Волга, Волга, мать родная,
   Волга, русская река...
   В приднепровском городке пели о Волге. В этом, разумеется, не было ничего удивительного, но пели как-то необычно, слишком размеренно. Бережков прислушался. Запевале вторили несколько молодых голосов. Откуда же они доносятся? Кажется, поют где-то за забором.
   Или, пожалуй, дальше: за углом этой темнеющей длинной ограды. Гуляют? Не похоже. Никто не горланит, ни присвиста, ни пьяного вскрика. Допели "Стеньку Разина". Зазвучал другой мотив:
   С неба полуденного
   Жара - не подступи...
   Сразу вступили те же голоса. Темп опять был слегка замедленным, очень мерным.
   Конница Буденного
   Раскинулась в степи.
   Дойдя до угла, Бережков за поворотом забора увидел косые полосы электрического света из двух раскрытых окон главной конторы завода. В большой комнате с некрашеными покатыми столами несколько человек чертили и пели. Запевал белобрысый парень, лет семнадцати на вид, с комсомольским значком на рубашке. Он чертил очень усердно. Прежде чем провести линию, он пробовал рейсфедер не только на клочке бумаги, но порой и на собственной руке. Левое запястье с той стороны, где прощупывается пульс, было до локтевого сгиба испещрено черточками туши. Рядом, подтягивая, работал молодой инженер в синей, сильно выцветшей парусиновой куртке, с которым Бережков уже встречался на заводе. Как его фамилия? Кажется, Никифоров. Или Никитин. Он заведовал здесь конструкторским отделом. Раньше, в предыдущие приезды, Бережков почти не обращал на него внимания. Новых моторов здесь не проектировали, должность главного конструктора считалась ненужной, а так называемый конструкторский отдел был, по существу, как понимал Бережков, заурядным чертежным бюро, не оказывающим сколько-нибудь серьезного влияния на заводские дела. Поэтому, видимо, туда и назначили заведующим какого-то птенца, только что выпущенного инженера.
   Что же он, как его, Никифоров или Никитин, тут затеял? Чем-то очень знакомым веяло от этой картины, представшей Бережкову в раме ярко освещенного окна. Сразу припомнилось, как много месяцев назад в "избушке", вот так же по ночам, только без песен, питомцы Шелеста вычерчивали детали. "АДВИ-100", стремясь скорее выпустить проект.
   Из темноты Бережков невольно со вниманием обежал глазами стены. Да, на большом листе в деревянной рамке был изображен общий вид какого-то мотора. Четкие буквы составляли надпись "Заднепровье-100". Бережков тихо присвистнул. Ого, проектируют свою машину. И тоже в сто сил. Сощурившись, он разобрал на листе и строчку помельче: "Конструкция инженера П. Никитина". Вот, значит, кто тут настоящий запевала! Пожалуй, если приглядеться, у него любопытное лицо. Несколько скуластое. Небольшая горбинка на носу. И как бы упрямо оттопыренные уши. И темно-русые, слегка вьющиеся волосы.
   За чертежными столами слаженно пели:
   Никто пути пройденного
   У нас не отберет...
   - Можно войти? - крикнул Бережков.
   Он стоял уже на свету у подоконника. Все обернулись.
   - А, товарищ Бережков?! - сказал Никитин. - Пожалуйста, пожалуйста... Сейчас мы проведем вас сюда. Павлуша! (Паренек-запевала встрепенулся.) Или... Не махнете ли, товарищ Бережков, через окно?
   - Не знаю... Кажется, отнялись ноги.
   - Почему же?
   - Проходил мимо и остолбенел, когда увидел...
   - Наш мотор?
   - Мотора-то я, собственно, еще не разглядел.
   - Так посмотрите... Интересно, что вы скажете.
   Никитин подошел и протянул руку. Бережков сжал ее и одним прыжком сел на подоконник. Перекинув ноги, он оказался в комнате.
   22
   У Никитина слегка заходили желваки, когда Бережков остановился у большого чертежа, оправленного в деревянную рамку. На лице, по-южному смуглом, проступил темноватый, почти незаметный румянец. На лбу яснее обозначилась светлая черточка шрама.
   Бережков молча рассматривал чертеж мотора. В первый момент, когда он охватил одним взглядом конструкцию, у него чуть не вырвалось: "Страшилище! Ха-ха... Вздумали состязаться с нами. Посмотрел бы Август Иванович! Сработано не рейсфедером, а топором. Ну и ну, что этот Никитин натворил с динамкой. Она не вместилась в габариты мотора, и конструктор - ха-ха, вот так конструктор! - не нашел ничего лучшего, как вынести ее за контурную линию. У, как она торчит!"
   В комнате все ждали, что скажет Бережков.
   - Я вижу, что мы пробудили у вас творческую жилку, - проговорил наконец он.
   - Товарищ Бережков, можно попросить вас об одной любезности?
   - Конечно.
   - Выскажите свое мнение напрямик.
   - Что же сказать? Откровенно говоря, тут столько еще не продумано, не найдено, что... - С невольной улыбкой превосходства столичный гость стал разбирать проект. - Ну, начать хотя бы вот с чего... Разве вы не могли бы срезать эти углы, дать более плавный, естественный изгиб, уменьшающий лобовое сопротивление?
   Никитин уже выглядел спокойным. У скул под смуглой кожей ничто больше не ворочалось. Схлынул темноватый румянец.
   - Естественный? В этом я сомневаюсь. Углы дают мне жесткость. Я проигрываю в лобовом сопротивлении, но выигрываю в мощности на единицу объема и веса. Эти величины поддаются определению. И разница будет в мою пользу.
   Взяв со стола карандаш, вынув из футляра счетную линейку, он тут же на стене стал вычислять. На белой штукатурке быстро возникала длинная цепь уравнений. Бережков улыбался. Смешно: ему, выученику и сотруднику профессора Шелеста, толкуют здесь о жесткости. Однако этот Никитин, пожалуй, кое-что понимает. Оригинально строит доказательство. Неужели он сам додумался до этих формул? Бережков уже следил с интересом.
   - Позвольте, - сказал он, - но у вас тут получился другой коэффициент, чем в курсе Шелеста.
   - Пожалуйста. Укажите координаты этой библии.
   - Координаты... библии?
   - Да. Том, главу, страницу. Мы сейчас достанем и проверим.
   - Кого? Шелеста?
   - А что же он, непогрешим?
   Никитин довел вычисления до конца и протянул Бережкову карандаш:
   - Прошу опровергнуть!
   - И нечем крыть! - выпалил белобрысый парнишка.
   - Павлуша, помолчи!
   Это прозвучало строго, но, покосившись, Никитин не удержался, чтобы не подмигнуть уголком глаза Павлуше. А Бережков в самом деле не мог обнаружить ошибки в любопытном, замысловатом расчете. Он опять посмотрел на чертеж. Гм... В этой угловатости действительно есть некая система. Но в общем, вещь, конечно, топорна. Так и подмывает поправить.
   - Боюсь, - все еще с улыбкой превосходства сказал он, - что мне трудно будет с вами спорить. Видите ли, мне свойственно мыслить не формулами, а чертежами. И опровергать чертежами. Допускаете ли вы такой способ дискуссии?
   - Предположим.
   Бережков хотел было взять карандаш, но вдруг передумал. Из бокового кармана своего пиджака он вытащил фотоснимок главного разреза "АДВИ-100", в точности такой же, какой днем он положил перед Любарским.
   - Разрешите приколоть?
   - Пожалуйста.
   Никитин сам ему помог прикрепить кнопками снимок к деревянной планке над листом, возле которого они стояли. Бережков отступил на несколько шагов. Ну о чем, собственно, спорить? Достаточно взглянуть на эти два решения. Он даже вздохнул. Да, компоновка "АДВИ-100" ему, несомненно, удалась. Как изящно она выглядит в сравнении с этим... С этим, ну конечно же, страшилищем!
   - Посмотрите, товарищ Никитин, на обе эти вещи. И скажите совершенно искренне, как мы условились: разве вам не ясно, какая из них лучше?
   - Ясно. Наша.
   - Вот как?! - Бережков не сразу нашелся. - Ну, сравним. Сегодня даже ваш главный инженер мосье Любарский, черт бы его побрал, который целый год от нас отмахивается, назвал конфигурацию "АДВИ-100" безукоризненной. Или, как он соблаговолил выразиться, безукоризненно женственной. Взгляните. Подобные очертания вы встретите в природе, то есть у самого великого конструктора...
   - Однако, - перебил Никитин, - природа сотворила также и мужчину, существо значительно более угловатое, жестче сконструированное...
   Никитин продолжал говорить, а Бережков опять поймал себя на том, что следит с интересом за возражениями этого забияки-инженера.
   - В этой мысли что-то есть, - протянул он. - Но вы осуществили ее до того грубо...
   - Чем же вы это определяете?
   - Чем? Конструктор это схватывает глазом, чутьем...
   - Конструктор "божьей милостью"?
   - Не скрою, я признаю такое выражение, хотя не верю ни в какого бога. А вы отрицаете?
   - Подвергаю сомнению.
   И вдруг в комнате раздалось:
   С неба полуденного
   Жара - не подступи...
   Дирижируя исчерканной тушью рукой, Павлуша задал теперь удалой темп. Он ерзал и привскакивал на стуле. Над белесыми бровями блестели мелкие капельки пота. Всем, кто сидел тут за чертежными столами, было понятно: Никитин отстоял "Заднепровье-100", не срезался, бьет этого ферта, московского конструктора. Молодые голоса поддержали запевалу. Никитин жестом потребовал молчания, но, повернувшись к товарищам, улыбнулся им и закусил губу, чтобы сдержать эту улыбку.
   - Вы, как я вижу, во всем на свете сомневаетесь, - сказал Бережков.
   - Да. Лишь вот что несомненно.
   Вскинув голову, Никитин показал на узкое красное полотнище, прибитое у потолка. Это был первомайский плакат. Кумач слегка выгорел. На нем мазками жидкого мела, уже кое-где потрескавшегося, были написаны слова о Первом мая и призыв: "Да здравствует победа коммунизма во всем мире!"
   Бережков сел на табурет. Сколько лет этому скуластому инженеру-математику, который ничего не принимает на веру? Пожалуй, двадцати пяти еще не стукнуло. Этот не потеряет, не растратит времени просто так, на ветер, зря. Пожалуй, - Бережков покосился на скуластое лицо, - и дня не потеряет.
   23
   - В каком институте вы учились? - спросил Бережков.
   - В Московском Высшем техническом училище.
   - О, я тоже оттуда. А у кого слушали курс авиамоторов? У Шелеста?
   - Нет, у Ганьшина.
   - У Ганьшина?
   В самом деле, ведь его друг, очкастый Ганьшин, с кем была проведена юность, уже успел вырастить немало учеников! Бережков смотрел на Никитина и как бы видел перед собой время. Много его утекло. У Ганьшина уже ученики... А ведь в Никитине впрямь чувствуется что-то ганьшинское: математический уклон, аналитическая складка. И, пожалуй, язвительность. Но в остальном это совсем-совсем не Ганьшин.
   Сразу нашлось много общих тем, помимо взволновавшего обоих спора. Дружелюбно разговаривая, перебрасываясь вопросами, они словно отдыхали после первой схватки. Снимок "АДВИ-100" был все еще приколот над главным разрезом конструкции, подписанной Никитиным - вот этим улыбающимся белозубым крепышом с голубоватым косым шрамиком на лбу. От чего у него шрам? От пули? Бережков спросил об этом.
   - Нет, - ответил Никитин. - Я в детстве любил драться. "На камни", как у нас здесь говорят.
   - Здесь? Разве вы местный?
   - Да... Вы же знаете моего отца... Однажды добрались и до него со своими чертежами.
   Бережков мигом сообразил. Удивительно, как он до сих пор не догадался. Да, да, у старика обер-мастера литейного цеха, с кем он как-то долго толковал, такие же скулы, такой же горбатый нос, только несколько нависший. И даже в голосе, в отрывистой манере есть что-то общее.
   - Слушайте, - воскликнул Бережков, - ведь ваш отец сможет нам отлить головки! Надо лишь, чтобы завод принял чертежи.
   - А Любарский не принимает?
   - Нет. Хоть расшибись перед ним...
   - Расшибаться перед ним не надо. Надеюсь, мы сами его скоро расшибем. Вернее, вышибем.
   - Но когда же? Скажите, товарищ Никитин, мне начистоту: построим ли мы когда-нибудь здесь свой мотор?
   - Начистоту? Я не верю в вашу вещь.
   - Почему же? Посмотрите. Ведь это в самом деле безукоризненная конструкция. Европейского уровня, без всяких скидок.
   - Согласен. Допускаю даже, что анализ, если бы нам удалось свести оба проекта к выражениям чистой математики, докажет ваше преимущество. Но необходимо иметь в виду, по крайней мере, два поправочных коэффициента. Первое - завод. Наша вещь опирается на возможности завода, на его оборудование, на его традицию. Она развивает завод дальше. Второе... Второе я назвал бы материнством...
   - Материнством?
   - Да. Это будет и при коммунизме. Мы любим свое детище. И будем за него драться, не спать ночей, выхаживать его всем заводом. И построим, доведем, дадим реальный крепкий советский мотор.
   - А... а наша машина?
   - Завод обязан ее сделать... Но я уже сказал вам свое мнение. Это абстракция. Мне она чужда.
   - Так, мой друг, повернулось дело, - говорил мне Бережков. - Я не нашел поддержки и в конструкторском бюро, у молодого конструктора Никитина. Должен, между прочим, заметить, что у него я перенял и как-то естественно вмонтировал в свою философию творчества слово "материнство". Оно очень точно выражает отношение конструктора к своему созданию. Ведь не случайно мадонна с младенцем, множество раз изображенная художниками, считалась из века в век символом творчества. Слушайте, однако, дальше. Надо рассказать еще про одну встречу, которая произошла у меня там же, в этом городке. Для живописания этой встречи перенесемся-ка на заднепровский стадион, на футбольный матч Заднепровье - Мариуполь...
   24
   Бережков бестолково провел день, требуя в заводоуправлении официального рассмотрения чертежей, нервничая и кипятясь, а после гудка, когда из проходной будки повалила оживленная толпа, он еще раз сквозь зубы чертыхнулся и, решив отвлечься, сел в переполненный рабочий поезд, отправился с завода в город и поехал на футбольный матч, о котором возвещала рукописная афиша.
   Заняв место в тесном ряду зрителей на деревянной некрашеной скамейке, он уныло взирал на стадион.
   Появились команды, совершили традиционную пробежку по границе поля и выстроились в центральном кругу друг против друга, оранжевые майки против темно-зеленых. Судья вызвал капитанов. От мариупольцев, из зеленой шеренги, выбежал высокий, красивый, легкий паренек, а от заднепровцев не спеша, вразвалку, зашагал большой, явно тяжеловатый и явно немолодой капитан с темно-русой вьющейся густой шевелюрой. Что-то в нем - в очертаниях профиля или в повадке - показалось знакомым Бережкову. Он попытался припомнить, но вдруг кто-то со скамеек прокричал:
   - Никитину!
   Заднепровцы, патриоты своего города, приветствовали, подбадривали капитана. Некоторые называли его запросто по имени. В гуле то и дело слышалось:
   - Андрюша!
   Юноша-мариуполец чуть усмехнулся, а тот, кому кричали "Андрюша", никак не реагировал, продолжал неторопливо шагать, помахивая слегка согнутыми в локтях, видимо, сильными руками. Никитин... Вот, значит, что в нем знакомо. Но минуту назад Бережкову припоминалось как будто что-то иное, очень давнее, связанное почему-то с вьюжным морозным деньком, с Лефортовским плацем, укутанным в снег... С плацем? Нет, что-то не то...
   Бережков спросил у соседа:
   - Кто этот Никитин?
   - Наш рабочий с моторного завода. Теперь учится в Москве на инженера. На лето приезжает.
   - Родственник конструктора Никитина?
   - Как же... Старший брат.
   Так оказалось объясненным первое впечатление. Больше не утруждая себя этим, Бережков стал следить за матчем.
   Нашу книгу, наверное, украсили бы две-три яркие страницы, посвященные футбольному матчу, этой любимой у нас игре, увлекательной и на знаменитом московском стадионе "Динамо", и на каком-нибудь истоптанном неогороженном поле, где гоняют мяч мальчишки. Как было бы соблазнительно нарисовать эту картину: мелькание оранжевых и зеленых маек, залитых склоняющимся к вечеру солнцем, взлеты мяча над выгоревшей, желтоватой травой, глухие удары, стремительный бег за мячом, прорыв к воротам, удар, еще удар. И, наконец, гол! Первый гол в ворота заднепровцев.
   У Бережкова уже пробудилась спортивная жилка, он с интересом наблюдал за состязанием. И чем больше присматривался, тем яснее различал манеру каждой команды. У мариупольцев все нити игры как бы стягивал к себе центр нападения, замечательно водивший мяч. Пленяла непринужденность, даже грация, талантливость его игры. Тактика команды заключалась, по преимуществу, в том, чтобы подать ему мяч. А у заднепровцев такой ясно видимой, выделяющейся центральной фигуры как будто бы и не было. Никитин, капитан команды, играл в полузащите и отнюдь не стремился лично забить гол, хотя порой, в нужный момент, несмотря на возраст и некоторую тяжеловатость, мог очень быстро бегать. Он искусно отнимал мяч, сильно и точно передавал его своим. У этой команды, сложившейся в небольшом, малоизвестном украинском городке, пожалуй, совсем не было блестящих игроков, но она отличалась иным: сработанностью, слаженностью, сплоченностью. Только это, как понимал Бережков, позволяло заднепровцам противостоять натиску зеленых маек.
   Противники сыграли вничью. После матча здесь же, на футбольном поле, заднепровцы стали качать своего капитана. Туда же, за усыпанную песком линию, которая еще минуту назад была запретной, хлынули зрители, друзья команды. Никитин, улыбаясь, взлетал и взлетал, подбрасываемый десятками рук. Бережкову опять почудилось что-то знакомое в его улыбке. В чем дело? Не встречался ли он все-таки когда-нибудь с этим Никитиным? Но где же? Когда? Неужели лишь родственное сходство играет шутки с фантазией Бережкова?
   25
   Озарение памяти пришло наконец полчаса спустя на станции Заднепровье, куда был подан поезд, отправляющийся на завод.
   Не решив еще, что ему вечером делать, Бережков похаживал по перрону. В окне одного вагона он снова увидел Андрея Никитина. Тот был уже не в майке, а в светлой голубоватой рубашке. Ничуть не помятая, просторная, она как будто делала Никитина еще более широкоплечим. Еще не совсем просохшие после мытья, зачесанные назад волосы уже распадались на вьющиеся крупные пряди. Он махал кому-то серой кепкой.
   Бережков оглянулся и за решеткой перрона, на привокзальной площади, заметил Никитина-отца, рыжеусого мастера-литейщика. Перекинув ногу через седло велосипеда, мастер стоял в горделивой позе, не сдерживая довольной усмешки, пробегающей то и дело под усами. Но Бережков не успел всмотреться, ибо в тот же миг будто разряд молнии выхватил из глубин памяти забытую встречу. Бережков резко обернулся. Никитин все еще махал.
   Да, в тот давний морозный денек он тоже махал, сняв папаху, стоя на площадке удаляющегося последнего вагона, прощаясь с теми, кто провожал поезд. Это было в декабре 1919 года под Москвой, на станции Перово, где погрузилась на платформы, прицепленные к бронепоезду, первая эскадрилья аэросаней, выпущенных "Компасом". Да, да, этот самый Никитин, командир отряда, тогда еще очень молодой, принимал аэросани на Лефортовском плацу. Он, прозванный "Смерть Бережкову", вместе с ним, Бережковым, проводил учения, настойчиво требуя инструктажа. Потом погрузка. Метель. Колючие вихорьки снега, несущиеся по настилу. Пулеметы, уже установленные на санях, обернутые брезентом. Последние рукопожатия. Прощальные слова молодого командира: "Спасибо! Когда-нибудь, наверное, еще свидимся!"
   Свидимся... Не раздумывая, Бережков вскочил в вагон. Футболисты, уже переодевшиеся, и сопричастные к команде любители футбола, главным образом заводская молодежь, тесно расположившиеся на сиденьях и в проходе, оживленно обсуждали перипетии матча. Бережков протиснулся к Никитину.
   - Товарищ Никитин!
   Тот неторопливо оторвался от окна.
   - Товарищ Никитин! Андрей Степанович, если не ошибаюсь?
   - Да...
   - Здравствуйте. Привелось все-таки встретиться. Вы меня помните? Мы строили для вас аэросани. Я с вами...
   - Бережков?!
   - Он самый... Не забыли?
   Никитин порывисто протянул руку.
   - Какое там забыл? Бывало, засядешь где-нибудь в снегу и поминаешь Бережкова. - Никитин беззлобно, дружески расхохотался. - Ребята, дайте-ка местечко. Садитесь, товарищ Бережков... Поминали и хорошим словом... Знаете, когда мы ворвались в Ростов, то была поднята чарка и за вас, за весь ваш "Компас".
   Бережков сел на уступленное ему место. Начался одинаково интересный для обоих разговор о том, как доводилось воевать на аэросанях. Никитин не отличался многословием и, видимо, больше любил слушать. Рассказывая Бережкову о некоторых фронтовых эпизодах, он порой приостанавливался, припоминал, повторял последнюю сказанную фразу. В его словах чувствовалась продуманность и правдивость, и все же медлительная его манера немного претила натуре Бережкова. Он и не заметил, как сам, на чем-то перебив Никитина, принялся с увлечением описывать рейд аэросаней по льду в день штурма Кронштадта.
   Потом разговор снова повернул к нынешнему дню. Бережкову хотелось поведать свои злоключения на заводе. Рабочий поезд тащился не спеша. За окном виднелся Днепр, уже пламенеющий в лучах заката. Кто-то окликнул Никитина:
   - Андрюша! Твой старик-то... Гляди, не отстает.
   Рядом с поездом по утоптанной тропке, вьющейся возле полотна, ехал на велосипеде рыжеусый мастер. Он быстро вертел педалями, раскраснелся, козырек сдвинутой на затылок кепки торчал вверх, вид по-прежнему был победительный. На заводе его называли дедом, хотя седина еще лишь отдельными иголочками пробилась в пушистых усах. Заметив, что сын на него смотрит, он без видимого напряжения наддал ходу и ушел вперед. Андрей добродушно рассмеялся.
   А Бережков уже достал из кремового пиджака еще один (кто знает, сколько их там у него было) фотоснимок главного разреза мотора "АДВИ-100". Никитин с интересом взял.
   - Только имейте в виду, - с улыбкой предупредил он, - что я всего-навсего студент.
   И, по своей манере помолчав, добавил, что учится в Московском Высшем техническом училище и перешел в этом году на четвертый курс.
   - А специальность? Надеюсь, авиамоторы?
   - Конечно... Наследственное дело.
   Он склонился над листом плотной глянцевитой бумаги, где был оттиснут чертеж.
   - Чья это подпись? Шелеста? Профессора Августа Ивановича Шелеста?
   - Да.
   - Замечательный профессор, - произнес Никитин.
   - А вчера ваш брат усомнился и в его авторитете.
   У Бережкова обиженно, несколько по-детски, выпятились губы. Он собирался пожаловаться старшему из братьев, но все-таки, вопреки накипевшей обиде, ему и сейчас втайне нравилась дерзновенность младшего, которую Бережков, неуемный конструктор, чувствовал и в себе.
   - Это же Петя... Петушок, - сказал Никитин. - Так что же у вас, Алексей... Алексей?..
   - Алексей Николаевич.
   - Так что же у вас, Алексей Николаевич, с мотором?
   В этой фразе, в имени-отчестве, Бережков различил новую нотку, новое уважение и внимание. Он выложил всю историю своих мытарств вплоть до вчерашнего ночного спора в конструкторском бюро с Петром Никитиным.
   - Представляете, Андрей Степанович, вот его аргументация: вещь абстрактна, родилась не на заводской базе и ему чужда. Препятствовать, конечно, он ничем не будет, но у него нет к ней чувства материнства. Ну, что тут возразишь?
   Никитин мягко улыбался.
   - Это с ним случается... Он у нас не без загибов.
   - Но ведь действительно же, я это знаю по себе, существует такое конструкторское материнство. Что с этим поделаешь?
   - Поделаем... Отец в таких случаях хорошо с ним управляется.
   Поднявшись, высунув в окно широкие плечи, он поднес руки рупором ко рту и закричал:
   - Отец!
   Старый мастер, работая педалями, шел голова в голову со стареньким небольшим пыхтящим паровозом, заводской "кукушкой". Услышав голос сына, он немного приотстал.
   - Отец! Обожди меня на станции!
   Мастер закивал и, отняв на секунду руку от руля, поправил кепку, усы и опять стал нагонять паровоз.
   26
   - Ну как, отец, что ты скажешь об этом?
   Они уже подходили к домику Никитиных в заводском поселке. Андрей вел отцовский велосипед. Надев очки в стальной вороненой оправе и продолжая шагать, литейный мастер рассматривал чертежик "АДВИ-100". Бережков шел рядом.
   Садящееся солнце позолотило все кругом: траву, булыжник мостовой, выбеленные домики, ограды палисадников, вишню и акацию. В этих лучах в волосах мастера играл блеск бронзы, а кожа на его лице, как это часто бывает у рыжеволосых, казалась совсем розовой. Старческой была лишь шея. Там пролегли глубокие извивы морщин, словно какие-то прорытые русла. Они в самом деле были, наверное, за много-много лет прорыты ручейками пота, обильно струящегося в горячем цехе.
   - Я это уже видел, - сказал мастер. - Товарищ Бережков в прошлый приезд консультировался со мной, просил меня подумать.
   - И вы подумали?! - воскликнул Бережков.
   - Подумал. Тонкая работка...
   - Степан Лукич, но вы сумеете отлить?
   Одним легким движением старик лихо взбросил очки на лоб, словно это были привычные синие очки литейщика.
   - Ежели я не сумею, тогда кто же сумеет?!
   Бережков, по его выражению, чуть не упал в этот момент. Когда-то, в молодые годы, он часто с таким же удальством произносил подобную же фразу, но, повзрослев, уже не решался повторять ее. А этот старый мастер, которому минуло по меньшей мере пятьдесят пять лет, русский самородок, работающий с расплавленным жарким металлом, искусник стального литья, все еще дерзал говорить так по-молодому.
   - Я так и знал, - с хорошей улыбкой произнес Андрей. - Но как же Любарский?
   - Давай сюда не только что Любарского, а какого хочешь академика, я с ним возьмусь на грудки по этому вопросу и докажу практически.
   Мастер покосился на сына: одобряет ли тот?
   - Правильно. Теперь, отец, послушай о Петре.
   - О Петре? А что?
   - Послушай-ка, послушай...
   - А что? - В знак серьезности вопроса Степан Лукич сдвинул очки на нос и из-под лохматых бровей, таких же рыжих, как усы, посмотрел на Бережкова. - Вы видели его проект?