Страница:
никому не причинишь зла.
...Всегда считал себя первым и самым ревностным слугою Аллаха...
Никогда не желал овладеть чужим имуществом...
(Поучительна судьба амира Хусайна, жадного до добра подвластных ему
людей. Он и погиб из-за своей жадности!)
...В делах управления я руководствовался указаниями шариата...
...Всегда старался высоко поднять во Вселенной знамя ислама. Лишь та
власть сильна, которая основана на правой вере!
...Всегда уважал сайидов, почитал улемов и шейхов. Всегда выслушивал
их указания по делам веры и исполнял их советы.
И я всегда милостиво относился к юродивым, не имевшим пристанища, к
людям самого низкого происхождения. Любил сайидов и не слушал лжецов".
В Коране сказано: если правитель простит одного виновного, он, таким
образом, окажет милость всем подвластным ему людям. Напиши!
"Справедливость и милость увеличивают власть, а жестокость и неправда
умаляют". Напиши еще: "Я выбрал себе четырех справедливых министров, из
них главные - Махмуд, шах Хорасанский и Наф-эд-Дин Махмуд уль Арамыр.
Приказал им меня останавливать, ежели буду верить лжи и посягать на чужое
добро".
(Добро завоеванных не было чужим. Оно по праву принадлежало его
воинам и верным ему амирам.)
- Поди! На сегодня довольно! - отрывисто произнес Тимур.
Писец быстро собрал свои письменные принадлежности и, пятясь, исчез.
В юрту вошел Сейф-ад-Дин Никудерийский, один из немногих, кому разрешалось
входить к повелителю без зова.
Старый боевой соратник, некогда единожды и навсегда поверивший в
Тимура, остановился у порога, стягивая льдинки с усов и бороды.
- Мы одни? - спросил он.
- Сейчас соберутся иные! - возразил Тимур.
- Я хотел спросить тебя, повелитель: нынче мы сами пойдем навстречу
джете?
Сейф-ад-Дин глядел прямо в глаза Тимуру. Перед старым сподвижником не
имело смысла хитрить. Оба слишком хорошо знали друг друга.
- Иначе нам этого мальчика, которому я, кажется, зря оказывал
милость, не укротить! - ворчливо отозвался Тимур.
- Потому и смотр?
- Потому и смотр!
- Воины еще не знают? - спросил Сейф-ад-Дин, заботно нахмурясь.
- Не знают даже амиры! - возразил Тимур. - И пока не должны знать!
Сейф-ад-Дин согласно кивнул головою, уже не говоря ничего, ибо в юрту
начали заходить рабы, один из которых помог ему разоблачиться и стянуть с
ног высокие войлочные сапоги. Скоро запоказывались и созванные Тимуром
соратники.
На совете речь шла лишь о раздаче наград и о том, что войско должно
передвинуться к Саурану.
- Объявите всем, чтобы готовились словно к большому походу! - сказал
Тимур безразличным голосом, когда все было обговорено и амиры начали один
за другим вставать, и пояснил: - Тохтамыш, ежели он подойдет, не должен
застать нас врасплох!
Выпит кумыс. Разошлись вельможи. Уходят дети. Гордый Омар-Шейх,
расправляя плечи, выходит первым. Задумчивый Миран-Шах медлит. "Будут ли
они резаться друг с другом после моей смерти?" - хмуро гадает Тимур, так и
не решивший после гибели любимого старшего сына Джехангира, кого назначить
преемником своим. Кого будут слушать воины? На мгновение ему начинает
казаться, что с его смертью созданная им империя рассыплет в пыль, как бы
он ни тасовал детей и полководцев, какие бы престолы и земли ни вручал
каждому из них... Потому и растут дворцы и мечети в Самарканде и Кеше, что
эмир эмиров, гури-эмир, хочет найти себе продолжение в этой земной жизни,
оставить нечто бесспорное, перед чем не будет властно текучее время.
Внуки, сыновья Джехангира, Пир-Магомет и Магомет-Султан, хорошие
воины, но будут ли они в дружбе с дядьями? Омар-Шейх нетерпелив и властен.
Миран-Шах медлителен и робок, ни тому, ни другому не удержать власть. А
еще подрастает Шахрух, пока непонятный отцу. И растут внуки... И есть
постоянное войско, которому нужно платить, которое нужно постоянно
кормить, задабривать, награждать оружием, конями, одеждой и всяческим
узорочьем, на что не хватает никаких налогов, поэтому он ведет непрерывные
войны и уже не может их не вести! Не погубили бы они все, дети и внуки,
созданной им империи! Мир действительно не стоит того, чтобы иметь двоих
владык, но как велик мир и как трудно его завоевать! К тому же
завоеванные, когда он уходит, восстают вновь, норовя вонзить нож ему в
спину. И как коротка земная жизнь, сколь мало лет отпущено человеку
Аллахом! Верно, затем, чтобы смертный не загордился и не стал, как Иблис,
спорить с Богом!
Чулпан-Мелик-ага вошла, улыбаясь. Прислужницы расставляли маленький
столик и кувшины с кумысом и вином. Скоро перед ним явилась китайская
фарфоровая пиала с обжигающе горячим мясным бульоном, соль и тонкий,
сложенный вчетверо лист лаваша. На позолоченном по краям кофре внесли
вареную баранину, нарезанные на куски конские почки и тонкие сосиски,
набитые сильно наперченной смесью измельченной жареной конины с печенью.
Тимур резал ножом копченый язык, ел сосиски и баранину, подцепляя мясо
золоченою вилкой, запивал бульоном, в который Чулпан-ага насыпала мелко
толченной пахучей травы, отрывал и клал в рот кусочками сухой лаваш.
Думал. Подняв тяжелые глаза в сетке старческих морщин, посмотрел на юный,
гладкий, смеющийся лик Чулпан, сказал безразлично, как о давно решенном:
- Ты поедешь со мной. Другие жены вернутся в Самарканд. - И заметил,
как в ее глазах мелькнули искры удовольствия. - Ехать придется верхом! -
предупредил он, косясь на молодую жену.
- Этого я не боюсь! - гордо отозвалась Чулпан и решилась спросить в
свою очередь: - Едем до Саурана?
Он ничего не ответил жене. Медленно жевал, глядя прямо перед собой.
Молча протянул пиалу, требуя налить еще. Когда он насытился мясом, внесли
чай в медном кумгане, рахат-лукум и блюдо с сушеным виноградом.
Чулпан-ага, все так же слегка улыбаясь, подала ему серебряную чашу с
засахаренными персиками в вине. Тимур поблагодарил ее кивком головы,
продолжая есть все так же молча, доставая пальцами засахаренные персики и
склевывая по одной виноградинке сладкий кишмиш. Кончив, откинулся на
подушки, прикрыл глаза, тихо рыгнул в знак сытости, движением руки
приказал унести недоеденную еду и столик. Чулпан-Мелик-ага сама поднесла
ему таз для омовения рук и рта. Вода пахла сушеными лепестками роз. (В
походах бывает так, что руки, за недостатком воды, очищают сухим песком и
тем же сухим песком творят омовение перед молитвой.)
Чулпан действительно хорошо ездит верхом. Этого у нее не отнимешь! Но
обходиться придется ей, конечно, без розовой воды и бани, а тело натирать
смесью толченых орехов с салом...
Раб натянул ему на ноги узорные войлочные сапоги, подал лисью шапку,
закрывающую шею и уши. Тимур, прихрамывая, вышел на холод. Ветер сначала
обжег лицо тысячью ледяных игл, но, постояв и понюхав воздух, он понял,
что холод недолог. В ледяное дыхание ветра уже вплетались незримые струи
тепла. Он отошел подальше, хоронясь за сбившимися в кучу лошадьми. Потом
вытер руки сухим, смешанным с песком снегом и еще постоял, впитывая
ноздрями степной холод, несущий в себе предвестие близкой весны. "К вечеру
этот снег обратится в дождь!" - подумал он, медленно возвращаясь к себе в
юрту. Дождь не нужен был для похода, и оставалось надеяться на то, что
тучи пройдут и ветер высушит влажную землю.
Он еще не успел разуться, воротясь в юрту, как в дверях показалось
озабоченное лицо старого сотника, на чьем попечении лежала охрана шатров
самого Тимура и его жен.
- О солнце Вселенной! Махмуд прибыл! - негромко сказал сотник.
- Его никто не видел?
- Никто.
- До вечернего намаза пусть ест и спит. Приведешь его после заката
солнца к задней стене.
Сотник исчез, понятливо кивнув. Юрта повелителя была двойной, и в это
узкое пространство меж кошмами втискивались тайные гонцы, видеть которых
не полагалось никому.
Отдав несколько приказаний и разослав тавачиев с приказами собирать
пешее ополчение, Тимур вызвал жен, повелев им собираться в дорогу, ибо
войско движется к Саурану, а им надлежит ожидать повелителя в Самарканде.
- Со мной остается Чулпан-Мелик-ага!
Жены, кто обиженно, кто готовно, склонили головы. Возражать Тимуру
давно уже не решалась ни одна из них.
Было еще несколько дел, встреча с ханом Чингисидом, и только после
вечерней молитвы магрш он остался наконец один. Наставив большое ухо,
ждал. За войлочной стеной послышалось тихое шевеление.
- Ты? - спросил, не называя имени.
- Я, повелитель!
- Ты один?
- Один, повелитель эмиров!
- Говори.
- После того как ты, подобно ястребу, ринул на них в Хорезме свои
непобедимые рати...
- Короче! Что говорят в Тохтамышевом диване?
- Повелитель! Хан, забывший твои милости, собрал у себя огланов -
Таш-Тимура, Бек-Ярыка, Илыгмыш-оглана, Бек-Пулада и нойонов - Актау,
Урусчук-Кыята, Иса-бека, Кунче-Бугу, Сулеймана-Суфу конгурата, Науруза,
Хасан-бека...
- Али-бека не было?
- Не было, повелитель!
- И что говорили они?
- Они много спорили о тебе, высочайший, и Пулад-бек сказал, что тебе
ни за что не перейти степей. Пешие воины умрут от жажды, а коням не хватит
корма в летнюю пору. И далее он говорил нехорошее, смеялся над тобой...
- Говори!
- Не смею, великий!
- Тебя послали не с тем, чтобы петь мне хвалы! На то есть улемы и
суфии!
- Он высмеивал твою хромоту, великий!
- Что говорили другие?
- Они соглашались с ним, но иные остерегали хана.
- Кто?
- Бек-Ярык-оглан, Иса-бек, Актау требовали стянуть войска к Сараю до
начала весны, а ежели ты не решишься выступить, то повторить набег на
Хорезм.
- Ведают они, что я приказал уничтожить Хорезм и засеять ячменем
землю, где стоял город?
- Ведают! Но говорят, что область Хорезма сам великий Чингис завещал
потомкам Джучи и что ты не имеешь права распоряжаться этой землей.
- Кто говорил так?
- Об этом твердили все!
- Так меня не ожидают в Сарае?
- Нет, повелитель! Они решили, что тебе не перейти степь!
- Как могу я верить твоим словам?
- Моя голова в твоей власти, великий!
- Хорошо. К тому часу, когда я сотворю ишу, ты уже будешь скакать в
Самарканд. Оттуда через Хорезм направишься в Сарай с грамотою для
Али-бека. Не сможешь передать ему в руки - умри, но сперва сожги ее или
съешь. Понял? Вот, прими!
Тимур просунул тяжелый мешочек с серебряными диргемами под войлок.
Твердые мозолистые пальцы соглядатая на миг столкнулись с его рукою и тут
же хищно вцепились в кошель. Тимур поймал ускользающую длань и на минуту
сильно сжал ее, притиснув к земле.
- Ежели ты обманул меня, умрешь! - сказал он, помедлив.
- Ведаю, повелитель!
Тимур распустил пальцы и по замирающему шороху за стеной понял, что
Махмуд уже выбрался наружу.
Таких, как Махмуд, было много, они невольно проверяли один другого, и
все же вполне полагаться на их слова не стоило. Тохтамыш, вернее, его
беки, могли и передумать, мог кто-то проговориться в его войске, могли
быть ордынские соглядатаи среди его воинов. Решать будут скорость и
готовность войск. И еще весна. Ежели земля раскиснет из-за дождей, конница
не пройдет, и тогда придется возвращаться назад. Пусть сейид Береке день и
ночь молит Аллаха о снисхождении! В конце концов Тохтамыша с его
постоянными ударами в спину надо остановить!
Глухой дробный топот копыт ползет по степи. Кажется, что дрожит сама
земля под ногами сотен тысяч коней. Ветер все не стихает, и с серого
клочкастого неба летит на землю то дождь, то снег. Кошуны идут ровною
рысью, отделенные друг от друга, развернувшись во всю ширь степи. Идет
разгонистым шагом пешая рать. На скрипучих арбах везут большие щиты,
чапары, связки копий и стрел. На поводных конях приторочены мешки с мукой,
крупой, сушеным мясом и солью. Это только со стороны кажется, что всаднику
сесть на лошадь и поехать - всего и делов! Каждый воин обязан иметь
крепкую одежду и сменную обувь. Каждый - муки и крупы на все время похода,
лук и колчан с тридцатью стрелами, саблю, налучье и щит. На двоих
всадников полагается одна заводная лошадь, на каждый десяток - палатка,
два заступа, мотыга, серп и топор, шило и сто иголок - было бы чем чинить
порванные одежду и сбрую, полмана амбарного веса веревок, одна крепкая
шкура, чтобы резать из нее ремни, и один котел. За все это отвечают
сотники и десятские конной рати.
За строевыми кошунами едут и идут мясники, пекари и повара, кузнецы,
продавцы ячменя и фруктов, сапожники - каждый со своею снастью. Лишь
банщиков с их железными передвижными банями Тимур не взял в этот поход.
Войско движется в строгом порядке, каждый знает свое место в походе и
в бою. Войско Тимура, разделенное на тумены, кошуны, десятки и сотни, с
высланными вперед и в сторону караулами - это отнюдь не нестройная толпа
всадников, способная поддаться страху и, перепутав построение, обречь себя
на разгром. За дисциплиной следит сам Джехангир, победитель народов, и
горе тому, кто нарушит его приказ!
Ненастье все не прекращалось, хотя падающая с неба вода почти съела
наст и травы начали обнажаться из-под снежных заносов. В местности
Кара-Саман Тимур приказал устроить дневку. Подтягивались отставшие,
подходила и подходила пешая рать. Отчаянно чадя едким дымом от мокрых
кизяков, трудно разгорались костры. Тимуру поставили палатку, и тотчас,
словно этого только и ждали, явился Тохтамышев посол. Тимур принял его,
сидя на возвышении из матрацев и кошм, прикрытых куском атласа. Посол -
чернобородый, гладколицый, чем-то неуловимо схожий со своим повелителем,
поклонился, не теряя достоинства, поднес ловчего сокола и девять коней,
намекая, верно, что Тимуру лучше не воевать с Ордою, а предаться отдыху и
охоте. Грамота, которую он привез, была полна уничижительных слов.
"Тимур, - писал Тохтамыш, - занимает по отношению ко мне место отца,
и права его на меня превышают то, что можно сосчитать и объяснить. Просьба
такова, чтобы он простил это неподобающее действие и недопустимую вражду,
на которые я осмелился из-за несчастий судьбы и подстрекательства низких
людей, и чтобы он провел пером прощения по листу ошибок".
Писал какой-нибудь мусульманский улем, не удержавшийся в конце от
персидских украс слога. И все было ложью! И сама грамота была лжива от
первого до последнего слова, лжива и списана с его, Тимуровой, грамоты,
посланной Тохтамышу четыре года назад под Дербентом. Разбив Тохтамыша в
тот раз, Тимур милостиво обошелся с пленными: снабдив их одеждою и
деньгами, всех отослали домой, а в грамоте, тогда же посланной Тохтамышу,
говорилось: "Между нами права отца и сына. Из-за нескольких дураков почему
погибнет столько людей? Следует, чтобы мы впредь соблюдали условия и
договор и не будили заснувшую смуту..."
Теперь Тохтамыш переиначивает его же, Тимуровы, слова, словно
издеваясь над ним, и просит... отсрочки, дабы собрать большое войско!
Тимур выслушал грамоту Тохтамыша с каменным лицом. Затем медленно
начал говорить:
- Скажи своему повелителю Тохтамышу следующее: в начале дела, когда
он бежал от врагов и пришел ко мне раненый, обитателям мира известно, до
какой степени достигли с моей стороны добро и забота о нем. Из-за него я
воевал с Урус-ханом, давал ему много денег и добра, посылал с ним своих
воинов. В конце же концов он, забыв добро, послал войска и в мое
отсутствие опустошил края нашего государства. Я не обратил внимания и на
это, отнес его вражду на счет подстрекателей и смутьянов. Он не устыдился
и снова выступил в поход сам. Когда мы тоже выступили, он бежал от черной
массы нашего войска. Нынче мы не доверяем его словам и действиям. Если он
говорит правду, то пусть пошлет навстречу нам в Сауран Али-бека, чтобы мы,
устроив совещание совместно с эмирами, выполнили то, что будет нужно. Ты
же останься сейчас пировать вместе с нами, дабы узреть, что
благорасположение мое к хану Тохтамышу и слугам его неизменно. Я сказал.
Посла увели. На пиру обласканный татарин получил парчовый халат и
пояс, украшенный серебром и бирюзой. Послу было велено ждать, когда
соберется курултай и амиры решат, что делать далее. (На курултае порешили
отправить посла назад кружным путем, чтобы он возможно долее добирался до
Сарая.)
За эти три дня ожидания тучи развеялись, выглянуло горячее солнце, и
степь, вся в росе, загоревшейся миллионами цветных огней, чудесно
преобразилась. За одну ночь пески покрылись точно зеленым пухом, отовсюду
лезла яркая молодая трава, с почти слышимым треском лопались бутоны
степных тюльпанов, покрывая серую до того пустыню чудесным алым
многоцветьем. От земли, от конских спин, от мокрой одежды гулямов струился
в небеса горячий пар. Весна буйствовала неукротимо, стараясь до дна
исчерпать краткий миг, отпущенный ей для цветения и смерти.
Пройдя Карачук, войско шло безостановочно, почти не отдыхая,
пятнадцать дней, и по мере того, как все выше поднималось горячее солнце,
все больше прогревалась и просыхала земля, исчезала роса, вяли травы,
пропадала вода, и кони, спавшие с тела, начинали тревожно ржать. Тимур
гнал и гнал свои кошуны. Падающих от безводья лошадей, разнуздав,
оставляли в степи. Скорей, скорей! Выступили в путь пятнадцатого сафара
(двадцать второго января по христианскому счету), и теперь уже шел третий
месяц похода.
Первого числа джумади (шестого апреля) прибыли в Сарыг-узен, и воды
стало много. Тимур разрешил устроить привал. Отпаивали коней, отпивались
сами. Подходили отставшие ратники, едва живые, с черными лицами, с
распухшими языками, и тотчас бросались к воде...
Через двадцать дней войска прибыли в Кичиг-даг, еще через две ночи, в
пятницу, в Улуг-даг.
Тимур взошел на вершину горы, осмотрел местность. Вокруг лежала
ровная, как ковер, степь, а за степью - пустыня. Устроили дневку. Тимур
велел воинам принести камни на гору и построить высокий знак, на котором
каменотесы высекли его имя и дату похода.
Тем часом войско пристигла новая беда. Большая часть скота, что гнали
с собою, погибла в пути. Баран теперь стоил сто динаров, а один ман хлеба
большого веса дошел до ста кепекских динаров. Тимур повелел всем, у кого
еще осталась мука, перестать печь хлеб, не готовить ни лепешек, ни клецек,
ни лапши, ни ришты, ни пельменей, а довольствоваться ячменной похлебкой.
Утро этого дня застало повелителя за странным занятием. Джехангир сидел на
корточках у костра и внимательно глядел в медный котел.
- Ты всыпал туда точно один ман муки? Не ошибся? - строго спрашивал
он у повара.
- Да, повелитель! - отвечал тот, помешивая булькающую похлебку
длинной ложкой.
Амиры и сотники стояли по сторонам, не решаясь присесть.
Повар начал разливать мучной кисель в миски.
- Одна, вторая, третья, четвертая... - считает Джехангир.
Из одного мана муки вышло шестьдесят мисок похлебки. Тимур покивал
головой, подсчитывая, помолчал и, подымаясь, велел:
- Впредь каждому есть по одной миске в день. Пусть сотники повестят
по войску!
Он тяжело пошел к своему шатру. У большей части войска, особенно
пешего, не было и того. Ели яйца птиц, ловили черепах, саранчу, ящериц...
Наконец-то начали попадаться дикие животные. Шестого мая, остановив
войско, Тимур назначил облавную охоту. Всадники растянулись загонными
вереницами до края неба. Стада коз и сайгаков, турпанов, кабанов, дроф,
диких лошадей, теснясь и прыгая друг через друга, неслись прямо на
охотников и гибли тысячами под смертоносным ливнем стрел. Метались волки и
лисы. Шалый медведь, взмывший на дыбы, с рыком пал, напоровшись на копье
всадника. Попадались какие-то очень большие горбатые антилопы с ветвистыми
лопатами рогов, знатоки называли их лосями. Голод мгновенно сменился
объедением. Брали только жирное мясо, тощих животных бросали в степи, в
снедь волкам и стервятникам. Тимур приказал вялить мясо на солнце и нести
с собою. После жирной трапезы у многих разболелись животы.
Завершив охоту, устроили дневку и двухдневный смотр войск. Чинили
оружие и сбрую, латали одежду.
Чулпан-ханум наконец смогла вымыться и чистая подлезла к нему под
кошму, ожидая ласки. Тимур усмехнулся, обнял ее здоровой рукой. Чулпан
начала было распускать пояс.
- Не надо! - сказал Тимур. - Я дал обет до боя с Тохтамышем не
касаться женщин. Спи!
Слегка обиженная Чулпан свернулась калачиком у него под рукой. На
самом деле он не давал никаких обетов. Просто, показывая днем соратникам
пример несгибаемого мужества и выносливости, к вечеру уставал смертно и
даже засыпал с трудом от усталости.
Реку Тобол перешли вброд. Следов вражьего войска все не было, и Тимур
начал опасаться какой-нибудь Тохтамышевой хитрости. Выделили авангард,
командовать которым напросился Мухаммед-Султан. Тимур дал ему амиров и
войско.
За Тоболом узрели костры, которые еще дымились, но людей не было.
Когда подошли к реке Яик, Тимур, опасаясь засады, порешил не
пользоваться переправами, а пошел к верховьям реки.
Лишь четвертого июня по христианскому счету, перейдя по мосту реку
Ик, Тимур узнал, что два нукера Идигу бежали к Тохтамышу и сообщили ему о
движении Тимуровых ратей. Тохтамыш стерег дорогу у переправ через Яик и
упустил Тимура только потому, что тот послушался своего внутреннего
голоса.
Первого языка захватил Шейх-Давуд, на два дня опередивший войско.
Потом поймали еще троих. От них-то и узнали про бегство нукеров Идигу и
про то, что Тохтамыш собирает войска и ждет Тимура у переправ.
Земля менялась. Пошли топи и болота. Ночи стали прозрачны, и уже с
вечера светлело на восходе, предвещая утреннюю зарю. Разрешено было
поэтому, согласно постановлению шариата, не совершать вечерний намаз.
Мубашшир-бохадур совершил подвиг, захватив сорок пленников из
вражьего дозора. Ночью передовая сторожа слышала голоса татарского войска,
но днем не находила никого. Захваченные Мубашширом пленные повестили, что
Тохтамыш собрал рать в местности Кырк-Куль, "но там его теперь нет, мы
искали своих, нас окружили и взяли".
Опять пошли болота, топи и реки. Единожды разведка, поднявшись на
гору, обнаружила тридцать вражеских кошунов, одетых в латы, засевших в
засаду в ущелье. Ику-Тимур с десятком воинов отстреливался; когда под ним
убили коня - пересел на другого, потеряв его, дрался саблей, пока не был
убит. Тимур-Джелаль, сын Хамида, в это время удерживал переправу,
отбиваясь от трех кошунов врага. Он бил в барабан, подвешенный на шею
коню, и засыпал противника стрелами. Тимур и эмир Сейф-ад-Дин тем часом
успели переправиться через реку, но боя опять не произошло. Татары уходили
и уходили в беспредельную степь.
Тимур обласкал и наградил каждого из героев. Джелаль-бахадуру
пожаловал сююргал (освобождение от поводной повинности, улаг, и иных
повинностей, такалиф). Шах-Мелика наградил личною печатью. Награды
получили все отличившиеся в бою воины. Тимур делал это, желая ободрить
войско, но сам мрачнел день ото дня. Опять зарядил дождь со снегом. Холод
сводил пальцы, ратники грели руки на шеях коней, чтобы не уронить оружие.
Погода прояснилась на шестой день. Враг, которого он все-таки сумел
упредить, отрезав от переправ, был рядом, и Тимур распорядился расставлять
войска, разделив их на семь больших корпусов, кулов, выдвинув вперед
караулы и канбулы. На правом крыле стал Миран-Шах с эмирами, а крайний
канбул перед ним возглавил Сейф-ад-Дин. Рядом с Миран-Шахом, к которому
был назначен воеводой Мухаммед-Хорасани, стал Мирза Мухаммед-Султан.
Головной отряд центра возглавили Бердибек и Худадад, а левое крыло -
Омар-Шейх. Сам Тимур, поднявшись на возвышенность, приказал поставить для
него зонт, палатку и шатер и расстелить ковры, чтобы все ратники видели,
что он не намерен отступать.
Скоро появился сторожевой отряд врага, а за ним целиком и все войско.
"От их многочисленности смутился глаз ума, от пыли потемнел воздух". Было
пятнадцатое раджаба (восемнадцатое июня по христианскому счислению).
Местность эта, прижатая к Волге, называлась Кондурча. Сейиды, Береке и
другие молились о победе.
Бой начинался криками ратей. Мелко перебирая ногами, шли массы
конницы. Пешая самаркандская рать выходила вперед, окапывалась, заслоняясь
от стрел щитами в человеческий рост - чапарами. Эти люди, с трудом
одолевшие степь, теперь должны были принять на себя первый удар татарской
конницы.
Тимур, сидя на ковре, зорко следил за боем.
Вот эмир Сейф-ад-Дин с обнаженным мечом бросился на врагов. Крик на
правом крыле поднялся, огустел и сник - там началась сеча. Масса вражеской
конницы двинулась направо, мимо головного канбула, стараясь зайти Тимуру в
тыл и удержать берег реки. По знаку Тимура мирза Джеханшах-бахадур,
выстроив рать, преградил им путь. Стрелы летели дождем, и битва пока
разворачивалась с неясными для столкнувшихся ратей результатами.
Вот Кулунчак-бахадур пошел в атаку. Стука копыт его конной лавы не
было слышно отсюда за шумом сражения. Но гулямы шли хорошо, и вражеский
кошун, на который налетел Кулунчак, попятился, разваливаясь на части.
Наконец двинул свои кошуны и Миран-Шах. Тимур стер вспотевший лоб. Правое
крыло его войска одолевало.
В это время под самым холмом, где сидел Тимур, совершилась какая-то
замятня. Осман-бахадур, сражавшийся во главе своего кошуна, упал с лошади.
Видно было, как попятился кошун, как подняли Османа и он вновь сел на
лошадь, но уже вражеские конники рванули в прорыв. Тимур знаком велел
подать себе коня и, не вынимая сабли, поскакал вперед. Гулямы с режущим
уши гортанным криком обскакивали повелителя. Лес сабель реял над скачущими
...Всегда считал себя первым и самым ревностным слугою Аллаха...
Никогда не желал овладеть чужим имуществом...
(Поучительна судьба амира Хусайна, жадного до добра подвластных ему
людей. Он и погиб из-за своей жадности!)
...В делах управления я руководствовался указаниями шариата...
...Всегда старался высоко поднять во Вселенной знамя ислама. Лишь та
власть сильна, которая основана на правой вере!
...Всегда уважал сайидов, почитал улемов и шейхов. Всегда выслушивал
их указания по делам веры и исполнял их советы.
И я всегда милостиво относился к юродивым, не имевшим пристанища, к
людям самого низкого происхождения. Любил сайидов и не слушал лжецов".
В Коране сказано: если правитель простит одного виновного, он, таким
образом, окажет милость всем подвластным ему людям. Напиши!
"Справедливость и милость увеличивают власть, а жестокость и неправда
умаляют". Напиши еще: "Я выбрал себе четырех справедливых министров, из
них главные - Махмуд, шах Хорасанский и Наф-эд-Дин Махмуд уль Арамыр.
Приказал им меня останавливать, ежели буду верить лжи и посягать на чужое
добро".
(Добро завоеванных не было чужим. Оно по праву принадлежало его
воинам и верным ему амирам.)
- Поди! На сегодня довольно! - отрывисто произнес Тимур.
Писец быстро собрал свои письменные принадлежности и, пятясь, исчез.
В юрту вошел Сейф-ад-Дин Никудерийский, один из немногих, кому разрешалось
входить к повелителю без зова.
Старый боевой соратник, некогда единожды и навсегда поверивший в
Тимура, остановился у порога, стягивая льдинки с усов и бороды.
- Мы одни? - спросил он.
- Сейчас соберутся иные! - возразил Тимур.
- Я хотел спросить тебя, повелитель: нынче мы сами пойдем навстречу
джете?
Сейф-ад-Дин глядел прямо в глаза Тимуру. Перед старым сподвижником не
имело смысла хитрить. Оба слишком хорошо знали друг друга.
- Иначе нам этого мальчика, которому я, кажется, зря оказывал
милость, не укротить! - ворчливо отозвался Тимур.
- Потому и смотр?
- Потому и смотр!
- Воины еще не знают? - спросил Сейф-ад-Дин, заботно нахмурясь.
- Не знают даже амиры! - возразил Тимур. - И пока не должны знать!
Сейф-ад-Дин согласно кивнул головою, уже не говоря ничего, ибо в юрту
начали заходить рабы, один из которых помог ему разоблачиться и стянуть с
ног высокие войлочные сапоги. Скоро запоказывались и созванные Тимуром
соратники.
На совете речь шла лишь о раздаче наград и о том, что войско должно
передвинуться к Саурану.
- Объявите всем, чтобы готовились словно к большому походу! - сказал
Тимур безразличным голосом, когда все было обговорено и амиры начали один
за другим вставать, и пояснил: - Тохтамыш, ежели он подойдет, не должен
застать нас врасплох!
Выпит кумыс. Разошлись вельможи. Уходят дети. Гордый Омар-Шейх,
расправляя плечи, выходит первым. Задумчивый Миран-Шах медлит. "Будут ли
они резаться друг с другом после моей смерти?" - хмуро гадает Тимур, так и
не решивший после гибели любимого старшего сына Джехангира, кого назначить
преемником своим. Кого будут слушать воины? На мгновение ему начинает
казаться, что с его смертью созданная им империя рассыплет в пыль, как бы
он ни тасовал детей и полководцев, какие бы престолы и земли ни вручал
каждому из них... Потому и растут дворцы и мечети в Самарканде и Кеше, что
эмир эмиров, гури-эмир, хочет найти себе продолжение в этой земной жизни,
оставить нечто бесспорное, перед чем не будет властно текучее время.
Внуки, сыновья Джехангира, Пир-Магомет и Магомет-Султан, хорошие
воины, но будут ли они в дружбе с дядьями? Омар-Шейх нетерпелив и властен.
Миран-Шах медлителен и робок, ни тому, ни другому не удержать власть. А
еще подрастает Шахрух, пока непонятный отцу. И растут внуки... И есть
постоянное войско, которому нужно платить, которое нужно постоянно
кормить, задабривать, награждать оружием, конями, одеждой и всяческим
узорочьем, на что не хватает никаких налогов, поэтому он ведет непрерывные
войны и уже не может их не вести! Не погубили бы они все, дети и внуки,
созданной им империи! Мир действительно не стоит того, чтобы иметь двоих
владык, но как велик мир и как трудно его завоевать! К тому же
завоеванные, когда он уходит, восстают вновь, норовя вонзить нож ему в
спину. И как коротка земная жизнь, сколь мало лет отпущено человеку
Аллахом! Верно, затем, чтобы смертный не загордился и не стал, как Иблис,
спорить с Богом!
Чулпан-Мелик-ага вошла, улыбаясь. Прислужницы расставляли маленький
столик и кувшины с кумысом и вином. Скоро перед ним явилась китайская
фарфоровая пиала с обжигающе горячим мясным бульоном, соль и тонкий,
сложенный вчетверо лист лаваша. На позолоченном по краям кофре внесли
вареную баранину, нарезанные на куски конские почки и тонкие сосиски,
набитые сильно наперченной смесью измельченной жареной конины с печенью.
Тимур резал ножом копченый язык, ел сосиски и баранину, подцепляя мясо
золоченою вилкой, запивал бульоном, в который Чулпан-ага насыпала мелко
толченной пахучей травы, отрывал и клал в рот кусочками сухой лаваш.
Думал. Подняв тяжелые глаза в сетке старческих морщин, посмотрел на юный,
гладкий, смеющийся лик Чулпан, сказал безразлично, как о давно решенном:
- Ты поедешь со мной. Другие жены вернутся в Самарканд. - И заметил,
как в ее глазах мелькнули искры удовольствия. - Ехать придется верхом! -
предупредил он, косясь на молодую жену.
- Этого я не боюсь! - гордо отозвалась Чулпан и решилась спросить в
свою очередь: - Едем до Саурана?
Он ничего не ответил жене. Медленно жевал, глядя прямо перед собой.
Молча протянул пиалу, требуя налить еще. Когда он насытился мясом, внесли
чай в медном кумгане, рахат-лукум и блюдо с сушеным виноградом.
Чулпан-ага, все так же слегка улыбаясь, подала ему серебряную чашу с
засахаренными персиками в вине. Тимур поблагодарил ее кивком головы,
продолжая есть все так же молча, доставая пальцами засахаренные персики и
склевывая по одной виноградинке сладкий кишмиш. Кончив, откинулся на
подушки, прикрыл глаза, тихо рыгнул в знак сытости, движением руки
приказал унести недоеденную еду и столик. Чулпан-Мелик-ага сама поднесла
ему таз для омовения рук и рта. Вода пахла сушеными лепестками роз. (В
походах бывает так, что руки, за недостатком воды, очищают сухим песком и
тем же сухим песком творят омовение перед молитвой.)
Чулпан действительно хорошо ездит верхом. Этого у нее не отнимешь! Но
обходиться придется ей, конечно, без розовой воды и бани, а тело натирать
смесью толченых орехов с салом...
Раб натянул ему на ноги узорные войлочные сапоги, подал лисью шапку,
закрывающую шею и уши. Тимур, прихрамывая, вышел на холод. Ветер сначала
обжег лицо тысячью ледяных игл, но, постояв и понюхав воздух, он понял,
что холод недолог. В ледяное дыхание ветра уже вплетались незримые струи
тепла. Он отошел подальше, хоронясь за сбившимися в кучу лошадьми. Потом
вытер руки сухим, смешанным с песком снегом и еще постоял, впитывая
ноздрями степной холод, несущий в себе предвестие близкой весны. "К вечеру
этот снег обратится в дождь!" - подумал он, медленно возвращаясь к себе в
юрту. Дождь не нужен был для похода, и оставалось надеяться на то, что
тучи пройдут и ветер высушит влажную землю.
Он еще не успел разуться, воротясь в юрту, как в дверях показалось
озабоченное лицо старого сотника, на чьем попечении лежала охрана шатров
самого Тимура и его жен.
- О солнце Вселенной! Махмуд прибыл! - негромко сказал сотник.
- Его никто не видел?
- Никто.
- До вечернего намаза пусть ест и спит. Приведешь его после заката
солнца к задней стене.
Сотник исчез, понятливо кивнув. Юрта повелителя была двойной, и в это
узкое пространство меж кошмами втискивались тайные гонцы, видеть которых
не полагалось никому.
Отдав несколько приказаний и разослав тавачиев с приказами собирать
пешее ополчение, Тимур вызвал жен, повелев им собираться в дорогу, ибо
войско движется к Саурану, а им надлежит ожидать повелителя в Самарканде.
- Со мной остается Чулпан-Мелик-ага!
Жены, кто обиженно, кто готовно, склонили головы. Возражать Тимуру
давно уже не решалась ни одна из них.
Было еще несколько дел, встреча с ханом Чингисидом, и только после
вечерней молитвы магрш он остался наконец один. Наставив большое ухо,
ждал. За войлочной стеной послышалось тихое шевеление.
- Ты? - спросил, не называя имени.
- Я, повелитель!
- Ты один?
- Один, повелитель эмиров!
- Говори.
- После того как ты, подобно ястребу, ринул на них в Хорезме свои
непобедимые рати...
- Короче! Что говорят в Тохтамышевом диване?
- Повелитель! Хан, забывший твои милости, собрал у себя огланов -
Таш-Тимура, Бек-Ярыка, Илыгмыш-оглана, Бек-Пулада и нойонов - Актау,
Урусчук-Кыята, Иса-бека, Кунче-Бугу, Сулеймана-Суфу конгурата, Науруза,
Хасан-бека...
- Али-бека не было?
- Не было, повелитель!
- И что говорили они?
- Они много спорили о тебе, высочайший, и Пулад-бек сказал, что тебе
ни за что не перейти степей. Пешие воины умрут от жажды, а коням не хватит
корма в летнюю пору. И далее он говорил нехорошее, смеялся над тобой...
- Говори!
- Не смею, великий!
- Тебя послали не с тем, чтобы петь мне хвалы! На то есть улемы и
суфии!
- Он высмеивал твою хромоту, великий!
- Что говорили другие?
- Они соглашались с ним, но иные остерегали хана.
- Кто?
- Бек-Ярык-оглан, Иса-бек, Актау требовали стянуть войска к Сараю до
начала весны, а ежели ты не решишься выступить, то повторить набег на
Хорезм.
- Ведают они, что я приказал уничтожить Хорезм и засеять ячменем
землю, где стоял город?
- Ведают! Но говорят, что область Хорезма сам великий Чингис завещал
потомкам Джучи и что ты не имеешь права распоряжаться этой землей.
- Кто говорил так?
- Об этом твердили все!
- Так меня не ожидают в Сарае?
- Нет, повелитель! Они решили, что тебе не перейти степь!
- Как могу я верить твоим словам?
- Моя голова в твоей власти, великий!
- Хорошо. К тому часу, когда я сотворю ишу, ты уже будешь скакать в
Самарканд. Оттуда через Хорезм направишься в Сарай с грамотою для
Али-бека. Не сможешь передать ему в руки - умри, но сперва сожги ее или
съешь. Понял? Вот, прими!
Тимур просунул тяжелый мешочек с серебряными диргемами под войлок.
Твердые мозолистые пальцы соглядатая на миг столкнулись с его рукою и тут
же хищно вцепились в кошель. Тимур поймал ускользающую длань и на минуту
сильно сжал ее, притиснув к земле.
- Ежели ты обманул меня, умрешь! - сказал он, помедлив.
- Ведаю, повелитель!
Тимур распустил пальцы и по замирающему шороху за стеной понял, что
Махмуд уже выбрался наружу.
Таких, как Махмуд, было много, они невольно проверяли один другого, и
все же вполне полагаться на их слова не стоило. Тохтамыш, вернее, его
беки, могли и передумать, мог кто-то проговориться в его войске, могли
быть ордынские соглядатаи среди его воинов. Решать будут скорость и
готовность войск. И еще весна. Ежели земля раскиснет из-за дождей, конница
не пройдет, и тогда придется возвращаться назад. Пусть сейид Береке день и
ночь молит Аллаха о снисхождении! В конце концов Тохтамыша с его
постоянными ударами в спину надо остановить!
Глухой дробный топот копыт ползет по степи. Кажется, что дрожит сама
земля под ногами сотен тысяч коней. Ветер все не стихает, и с серого
клочкастого неба летит на землю то дождь, то снег. Кошуны идут ровною
рысью, отделенные друг от друга, развернувшись во всю ширь степи. Идет
разгонистым шагом пешая рать. На скрипучих арбах везут большие щиты,
чапары, связки копий и стрел. На поводных конях приторочены мешки с мукой,
крупой, сушеным мясом и солью. Это только со стороны кажется, что всаднику
сесть на лошадь и поехать - всего и делов! Каждый воин обязан иметь
крепкую одежду и сменную обувь. Каждый - муки и крупы на все время похода,
лук и колчан с тридцатью стрелами, саблю, налучье и щит. На двоих
всадников полагается одна заводная лошадь, на каждый десяток - палатка,
два заступа, мотыга, серп и топор, шило и сто иголок - было бы чем чинить
порванные одежду и сбрую, полмана амбарного веса веревок, одна крепкая
шкура, чтобы резать из нее ремни, и один котел. За все это отвечают
сотники и десятские конной рати.
За строевыми кошунами едут и идут мясники, пекари и повара, кузнецы,
продавцы ячменя и фруктов, сапожники - каждый со своею снастью. Лишь
банщиков с их железными передвижными банями Тимур не взял в этот поход.
Войско движется в строгом порядке, каждый знает свое место в походе и
в бою. Войско Тимура, разделенное на тумены, кошуны, десятки и сотни, с
высланными вперед и в сторону караулами - это отнюдь не нестройная толпа
всадников, способная поддаться страху и, перепутав построение, обречь себя
на разгром. За дисциплиной следит сам Джехангир, победитель народов, и
горе тому, кто нарушит его приказ!
Ненастье все не прекращалось, хотя падающая с неба вода почти съела
наст и травы начали обнажаться из-под снежных заносов. В местности
Кара-Саман Тимур приказал устроить дневку. Подтягивались отставшие,
подходила и подходила пешая рать. Отчаянно чадя едким дымом от мокрых
кизяков, трудно разгорались костры. Тимуру поставили палатку, и тотчас,
словно этого только и ждали, явился Тохтамышев посол. Тимур принял его,
сидя на возвышении из матрацев и кошм, прикрытых куском атласа. Посол -
чернобородый, гладколицый, чем-то неуловимо схожий со своим повелителем,
поклонился, не теряя достоинства, поднес ловчего сокола и девять коней,
намекая, верно, что Тимуру лучше не воевать с Ордою, а предаться отдыху и
охоте. Грамота, которую он привез, была полна уничижительных слов.
"Тимур, - писал Тохтамыш, - занимает по отношению ко мне место отца,
и права его на меня превышают то, что можно сосчитать и объяснить. Просьба
такова, чтобы он простил это неподобающее действие и недопустимую вражду,
на которые я осмелился из-за несчастий судьбы и подстрекательства низких
людей, и чтобы он провел пером прощения по листу ошибок".
Писал какой-нибудь мусульманский улем, не удержавшийся в конце от
персидских украс слога. И все было ложью! И сама грамота была лжива от
первого до последнего слова, лжива и списана с его, Тимуровой, грамоты,
посланной Тохтамышу четыре года назад под Дербентом. Разбив Тохтамыша в
тот раз, Тимур милостиво обошелся с пленными: снабдив их одеждою и
деньгами, всех отослали домой, а в грамоте, тогда же посланной Тохтамышу,
говорилось: "Между нами права отца и сына. Из-за нескольких дураков почему
погибнет столько людей? Следует, чтобы мы впредь соблюдали условия и
договор и не будили заснувшую смуту..."
Теперь Тохтамыш переиначивает его же, Тимуровы, слова, словно
издеваясь над ним, и просит... отсрочки, дабы собрать большое войско!
Тимур выслушал грамоту Тохтамыша с каменным лицом. Затем медленно
начал говорить:
- Скажи своему повелителю Тохтамышу следующее: в начале дела, когда
он бежал от врагов и пришел ко мне раненый, обитателям мира известно, до
какой степени достигли с моей стороны добро и забота о нем. Из-за него я
воевал с Урус-ханом, давал ему много денег и добра, посылал с ним своих
воинов. В конце же концов он, забыв добро, послал войска и в мое
отсутствие опустошил края нашего государства. Я не обратил внимания и на
это, отнес его вражду на счет подстрекателей и смутьянов. Он не устыдился
и снова выступил в поход сам. Когда мы тоже выступили, он бежал от черной
массы нашего войска. Нынче мы не доверяем его словам и действиям. Если он
говорит правду, то пусть пошлет навстречу нам в Сауран Али-бека, чтобы мы,
устроив совещание совместно с эмирами, выполнили то, что будет нужно. Ты
же останься сейчас пировать вместе с нами, дабы узреть, что
благорасположение мое к хану Тохтамышу и слугам его неизменно. Я сказал.
Посла увели. На пиру обласканный татарин получил парчовый халат и
пояс, украшенный серебром и бирюзой. Послу было велено ждать, когда
соберется курултай и амиры решат, что делать далее. (На курултае порешили
отправить посла назад кружным путем, чтобы он возможно долее добирался до
Сарая.)
За эти три дня ожидания тучи развеялись, выглянуло горячее солнце, и
степь, вся в росе, загоревшейся миллионами цветных огней, чудесно
преобразилась. За одну ночь пески покрылись точно зеленым пухом, отовсюду
лезла яркая молодая трава, с почти слышимым треском лопались бутоны
степных тюльпанов, покрывая серую до того пустыню чудесным алым
многоцветьем. От земли, от конских спин, от мокрой одежды гулямов струился
в небеса горячий пар. Весна буйствовала неукротимо, стараясь до дна
исчерпать краткий миг, отпущенный ей для цветения и смерти.
Пройдя Карачук, войско шло безостановочно, почти не отдыхая,
пятнадцать дней, и по мере того, как все выше поднималось горячее солнце,
все больше прогревалась и просыхала земля, исчезала роса, вяли травы,
пропадала вода, и кони, спавшие с тела, начинали тревожно ржать. Тимур
гнал и гнал свои кошуны. Падающих от безводья лошадей, разнуздав,
оставляли в степи. Скорей, скорей! Выступили в путь пятнадцатого сафара
(двадцать второго января по христианскому счету), и теперь уже шел третий
месяц похода.
Первого числа джумади (шестого апреля) прибыли в Сарыг-узен, и воды
стало много. Тимур разрешил устроить привал. Отпаивали коней, отпивались
сами. Подходили отставшие ратники, едва живые, с черными лицами, с
распухшими языками, и тотчас бросались к воде...
Через двадцать дней войска прибыли в Кичиг-даг, еще через две ночи, в
пятницу, в Улуг-даг.
Тимур взошел на вершину горы, осмотрел местность. Вокруг лежала
ровная, как ковер, степь, а за степью - пустыня. Устроили дневку. Тимур
велел воинам принести камни на гору и построить высокий знак, на котором
каменотесы высекли его имя и дату похода.
Тем часом войско пристигла новая беда. Большая часть скота, что гнали
с собою, погибла в пути. Баран теперь стоил сто динаров, а один ман хлеба
большого веса дошел до ста кепекских динаров. Тимур повелел всем, у кого
еще осталась мука, перестать печь хлеб, не готовить ни лепешек, ни клецек,
ни лапши, ни ришты, ни пельменей, а довольствоваться ячменной похлебкой.
Утро этого дня застало повелителя за странным занятием. Джехангир сидел на
корточках у костра и внимательно глядел в медный котел.
- Ты всыпал туда точно один ман муки? Не ошибся? - строго спрашивал
он у повара.
- Да, повелитель! - отвечал тот, помешивая булькающую похлебку
длинной ложкой.
Амиры и сотники стояли по сторонам, не решаясь присесть.
Повар начал разливать мучной кисель в миски.
- Одна, вторая, третья, четвертая... - считает Джехангир.
Из одного мана муки вышло шестьдесят мисок похлебки. Тимур покивал
головой, подсчитывая, помолчал и, подымаясь, велел:
- Впредь каждому есть по одной миске в день. Пусть сотники повестят
по войску!
Он тяжело пошел к своему шатру. У большей части войска, особенно
пешего, не было и того. Ели яйца птиц, ловили черепах, саранчу, ящериц...
Наконец-то начали попадаться дикие животные. Шестого мая, остановив
войско, Тимур назначил облавную охоту. Всадники растянулись загонными
вереницами до края неба. Стада коз и сайгаков, турпанов, кабанов, дроф,
диких лошадей, теснясь и прыгая друг через друга, неслись прямо на
охотников и гибли тысячами под смертоносным ливнем стрел. Метались волки и
лисы. Шалый медведь, взмывший на дыбы, с рыком пал, напоровшись на копье
всадника. Попадались какие-то очень большие горбатые антилопы с ветвистыми
лопатами рогов, знатоки называли их лосями. Голод мгновенно сменился
объедением. Брали только жирное мясо, тощих животных бросали в степи, в
снедь волкам и стервятникам. Тимур приказал вялить мясо на солнце и нести
с собою. После жирной трапезы у многих разболелись животы.
Завершив охоту, устроили дневку и двухдневный смотр войск. Чинили
оружие и сбрую, латали одежду.
Чулпан-ханум наконец смогла вымыться и чистая подлезла к нему под
кошму, ожидая ласки. Тимур усмехнулся, обнял ее здоровой рукой. Чулпан
начала было распускать пояс.
- Не надо! - сказал Тимур. - Я дал обет до боя с Тохтамышем не
касаться женщин. Спи!
Слегка обиженная Чулпан свернулась калачиком у него под рукой. На
самом деле он не давал никаких обетов. Просто, показывая днем соратникам
пример несгибаемого мужества и выносливости, к вечеру уставал смертно и
даже засыпал с трудом от усталости.
Реку Тобол перешли вброд. Следов вражьего войска все не было, и Тимур
начал опасаться какой-нибудь Тохтамышевой хитрости. Выделили авангард,
командовать которым напросился Мухаммед-Султан. Тимур дал ему амиров и
войско.
За Тоболом узрели костры, которые еще дымились, но людей не было.
Когда подошли к реке Яик, Тимур, опасаясь засады, порешил не
пользоваться переправами, а пошел к верховьям реки.
Лишь четвертого июня по христианскому счету, перейдя по мосту реку
Ик, Тимур узнал, что два нукера Идигу бежали к Тохтамышу и сообщили ему о
движении Тимуровых ратей. Тохтамыш стерег дорогу у переправ через Яик и
упустил Тимура только потому, что тот послушался своего внутреннего
голоса.
Первого языка захватил Шейх-Давуд, на два дня опередивший войско.
Потом поймали еще троих. От них-то и узнали про бегство нукеров Идигу и
про то, что Тохтамыш собирает войска и ждет Тимура у переправ.
Земля менялась. Пошли топи и болота. Ночи стали прозрачны, и уже с
вечера светлело на восходе, предвещая утреннюю зарю. Разрешено было
поэтому, согласно постановлению шариата, не совершать вечерний намаз.
Мубашшир-бохадур совершил подвиг, захватив сорок пленников из
вражьего дозора. Ночью передовая сторожа слышала голоса татарского войска,
но днем не находила никого. Захваченные Мубашширом пленные повестили, что
Тохтамыш собрал рать в местности Кырк-Куль, "но там его теперь нет, мы
искали своих, нас окружили и взяли".
Опять пошли болота, топи и реки. Единожды разведка, поднявшись на
гору, обнаружила тридцать вражеских кошунов, одетых в латы, засевших в
засаду в ущелье. Ику-Тимур с десятком воинов отстреливался; когда под ним
убили коня - пересел на другого, потеряв его, дрался саблей, пока не был
убит. Тимур-Джелаль, сын Хамида, в это время удерживал переправу,
отбиваясь от трех кошунов врага. Он бил в барабан, подвешенный на шею
коню, и засыпал противника стрелами. Тимур и эмир Сейф-ад-Дин тем часом
успели переправиться через реку, но боя опять не произошло. Татары уходили
и уходили в беспредельную степь.
Тимур обласкал и наградил каждого из героев. Джелаль-бахадуру
пожаловал сююргал (освобождение от поводной повинности, улаг, и иных
повинностей, такалиф). Шах-Мелика наградил личною печатью. Награды
получили все отличившиеся в бою воины. Тимур делал это, желая ободрить
войско, но сам мрачнел день ото дня. Опять зарядил дождь со снегом. Холод
сводил пальцы, ратники грели руки на шеях коней, чтобы не уронить оружие.
Погода прояснилась на шестой день. Враг, которого он все-таки сумел
упредить, отрезав от переправ, был рядом, и Тимур распорядился расставлять
войска, разделив их на семь больших корпусов, кулов, выдвинув вперед
караулы и канбулы. На правом крыле стал Миран-Шах с эмирами, а крайний
канбул перед ним возглавил Сейф-ад-Дин. Рядом с Миран-Шахом, к которому
был назначен воеводой Мухаммед-Хорасани, стал Мирза Мухаммед-Султан.
Головной отряд центра возглавили Бердибек и Худадад, а левое крыло -
Омар-Шейх. Сам Тимур, поднявшись на возвышенность, приказал поставить для
него зонт, палатку и шатер и расстелить ковры, чтобы все ратники видели,
что он не намерен отступать.
Скоро появился сторожевой отряд врага, а за ним целиком и все войско.
"От их многочисленности смутился глаз ума, от пыли потемнел воздух". Было
пятнадцатое раджаба (восемнадцатое июня по христианскому счислению).
Местность эта, прижатая к Волге, называлась Кондурча. Сейиды, Береке и
другие молились о победе.
Бой начинался криками ратей. Мелко перебирая ногами, шли массы
конницы. Пешая самаркандская рать выходила вперед, окапывалась, заслоняясь
от стрел щитами в человеческий рост - чапарами. Эти люди, с трудом
одолевшие степь, теперь должны были принять на себя первый удар татарской
конницы.
Тимур, сидя на ковре, зорко следил за боем.
Вот эмир Сейф-ад-Дин с обнаженным мечом бросился на врагов. Крик на
правом крыле поднялся, огустел и сник - там началась сеча. Масса вражеской
конницы двинулась направо, мимо головного канбула, стараясь зайти Тимуру в
тыл и удержать берег реки. По знаку Тимура мирза Джеханшах-бахадур,
выстроив рать, преградил им путь. Стрелы летели дождем, и битва пока
разворачивалась с неясными для столкнувшихся ратей результатами.
Вот Кулунчак-бахадур пошел в атаку. Стука копыт его конной лавы не
было слышно отсюда за шумом сражения. Но гулямы шли хорошо, и вражеский
кошун, на который налетел Кулунчак, попятился, разваливаясь на части.
Наконец двинул свои кошуны и Миран-Шах. Тимур стер вспотевший лоб. Правое
крыло его войска одолевало.
В это время под самым холмом, где сидел Тимур, совершилась какая-то
замятня. Осман-бахадур, сражавшийся во главе своего кошуна, упал с лошади.
Видно было, как попятился кошун, как подняли Османа и он вновь сел на
лошадь, но уже вражеские конники рванули в прорыв. Тимур знаком велел
подать себе коня и, не вынимая сабли, поскакал вперед. Гулямы с режущим
уши гортанным криком обскакивали повелителя. Лес сабель реял над скачущими