Бестужев-Лада И.. Социальное прогнозирование

   Удивительно ли, что конечным продуктом такой экономики явился типичный «советский человек», скверно питающийся и скверно одетый, сквернейше живущий в скверном жилье, знающий, что ни­какие трудовые усилия не принесут ему ничего, кроме, в лучшем случае, еще одного почетного значка на грудь или еще одной почет­ной грамоты в рамку на стенку. Что если он выработает вдвое-втрое-вдесятеро больше, ему тут же вдвое-втрое-вдесятеро снизят расцен­ки за работу и он получит «как все», т.е. столько же, сколько лентяй-сосед, проболтавший все рабочее время в «курилке» или за чашкой чая, поэтому возлагающий все надежды на то, что удастся урвать «сверх зарплаты» – все равно что и все равно как, включая взятку и воровство. Разве его можно винить за это и презирать?
   Об отношении «советского человека» к труду свидетельствуют популярные пословицы и поговорки, прочно вошедшие в народный фольклор последних десятилетий и известные всем так же хорошо, как христианину «Отче наш»: дураков работа любит, работа не волк – в лес не убежит, солдат спит – а служба идет (этот афоризм мог бы служить девизом «казарменого социализма» вместо бреда о не­известно каких пролетариях, соединяющихся неизвестно с кем), на­конец, квинтэссенция «социалистической экономики» – видимость работы за видимость зарплаты, предельно точно выражающая суть дела. И с такой экономикой вознамерились одолеть противника (НАТО), намного более могучего экономически. Удивительно ли жалкое фиаско конца 80-х – начала 90-х годов?
   Теперь попытайтесь войти в положение любого президен­та или министра любой из 15 республик, возникших на разва­линах Советского Союза. Что делать с экономикой?
   Ситуация такова. На 165 млн. трудоспособных бывшего Советского Союза (не считая 60 млн. пенсионеров и примерно такого же количества детей) приходилось 130 млн. занятых в народном хозяйстве, плюс 4 млн. солдат и примерно столько же заключенных в тюрьмах. Остальные составляли учащиеся в воз­расте старше 16 лет, несколько миллионов домохозяек, главным об­разом, в многодетных семьях азиатских республик, а также 8 млн. безработных (преимущественно в тех же регионах), живущих на иж­дивении родителей и других родственников, которые могли извле­кать сверхприбыли из торговли фруктами, цветами и другим экзоти­ческим товаром по сверхвысоким монопольным ценам в условиях почти полной изоляции от мирового рынка. Из этих 130 млн. не ме­нее 32 млн. составляли «избыточные» работники на своих никому не нужных синекурах, десяток миллионов работников на «убыточных» предприятиях (напомним: каждое восьмое из общей совокупности 80 млн. рабочих, не считая «нерентабельных», т.е. едва-едва сводя­щих концы с концами, работая на самовыживание), плюс примерно столько же ставших «излишними» в военно-промышленном комп­лексе (ВПК), где работа шла лучше, чем где бы то ни было, но где после проигрыша гонки вооружений и тем самым поражения в 3-й («холодной») мировой войне отпала необходимость в таком количе­стве работников.
   По всем этим количественным данным грубо приблизительно половина приходится на Россию (по безработным – намного меньше, по работникам ВПК намного больше). Что делать?
   Если разом «нормализовать» экономику, уволив «избыточных» на синекурах, всех – на «убыточных» предприятиях и «излишних» в ВПК, то получится уравнение: 8 млн. открытых безработных + 32 млн. скрытых безработных +10 млн. новых безработных +10 млн. частично безработных = 60 млн. безработных из 130 млн. работоспо­собных = 45-процентная безработица, невиданная нигде в мире, = полная экономическая, политическая и социальная катастрофа, по­тому что ни к общественным работам подобного масштаба, ни к выплатам такого количества пособий по безработице, ни к какому-либо другому решению этой сложнейшей проблемы ни одна рес­публика не готова. Из этой апокалипсической величины 27—29 млн. потенциальных безработных приходится на Россию, и что с ними делать – неизвестно.
   Пока что правительство всеми силами оттягивает развязку, трагическую для десятков миллионов семей.
   Но что значит «оттягивать развязку»? Это значит продолжать выплачивать зарплату десяткам миллионам квазиработающих (в допол­нение к десяткам миллионам пенсионеров), не вносящим никакого вклада в национальный доход. Это значит печатать новые и новые десятки и сотни миллиардов рублей, не обеспеченных ни товарами, ни услугами. Это означает постоянную угрозу перехода от инфля­ции к гиперинфляции. Это означает продолжение падения произ­водства, продолжение приближения ко все той же экономической, политической, социальной катастрофе – только с другой стороны.
   Приходится искать оптимум между Сциллой и Харибдой, чтобы быстрее «проскочить» стадию падения, выйти на стадию стабилиза­ции, а затем и подъема. Теоретически это не выходит за пределы реального. Практически требует множества взвешенных решений, свободных от соображений, связанных с борьбой за власть, с попу­листской демагогией, чтобы дорваться до власти, просто с некомпе­тентностью и недобросовестностью людей, выросших в условиях свое­го рода зоопарка, где главное – не собственные усилия, а близость к кормушке.
   Теоретически падение производства прекратится, как только про­цесс распадения принудительных производственных связей «сверху» (в связи с крушением «командной экономики» жесткого централи­зованного планирования) перекроется уже начавшимся процессом складывания рыночных производственных связей «снизу» на осно­ве развертывания частного предпринимательства. После чего нач­нется процесс стабилизации и последующего подъема. Так было во всех более или менее аналогичных ситуациях у других стран. Нет никакого основания считать, что в России или любой другой рес­публике бывшего СССР можно рассчитывать на что-то иное, сверхъестественное.
   Но что значит «складывание рыночных производственных связей»? Это означает развертывание массового частного пред­принимательства – процесс, идущий полным ходом в быв­шей ГДР, в Польше, Венгрии, Чехии, Китае, – во всех «соци­алистических» странах, дальше продвинувшихся к выходу из лабиринта «казарменного социализма» (в Китае – с его спецификой, предусматривающей минимизацию «казармы» в эко­номике с сохранением ее в политике). Но в бывшем СССР этот процесс наталкивается на четыре, даже на пять чудовищных препятствий, пострашнее знаменитых «четырех призраков» Френсиса Бэкона, олицетворявших ложные идеи, которые уво­дят человека от истины.
   Первое препятствие – почти полное отсутствие инфра­структуры снабжения. Представьте себе американского фер­мера или владельца ресторана, у которого отключили телефон, ото­брали телефонную книжку (теперь – отключили компьютер), и он должен ехать в город, чтобы неделями договариваться о покупке продуктов, семян, удобрений, горючего, техники, запасных частей к ней и пр. Много он наработает? Между тем, именно в таком поло­жении оказывается любой российский предприниматель. Ему неку­да звонить, некого просить о присылке хотя бы за наличные (о кре­дите нечего и говорить) всего того, без чего невозможно начать работу. В условиях тотального дефицита и отсутствия сети специализированных фирм он тратит круглый год часы и дни, иногда неде­ли и месяцы на то, чтобы «достать» необходимое за деньги (по мо­нопольно высоким ценам!). Достаточно первого серьезного сбоя – например, обманули с обещанием поставить сырье или горючее, – и плоды целого года работы могут пойти под откос. Конечно, постепенно необходимые связи и поставки налаживаются. Но без помощи государства этот процесс может растянуться на 10—15 лет. А государство пока что не помогает или помогает очень плохо.
   Второе препятствие – почти полное отсутствие инфраструкту­ры сбыта продукции. Представьте себе американского фермера или владельца мастерской, которому надо самому грузить в машину и везти на рынок свой товар, стоять там самому за прилавком целые дни и недели, либо отдать его за бесценок перекупщику-монополи­сту, который к тому же постоянно шантажирует его, угрожая распра­вой. Когда же в таком случае работать и что останется от прибыли? Именно в таком положении находится любой российский предпри­ниматель, отданный правительством полностью на произвол пере­купщика. Конечно, и здесь система сбыта постепенно налаживает­ся. Но и здесь потребуется лет 10—15, пока она начнет полноценно функционировать, если не поможет полностью пассивное пока что государство.
   Третье препятствие – почти полное отсутствие инфраструк­туры защиты от мафиозных уголовных структур, прежде все­го – от рэкета. Американский предприниматель, тоже нема­ло страдающий от рэкетиров, имеет хотя бы возможность по­звонить в полицию. Российский формально тоже имеет такую возможность (и время от времени в газетах сообщают о поим­ке с поличным очередной банды рэкетиров). Но практически в подавляющем большинстве случаев он предпочитает отку­паться от рэкетиров чудовищно высокой данью, составляю­щей от десятой доли до четверти, трети и более прибыли. Дело в том, что в СССР почти полностью отсутствовал опыт борьбы с рэкетом: у директора государственного предприятия было бесполезно пы­таться вымогать что-то существенное – все деньги проходили че­ред бухгалтерию, и грабили в основном инкассаторов. Теперь у пред­принимателя, при удаче, можно безнаказанно выпотрошить милли­оны: пока вмешается милиция, могут убить или сжечь предприятие (что часто и происходит), а милиция к тому же может оказаться коррумпированной (что тоже не редкость). В результате почти все частные предприятия страны – от любой из тысяч мелких московс­ких лавочек до крупнейших фирм – прочно завязли в паутине рэкета.
   Рэкет настолько безнаказан, что рэкетиры почти легально соби­раются на свои конференции в ресторанах, устраивают постоянные кровавые «разборки» – передел «сфер влияния» в городах, а также пышные похороны умерших или погибших «крестных отцов». Го­сударство проявляет позорное бессилие, и нам еще предстоит гово­рить об этом детальнее в лекции о мафизации общества. Но именно безнаказанность мафии быстро близит день развязки. Начались ла­винообразно растущие «заказные убийства» предпринимателей, вообще каждого, кто осмеливается стать на пути рэкета. Мафия явно рвется к контролю над государственными структурами. И в самые ближайшие годы грядет генеральное сражение: либо Россия и дру­гие республики бывшего СССР превратятся в гигантскую Колум­бию под властью медельянского картеля (и тогда конец массовому частному предпринимательству) – либо государство перейдет в контрнаступление и принудит рэкет к обороне (чего пока не просматривается).
   Четвертое препятствие – почти полное отсутствие инфраструктуры защиты от хищничества чиновников, так сказать, рэкета со сто­роны власть имущих. Как и во всех или почти во всех странах Азии, в России, как и в остальных 14 республиках бывшего СССР, невоз­можно шагу ступить, чтобы какой-нибудь султан, шах, хан во вполне европейском костюме не потребовал от тебя взятку – начиная с последнего швейцара и кончая высшими сановниками (или их же­нами, сыновьями, племянниками, внуками и пр.).
   А уж истребовать взятку с предпринимателя может только очень ленивый: с него постоянно требуется разрешение на то, другое, пя­тое, десятое – а где и когда в России чиновник давал разрешение без взятки? Желающие могут убедиться в этом сами, даже не покидая пределов своей страны: достаточно обратиться с любой просьбой в любую российскую (украинскую, латвийскую и т.д.) инстанцию.
   Американский предприниматель при конфликтной ситуации имеет возможность снять трубку и обратиться к своему адвокату. В России адвокатов в десятки раз меньше, законов на этот счет – никаких вообще, любой адвокат полностью бессилен перед самым последним чиновником. Поэтому остается платить чиновному рэкети­ру. И чем больше плата – тем медленнее идет процесс становления массового предпринимательства.
   Наконец, первое посттоталитарное российское правительство (и не только оно в бывшем СССР) словно с ума сошло. Стремясь лю­бой ценой пополнить государственный бюджет, оно раскрутило на­логовый пресс на предпринимателя до – вы не поверите! – 90% его прибыли. Вновь и вновь прошу представить себе американского предпринимателя, которому только что пришлось отдать из каждой тысячи долларов чистой прибыли двести-триста долларов уголов­ному рэкетиру, двести-триста долларов – чиновному рэкетиру, а тут еще налоговая инспекция требует с него якобы «оставшиеся» (?!) девятьсот. Как тут работать? Как решиться завести собственное предприятие? Не проще ли заняться перепродажей краденого или скупленного в государственных магазинах (за взятку)? Прибыли баснословные, а налоговая инспекция не подступится, поскольку биз­нес целиком относится к сфере «теневой» экономики. Многие из моих знакомых бизнесменов именно так и поступили. И процвета­ют. Но чем больше они процветают – тем дальше путь к нормализа­ции экономики, к ее стабилизации и подъему.
   В принципе в обществе, где не только нет кризиса перепроизвод­ства, но тотальный дефицит всего и вся в рамках платежеспособного спроса, быть не может никакой безработицы. По подсчетам эконо­мистов, одна только сфера частного предпринимательства могла бы поглотить до половины потенциальных безработных (14—15 млн. из 27– 29 млн. в России). Прибавьте сюда массовую переподготовку кадров на незаполненные вакансии – так и не развернутую до сих пор. Прибавьте сюда необходимость для матерей с малолетними детьми оставаться дома, пока дети не пойдут в колледж. В США и других развитых странах дома остается (в постоянной ротации) до трети и больше работоспособных женщин. В России нужда выгоня­ет на работу намного больше 90% женщин с малолетними детьми, которые оказываются в буквальном смысле брошенными на произ­вол судьбы. Нормализуйте положение, и вы получите дополнитель­но несколько миллионов освободившихся рабочих мест. Но в прави­тельстве России – нам еще предстоит специально говорить об этом – не доросли до понимания серьезности проблемы. Что говорить о руководителях предприятий? Наконец, в России поистине безбреж­ное поле для общественных работ на добрый десяток миллионов человек: миллионы километров непроложенных и неблагоустроен­ных дорог, мусору на улицах – как после землетрясения, десяток районов экологического бедствия размером со средний штат США каждый.
   Словом, при окончательном переходе от социальной патологии к норме работа может найтись для каждого потенциально безработ­ного. И еще найдется место для нескольких миллионов высокооплачиваемых иностранных специалистов, не исключая и американских. Но для этого нужно окончательно распроститься с наследием «ка­зарменного социализма» – социальной патологией. А это невоз­можно сделать при существующей социально-политической над­стройке, порожденной тоталитаризмом и сохраняющей все его черты. Обратимся к этой стороне дела.

Лекция 15
ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ ПОЛИТИКИ. ОЖИДАЕМЫЕ И ЖЕЛАЕМЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ В СОЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЕ ОБЩЕСТВА, В СОЦИАЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ И СОЦИАЛЬНОМ УПРАВЛЕНИИ

   Вспоминается забавная юмореска давних лет. Два итальянца спо­рят, на ком держится Италия. Исключим женщин, говорят они, с ними только скандалы. То же самое с чиновниками и военными – какая от них польза? Рабочим только бы бастовать. Крестьяне вооб­ще не нужны, потому что едим и пьем все импортное. Остаемся лишь ты и я. Но все знают, что ты – бездельник. Вот и выходит, что вся Италия держится только на мне.
   Этот интересный вывод приходит в голову, когда задумываешь­ся, на ком держится Россия. С той разницей, что тут трудно опреде­лить, кто есть кто в этой стране. Сотни людей из многих тысяч препо­дававших в университетах марксизм-ленинизм десятилетиями не­плохо зарабатывали как специалисты по социальной структуре со­ветского общества. К каким выводам они пришли?
   В основе лежала догма, будто советское общество состоит из рабочего класса, колхозного крестьянства и народной интеллиген­ции. Рабочие – это хорошо, и чем их больше – тем лучше. Кресть­яне – это плохо, это всего лишь переходный этап от мелкой буржу­азии к пролетариату. Ну а об интеллигенции часто упоминали с эпи­тетом «гнилая». Предполагалось, что при коммунизме интеллиген­тами станут все рабочие, и интеллигенция, как особая социальная груп­па, исчезнет.
   Любопытно, что проповедовали такую чепуху профессора, ис­кренне считавшие себя интеллигентами. Но они ошибались и в этом. Правда, при таком подходе возникали определенные трудности. Например, во многих случаях оставалось неясным, кого относить к уважаемым рабочим, а кого – к гораздо менее уважаемым интел­лигентам. И принимались соломоновы решения: продавец – рабо­чий, старший продавец, который тоже стоит за прилавком, но отве­чает за других продавцов отдела в магазине, – служащий, т.е. интел­лигент, даже если неграмотен; рабочий с университетским образо­ванием (таких в погоне за более высокой зарплатой к 1985 г. набра­лось миллионы) получил название «рабочий-интеллигент», а рабо­чий или крестьянин вообще без всякого образования, исполнявший обязанности главы государства (например, Калинин или Хрущев) опять-таки автоматически становился служащим-интеллигентом.
   Точно так же одни крестьяне именовались «колхозниками», а другие, примерно в таком же количестве, – «рабочими» (совхо­зов). Считалось, что это – два совершенно разных класса общества, хотя разница заключалась лишь в том, что одни (колхозники) обяза­ны были принудительно работать даром, только за право пользова­ния приусадебным участком, а другим в совхозах, в приложение к участку, выплачивалась мизерная заработная плата, на которую все равно невозможно прожить. В остальном те и другие оставались бес­правными рабами, с надсмотрщиком, который в одном случае име­новался «председатель колхоза», а в другом – «директор совхоза», но оба, в свою очередь, были такими же бесправными рабами у партийного руководителя района, который отвечал перед таким же руководителем области, а тот – перед ЦК КПСС в Москве.
   Предмет особой гордости составляло то, что процентная доля рабочих непрестанно поднималась (за счет падения процентной доли крестьян) и к 1970-м годам превысила 60%. Очень огорчались, что никак не можем поднять ее до 100%. И очень удивлялись, что у наших антагонистов на Западе процентная доля рабочих упала вдвое и продолжала снижаться. Кто же там будет устанавливать диктатуру пролетариата, если рабочих окажется меньше, чем капиталистов? Невозможно было допустить крамольную мысль, что каждый рабо­чий «там» по количеству продукции (качество лучше не сравни­вать) равен двум-трем, если не трем-четырем «здесь». Утешало лишь то, что «у них», как и «у нас», падала доля занятых сельским хозяй­ством. Но в СССР с 80% сначала до 30%, затем до 20%. А в США с 60% сначала до 20%, затем до 2%. Разница – вдесятеро.
   Наконец, ни в какие ворота не лезли 43 миллиона служащих-ин­теллигентов (против нескольких десятков тысяч до 1917 г.). А никакие другие категории догмой не предусматривались. Неужели в самых развитых странах мира интеллектуалы составляют считанные про­центы, а в СССР – каждый третий? При этом все знали, что подавля­ющее большинство из советских шести миллионов инженеров, трех миллионов педагогов, одного миллиона врачей по своему культур­ному уровню мало чем отличаются от простых рабочих и к интелли­гентам их причислять так же нелепо, как и подавляющее большинство из восемнадцати миллионов начальников разных рангов.
   Впрочем, нашлись еретики, которые и тут придумали соломоно­во решение: считать интеллигентами только тех, кто имеет диплом университета и техникума, а прочих именовать просто служащими. После многолетних дебатов эта ересь была принята если не в канон, то к сведению. Но жизнь и здесь сыграла с догматиками злую шутку. Даже две шутки – одну количественного характера, другую каче­ственного.
   В количественном отношении дипломов (формально—на уров­не западного бакалавра или магистра) набралось к 80-м гг. более 35 миллионов – у каждого четвертого из работающих! Неужели ин­теллигентом стал если не каждый третий, то каждый четвертый? Все наглядно видели, что это не так. С другой стороны, семь миллионов дипломированных специалистов – каждый пятый – в погоне за более высокой зарплатой, как мы уже говорили, предпочли перейти в ряды «синих воротничков», причем на такую низкоквалифициро­ванную работу (например грузчиком), которая никак не вязалась с причастностью к «рабочим-интеллигентам». Нам еще предстоит под­робнее рассмотреть этот поразительный для несведущего читателя феномен. Пока отметим только, что он чрезвычайно затруднял сопоставление догмы с реальной действительностью.
   Еще хуже обстояло дело с качеством. Советский диплом не полу­чил признания ни в одной развитой стране мира. Его обладателя, в лучшем случае, заставляют сдавать экзамены на подтверждение сво­ей квалификации, а в худшем – без церемоний отправляют в ряды «синих воротничков» или безработных. И, добавим, правильно де­лают, потому что, по меньшей мере, один обладатель диплома из трех не проходят простейшей аттестации ни в СССР, ни тем более за рубежом. Это как раз тот случай, когда невиданное в других странах астрономическое количество перешло в такое качество, которое толь­ко в шутку можно сопрячь с интеллигентностью.
   Особенно обидно, что полностью девальвировались не только дипломы вуза, но даже на уровне кандидата и – верх скандальнос­ти! – доктора наук, профессора, члена академии. Кому на Западе приходилось общаться с представителями советских научных деле­гаций, тот наверняка видел, что многие из этих представителей по уровню культуры ничем не отличались от простых шоферов (в том числе – советских). Какая уж тут интеллигенция!
   Нам предстоит разобраться и с этим феноменом. Предваритель­но отметим, что сказанное вовсе не означает, будто в России нет интеллектуалов, рабочих, фермеров на уровне не ниже (даже выше) западного. Просто почти всю действительную интеллигенцию унич­тожили или изгнали из страны еще в 1918—1922 гг., а затем мето­дично, год за годом, добивали тех, кто остался, плюс столь же систе­матично выбивали подлинную интеллигентность из молодежи. В результате, за исключением сравнительно немногих «белых ворон», выжили те, кто сумел приспособиться к условиям тоталитаризма и кого тот сделал такими, каковы они есть. Остальным было просто не выжить.
   Такова была формальная социальная структура советского об­щества, и за десяток лет после крушения СССР она, конечно же, не могла серьезно измениться ни в одной из его республик, начиная с России.
   Перейдем теперь от формальной к фактической стороне дела. Отметим, что советские догматики напрасно выдумыва­ли догмы о социальной структуре общества. За пять тысяч лет до них это гораздо лучше сделали совсем другие люди, жившие в таком же разбойничьем государстве, каким, по сути, является каж­дая империя. Они создали классификацию, которую можно уверен­но применять к каждому государству с древнейших времен до наших дней. Специфика в каждом случае, конечно, имеется. Но в общем трудно ошибиться: всюду одно и то же. С американской, допу­стим, спецификой я знаком поверхностно, зато советскую (включая российскую) знаю досконально, как социолог-профессионал.
   Шайку отъявленных разбойников, которые силой оружия подчи­няют себе остальных, эти умные люди в Древней Индии назвали «кшатрии» (воины). А тех, кто уговаривает их жертвы не сопротив­ляться, – «брахманы» (жрецы). Из прочих, тех, кто устроился по­приличнее, – «вайшии» (торговцы), остальных – «шудры» (крестьяне, ремесленники, слуги). Наконец, совсем уж обездоленных, за­видующих даже шудрам, – «парии» (это слово вошло во все языки мира и перевода не требует).
   В царской России эта классификация сохранялась очень четко: кшатрии – дворяне; брахманы—духовенство, чиновничество (за рамками дворянства), немногочисленные деятели науки и искусст­ва; вайшии – купцы и мещане (мелкие торговцы, зажиточные ре­месленники); шудры – крестьяне, рабочие, прислуга; парии – ди­кие кочевники. В Советском Союзе та же классификация выглядит сложнее. Но она – та же, а не какая-нибудь другая.