра наступил новый переворот в сознании, ибо нельзя тянуть резину, нельзя гибнуть на корню, ибо единственные силы, какие могут изменить этот мир,- это силы молодости, силы зеленой травы, силы нарождающегося дня. Если же этого не случится, то я непременно готов уйти, уйти, чтобы навсегда похоронить в себе мою мечту или выразить ее в другом месте и другим образом. Нет, я не пугал детвору, я взывал к тем искрам, которые, по мере того как я заклинал, разгорались все ярче и ярче, пока свет от этих искр не стал ярче электрического и не затопил все вокруг.
– То, что вы предлагаете нам, это пустяки, – сказал Никольников, – это вообще никакого труда не составит!
– Да, это такая чепуха, что даже и говорить об этом не стоит, – сказал Деревянко.
– Да, это ерунда! – заключил Толя Семечкин. – Завтра же все вентили, все краны и краники, и все выключатели, и отвертки, и плоскогубцы – все будет на месте. И уберем мы комнаты без воспитателей, и на завтрак сходим, а что же потом?! Потом что?
– Да, что потом? – спросил Саша Злыдень. – Что нам за это будет?
И тут снова я развернул свои этические представления, почерпнутые из указанных источников.
– Имейте терпение. Тогда все будет! Вы увидите в глазах воспитателей новый свет. Появится ранее неведомое вам чувство благородства, и чувство прекрасного, и чувство великого счастья посетит вас.
Это был заговор. Самый справедливый в мире заговор. Заговор без захвата власти. Заговор без кровопролития. Заговор с двумя задачами – доставить радость другим и испытать неведомое чувство благородства.
Это был заговор, в котором исключались страх и предательства, сомнения и неудачи. Это был заговор, манифест которого состоял из одного слова: «Мы».
А наутро были расставлены пикеты. Всем воспитателям, торопившимся на подъем, предлагалось пройти ко мне. Ворча и чертыхаясь, шли воспитатели в кабинет:
– Опять совещание! Детвора одна в корпусах…
– Что, опять комиссия?
– Располагайтесь поудобнее, – говорил я, встречая воспитателей. – Отныне мы начинаем новую, счастливую жизнь.
– Дети же на завтрак опоздают, – возражали воспитатели.
Мое окошко выходило во двор, и было видно, как дети без единого воспитателя умывались (впервые на улице), трясли половички, затем выстроились и пошли на завтрак…
– Это что-то новое, – сказал Шаров, в общем-то довольный происходящим. – Но доверие доверием, а контроль тоже нужен, товарищи.
И хоть смазалось несколько мое счастье от этого заключительного слова, все же кое-что осталось у меня от радости, в особенности когда председатель Совета Слава Деревянко спокойно доложил:
– Можете проверить корпуса, все чисто, и все ребята на занятиях.
На крыльце у входа в каждый корпус были сложены целые горы вещей: здесь были выключатели, трансформаторы, провода, напильники, молотки, плоскогубцы, кухонные ножи, полотенца и простыни, водопроводные краны и вентили, наборы красок и лобзики, шишечки от никелированных кроватей и репродукторы, волейбольные камеры и мячи, банки со сгущенным молоком и пачки печенья и еще всякая всячина.
– От чорты, скилько усього натягали, – радовался Злыдень, собирая выключатели и все по электрической своей части.
– Оприходовать, – сказал Шаров Каменюке, показывая на сгущенку и инструмент.
– Та воно уже нигде не числится – списали усе писля инвентаризации, – ответил завхоз.
Тогда впервые открыто в Новом Свете рядом со словом «оприходовать» прозвучало словосочетание «нигде не числится».
Я и не предполагал тогда, что этим словам суждено в расцвете и гибели Нового Света занять столь значительное место.
10
Много лет спустя ко мне придет Коля Почечкин и я буду часами слушать его рассказы о том, что же творилось, так сказать, за кадром моей педагогической системы. И Славу я буду слушать, и Никольникова. Все они станут педагогами и, к моей великой радости, правдоискателями и мне помогут разобраться во многих тайнах нашего запутанного педагогического дела.
Нет же, не все решает в становлении человеческого характера так называемая технология или организация педагогического процесса. Духовный мир ребенка, его идеалы, его привязанности, его убеждения, его теплота или холодность, его любовь или ненависть – все это порой скрыто от нашего педагогического глаза, а без этого знания нет и не может быть истинного воспитания. Вот почему тогда и потом меня интересовала личность как история всей совокупности отношений – к культуре, к людям, к природе, к самому себе.
Никто не знает, как установились добрые отношения между старой Эльбой и юным Колей Почечкиным. Их дружба была крепкой и трогательной. Эльба, бывало, под окнами часами бегала, когда Коля сидел в своем втором классе и решал самые трудные задачки. И он чувствовал, что Эльба где-то рядом, и потому изредка выглядывал в окошко. Стоило Коле выйти из школы, как Эльба тут же кидалась к другу, и они отправлялись в укромное местечко, чтобы насладиться общением.
Коля Почечкин принадлежал к тому редкостному типу мальчиков, который почему-то у всех без исключения пользуется особой симпатией. Обидеть Колю считалось в среде мальчишек делом прескверным. Все светлело вокруг, когда появлялся Коля Почечкин. У Коли не было врагов. Коля знал, что Слава Деревянко, например, враждует с Витей Никольниковым, но оба враждующие любили Колю и всячески его оберегали. И если кто-нибудь пытался разъединить Колю с Эльбой (многим хотелось приласкать собачку), Слава Деревянко говорил: «А ну не трогать!» И Витя Никольников добавлял: «Оставьте ее в покое».
Я тоже не понимал, почему безответный Коля Почечкин вызывает у меня симпатию. Один только Сашко знал, почему Коля Почечкин обладает магической силой притягивать к себе:
– Он похож на всех людей сразу. Он не задумывается, какой он. Он умеет жить как трава.
У Коли был абсолютный слух и прекрасный голос. Когда он пел, умолкали все, а Петровна становилась радостно-грустной, и когда я проходил мимо нее, говорила: «От, сатана, спивае, аж плакать хочется». Коля любил решать задачки и быстрее всех выучивал наизусть, потому что у него была, как говорили учителя, феноменальная память. Он не совсем хорошо учился: был рассеян, неаккуратен и постоянно отвлекался по своим делам.
Колину историю знали многие. Его отец, говорят, красавец моряк, вернулся из армии, женился по любви, и первенцем был Коля. Отец любил сына и жену. Но так случилось – жена полюбила другого, и отец в припадке ревности ударил ее топором и, решив, что убил жену, бросился под поезд. Мать Коли, однако, выжила, но перешла на инвалидность: почти лишилась рассудка. Я несколько раз слышал эту историю: почему-то все упоминали, как отец Коли, схватившись за голову, бежал к железнодорожному полотну. Так и бросился он под поезд с поднятыми руками.
Говорят, что Коля после всего происшедшего резко изменился. В его психике точно провалы образовались. То он возбуждался и мог совершить какой угодно, самый отчаянный поступок, то пребывал в полудреме и к его сознанию положительно невозможно было достучаться. Его много раз обследовали разные врачи, и несколько комиссий признали: дефективный. Так Коля попал в школу умственно отсталых. Не скрою, из корыстных интересов я настоял, чтобы взять Колю Почечкина в наш интернат: нормальная здоровая атмосфера должна излечить мальчика. Я доказывал: нет безнадежно запущенных детей, каждый ребенок талантлив, а наши энергетические методики поставят всех детей в необходимость проявить и развить свое дарование. Для нас, педагогов, было безусловным: нравственное состояние коллектива определяется по тому, как в коллективе относятся не к сильному, а к слабому. Коля Почечкин был для меня своеобразным индикатором определения нравственного здоровья детского и педагогического коллективов, девизом которых были такие слова: «Защищенность, бережность, справедливость!» Я наблюдал за тем, как относились к Почеч-кину дети. У него о чем-то спрашивали, а он твердил свое. И как это ни странно, иногда его ответы были удачными и остроумными. Нередко ребята потешались, разговаривая с ним.
– Коля, хочешь конфету?
– А у меня все равно два карандаша есть, – отвечал Коля.
– Дай мне один.
– Ешь свою конфету.
– А почему ты не хочешь съесть конфету?
– Потому что я рыжий.
– Ты не рыжий, ты Золотой мальчик. Самый золотой на свете.
– Это правда? Витя, это правда? – он обращается к Ни-кольникову.
– А почему ты к Вите обращаешься, ты что, нам не веришь?
– У вас у всех шишки на лбу.
– А у Вити?
– А Витька сказки рассказывает, как Валентин Антонович.
– А ты любишь сказки?
– Расскажите мне сказочку. Витя, расскажи сказку. Вот ту, про птичек.
– А ты умеешь сочинять сказки?
– Я Эльбе сочиняю.
– А кто тебя научил сказки сочинять?
– Валентин Антонович – волшебный учитель.
– А кого ты не любишь в интернате?
– А чего Каменюка, а не Железяка? – отвечал Коля.
Ребята часто слышали, как он разговаривает с Эльбой. Создавалось такое впечатление, что и Эльба отвечала ему не просто подскуливанием или подлаиванием, а настоящей человеческой речью.
– Сейчас пойдем в сарай, там солома и одеяло есть, я тебе сказочку расскажу,- говорил Коля.
– Хорошо, рыженький, – будто отвечала Эльба.
Эльба послушно ныряла в сарай, за ней следом входил Коля. Они устраивались, и Коля начинал рассказывать про свои дела, про свою жизнь:
– Мой папка никого никогда не боялся. Он был самым смелым моряком. Его топили в разных морях, а он все равно выплывал. – Эльба глядела в глаза своему юному другу так напряженно, будто боялась пропустить какое-нибудь слово. И даже два раза лизнула Колину щеку. – Ты постой, Эльба, – продолжал Коля. – А один раз, когда спал папка, схватили его враги и связали. – Эльба понимающе завыла, и зрачки ее жалобно засветились. – Ты не плачь, Эльба, папка все равно убежал, потому что захотел меня с мамкой повидать. А мамка изменила папке, и он как даст топором! Я когда женюсь, так мне никто не изменит. А если изменят, то я не такое еще сделаю. – Эльба решительно залаяла. – Ну ладно, я про это больше не буду рассказывать. Я лучше про кролика. Жил-был кролик на свете, пушистенький-пушистенький. Лапки черные, а сам беленький. Пошел однажды кролик на речку и видит – зайчик сидит. Скачет на одной ножке. «Ты чего делаешь?» – спросил кролик. «Скачу на одной ножке. Меня так наказали». – «А за что тебя так наказали?» – «А я не хочу учиться писать левой рукой!» – «А кто это левой рукой пишет?» – «А это у нас учитель такой есть, который левой рукой учит писать!» – «И ты не хочешь учиться левой рукой писать?» – «Не хочу. Я хочу мастерские строить и токарем-универсалом хочу быть, чтобы на всех станках сразу детали для макетов делать». «Это очень хорошо, – сказал кролик. – Только ты, зайка, слушайся учителей и начинай с завтрашнего дня учиться писать левой рукой. Пригодится. Вдруг война. Или еще как-нибудь руку тебе оттяпает? Что тогда? На инвалидность переходить? Но какая жизнь у инвалида? Сорок рублей пенсия и голова болит, раскалывается на части. Ты, зайка, слушайся учителей». Не нравится? – спросил Коля. Эльба уткнулась мордой в Колину грудь, и мальчик прижал собаку к своему телу. – Я тебе не сказку рассказал, а правду, – продолжал Коля. – Я тоже хочу быть универсалом. Мне уже разрешили стружку убирать со станков. Вот когда будет интернат богатым-пребогатым, купят маленькие станочки, и я буду обрабатывать разные сплавы. Например, цилиндры или конусы. Я уже научился работать на шлифовальном и долбежном станках. Это очень просто, Эльба, включить – вжить! – и готово. А ты знаешь, что такое эмульсия? Куда тебе! Это когда на шлифовальном работаешь, то для охлаждения она нужна. Это мне Славка Деревянко рассказал. Он лучше всех работает на станках. Первое место получил на конкурсе. Он теперь ОТК, а когда построят школьный завод, может быть, и заведующим станет. А я когда вырасту и женюсь, тоже, может, стану заведующим…
– Эй ты, заведующий, – крикнул кто-то с улицы. – Выходи на построение! Коля привстал.
– Придется идти, Эльба. Постой, я и забыл. У меня же котлетка для тебя приготовлена. А ну съешь сейчас же, да побыстрее, а то опоздаем.
Коля знал и ценил благородство Эльбы: какой бы голодной она ни была, всегда вела себя с достоинством. Сначала поглядит на предложенную пищу. Лапой может прикоснуться. Отвернется. Потом лапу лизнет. Посмотрит, что скажут люди. Подождет, когда снова ее пригласят: «Ешь, ешь, Эльба, это тебе. Ешь, не бойся». Только после этих слов приступает к еде. И в этот раз она не торопилась. И Коля сам попробовал кусочек котлетки, показал Эльбе, насколько это вкусно, уговорил наконец друга. А когда Эльба съела котлетку, Коле пришла в голову забавная идея – нарядить Эльбу во все форменное. Время было, какое и требовалось: уже дали горн на построение.
Коля снял китель, а сам поверх рубашки натянул на себя пальто. Эльба смотрела на переодевание друга и неодобрительно водила головой.
– А теперь иди сюда, Эльбочка, – сказал Коля, предлагая собачке продеть передние ноги в рукава кителя.
Эльба воздержалась от такого мероприятия. Тогда Коля вынужден был прибегнуть к некоторому насилию. Он взял сначала левую ногу, просунул ее в рукав, а потом то же самое проделал с правой ногой. Когда ноги оказались в рукавах, Коля поправил китель и стал застегивать на спине у собаки блестящие форменные пуговицы. Эльба залаяла.
– Понятно. Все понятно,- сказал Коля и поправил воротник на собачке.- А теперь еще одно дело.
И он стал пристраивать на голове у Эльбы свою только что полученную форменную фуражку. Фуражка съезжала, и ее пришлось привязать веревочкой. Когда операция была завершена, Коля отошел в сторону: Эльба выглядела превосходно.
– Ко мне, Эльба.
Собака, виновато поджав хвост, подошла к другу.
– Сейчас пойдем на линейку.
Первым, схватившись за живот, стал раскачиваться, давясь от смеха, Слава Деревянко. За ним стали смеяться ребята.
Коля Почечкин вышагивал как настоящий солдат, и Эльба послушно старалась не отставать. Впрочем, она шла, чуть вздрагивая, точно знала, что не избежать беды. Она даже слегка жмурилась, будто прикидывала: ах, знаю я эти ваши человеческие игры, никогда они добром не кончаются.
А строй ребят развернулся, и все глядели на Эльбу и на Почечкина, который важно шествовал рядом с собачкой. И воспитатели тоже смеялись. Волков смеялся, Сашко хохотал, и даже Шаров едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. С большим трудом он выдавил из себя:
– Товарищи, это же государственное имущество. Государственная форма!
Слова эти произвели магическое воздействие. Мигом исчезли на лицах улыбки. Строй вытянулся. Слава Деревянко, которого временно назначили исполнять обязанности начальника штаба, а также председателя Совета коллектива, и председателя дежурного сводного отряда, и начальника дружины ПВО, так вот Слава, облаченный во все эти важные должности, крикнул что есть силы: «Смирна-а-а!» – отчего все вытянулись, а бедная Эльба со всех ног пустилась наутек, и картуз съехал у нее с головы и волочился где-то сбоку, но китель ладно сидел на ее тяжелом теле, и так как ноги были зажаты кителем, она тут же осваивала иноходь, выбрасывая обе ноги вперед, как заправский конь.
– Немедленно догнать собаку. Раздеть и форму на склад! – почему-то приказал Шаров, и десятка два мальчиков во главе со Славой Деревянко ринулись за Эльбой.
Эльба была сообразительным животным. Она знала все потайные места и, добежав до амбаров, нырнула в дыру.
– Молодец, Эльба, – тихо сказал Коля Почечкин.
– А мы ее огнем оттуда, – закричал Слава.
– Ты с ума сошел. Спалить можно, – это Витя Никольников.
– А мы дымом, – настаивал Слава.
– От дыма тоже может загореться!
– Не загорится, – крикнул Слава и побежал за сарай.
Там он нашел старое ведро, набил его соломой и поджег. Как только из ведра пошел дым, так Коля Почечкин кинулся на Славу с диким, нечеловеческим воплем, прокусил Славе руку, сбил большого начальника с ног, схватил ведро и побежал д ним в сторону ограды. Там он швырнул ведро, перепрыгнул через канаву и направился к лесу. Откуда в тех местах взялся вдруг завхоз Каменюка, никто не знает. Только как увидел Коля Почечкин Каменюку, так и кинулся прочь от завхоза в сторону болота. И Каменюка бросился за ним вслед с криком: «Ох, хлопчатке, вертайсь зараз же назад!» А Коля вбежал в болото, ступил в холодную воду и пошел спокойно, как бог, по воде.
– Я кому говорю, – кричал завхоз. – А ну назад! А Коля шел, и вода уже была ему по пояс.
– Та утонешь, бисове дитя, а ну назад, говорю! – все еще кричал Каменюка, бегая по берегу.
Коля не обращал внимания. Как и положено богам, он был чужд суете. Он шел туда, откуда не было выхода. Он, наверное, мстил за обиды. За Эльбу. За себя.
– Ну гляди, шо я тоби дам, если вылезешь! – закричал Каменюка, показывая новенькие плоскогубцы.- Насовсем отдам, чертова дитина.
Коля замедлил шаг и даже, казалось бы, чуть повернул голову в сторону завхоза.
– Еще вот шо у мэнэ есть! – кричал Каменюка. – Складной ножичек. Вылазь – отдам.
В это время прибежали Шаров, Слава Деревянко, Волков и я.
Волков направился к воде.
– Нельзя,- схватил его за рукав завхоз. – Болото. Лошадь утонула, так трактором еле вытяглы.
– Коля, дорогой, вернись, – сказал Шаров, едва не плача. Коля, не обращая внимания, продолжал идти к середине.
– Давай всю технику сюда, веревки, лошадей давай, – это Шаров тихонько Каменюке сказал, который тут же ушел, чертыхаясь про себя.
Коля остановился, вода была уже выше пояса. Рыжая голова его спокойно возвышалась у камышей. Я все же влез в воду. Но стоило мне сделать шаг, как Коля делал тоже шаг, и вода уже подходила к плечам. Сашко говорил, что в болоте есть бровка, так вот, ему кажется, что Коля по бровке идет, иначе бы его стало засасывать. Мы молчали. Ждали, что же и с чем придет Каменюка. И вдруг все резко изменилось. Тишина разорвалась собачьим лаем. Эльба неслась что есть мочи в Колином новеньком кителе, с картузом, привязанным к шее. Эльба жалобно завыла, увидев Колю в болоте. Она покрутилась у берега и решительно вошла в воду.
– Эльба, назад, – тихо сказал Коля, но собачка не послушалась друга.
Она плыла навстречу своему товарищу, и форменная фуражка волоклась по воде, и желтые металлические пуговицы поблескивали у нее на спине.
Трудно сказать, чем бы кончилась эта история, если бы Эльба не стала вдруг захлебываться. То ли потонувшая фуражка ее тянула на дно, то ли китель сдавливал лапы, только она действительно, поскуливая, стала тонуть, вскидывая голову кверху. Коля кинулся к своему другу. Схватил ее за туловище и приподнял над водой. Эльба потянулась мордой к Колиной голове и стала облизывать ему лицо. Коля медленно шел с собакой к берегу. Я подхватил его на руки, и мы втроем вышли на берег. К этому времени прибежал Каменюка с веревками, брезентом – что он уж собирался делать с брезентом, никто не знает. За Каменюкой на бричке подъехал Злыдень. Колю с Эльбой погрузили в телегу и, к общей радости, отправили в интернат.
Нет же, не все решает в становлении человеческого характера так называемая технология или организация педагогического процесса. Духовный мир ребенка, его идеалы, его привязанности, его убеждения, его теплота или холодность, его любовь или ненависть – все это порой скрыто от нашего педагогического глаза, а без этого знания нет и не может быть истинного воспитания. Вот почему тогда и потом меня интересовала личность как история всей совокупности отношений – к культуре, к людям, к природе, к самому себе.
Никто не знает, как установились добрые отношения между старой Эльбой и юным Колей Почечкиным. Их дружба была крепкой и трогательной. Эльба, бывало, под окнами часами бегала, когда Коля сидел в своем втором классе и решал самые трудные задачки. И он чувствовал, что Эльба где-то рядом, и потому изредка выглядывал в окошко. Стоило Коле выйти из школы, как Эльба тут же кидалась к другу, и они отправлялись в укромное местечко, чтобы насладиться общением.
Коля Почечкин принадлежал к тому редкостному типу мальчиков, который почему-то у всех без исключения пользуется особой симпатией. Обидеть Колю считалось в среде мальчишек делом прескверным. Все светлело вокруг, когда появлялся Коля Почечкин. У Коли не было врагов. Коля знал, что Слава Деревянко, например, враждует с Витей Никольниковым, но оба враждующие любили Колю и всячески его оберегали. И если кто-нибудь пытался разъединить Колю с Эльбой (многим хотелось приласкать собачку), Слава Деревянко говорил: «А ну не трогать!» И Витя Никольников добавлял: «Оставьте ее в покое».
Я тоже не понимал, почему безответный Коля Почечкин вызывает у меня симпатию. Один только Сашко знал, почему Коля Почечкин обладает магической силой притягивать к себе:
– Он похож на всех людей сразу. Он не задумывается, какой он. Он умеет жить как трава.
У Коли был абсолютный слух и прекрасный голос. Когда он пел, умолкали все, а Петровна становилась радостно-грустной, и когда я проходил мимо нее, говорила: «От, сатана, спивае, аж плакать хочется». Коля любил решать задачки и быстрее всех выучивал наизусть, потому что у него была, как говорили учителя, феноменальная память. Он не совсем хорошо учился: был рассеян, неаккуратен и постоянно отвлекался по своим делам.
Колину историю знали многие. Его отец, говорят, красавец моряк, вернулся из армии, женился по любви, и первенцем был Коля. Отец любил сына и жену. Но так случилось – жена полюбила другого, и отец в припадке ревности ударил ее топором и, решив, что убил жену, бросился под поезд. Мать Коли, однако, выжила, но перешла на инвалидность: почти лишилась рассудка. Я несколько раз слышал эту историю: почему-то все упоминали, как отец Коли, схватившись за голову, бежал к железнодорожному полотну. Так и бросился он под поезд с поднятыми руками.
Говорят, что Коля после всего происшедшего резко изменился. В его психике точно провалы образовались. То он возбуждался и мог совершить какой угодно, самый отчаянный поступок, то пребывал в полудреме и к его сознанию положительно невозможно было достучаться. Его много раз обследовали разные врачи, и несколько комиссий признали: дефективный. Так Коля попал в школу умственно отсталых. Не скрою, из корыстных интересов я настоял, чтобы взять Колю Почечкина в наш интернат: нормальная здоровая атмосфера должна излечить мальчика. Я доказывал: нет безнадежно запущенных детей, каждый ребенок талантлив, а наши энергетические методики поставят всех детей в необходимость проявить и развить свое дарование. Для нас, педагогов, было безусловным: нравственное состояние коллектива определяется по тому, как в коллективе относятся не к сильному, а к слабому. Коля Почечкин был для меня своеобразным индикатором определения нравственного здоровья детского и педагогического коллективов, девизом которых были такие слова: «Защищенность, бережность, справедливость!» Я наблюдал за тем, как относились к Почеч-кину дети. У него о чем-то спрашивали, а он твердил свое. И как это ни странно, иногда его ответы были удачными и остроумными. Нередко ребята потешались, разговаривая с ним.
– Коля, хочешь конфету?
– А у меня все равно два карандаша есть, – отвечал Коля.
– Дай мне один.
– Ешь свою конфету.
– А почему ты не хочешь съесть конфету?
– Потому что я рыжий.
– Ты не рыжий, ты Золотой мальчик. Самый золотой на свете.
– Это правда? Витя, это правда? – он обращается к Ни-кольникову.
– А почему ты к Вите обращаешься, ты что, нам не веришь?
– У вас у всех шишки на лбу.
– А у Вити?
– А Витька сказки рассказывает, как Валентин Антонович.
– А ты любишь сказки?
– Расскажите мне сказочку. Витя, расскажи сказку. Вот ту, про птичек.
– А ты умеешь сочинять сказки?
– Я Эльбе сочиняю.
– А кто тебя научил сказки сочинять?
– Валентин Антонович – волшебный учитель.
– А кого ты не любишь в интернате?
– А чего Каменюка, а не Железяка? – отвечал Коля.
Ребята часто слышали, как он разговаривает с Эльбой. Создавалось такое впечатление, что и Эльба отвечала ему не просто подскуливанием или подлаиванием, а настоящей человеческой речью.
– Сейчас пойдем в сарай, там солома и одеяло есть, я тебе сказочку расскажу,- говорил Коля.
– Хорошо, рыженький, – будто отвечала Эльба.
Эльба послушно ныряла в сарай, за ней следом входил Коля. Они устраивались, и Коля начинал рассказывать про свои дела, про свою жизнь:
– Мой папка никого никогда не боялся. Он был самым смелым моряком. Его топили в разных морях, а он все равно выплывал. – Эльба глядела в глаза своему юному другу так напряженно, будто боялась пропустить какое-нибудь слово. И даже два раза лизнула Колину щеку. – Ты постой, Эльба, – продолжал Коля. – А один раз, когда спал папка, схватили его враги и связали. – Эльба понимающе завыла, и зрачки ее жалобно засветились. – Ты не плачь, Эльба, папка все равно убежал, потому что захотел меня с мамкой повидать. А мамка изменила папке, и он как даст топором! Я когда женюсь, так мне никто не изменит. А если изменят, то я не такое еще сделаю. – Эльба решительно залаяла. – Ну ладно, я про это больше не буду рассказывать. Я лучше про кролика. Жил-был кролик на свете, пушистенький-пушистенький. Лапки черные, а сам беленький. Пошел однажды кролик на речку и видит – зайчик сидит. Скачет на одной ножке. «Ты чего делаешь?» – спросил кролик. «Скачу на одной ножке. Меня так наказали». – «А за что тебя так наказали?» – «А я не хочу учиться писать левой рукой!» – «А кто это левой рукой пишет?» – «А это у нас учитель такой есть, который левой рукой учит писать!» – «И ты не хочешь учиться левой рукой писать?» – «Не хочу. Я хочу мастерские строить и токарем-универсалом хочу быть, чтобы на всех станках сразу детали для макетов делать». «Это очень хорошо, – сказал кролик. – Только ты, зайка, слушайся учителей и начинай с завтрашнего дня учиться писать левой рукой. Пригодится. Вдруг война. Или еще как-нибудь руку тебе оттяпает? Что тогда? На инвалидность переходить? Но какая жизнь у инвалида? Сорок рублей пенсия и голова болит, раскалывается на части. Ты, зайка, слушайся учителей». Не нравится? – спросил Коля. Эльба уткнулась мордой в Колину грудь, и мальчик прижал собаку к своему телу. – Я тебе не сказку рассказал, а правду, – продолжал Коля. – Я тоже хочу быть универсалом. Мне уже разрешили стружку убирать со станков. Вот когда будет интернат богатым-пребогатым, купят маленькие станочки, и я буду обрабатывать разные сплавы. Например, цилиндры или конусы. Я уже научился работать на шлифовальном и долбежном станках. Это очень просто, Эльба, включить – вжить! – и готово. А ты знаешь, что такое эмульсия? Куда тебе! Это когда на шлифовальном работаешь, то для охлаждения она нужна. Это мне Славка Деревянко рассказал. Он лучше всех работает на станках. Первое место получил на конкурсе. Он теперь ОТК, а когда построят школьный завод, может быть, и заведующим станет. А я когда вырасту и женюсь, тоже, может, стану заведующим…
– Эй ты, заведующий, – крикнул кто-то с улицы. – Выходи на построение! Коля привстал.
– Придется идти, Эльба. Постой, я и забыл. У меня же котлетка для тебя приготовлена. А ну съешь сейчас же, да побыстрее, а то опоздаем.
Коля знал и ценил благородство Эльбы: какой бы голодной она ни была, всегда вела себя с достоинством. Сначала поглядит на предложенную пищу. Лапой может прикоснуться. Отвернется. Потом лапу лизнет. Посмотрит, что скажут люди. Подождет, когда снова ее пригласят: «Ешь, ешь, Эльба, это тебе. Ешь, не бойся». Только после этих слов приступает к еде. И в этот раз она не торопилась. И Коля сам попробовал кусочек котлетки, показал Эльбе, насколько это вкусно, уговорил наконец друга. А когда Эльба съела котлетку, Коле пришла в голову забавная идея – нарядить Эльбу во все форменное. Время было, какое и требовалось: уже дали горн на построение.
Коля снял китель, а сам поверх рубашки натянул на себя пальто. Эльба смотрела на переодевание друга и неодобрительно водила головой.
– А теперь иди сюда, Эльбочка, – сказал Коля, предлагая собачке продеть передние ноги в рукава кителя.
Эльба воздержалась от такого мероприятия. Тогда Коля вынужден был прибегнуть к некоторому насилию. Он взял сначала левую ногу, просунул ее в рукав, а потом то же самое проделал с правой ногой. Когда ноги оказались в рукавах, Коля поправил китель и стал застегивать на спине у собаки блестящие форменные пуговицы. Эльба залаяла.
– Понятно. Все понятно,- сказал Коля и поправил воротник на собачке.- А теперь еще одно дело.
И он стал пристраивать на голове у Эльбы свою только что полученную форменную фуражку. Фуражка съезжала, и ее пришлось привязать веревочкой. Когда операция была завершена, Коля отошел в сторону: Эльба выглядела превосходно.
– Ко мне, Эльба.
Собака, виновато поджав хвост, подошла к другу.
– Сейчас пойдем на линейку.
Первым, схватившись за живот, стал раскачиваться, давясь от смеха, Слава Деревянко. За ним стали смеяться ребята.
Коля Почечкин вышагивал как настоящий солдат, и Эльба послушно старалась не отставать. Впрочем, она шла, чуть вздрагивая, точно знала, что не избежать беды. Она даже слегка жмурилась, будто прикидывала: ах, знаю я эти ваши человеческие игры, никогда они добром не кончаются.
А строй ребят развернулся, и все глядели на Эльбу и на Почечкина, который важно шествовал рядом с собачкой. И воспитатели тоже смеялись. Волков смеялся, Сашко хохотал, и даже Шаров едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. С большим трудом он выдавил из себя:
– Товарищи, это же государственное имущество. Государственная форма!
Слова эти произвели магическое воздействие. Мигом исчезли на лицах улыбки. Строй вытянулся. Слава Деревянко, которого временно назначили исполнять обязанности начальника штаба, а также председателя Совета коллектива, и председателя дежурного сводного отряда, и начальника дружины ПВО, так вот Слава, облаченный во все эти важные должности, крикнул что есть силы: «Смирна-а-а!» – отчего все вытянулись, а бедная Эльба со всех ног пустилась наутек, и картуз съехал у нее с головы и волочился где-то сбоку, но китель ладно сидел на ее тяжелом теле, и так как ноги были зажаты кителем, она тут же осваивала иноходь, выбрасывая обе ноги вперед, как заправский конь.
– Немедленно догнать собаку. Раздеть и форму на склад! – почему-то приказал Шаров, и десятка два мальчиков во главе со Славой Деревянко ринулись за Эльбой.
Эльба была сообразительным животным. Она знала все потайные места и, добежав до амбаров, нырнула в дыру.
– Молодец, Эльба, – тихо сказал Коля Почечкин.
– А мы ее огнем оттуда, – закричал Слава.
– Ты с ума сошел. Спалить можно, – это Витя Никольников.
– А мы дымом, – настаивал Слава.
– От дыма тоже может загореться!
– Не загорится, – крикнул Слава и побежал за сарай.
Там он нашел старое ведро, набил его соломой и поджег. Как только из ведра пошел дым, так Коля Почечкин кинулся на Славу с диким, нечеловеческим воплем, прокусил Славе руку, сбил большого начальника с ног, схватил ведро и побежал д ним в сторону ограды. Там он швырнул ведро, перепрыгнул через канаву и направился к лесу. Откуда в тех местах взялся вдруг завхоз Каменюка, никто не знает. Только как увидел Коля Почечкин Каменюку, так и кинулся прочь от завхоза в сторону болота. И Каменюка бросился за ним вслед с криком: «Ох, хлопчатке, вертайсь зараз же назад!» А Коля вбежал в болото, ступил в холодную воду и пошел спокойно, как бог, по воде.
– Я кому говорю, – кричал завхоз. – А ну назад! А Коля шел, и вода уже была ему по пояс.
– Та утонешь, бисове дитя, а ну назад, говорю! – все еще кричал Каменюка, бегая по берегу.
Коля не обращал внимания. Как и положено богам, он был чужд суете. Он шел туда, откуда не было выхода. Он, наверное, мстил за обиды. За Эльбу. За себя.
– Ну гляди, шо я тоби дам, если вылезешь! – закричал Каменюка, показывая новенькие плоскогубцы.- Насовсем отдам, чертова дитина.
Коля замедлил шаг и даже, казалось бы, чуть повернул голову в сторону завхоза.
– Еще вот шо у мэнэ есть! – кричал Каменюка. – Складной ножичек. Вылазь – отдам.
В это время прибежали Шаров, Слава Деревянко, Волков и я.
Волков направился к воде.
– Нельзя,- схватил его за рукав завхоз. – Болото. Лошадь утонула, так трактором еле вытяглы.
– Коля, дорогой, вернись, – сказал Шаров, едва не плача. Коля, не обращая внимания, продолжал идти к середине.
– Давай всю технику сюда, веревки, лошадей давай, – это Шаров тихонько Каменюке сказал, который тут же ушел, чертыхаясь про себя.
Коля остановился, вода была уже выше пояса. Рыжая голова его спокойно возвышалась у камышей. Я все же влез в воду. Но стоило мне сделать шаг, как Коля делал тоже шаг, и вода уже подходила к плечам. Сашко говорил, что в болоте есть бровка, так вот, ему кажется, что Коля по бровке идет, иначе бы его стало засасывать. Мы молчали. Ждали, что же и с чем придет Каменюка. И вдруг все резко изменилось. Тишина разорвалась собачьим лаем. Эльба неслась что есть мочи в Колином новеньком кителе, с картузом, привязанным к шее. Эльба жалобно завыла, увидев Колю в болоте. Она покрутилась у берега и решительно вошла в воду.
– Эльба, назад, – тихо сказал Коля, но собачка не послушалась друга.
Она плыла навстречу своему товарищу, и форменная фуражка волоклась по воде, и желтые металлические пуговицы поблескивали у нее на спине.
Трудно сказать, чем бы кончилась эта история, если бы Эльба не стала вдруг захлебываться. То ли потонувшая фуражка ее тянула на дно, то ли китель сдавливал лапы, только она действительно, поскуливая, стала тонуть, вскидывая голову кверху. Коля кинулся к своему другу. Схватил ее за туловище и приподнял над водой. Эльба потянулась мордой к Колиной голове и стала облизывать ему лицо. Коля медленно шел с собакой к берегу. Я подхватил его на руки, и мы втроем вышли на берег. К этому времени прибежал Каменюка с веревками, брезентом – что он уж собирался делать с брезентом, никто не знает. За Каменюкой на бричке подъехал Злыдень. Колю с Эльбой погрузили в телегу и, к общей радости, отправили в интернат.
11
Настоящим другом Коли Почечкина был все-таки не Слава Деревянко, и не Витя Никольников, и не Леночка Сошкина, и не Маша Куропаткина, а Валентин Антонович Волков.
Волков был музыкантом, игравшим на всех инструментах, которые есть на свете и которых нет на свете. У нас он играл на тех инструментах, которых не было на свете: тростниковые и бамбуковые палочки, пищики акации, ложки и склянки, струны, натянутые между двумя корытами, тазами, ведрами. Вместе с тем Волков чем-то отпугивал Колю Почечкина: иногда бывал злым и раздраженным, и тогда Коля обходил его десятой дорогой.
Волков был музыкантом, игравшим на всех инструментах, которые есть на свете и которых нет на свете. У нас он играл на тех инструментах, которых не было на свете: тростниковые и бамбуковые палочки, пищики акации, ложки и склянки, струны, натянутые между двумя корытами, тазами, ведрами. Вместе с тем Волков чем-то отпугивал Колю Почечкина: иногда бывал злым и раздраженным, и тогда Коля обходил его десятой дорогой.