Страница:
– Если я приму помощь из ваших рук, – начал медленное отступление Русич, – нынче ведь просто так ничего не делается.
– Обижаешь! – с облегчением вздохнул Петр Кирыч. – Нам от тебя совершенно ничего не нужно, да и что ты можешь дать, имея в кармане блоху на аркане. Неужто не можешь поговорить по-человечески, без вывертов, без срывов. Меня такими «брызгами» не возьмешь, я почище тебя артистов видел. Сказал бы просто: «Прости меня за грубость, Петр Кирыч, помоги, если можешь».
– Да, да, простите меня, люди добрые, – дрогнувшим голосом произнес Русич, чувствуя, как снова глаза становятся влажными. – Сам не пойму, Петр Кирыч, какая сатана душу помимо моей воли выворачивает. Воли хочу! Пособите!
– Наконец-то слышу слова не мальчика, а мужчины, – мгновенно подобрел Петр Кирыч, лицо его стало белеть, багровость поползла к подбородку. – Ладно, возьму еще один грех на душу, авось ты больше меня не подведешь. Заметано! – Петр Кирыч встал. – Сейчас потолкую с генералом, и тебя, возможно, тотчас освободят. Правда, с одним условием.
– Считайте, что я согласен! Какое же условие?
– Будь нормальным человеком, брось умничать. Ешь, пей, что и все, думай, как все. Разве это трудно?
– Я попробую, Петр Кирыч, обещаю. – Повинуясь некой гипнотической силе, исходящей от секретаря обкома, Русич протянул руку, тот с удивлением ее пожал. И сразу сломался лед недоверия, даже взгляды собеседников встретились вполне дружелюбно.
– Я рад за тебя, Алексей, но… сам знаешь, с твоей справкой из тюрьмы, с этим «волчьим билетом» у нас на работу не скоро устроишься. Да и прописка позволена лишь на сто первом километре от Старососненска. Прими совет: для отвода глаз пропишись в деревне, у какой-нибудь сельской бабенки, все едино холостякуешь, а там видно будет.
– Вы все за меня продумали. А работа? В городе?
– Пойдем еще на одно нарушение закона, – весело проговорил Петр Кирыч, – я попрошу Нину Александровну принять тебя на прежнюю должность, на родную нам «Пневматику». Только, пожалуйста, не дергайся, подумай.
– Хорошо, я согласен. Обещаю: буду выполнять обязанности с душой, соскучился по делу.
– Выходит, мы наконец нашли пути к взаимопониманию. – Петр Кирыч не скрывал торжества. Представил, как будет ему благодарна Нина Александровна. Она спит и видит на месте начальника ОТК Русича. Что в ней говорит больше, боль за слабый участок работы или личные симпатии, сказать трудно. – Какие еще будут вопросы ко мне, просьбы?
– Два вопроса.
– Валяй.
– Генерал послушает вас? Освободит ли меня?
– Прикажем, сделает.
– И самое главное. – Русич замялся.
– Слушаю. Выкладывай все, чтобы не было недомолвок.
– Сын. Игорь. Он где сейчас?
– В соседней камере.
– Разрешите пятиминутное свидание? Очень прошу, Петр Кирыч. Хочу ему в глаза взглянуть.
– Попробуем. – Петр Кирыч встал, сказал от порога: – Сиди и жди!
Наверное, прошло не менее часа. Под тихий постук настенных часов Русич даже слегка задремал, забыв о том, где находится. Вздрогнул, вскочил на ноги, заслышав голоса. На пороге стоял какой-то длинный парень с дикой прической, щурил глаза со свету, никак не мог поверить, что видит перед собой отца.
– Игорь! – тяжело выдохнул Русич. Едва устоял на ногах, закружилась голова. Игорь подхватил его, прижал к груди. Совсем как в далеком-далеком детстве, беззвучно зашевелил губами, мысленно жалуясь на свои нескончаемые горести, и от этого обоим сделалось страшно.
– Учтите, граждане задержанные, в вашем распоряжении ровно десять минут! – Дежурный старшина осторожно притворил тяжелую дверь, в душе дивясь невиданному: двое задержанных, вроде бы отец и сын, остались толковать между собой не в «предвариловке», не за барьером дежурной комнаты, под строгим контролем сотрудников, а в кабинете начальника отделения…
Давным-давно стены этого полуразрушенного временем монастыря на окраине «города трех религий» не посещали ни туристы, ни паломники, тропы к нему заросли густой колючей травой полупустыни. Да и ко всему развалины эти пользовались у окрестных жителей и пастухов дурной славой. Случайные прохожие утверждали, что своими ушами слышали неземное заунывное пение, прерываемое вскриками и воплями. По ночам над стенами возникало голубое свечение. Поговаривали, будто это души умерших во грехе иезуитов гуляют по ступеням и развалинам с дьявольскими факелами в руках. Правда, иерусалимская полиция точно знала, что в монастыре до сих пор проживают безвыездно восемь отшельников. Об этом даже напечатали в еврейских и палестинских газетах, но все равно пастухи им не поверили. Зато по округе ходил такой фантастический рассказ: «Один дровосек из палестинцев осмелился войти в монастырь, загляделся на двух отшельников, игравших в карты, а когда очнулся, то увидел, что истлела ручка его топора».
Но в этот теплый февральский день все в округе переменилось, как по мановению волшебной палочки. По заброшенной дороге взад и вперед заметались полицейские джипы, грузовые машины привозили продукты, напитки. Каменщики в течение двух дней разбирали завалы, и песчаная пыль была видна за километр. Стало очевидно, что монастырь должны посетить какие-то важные гости. Какие?
Две легковые автомашины повышенной проходимости с шестиконечной еврейской звездой появились на дороге ранним утром. Следом за ними в роскошном лимузине ехал сам мэр города Иерусалима. Через полчаса мэр вышел из монастыря, оставив в его стенах приехавших гостей. В этот день состоялся Большой Съезд руководства Всемирной ассоциации, который решено было провести там, где в 1048 году зародилось мальтийское братство.
На сей раз сэр Генри, ему исполнилось уже девяносто два года, по состоянию здоровья не приехал. Его заменил итальянец по фамилии Мазалини, очень влиятельный в ассоциации человек, который и открыл Большой Съезд.
Выполняя волю сэра Генри, в старинном зале застелили коврами пол, расставили вдоль стен узкие полки с закусками и винами, повесили на стены символы и канонические знаки древних мальтийцев. Дряхлые старики-отшельники, которых ради приличия тоже пригласили к столу, наотрез отказались присутствовать. Они уединились в боковом крыле с узкими бойницами вместо окон и молча уставились вдаль, будто высматривая что-то в желтом море пустыни.
Павел Субботин, впервые участвующий в столь высоком съезде, ожидая начала церемонии, взял журнал «Чивильта каттолика», прочел первое, что попалось на глаза: «Разве позволительно сомневаться относительно существования ангелов и демонов? Если это допустить, то возникает сомнение в существовании и религиозных истин». – «Вполне возможно, – подумал Субботин, – не будь дьявола, многие люди никогда и не поверили бы в Бога».
Здесь, в древнейшем иезуитском монастыре, цитадели свирепых крестоносцев, все агенты ассоциации, действующие нынче в России, чувствовали себя совершенно скованно и раздвоенно: с одной стороны, на них буквально давили эти стены, напоминающие о прошлом, но они еще говорили и о непреходящем братстве, которое, несмотря на притеснения, продолжало существовать и набирало силу. Вероятно, организаторы съезда хотели протянуть незримую нить между прошлым и настоящим.
Встреча началась в зале, при свечах. И от их колеблющегося света причудливые тени плясали на истончавших от времени камнях Иерусалима, отчего лица присутствующих искажались словно в кривых зеркалах.
– Братья мои! – по-английски начал синьор Мазалини. – Я уполномочен советом лидеров всемогущей ассоциации приветствовать вас в этом историческом месте. Мне оказана честь сообщить вам о последних усилиях, которые предстоят нам, чтобы наконец пал исполин на востоке. Его не уничтожил Гитлер, но он рухнет с нашей помощью. Великие книги иезуитов и массонов никогда не ошибаются. Вместе с кометой Галлея высветилось яркое пятно и на небосклоне ассоциации. Для человека сто лет – вечность, а для вечности тысячелетие – один миг. К власти в «империи зла» пришел человек, которого ожидали. Завершилась эра фанатичных вождей, о них шутя однажды сказал Рональд Рейган: «Как только я соберусь в Россию для бесед с их лидером, так он умирает».
Выдержав паузу, Мазалини продолжил:
– Досточтимые господа, братья! Начинается второй, заключительный этап нашего генерального наступления. В чем он будет заключаться? Вы получите детальную программу для каждого, а я в общих чертах сообщу вам, что наряду с традиционными мерами воздействия и разрушения мы применим новейшие разработки западных ученых по дегенерации личности, по необратимым изменениям психики, мышления, включая оккультные методы влияния на мозг, а также уникальные способы, угнетающие биологические возможности организма человека, вплоть до дистанционного облучения государственных чиновников, влияющих на политику перемен. Словом, вся мощь современной западной науки обрушивается на объект нашего внимания. – Мазалини снова замолчал, сложил руки на груди, давая возможность каждому проникнуться сознанием великого дела, порученного им, агентам ассоциации, в России.
– Скажите, синьор, – поинтересовался Субботин, – неужели российские аналитики и органы КГБ позволят нам действовать столь безнаказанно?
– В том-то и дело, – оживился Мазалини, – вы не нарушите ни одной строчки их законов. Лишь очень немногие в России будут догадываться или даже понимать, что с ними происходит. Но, во-первых, вы будете следовать в русле официальной политики властей, а во-вторых, особенно догадливых мы поставим в положение идиотов, превратим их в посмешище, найдем способы их унизить, оболгать, наконец. Время неумолимо и очень скоротечно. Вы сами скоро убедитесь – все перевернется с ног на голову. Литература, театры, кино будут пропагандировать самые низменные чувства. И, наоборот, мы будем всячески поддерживать и поднимать тех российских творцов, которые станут сами насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ насилия, секса, садизма, группового предательства…
И вдруг Мазалини замер, будто громом пораженный. Застыли и агенты, явственно заслышав странные звуки. Таких им еще никогда не доводилось слышать – зазывно звучала древняя труба, напоминающая свирель.
– Что это? – воскликнул Мазалини. – Такая труба в древние времена звучала исключительно во время священных событий. Само Провидение пришло к нам на помощь!
Все кинулись к выходу, надеясь увидеть чудо. Телохранители, освещая себе дорогу факелами и мощными фонарями, вскоре обнаружили на каменистой тропе окованный медными полосами сундук.
– Откройте крышку! – приказал Мазалини. Сундук был доверху наполнен деньгами, они были аккуратно сложены в пачки. Ни записки, ни пояснения, откуда взялось в пустынном месте сие богатство, не было. Лишь синьор Мазалини, погасив улыбку, пожевал сухими губами и приказал отнести деньги в монастырь…
Не сразу отперла дверь, руки дрожали. Прошла в свою комнату, скинула с плеч старенькую кофту, опустилась на венский стул с плетеной спинкой, невольно стала думать все о том же, наболевшем: «Господи! Святый Боже! Объяснил бы нам, грешным, за что нашей несчастной России выпадают такие страшные испытания: то первая мировая, то гражданская, то Отечественная, то битвы за кукурузу… Помнится, в конце войны в Померании очень сильно цвела сирень, нечем было дышать. А назавтра бригаде предстоял штурм так называемой „долины смерти“. Укрывшись за камнями, солдатушки размечтались о житухе после войны. Ни тебе холода, голода, пакостей, предательств, солнышко одинаково будет светить всем. А наутро… Эх, лучше не вспоминать. И вот дожили до полного счастья… Порой становилось стыдно за то, что осталась жива. Как смотреть в глаза бывшим солдатам ей, агитатору, политруку роты? Сейчас Анатолий придет с работы, что она предложит ему на ужин? Картошку. Одну кормилицу, русскую выручалочку. Слава огороду, что едва дышит внизу под окнами».
Еле волоча ноги, протащилась в гостиную, включила телевизор. Передавали очередное выступление Горбачева… нового вождя советских коммунистов. Либо Михаил Сергеевич был великий умница и хитрец, либо… Об ином просто страшно было подумать…
С недавних пор маму Зину стало преследовать одно постоянное видение: рай на земле. Заключался он в бесконечном ряду сверкающих разноцветными огнями магазинов. А началось все с того, что ее пригласили в обком и с трудом уговорили возглавить делегацию в немецкий город-побратим Котбус. Помнится, она долго отказывалась, ссылалась на нездоровье. Но главная причина была в другом: ведь она будет вынуждена рассказать о войне, о том, как лично уничтожила двести девятнадцать фашистов, чьих-то отцов и дедов. Да, они воевали в фашистской армии, чинили зверства на русской земле, но… все они были людьми.
В Котбусе она окончательно успокоилась. Странное дело, но почему-то ее принимали как национальную героиню, улыбались, благодарили, вручали подарки. Происходящее никак не укладывалось в голове. Но не это в конечном итоге было главным. Когда их завели в тамошний универмаг, все рты раскрыли. А она, старый солдат, не плакавшая ни разу на страшной войне, вдруг истерически разрыдалась. Понятно, не оттого, что увидела столько самой изысканной жратвы, просто сделалось до смерти горько от сознания никчемности собственной жизни. Они, советские воины, победители, влачат поистине жалкое существование, а немцы, бывшие фашисты, побежденные ими в кровавой схватке, процветают.
Некстати вспомнился рассказ подруги-фронтовички. Та ушла в магазин, забыв запереть квартиру, а когда вернулась, обнаружила на столе записку: «Как ты только живешь, дорогая бабуля? Какой гад довел тебя до эдакой нищеты? Пасть бы ему порвать». Рядом с запиской лежала новехонькая пятерка.
Пришел с работы Анатолий. По его сумрачному лицу она сразу поняла: «Опять что-то не слава Богу. Вроде бы жизнь человека должна идти полосами, но вот их семья надолго застряла в черной дыре. Ладно бы жулики какие, а то… самые чистые пролетарии».
Мама Зина не узнавала сына, всегда энергичного, веселого, а сегодня он был в каком-то полусне – движения вялые, голос упавший.
– Сняли с работы?
– Добрались, гады!
– За что? У тебя ведь официально не было ни единого нарушения? – возмущенно сказала мама Зина.
– В нашей великой стране, оказывается, нельзя верить ни законам, ни звонким фразам, все врут, все тянут в собственный карман, гребут под себя, а кто заикнется об этом, то…
– К чему придрались-то, хоть скажи? – Мама Зина разом забыла о советах врачей не волноваться, ее трясло.
– Позволил себе публично заявить о том, что профсоюзы не должны заниматься политикой. Ничего, отмахнемся! – нарочито весело проговорил Булатов, присаживаясь к столу. Он, кажется, вообще не замечал, что ест.
– Как тут не поверишь, что сердце мое – вещун! – Мама Зина вспомнила, как рано утром почувствовала неладное, заволновалась, и тотчас пришла знакомая боль в груди, нечем стало дышать, казалось, что пришел и ее смертный час.
– Я еще ночью во сне увидел, что меня снимают с работы, – признался Булатов. – Хочешь верь, хочешь смейся. На пленуме картина сна почти полностью повторилась. Скоро, наверное, буду настоящим экстрасенсом.
– Кого же, интересно, нашли вместо тебя, незаменимого? Хотя… Можешь не отвечать. Догадываюсь. Ирочку Тиунову, она, голубушка, лисичка, спала и видела себя в председательском кресле.
– Отстаешь, мама Зина, – приобнял мать за вздрагивающие плечи. – Ирочка Тиунова теперь баль-шой начальник, крупная шишка на ровном месте. Должность называется так: «Президент регионального гуманитарного центра».
– Президент?! – удивилась мама Зина.
– Вот именно!
– Если выбрали не Тиунову, – мама Зина по-стариковски поджала губы, – больше на Старососненском заводе в председатели выбирать некого. Или прислали, как обычно, кого со стороны?
– Помнишь, как в кино «Карнавальная ночь»: «А ведьму присылать не нужно, мы ее вырастим в своем коллективе». Аллу Возвышаеву, надеюсь, помнишь?
– Психопатку-то? – удивилась мама Зина, догадываясь и не веря догадке. – Мы ее еще телеграфным столбом прозвали. Неужто ее?
– Угадала. А насчет психопатки ты зря. Не нужно. – Ласково укорил мать. – Алла у нас знаменитость не по разнарядке, да и Героя не зазря получила. Правда, больше руками привыкла работать, а не головой, но… поднатаскают умные люди, кому она будет выгодна. Да и для рабочего люда – свой в доску человек, крановщица. И вдруг в раскрытое окно влетела стрекоза, доверчиво села маме Зине на руку. Она замерла, боясь спугнуть неожиданную гостью. Стрекоза спокойно сидела, трепетала и шуршала прозрачными крылышками.
«Вестница какая-то, – невольно подумала мама Зина. – Как все похоже на человеческую жизнь, чуть вспугнешь и… душа улетит в небытие. Наивные люди! Думают, что они крепкие, свиты из мускулов, а на самом деле каждый подобен стрекозе».
Ее старые руки, густо перевитые жилами, часто становились тяжелыми. И сейчас, отдыхая, положила их на стол. Задумалась. Ей казалось, ничто уже не в силах ее удивить, но удивлялась всему. «А может, это и хорошо, что Анатолий пострадал за людей? Его, можно сказать, тоже распяли за чужие грехи».
Смерть с некоторых пор перестала пугать ее. Больше боялась за своих детей, подспудно чувствовала свою вину за их судьбы. Взяла их в детском доме, выпестовала, внушила общечеловеческие понятия любви к ближнему, совестливости, справедливости. А что получилось? Алексей в тюрьме безо всякой вины, внук куда-то исчез. Сердце-вещун забилось еще сильнее. «С Игорем – беда».
Маме Зине вдруг померещился за дверью шорох. Не решаясь будить Анатолия, мама Зина с трудом, покряхтывая, поднялась, сначала оперлась на правую, здоровую ногу, потом на левую, раздробленную в свое время осколком вражеской мины. Поковыляла к двери, стараясь унять подступившее волнение. Воров ничуточки не опасалась: в Старом поселке вряд ли были люди беднее их. Не откинула, с трудом отодвинула щеколду и… всхлип вырвался из груди, застрял в горле. Перед ней стоял Алеша, осунувшийся, страшно похудевший, с ввалившимися глазами, они показались не привычно голубыми, а черными от застывшего в них горя.
– Мама Зина! – чуть слышно произнес Алексей и, подхватив обмякшее тело приемной матери, беспомощно огляделся по сторонам. Крикнул в глубину квартиры. – Есть кто-нибудь?
Из гостиной выскочил Анатолий, на ходу протирая глаза.
– Алешка! Радость-то какая! Вернулся! – Кинулся навстречу брату. Отворилась дверь соседней квартиры и тотчас захлопнулась. Сосед, начальник цеха ширпотреба Алешкин, убрался от греха подальше, наверняка подумал: «Правдолюб дурной вернулся. Ну, теперь быть беде, вся святая троица в сборе, житья никому не будет».
Хозяин дачи, директор Старососненского металлургического комбината Александр Михайлович Разинков, в недавнем прошлом главный инженер, долгие годы настойчиво и безуспешно добивавшийся взаимности Галины Ивановны, наконец-то достиг цели. Он получил не только физиологическое, но и нравственное удовлетворение.
Галина Ивановна была женщиной во всех отношениях необычной. Начнем с редчайшей профессии: она была специалистом по непрерывной разливке стали, кого в мире-то перечесть по пальцам. Галина пришлась в масть Разинкову еще и потому, что добавила лично ему недостающее звено – искрящийся талант. Она буквально фонтанировала идеями, имела к тому времени сто десять авторских свидетельств на изобретения. Теперь, по признанию самого Разинкова, у них полный «семейный ажур»: она выдвигает блестящие идеи, он дает им ход, естественно, в качестве соавтора. Галина Ивановна долго и упорно отвергала домогания Разинкова, но в конце концов смекнула: «пробить новшество» в технических журналах, учебниках для вузов, наконец, в комитете по делам изобретений будет намного легче с его дикой пробойной силой и властью.
Грани между Разинковым и Галиной Ивановной быстро стерлись. И оба удивились: «Как могли жить столько лет друг без друга?»
Настроение у Галины Ивановны было сегодня просто блаженное. Зная, каким образом раззадорить Разинкова, Галина словно невзначай сдвинула с правой груди лифчик, снова закрыла глаза, заранее зная и остро желая того, что должно вслед за этим произойти. Стареющий лев Разинков был еще в полной силе.
Их связь, в отличие от семейной жизни, открыла для Галины Ивановны великое множество неизведанных прежде ощущений. Прежний муж всегда был сверх головы загружен беспокойной работой, измотан и вымочален на службе. Редкие супружеские обязанности исполнял торопливо, всегда завершал половой акт в одиночку, отчего Галине стало казаться, что во всем виновата она: инфантильна, холодна как рыба, бесчувственна. Другое дело – Разинков. Он оказался не только талантливым хозяйственником, но и докой в любовных делах, знающим, казалось, все, о чем она даже не подозревала.
Словом, пара вышла из них идеальная, что бывает весьма редко. Любовная связь постепенно превратилась в настоящую любовь, и они всячески старались оказывать знаки внимания друг другу. Недавно Галина Ивановна была приятно удивлена. Разинков позвонил ей аж из Японии, где был в служебной командировке, сказал, что любит, жалеет, что ее нет рядом, послал в трубку поцелуй…
– Мадам Галина, – Разинков остановился перед ней, тяжело дыша. – Вы, кажется, спите на солнце, это вредно. И еще… Непорядок. – Он наклонился к ней и осторожно снял со второй груди эластичный американский лифчик. Забыв о шампанском, прилег рядом и прильнул к острым соскам…
За обедом, который проходил на открытой веранде, увитой виноградом, Разинков не переставая ухаживал за Галиной Ивановной, то и дело бросал на женщину влюбленные взгляды. И вдруг неожиданно сказал, подкладывая ей в тарелку тушеную индюшатину:
– Слыхала новость? – чмокнул ее в плечо. – Твой-то бывший вернулся из заключения.
– Русич? – Галина Ивановна перестала есть, выжидательно уставилась на Разинкова. – Откуда ты знаешь?
– Это не столь важно, – отмахнулся Разинков, в душе жалея, что некстати ляпнул про бывшего мужа. Черт дернул за язык. – Неужели вас с ним еще что-то связывает?
– Нет, конечно, я просто удивляюсь. Ведь ему еще отбывать срок года два с лишком.
Разинков помолчал, раздумывая над тем, стоит ли продолжать опасную тему: Галина Ивановна – баба с характером, в любую минуту может вспылить, уехать, а то и просто уйти в город пешком. Бывало и такое.
– Вижу по твоим глазам, товарищ директор, – Галина Ивановна уже не могла скрывать свою заинтересованность, – хочешь показать свою осведомленность. Выкладывай! – В ее тоне послышались знакомые жесткие нотки. Посему нужно было продолжать рассказ.
– Все просто в нашем лучшем из миров, – Разинков подлил в бокал вина, пригубил, будто набирался смелости. – Наш друг, Петр Кирыч Щелочихин, – человек-загадка. То, что он порой делает, – за гранью понимания.
– Да не ходи ты вокруг да около! – не выдержала Галина Ивановна.
– Обижаешь! – с облегчением вздохнул Петр Кирыч. – Нам от тебя совершенно ничего не нужно, да и что ты можешь дать, имея в кармане блоху на аркане. Неужто не можешь поговорить по-человечески, без вывертов, без срывов. Меня такими «брызгами» не возьмешь, я почище тебя артистов видел. Сказал бы просто: «Прости меня за грубость, Петр Кирыч, помоги, если можешь».
– Да, да, простите меня, люди добрые, – дрогнувшим голосом произнес Русич, чувствуя, как снова глаза становятся влажными. – Сам не пойму, Петр Кирыч, какая сатана душу помимо моей воли выворачивает. Воли хочу! Пособите!
– Наконец-то слышу слова не мальчика, а мужчины, – мгновенно подобрел Петр Кирыч, лицо его стало белеть, багровость поползла к подбородку. – Ладно, возьму еще один грех на душу, авось ты больше меня не подведешь. Заметано! – Петр Кирыч встал. – Сейчас потолкую с генералом, и тебя, возможно, тотчас освободят. Правда, с одним условием.
– Считайте, что я согласен! Какое же условие?
– Будь нормальным человеком, брось умничать. Ешь, пей, что и все, думай, как все. Разве это трудно?
– Я попробую, Петр Кирыч, обещаю. – Повинуясь некой гипнотической силе, исходящей от секретаря обкома, Русич протянул руку, тот с удивлением ее пожал. И сразу сломался лед недоверия, даже взгляды собеседников встретились вполне дружелюбно.
– Я рад за тебя, Алексей, но… сам знаешь, с твоей справкой из тюрьмы, с этим «волчьим билетом» у нас на работу не скоро устроишься. Да и прописка позволена лишь на сто первом километре от Старососненска. Прими совет: для отвода глаз пропишись в деревне, у какой-нибудь сельской бабенки, все едино холостякуешь, а там видно будет.
– Вы все за меня продумали. А работа? В городе?
– Пойдем еще на одно нарушение закона, – весело проговорил Петр Кирыч, – я попрошу Нину Александровну принять тебя на прежнюю должность, на родную нам «Пневматику». Только, пожалуйста, не дергайся, подумай.
– Хорошо, я согласен. Обещаю: буду выполнять обязанности с душой, соскучился по делу.
– Выходит, мы наконец нашли пути к взаимопониманию. – Петр Кирыч не скрывал торжества. Представил, как будет ему благодарна Нина Александровна. Она спит и видит на месте начальника ОТК Русича. Что в ней говорит больше, боль за слабый участок работы или личные симпатии, сказать трудно. – Какие еще будут вопросы ко мне, просьбы?
– Два вопроса.
– Валяй.
– Генерал послушает вас? Освободит ли меня?
– Прикажем, сделает.
– И самое главное. – Русич замялся.
– Слушаю. Выкладывай все, чтобы не было недомолвок.
– Сын. Игорь. Он где сейчас?
– В соседней камере.
– Разрешите пятиминутное свидание? Очень прошу, Петр Кирыч. Хочу ему в глаза взглянуть.
– Попробуем. – Петр Кирыч встал, сказал от порога: – Сиди и жди!
Наверное, прошло не менее часа. Под тихий постук настенных часов Русич даже слегка задремал, забыв о том, где находится. Вздрогнул, вскочил на ноги, заслышав голоса. На пороге стоял какой-то длинный парень с дикой прической, щурил глаза со свету, никак не мог поверить, что видит перед собой отца.
– Игорь! – тяжело выдохнул Русич. Едва устоял на ногах, закружилась голова. Игорь подхватил его, прижал к груди. Совсем как в далеком-далеком детстве, беззвучно зашевелил губами, мысленно жалуясь на свои нескончаемые горести, и от этого обоим сделалось страшно.
– Учтите, граждане задержанные, в вашем распоряжении ровно десять минут! – Дежурный старшина осторожно притворил тяжелую дверь, в душе дивясь невиданному: двое задержанных, вроде бы отец и сын, остались толковать между собой не в «предвариловке», не за барьером дежурной комнаты, под строгим контролем сотрудников, а в кабинете начальника отделения…
* * *
1986 год, февраль. Израиль, Иерусалим, семь километров южнее городаДавным-давно стены этого полуразрушенного временем монастыря на окраине «города трех религий» не посещали ни туристы, ни паломники, тропы к нему заросли густой колючей травой полупустыни. Да и ко всему развалины эти пользовались у окрестных жителей и пастухов дурной славой. Случайные прохожие утверждали, что своими ушами слышали неземное заунывное пение, прерываемое вскриками и воплями. По ночам над стенами возникало голубое свечение. Поговаривали, будто это души умерших во грехе иезуитов гуляют по ступеням и развалинам с дьявольскими факелами в руках. Правда, иерусалимская полиция точно знала, что в монастыре до сих пор проживают безвыездно восемь отшельников. Об этом даже напечатали в еврейских и палестинских газетах, но все равно пастухи им не поверили. Зато по округе ходил такой фантастический рассказ: «Один дровосек из палестинцев осмелился войти в монастырь, загляделся на двух отшельников, игравших в карты, а когда очнулся, то увидел, что истлела ручка его топора».
Но в этот теплый февральский день все в округе переменилось, как по мановению волшебной палочки. По заброшенной дороге взад и вперед заметались полицейские джипы, грузовые машины привозили продукты, напитки. Каменщики в течение двух дней разбирали завалы, и песчаная пыль была видна за километр. Стало очевидно, что монастырь должны посетить какие-то важные гости. Какие?
Две легковые автомашины повышенной проходимости с шестиконечной еврейской звездой появились на дороге ранним утром. Следом за ними в роскошном лимузине ехал сам мэр города Иерусалима. Через полчаса мэр вышел из монастыря, оставив в его стенах приехавших гостей. В этот день состоялся Большой Съезд руководства Всемирной ассоциации, который решено было провести там, где в 1048 году зародилось мальтийское братство.
На сей раз сэр Генри, ему исполнилось уже девяносто два года, по состоянию здоровья не приехал. Его заменил итальянец по фамилии Мазалини, очень влиятельный в ассоциации человек, который и открыл Большой Съезд.
Выполняя волю сэра Генри, в старинном зале застелили коврами пол, расставили вдоль стен узкие полки с закусками и винами, повесили на стены символы и канонические знаки древних мальтийцев. Дряхлые старики-отшельники, которых ради приличия тоже пригласили к столу, наотрез отказались присутствовать. Они уединились в боковом крыле с узкими бойницами вместо окон и молча уставились вдаль, будто высматривая что-то в желтом море пустыни.
Павел Субботин, впервые участвующий в столь высоком съезде, ожидая начала церемонии, взял журнал «Чивильта каттолика», прочел первое, что попалось на глаза: «Разве позволительно сомневаться относительно существования ангелов и демонов? Если это допустить, то возникает сомнение в существовании и религиозных истин». – «Вполне возможно, – подумал Субботин, – не будь дьявола, многие люди никогда и не поверили бы в Бога».
Здесь, в древнейшем иезуитском монастыре, цитадели свирепых крестоносцев, все агенты ассоциации, действующие нынче в России, чувствовали себя совершенно скованно и раздвоенно: с одной стороны, на них буквально давили эти стены, напоминающие о прошлом, но они еще говорили и о непреходящем братстве, которое, несмотря на притеснения, продолжало существовать и набирало силу. Вероятно, организаторы съезда хотели протянуть незримую нить между прошлым и настоящим.
Встреча началась в зале, при свечах. И от их колеблющегося света причудливые тени плясали на истончавших от времени камнях Иерусалима, отчего лица присутствующих искажались словно в кривых зеркалах.
– Братья мои! – по-английски начал синьор Мазалини. – Я уполномочен советом лидеров всемогущей ассоциации приветствовать вас в этом историческом месте. Мне оказана честь сообщить вам о последних усилиях, которые предстоят нам, чтобы наконец пал исполин на востоке. Его не уничтожил Гитлер, но он рухнет с нашей помощью. Великие книги иезуитов и массонов никогда не ошибаются. Вместе с кометой Галлея высветилось яркое пятно и на небосклоне ассоциации. Для человека сто лет – вечность, а для вечности тысячелетие – один миг. К власти в «империи зла» пришел человек, которого ожидали. Завершилась эра фанатичных вождей, о них шутя однажды сказал Рональд Рейган: «Как только я соберусь в Россию для бесед с их лидером, так он умирает».
Выдержав паузу, Мазалини продолжил:
– Досточтимые господа, братья! Начинается второй, заключительный этап нашего генерального наступления. В чем он будет заключаться? Вы получите детальную программу для каждого, а я в общих чертах сообщу вам, что наряду с традиционными мерами воздействия и разрушения мы применим новейшие разработки западных ученых по дегенерации личности, по необратимым изменениям психики, мышления, включая оккультные методы влияния на мозг, а также уникальные способы, угнетающие биологические возможности организма человека, вплоть до дистанционного облучения государственных чиновников, влияющих на политику перемен. Словом, вся мощь современной западной науки обрушивается на объект нашего внимания. – Мазалини снова замолчал, сложил руки на груди, давая возможность каждому проникнуться сознанием великого дела, порученного им, агентам ассоциации, в России.
– Скажите, синьор, – поинтересовался Субботин, – неужели российские аналитики и органы КГБ позволят нам действовать столь безнаказанно?
– В том-то и дело, – оживился Мазалини, – вы не нарушите ни одной строчки их законов. Лишь очень немногие в России будут догадываться или даже понимать, что с ними происходит. Но, во-первых, вы будете следовать в русле официальной политики властей, а во-вторых, особенно догадливых мы поставим в положение идиотов, превратим их в посмешище, найдем способы их унизить, оболгать, наконец. Время неумолимо и очень скоротечно. Вы сами скоро убедитесь – все перевернется с ног на голову. Литература, театры, кино будут пропагандировать самые низменные чувства. И, наоборот, мы будем всячески поддерживать и поднимать тех российских творцов, которые станут сами насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ насилия, секса, садизма, группового предательства…
И вдруг Мазалини замер, будто громом пораженный. Застыли и агенты, явственно заслышав странные звуки. Таких им еще никогда не доводилось слышать – зазывно звучала древняя труба, напоминающая свирель.
– Что это? – воскликнул Мазалини. – Такая труба в древние времена звучала исключительно во время священных событий. Само Провидение пришло к нам на помощь!
Все кинулись к выходу, надеясь увидеть чудо. Телохранители, освещая себе дорогу факелами и мощными фонарями, вскоре обнаружили на каменистой тропе окованный медными полосами сундук.
– Откройте крышку! – приказал Мазалини. Сундук был доверху наполнен деньгами, они были аккуратно сложены в пачки. Ни записки, ни пояснения, откуда взялось в пустынном месте сие богатство, не было. Лишь синьор Мазалини, погасив улыбку, пожевал сухими губами и приказал отнести деньги в монастырь…
* * *
( Из дневника мамы Зины)«Вчера собирались ветераны 13-й армии. И здесь я неожиданно встретила человека, которого в юности любила. Ох, какой это был бравый лейтенант, командир разведвзвода. Орел! А сейчас… навстречу поднялся искалеченный, изломанный жизнью инвалид… Себя не замечаешь, но… годы, вечная борьба за существование берут свое. Обидно и горько. Мечтали о вечном счастье после Победы, а что получили? Шиш да маленько. Порой, завидуешь солдатам, что полегли в бою за Родину с мыслью о светлых днях. Горько».* * *
Мама Зина с трудом дотащилась до порога своей квартиры. С утра чувствовала себя неплохо, решила сходить в магазин «Ветеран», в клуб, на встречу с ребятами, но… после посещения «Ветерана» сжало сердце так – не захотелось жить. Полки магазина были пусты, прилавки сверкали никелем и стеклом. Молоденькие продавщицы, сбившись в правом крыле магазина, пили чай, о чем-то оживленно болтали. Ветераны заглядывали в отделы и тотчас выходили, каждый по-своему реагировал на такое «изобилие» продуктов. Это становилось ужасающе привычным – пустые полки в магазинах, универсамах, булочных. Словно мор прошел по России. Неужто все это делалось ради народа, ради перестройки? Народ ведь никого не просил об этом. Что-то надобно было переделывать, но… с умом. А у нас каждый лидер мнит себя гением, крушит вчерашнее ради завтрашнего, не утруждая себя мыслями о том, как будет жить народ. Один проводил раскулачивание, коллективизацию, другой обгонял Америку, третий… тоже решил одним махом семерых убивахом. За молоком вырастали невероятные, с полкилометра, очереди, за хлебом и колбасой по 2 рубля 40 копеек очередь занимали с вечера, привычно писали на руках номера чернильными карандашами. Вот и сегодня мама Зина для успокоения совести, чтобы не возвращаться домой с пустыми руками, приобрела в киоске две пачки кориандра. Приправа была неплохой, но не было мяса. На рынке его полным-полно, но страшно дорого.Не сразу отперла дверь, руки дрожали. Прошла в свою комнату, скинула с плеч старенькую кофту, опустилась на венский стул с плетеной спинкой, невольно стала думать все о том же, наболевшем: «Господи! Святый Боже! Объяснил бы нам, грешным, за что нашей несчастной России выпадают такие страшные испытания: то первая мировая, то гражданская, то Отечественная, то битвы за кукурузу… Помнится, в конце войны в Померании очень сильно цвела сирень, нечем было дышать. А назавтра бригаде предстоял штурм так называемой „долины смерти“. Укрывшись за камнями, солдатушки размечтались о житухе после войны. Ни тебе холода, голода, пакостей, предательств, солнышко одинаково будет светить всем. А наутро… Эх, лучше не вспоминать. И вот дожили до полного счастья… Порой становилось стыдно за то, что осталась жива. Как смотреть в глаза бывшим солдатам ей, агитатору, политруку роты? Сейчас Анатолий придет с работы, что она предложит ему на ужин? Картошку. Одну кормилицу, русскую выручалочку. Слава огороду, что едва дышит внизу под окнами».
Еле волоча ноги, протащилась в гостиную, включила телевизор. Передавали очередное выступление Горбачева… нового вождя советских коммунистов. Либо Михаил Сергеевич был великий умница и хитрец, либо… Об ином просто страшно было подумать…
С недавних пор маму Зину стало преследовать одно постоянное видение: рай на земле. Заключался он в бесконечном ряду сверкающих разноцветными огнями магазинов. А началось все с того, что ее пригласили в обком и с трудом уговорили возглавить делегацию в немецкий город-побратим Котбус. Помнится, она долго отказывалась, ссылалась на нездоровье. Но главная причина была в другом: ведь она будет вынуждена рассказать о войне, о том, как лично уничтожила двести девятнадцать фашистов, чьих-то отцов и дедов. Да, они воевали в фашистской армии, чинили зверства на русской земле, но… все они были людьми.
В Котбусе она окончательно успокоилась. Странное дело, но почему-то ее принимали как национальную героиню, улыбались, благодарили, вручали подарки. Происходящее никак не укладывалось в голове. Но не это в конечном итоге было главным. Когда их завели в тамошний универмаг, все рты раскрыли. А она, старый солдат, не плакавшая ни разу на страшной войне, вдруг истерически разрыдалась. Понятно, не оттого, что увидела столько самой изысканной жратвы, просто сделалось до смерти горько от сознания никчемности собственной жизни. Они, советские воины, победители, влачат поистине жалкое существование, а немцы, бывшие фашисты, побежденные ими в кровавой схватке, процветают.
Некстати вспомнился рассказ подруги-фронтовички. Та ушла в магазин, забыв запереть квартиру, а когда вернулась, обнаружила на столе записку: «Как ты только живешь, дорогая бабуля? Какой гад довел тебя до эдакой нищеты? Пасть бы ему порвать». Рядом с запиской лежала новехонькая пятерка.
Пришел с работы Анатолий. По его сумрачному лицу она сразу поняла: «Опять что-то не слава Богу. Вроде бы жизнь человека должна идти полосами, но вот их семья надолго застряла в черной дыре. Ладно бы жулики какие, а то… самые чистые пролетарии».
Мама Зина не узнавала сына, всегда энергичного, веселого, а сегодня он был в каком-то полусне – движения вялые, голос упавший.
– Сняли с работы?
– Добрались, гады!
– За что? У тебя ведь официально не было ни единого нарушения? – возмущенно сказала мама Зина.
– В нашей великой стране, оказывается, нельзя верить ни законам, ни звонким фразам, все врут, все тянут в собственный карман, гребут под себя, а кто заикнется об этом, то…
– К чему придрались-то, хоть скажи? – Мама Зина разом забыла о советах врачей не волноваться, ее трясло.
– Позволил себе публично заявить о том, что профсоюзы не должны заниматься политикой. Ничего, отмахнемся! – нарочито весело проговорил Булатов, присаживаясь к столу. Он, кажется, вообще не замечал, что ест.
– Как тут не поверишь, что сердце мое – вещун! – Мама Зина вспомнила, как рано утром почувствовала неладное, заволновалась, и тотчас пришла знакомая боль в груди, нечем стало дышать, казалось, что пришел и ее смертный час.
– Я еще ночью во сне увидел, что меня снимают с работы, – признался Булатов. – Хочешь верь, хочешь смейся. На пленуме картина сна почти полностью повторилась. Скоро, наверное, буду настоящим экстрасенсом.
– Кого же, интересно, нашли вместо тебя, незаменимого? Хотя… Можешь не отвечать. Догадываюсь. Ирочку Тиунову, она, голубушка, лисичка, спала и видела себя в председательском кресле.
– Отстаешь, мама Зина, – приобнял мать за вздрагивающие плечи. – Ирочка Тиунова теперь баль-шой начальник, крупная шишка на ровном месте. Должность называется так: «Президент регионального гуманитарного центра».
– Президент?! – удивилась мама Зина.
– Вот именно!
– Если выбрали не Тиунову, – мама Зина по-стариковски поджала губы, – больше на Старососненском заводе в председатели выбирать некого. Или прислали, как обычно, кого со стороны?
– Помнишь, как в кино «Карнавальная ночь»: «А ведьму присылать не нужно, мы ее вырастим в своем коллективе». Аллу Возвышаеву, надеюсь, помнишь?
– Психопатку-то? – удивилась мама Зина, догадываясь и не веря догадке. – Мы ее еще телеграфным столбом прозвали. Неужто ее?
– Угадала. А насчет психопатки ты зря. Не нужно. – Ласково укорил мать. – Алла у нас знаменитость не по разнарядке, да и Героя не зазря получила. Правда, больше руками привыкла работать, а не головой, но… поднатаскают умные люди, кому она будет выгодна. Да и для рабочего люда – свой в доску человек, крановщица. И вдруг в раскрытое окно влетела стрекоза, доверчиво села маме Зине на руку. Она замерла, боясь спугнуть неожиданную гостью. Стрекоза спокойно сидела, трепетала и шуршала прозрачными крылышками.
«Вестница какая-то, – невольно подумала мама Зина. – Как все похоже на человеческую жизнь, чуть вспугнешь и… душа улетит в небытие. Наивные люди! Думают, что они крепкие, свиты из мускулов, а на самом деле каждый подобен стрекозе».
Ее старые руки, густо перевитые жилами, часто становились тяжелыми. И сейчас, отдыхая, положила их на стол. Задумалась. Ей казалось, ничто уже не в силах ее удивить, но удивлялась всему. «А может, это и хорошо, что Анатолий пострадал за людей? Его, можно сказать, тоже распяли за чужие грехи».
Смерть с некоторых пор перестала пугать ее. Больше боялась за своих детей, подспудно чувствовала свою вину за их судьбы. Взяла их в детском доме, выпестовала, внушила общечеловеческие понятия любви к ближнему, совестливости, справедливости. А что получилось? Алексей в тюрьме безо всякой вины, внук куда-то исчез. Сердце-вещун забилось еще сильнее. «С Игорем – беда».
Маме Зине вдруг померещился за дверью шорох. Не решаясь будить Анатолия, мама Зина с трудом, покряхтывая, поднялась, сначала оперлась на правую, здоровую ногу, потом на левую, раздробленную в свое время осколком вражеской мины. Поковыляла к двери, стараясь унять подступившее волнение. Воров ничуточки не опасалась: в Старом поселке вряд ли были люди беднее их. Не откинула, с трудом отодвинула щеколду и… всхлип вырвался из груди, застрял в горле. Перед ней стоял Алеша, осунувшийся, страшно похудевший, с ввалившимися глазами, они показались не привычно голубыми, а черными от застывшего в них горя.
– Мама Зина! – чуть слышно произнес Алексей и, подхватив обмякшее тело приемной матери, беспомощно огляделся по сторонам. Крикнул в глубину квартиры. – Есть кто-нибудь?
Из гостиной выскочил Анатолий, на ходу протирая глаза.
– Алешка! Радость-то какая! Вернулся! – Кинулся навстречу брату. Отворилась дверь соседней квартиры и тотчас захлопнулась. Сосед, начальник цеха ширпотреба Алешкин, убрался от греха подальше, наверняка подумал: «Правдолюб дурной вернулся. Ну, теперь быть беде, вся святая троица в сборе, житья никому не будет».
* * *
Галина Ивановна Русич, бывшая жена Алексея, ни сном ни духом не ведала ни о том, что сам Русич вернулся из заключения, ни о том, что их сын Игорь крепко влип в криминальную историю. Она нежилась под теплым солнцем на краю мраморного бассейна, наполненного чистейшей водой, прошедшей через миниатюрный очистной механизм.Хозяин дачи, директор Старососненского металлургического комбината Александр Михайлович Разинков, в недавнем прошлом главный инженер, долгие годы настойчиво и безуспешно добивавшийся взаимности Галины Ивановны, наконец-то достиг цели. Он получил не только физиологическое, но и нравственное удовлетворение.
Галина Ивановна была женщиной во всех отношениях необычной. Начнем с редчайшей профессии: она была специалистом по непрерывной разливке стали, кого в мире-то перечесть по пальцам. Галина пришлась в масть Разинкову еще и потому, что добавила лично ему недостающее звено – искрящийся талант. Она буквально фонтанировала идеями, имела к тому времени сто десять авторских свидетельств на изобретения. Теперь, по признанию самого Разинкова, у них полный «семейный ажур»: она выдвигает блестящие идеи, он дает им ход, естественно, в качестве соавтора. Галина Ивановна долго и упорно отвергала домогания Разинкова, но в конце концов смекнула: «пробить новшество» в технических журналах, учебниках для вузов, наконец, в комитете по делам изобретений будет намного легче с его дикой пробойной силой и властью.
Грани между Разинковым и Галиной Ивановной быстро стерлись. И оба удивились: «Как могли жить столько лет друг без друга?»
Настроение у Галины Ивановны было сегодня просто блаженное. Зная, каким образом раззадорить Разинкова, Галина словно невзначай сдвинула с правой груди лифчик, снова закрыла глаза, заранее зная и остро желая того, что должно вслед за этим произойти. Стареющий лев Разинков был еще в полной силе.
Их связь, в отличие от семейной жизни, открыла для Галины Ивановны великое множество неизведанных прежде ощущений. Прежний муж всегда был сверх головы загружен беспокойной работой, измотан и вымочален на службе. Редкие супружеские обязанности исполнял торопливо, всегда завершал половой акт в одиночку, отчего Галине стало казаться, что во всем виновата она: инфантильна, холодна как рыба, бесчувственна. Другое дело – Разинков. Он оказался не только талантливым хозяйственником, но и докой в любовных делах, знающим, казалось, все, о чем она даже не подозревала.
Словом, пара вышла из них идеальная, что бывает весьма редко. Любовная связь постепенно превратилась в настоящую любовь, и они всячески старались оказывать знаки внимания друг другу. Недавно Галина Ивановна была приятно удивлена. Разинков позвонил ей аж из Японии, где был в служебной командировке, сказал, что любит, жалеет, что ее нет рядом, послал в трубку поцелуй…
– Мадам Галина, – Разинков остановился перед ней, тяжело дыша. – Вы, кажется, спите на солнце, это вредно. И еще… Непорядок. – Он наклонился к ней и осторожно снял со второй груди эластичный американский лифчик. Забыв о шампанском, прилег рядом и прильнул к острым соскам…
За обедом, который проходил на открытой веранде, увитой виноградом, Разинков не переставая ухаживал за Галиной Ивановной, то и дело бросал на женщину влюбленные взгляды. И вдруг неожиданно сказал, подкладывая ей в тарелку тушеную индюшатину:
– Слыхала новость? – чмокнул ее в плечо. – Твой-то бывший вернулся из заключения.
– Русич? – Галина Ивановна перестала есть, выжидательно уставилась на Разинкова. – Откуда ты знаешь?
– Это не столь важно, – отмахнулся Разинков, в душе жалея, что некстати ляпнул про бывшего мужа. Черт дернул за язык. – Неужели вас с ним еще что-то связывает?
– Нет, конечно, я просто удивляюсь. Ведь ему еще отбывать срок года два с лишком.
Разинков помолчал, раздумывая над тем, стоит ли продолжать опасную тему: Галина Ивановна – баба с характером, в любую минуту может вспылить, уехать, а то и просто уйти в город пешком. Бывало и такое.
– Вижу по твоим глазам, товарищ директор, – Галина Ивановна уже не могла скрывать свою заинтересованность, – хочешь показать свою осведомленность. Выкладывай! – В ее тоне послышались знакомые жесткие нотки. Посему нужно было продолжать рассказ.
– Все просто в нашем лучшем из миров, – Разинков подлил в бокал вина, пригубил, будто набирался смелости. – Наш друг, Петр Кирыч Щелочихин, – человек-загадка. То, что он порой делает, – за гранью понимания.
– Да не ходи ты вокруг да около! – не выдержала Галина Ивановна.