Страница:
В целом новая стадия эволюции утопизма существенно отличалась от предыдущей как уровнем утопической мысли, так и степенью ее влияния на прогресс общественной мысли. Утопические произведения стали значительно слабее и по идейному содержанию, и по воздействию на мировую общественную мысль. Именно их упадок во всех отношениях дает основание говорить о смене восходящей стадии развития утопизма нисходящей. Очевидна и причина упадка: неспособность утопии конкурировать с наукой.
Было бы упрощением, однако, сводить утопизм второй половины XIX и особенно XX в. только к утопическим романам и трактатам. Писания идеологов фашизма касались «реальной политики», но по существу это были самые настоящие социальные утопии – утопии спасения капитализма политическими средствами, а в ряде отношений даже путем возврата к феодальным и рабовладельческим порядкам. Эти утопии обернулись трагической реальностью для сотен миллионов людей, для всего человечества, ввергнутого во Вторую мировую войну. Об утопии казарменного социализма мы уже упоминали.
Сочинения Кейнса, его последователей – кейнсианцев и неокейнсианцев, других представителей современной экономической мысли формально не являются утопиями. Но фактически это самые настоящие социальные утопии. Бесчисленные разновидности азиатского, африканского, американского «социализма», которые множатся год от года, также являются утопиями, оказывающими немалое влияние на общественную жизнь трудящихся развивающихся стран. Марксизм, ленинизм, маоизм, чучхеизм – все это не что иное, как социальная утопия. Тем не менее эта утопия на протяжении ряда десятилетий являлась вполне реальным кошмаром почти для миллиарда людей.
Проблема основательного исторического анализа эволюции современного утопизма во всех его разновидностях не по формальным признакам, а по существу остается одной из наиболее актуальных в истории мировой общественной мысли XX в.
Развитие религиозных и утопических представлений о будущем в древнем мире сопровождалось зарождением представления об истории как процессе, обладающем определенными закономерностями. К середине 1-го тысячелетия до н.э. эти представления приобрели характер философско-исторических концепций будущего. Постепенно сформировались три основных концепции, существующие до сих пор: регресс от «золотого века» в древности к гибели культуры, бесконечные циклы подъемов и падения культуры в круговороте одних и тех же стадий развития, прогресс от низшего к высшему.
Взгляд на исторические события как на этапы вечной эволюции мира, охватывающей прошлое, настоящее и будущее, обнаруживается и в древнеиндийской (школы Чарвака и особенно Санкхья), и в древнекитайской (Мэн-цзы, Чжуан-цзы), и в древнегреческой философии (Гесиод, Платон, Аристотель). Философы пытались вскрыть закономерности исторических циклов, найти факторы, которые обусловливают их смену. Из концепции «золотого века» выросла теория «естественного состояния» (школы киников и стоиков). Софисты, а затем Демокрит и Эпикур противопоставили ей идею прогресса. И стоики, и эпикурейцы бились над проблемой детерминизма в историческом процессе, причем последние развивали теорию «общественного договора», что само по себе было покушением на господствовавшую тогда идею провиденциализма.
Теория циклов была настолько детально разработана в трудах Полибия (II в. до н.э.), что некоторые историки считают все аналогичные концепции вплоть до современных (Гумплович, Парето, Шпенглер, Сорокин, Тойнби) лишь развитием его взглядов. Преобладавшей долгое время концепции регресса от «золотого века» (Сенека, Цицерон, Вергилий, Тибулл, Овидий) была с новой силой противопоставлена идея прогресса (Лукреций). Это было выдающимся достижением античной мысли. Концепции регресса и циклов не случайно оставались долгое время господствующими: первая проистекала из наблюдений над мучительным процессом разложения родового строя и становления классового общества; вторая обусловливалась медленными темпами исторического развития. Нужен был высокий уровень философского мышления, чтобы за сложными перипетиями развития общества разглядеть линию прогресса.
Воинствующий клерикализм средневековья надолго подавил все теории исторического развития, кроме концепции регресса. Лишь к концу этого периода отмечается новый проблеск идеи прогресса (технического) у Р. Бэкона и новая, более глубокая разработка теории циклов у Ибн-Хальдуна, который пытался решить проблему исторического детерминизма, исследуя влияние на развитие общества географических и иных факторов.
В эпохи Возрождения и Просвещения вновь выдвинулись на первый план концепции циклов (Макиавелли, Вико) и прогресса. Вико вплотную приблизился к идее развития не по кругу, а по спирали. Что же касается прогресса, то одни философы пытались связать его с божественным провидением (Боден, Лейбниц, Лессинг), другие искали его корни в материальных факторах (Монтень, Ф. Бэкон, Декарт, Спиноза). Клерикалы (Боссюэ и др.) тщетно защищали позиции провиденциализма. Энциклопедисты, особенно Вольтер, наносили им удар за ударом. Именно с Вольтера начинается развитие философии истории в современном смысле. Тюрго, Кондорсе, Годвин объясняли прогресс уже не божественным предопределением, а совершенствованием разума и влиянием разного рода внешних факторов. Сторонники концепции прогресса все шире использовали теории «естественного состояния» и исторического детерминизма, поставив их на службу идеологии Великой французской революции.
Было бы ошибкой, конечно, изображать развитие философии истории во второй половине XVIII – первой половине XIX в. как сплошное торжество идеи прогресса над догмами провиденциализма. Процесс был сложнее. Поборникам прогресса приходилось сталкиваться с сопротивлением феодальной реакции (де Местр, Бональд). Главное же заключалось в том, что в идеалистическом мировоззрении ведущих философов преобладали религиозные идеи. Гердер сводил закономерности исторического развития к географическим факторам, допуская решающее влияние Бога на судьбы человечества. У Канта идеи прогресса переплетались с идеями телеологии (предопределенности сущего). Фихте пытался совместить прогресс с реакционными социально-политическими принципами. У Шеллинга тезис о человеке – творце истории соседствовал с тезисом об истории как «откровении абсолютного». Явственно проступала печать эсхатологии в философии истории Гегеля, который рассматривал историю как «высшее проявление мирового духа» и, признавая прогресс в прошлом, отказывался признавать его в настоящем и будущем.
Несмотря на эти противоречия, значение философии Канта и Фихте, Шеллинга и Гегеля в развитии представлений о будущем огромно. В известной мере они являлись также утопистами, но как философы истории они внесли наибольший вклад в развитие методологии анализа исторического прогресса как процесса закономерного и диалектического.
Лекция 3
Лекция 4
Было бы упрощением, однако, сводить утопизм второй половины XIX и особенно XX в. только к утопическим романам и трактатам. Писания идеологов фашизма касались «реальной политики», но по существу это были самые настоящие социальные утопии – утопии спасения капитализма политическими средствами, а в ряде отношений даже путем возврата к феодальным и рабовладельческим порядкам. Эти утопии обернулись трагической реальностью для сотен миллионов людей, для всего человечества, ввергнутого во Вторую мировую войну. Об утопии казарменного социализма мы уже упоминали.
Сочинения Кейнса, его последователей – кейнсианцев и неокейнсианцев, других представителей современной экономической мысли формально не являются утопиями. Но фактически это самые настоящие социальные утопии. Бесчисленные разновидности азиатского, африканского, американского «социализма», которые множатся год от года, также являются утопиями, оказывающими немалое влияние на общественную жизнь трудящихся развивающихся стран. Марксизм, ленинизм, маоизм, чучхеизм – все это не что иное, как социальная утопия. Тем не менее эта утопия на протяжении ряда десятилетий являлась вполне реальным кошмаром почти для миллиарда людей.
Проблема основательного исторического анализа эволюции современного утопизма во всех его разновидностях не по формальным признакам, а по существу остается одной из наиболее актуальных в истории мировой общественной мысли XX в.
Развитие религиозных и утопических представлений о будущем в древнем мире сопровождалось зарождением представления об истории как процессе, обладающем определенными закономерностями. К середине 1-го тысячелетия до н.э. эти представления приобрели характер философско-исторических концепций будущего. Постепенно сформировались три основных концепции, существующие до сих пор: регресс от «золотого века» в древности к гибели культуры, бесконечные циклы подъемов и падения культуры в круговороте одних и тех же стадий развития, прогресс от низшего к высшему.
Взгляд на исторические события как на этапы вечной эволюции мира, охватывающей прошлое, настоящее и будущее, обнаруживается и в древнеиндийской (школы Чарвака и особенно Санкхья), и в древнекитайской (Мэн-цзы, Чжуан-цзы), и в древнегреческой философии (Гесиод, Платон, Аристотель). Философы пытались вскрыть закономерности исторических циклов, найти факторы, которые обусловливают их смену. Из концепции «золотого века» выросла теория «естественного состояния» (школы киников и стоиков). Софисты, а затем Демокрит и Эпикур противопоставили ей идею прогресса. И стоики, и эпикурейцы бились над проблемой детерминизма в историческом процессе, причем последние развивали теорию «общественного договора», что само по себе было покушением на господствовавшую тогда идею провиденциализма.
Теория циклов была настолько детально разработана в трудах Полибия (II в. до н.э.), что некоторые историки считают все аналогичные концепции вплоть до современных (Гумплович, Парето, Шпенглер, Сорокин, Тойнби) лишь развитием его взглядов. Преобладавшей долгое время концепции регресса от «золотого века» (Сенека, Цицерон, Вергилий, Тибулл, Овидий) была с новой силой противопоставлена идея прогресса (Лукреций). Это было выдающимся достижением античной мысли. Концепции регресса и циклов не случайно оставались долгое время господствующими: первая проистекала из наблюдений над мучительным процессом разложения родового строя и становления классового общества; вторая обусловливалась медленными темпами исторического развития. Нужен был высокий уровень философского мышления, чтобы за сложными перипетиями развития общества разглядеть линию прогресса.
Воинствующий клерикализм средневековья надолго подавил все теории исторического развития, кроме концепции регресса. Лишь к концу этого периода отмечается новый проблеск идеи прогресса (технического) у Р. Бэкона и новая, более глубокая разработка теории циклов у Ибн-Хальдуна, который пытался решить проблему исторического детерминизма, исследуя влияние на развитие общества географических и иных факторов.
В эпохи Возрождения и Просвещения вновь выдвинулись на первый план концепции циклов (Макиавелли, Вико) и прогресса. Вико вплотную приблизился к идее развития не по кругу, а по спирали. Что же касается прогресса, то одни философы пытались связать его с божественным провидением (Боден, Лейбниц, Лессинг), другие искали его корни в материальных факторах (Монтень, Ф. Бэкон, Декарт, Спиноза). Клерикалы (Боссюэ и др.) тщетно защищали позиции провиденциализма. Энциклопедисты, особенно Вольтер, наносили им удар за ударом. Именно с Вольтера начинается развитие философии истории в современном смысле. Тюрго, Кондорсе, Годвин объясняли прогресс уже не божественным предопределением, а совершенствованием разума и влиянием разного рода внешних факторов. Сторонники концепции прогресса все шире использовали теории «естественного состояния» и исторического детерминизма, поставив их на службу идеологии Великой французской революции.
Было бы ошибкой, конечно, изображать развитие философии истории во второй половине XVIII – первой половине XIX в. как сплошное торжество идеи прогресса над догмами провиденциализма. Процесс был сложнее. Поборникам прогресса приходилось сталкиваться с сопротивлением феодальной реакции (де Местр, Бональд). Главное же заключалось в том, что в идеалистическом мировоззрении ведущих философов преобладали религиозные идеи. Гердер сводил закономерности исторического развития к географическим факторам, допуская решающее влияние Бога на судьбы человечества. У Канта идеи прогресса переплетались с идеями телеологии (предопределенности сущего). Фихте пытался совместить прогресс с реакционными социально-политическими принципами. У Шеллинга тезис о человеке – творце истории соседствовал с тезисом об истории как «откровении абсолютного». Явственно проступала печать эсхатологии в философии истории Гегеля, который рассматривал историю как «высшее проявление мирового духа» и, признавая прогресс в прошлом, отказывался признавать его в настоящем и будущем.
Несмотря на эти противоречия, значение философии Канта и Фихте, Шеллинга и Гегеля в развитии представлений о будущем огромно. В известной мере они являлись также утопистами, но как философы истории они внесли наибольший вклад в развитие методологии анализа исторического прогресса как процесса закономерного и диалектического.
Лекция 3
СОЦИАЛЬНОЕ ПРОГНОЗИРОВАНИЕ НА РУБЕЖЕ XIX—XX СТОЛЕТИЙ. НАУЧНО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ЖАНР «РАЗМЫШЛЕНИЯ О БУДУЩЕМ»
Столкновение марксизма с анархизмом и позитивизмом вызвало во второй половине XIX в. ряд «побочных эффектов».
Один из них – бурное развитие течения общественной мысли (на сей раз всецело в жанре художественной литературы), известного под названием «научная фантастика». До середины XIX в. этот литературный жанр находился по существу в зародыше и играл в развитии концепций будущего относительно скромную роль. Зато во второй половине XIX в. произошел взлет: стали появляться не просто романы-фантазии о будущем, полусказки-полуутопии, а научно-фантастические произведения (Ж. Верна, Фламмариона, Уэллса и др.). Их авторы выступали во всеоружии средств современной им науки, экстраполируя тенденции развития науки, техники, культуры (с помощью чисто художественных приемов) на сравнительно отдаленное будущее.
Это знаменовало важный сдвиг в развитии представлений о будущем, поскольку обеспечивало им массовую аудиторию и существенно расширяло диапазон взглядов на конкретные проблемы будущего. Такую роль научная фантастика сохранила и поныне (произведения Брэдбери, Кларка, Шекли, Саймака, Мерля, Абэ, Лема, И. Ефремова и др.). С одной стороны, ее технические приемы используются в методиках современного прогнозирования (например, при конструировании некоторых видов прогнозных сценариев). С другой стороны, она знакомит с проблематикой прогнозирования широкие круги читателей. Важно подчеркнуть, однако, что научная фантастика не сводится к проблемам будущего, а является органической частью художественной литературы со всеми ее особенностями.
Второй «побочный эффект» – появление нового жанра научной публицистики в виде «размышлений о будущем» ученых или писателей, хорошо знакомых с проблемами современной им науки, попыток заглянуть в будущее средствами уже не только искусства, но и науки. Некоторые из них были позитивистами, но не удержались от соблазна нарушить одну из заповедей позитивизма – оставаться в рамках логических выводов из проведенного анализа, поддающихся эмпирической проверке тут же наличными средствами. Слишком велик был научный интерес к отдаленному будущему, суждения о котором заведомо выходили за рамки позитивистских догм того и даже более позднего времени.
Авторов «размышлений о будущем» интересовало большей частью не социальное будущее человечества вообще, а конкретные частные перспективы отдельных сторон научно-технического и лишь отчасти (в связи с ним) социального прогресса. Конкретное будущее энергетики и материально-сырьевой базы производства, промышленности и градостроительства, сельского хозяйства, транспорта и связи, здравоохранения и народного образования, учреждений культуры и норм права, освоения Земли и космоса – вот что оказывалось в центре внимания.
Сначала элементы этого нового жанра научной публицистики стали все чаще появляться в научных докладах и статьях, в утопиях и художественных произведениях, в очерках и т.п. Затем появились специальные произведения «о будущем»: «Год 2066» (1866) П. Гартинга, выступавшего под псевдонимом Диоскориды, «Через сто лет» (1892) Ш. Рише, «Отрывки из будущей истории» (1896) Г. Тарда, «Завтра» (1898) и «Города-сады будущего» (1902) Э. Говарда, доклад о будущем химии М. Бертло, «Заветные мысли» (1904—1905) Д.И. Менделеева, «Этюды о природе человека» (1903) и «Этюды оптимизма» (1907) И.И. Мечникова и др.
Наиболее значительной из такого рода работ явилась книга Г. Уэллса «Предвидения о воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль» (1901). Фактический материал и оценки, содержащиеся в этой книге, разумеется, устарели. Но подход автора к проблемам будущего и уровень изложения почти не отличаются от аналогичных работ, вышедших на Западе не только в 20—30-x, но и в 50-х – начале 60-х годов XX в. Уэллс, как известно, находился в те годы и позднее под сильным влиянием идей марксизма. Но на его мировоззрение оказывали существенное влияние и другие направления утопизма. Поэтому его выводы социального характера следует отнести к Уэллсу – утопическому социалисту. Более конкретные выводы научно-технического характера, принадлежащие Уэллсу-футурологу, если рассматривать их с высоты наших дней, также обнаруживают свою несостоятельность в некоторых отношениях. Но нельзя забывать об условиях, в которых появилась эта книга. Для своего времени она, конечно же, была выдающимся событием в развитии представлений о будущем.
Традиция «размышлений о будущем» была подхвачена в 20-х годах на Западе множеством ученых и писателей, особенно молодых. Продолжая линию уэллсовских «Предвидений», молодой английский биолог (будущий член Политбюро Компартии Великобритании и один из крупнейших биологов мира середины XX в.) Дж. Б.С. Голдейн, только что окончивший тогда университет, написал брошюру «Дедал, или Наука и будущее» (1916). Эта брошюра спустя десятилетие, когда разгорелась дискуссия о принципиальной возможности планирования развития экономики и культуры, явилась основой серии более чем из ста брошюр по самым различным перспективным проблемам науки, техники, экономики, культуры, политики, искусства. Серия выходила в 1925—1930 гг. на нескольких языках под общим названием «Сегодня и завтра». В ней приняли участие многие деятели науки и культуры Запада, в том числе ряд молодых исследователей – будущие ученые с мировыми именами Б. Рассел, Дж. Джине, Б. Лиддел-Гарт, Дж. Бернал, С. Радхакришнан и др. Серия вызвала дискуссию в мировой печати и значительно стимулировала интерес научной общественности к проблемам будущего.
Вместе с тем на Западе стали появляться и фундаментальные монографии о конкретных перспективах развития науки, техники, экономики и культуры. К числу наиболее значительных среди них можно отнести труды A.M. Лоу «Будущее» (1925), «Наука смотрит вперед» (1943), Ф. Джиббса «Послезавтра» (1928), Эрла Биркенхеда «Мир в 2030 году» (1930) и др.
Разумеется, ранняя футурология Запада не исчерпывалась перечисленными работами. С «размышлениями о будущем» видные деятели науки и культуры выступали все чаще и чаще. В 20-х и в начале 30-х годов поток футурологических работ нарастал, выражаясь количественно в десятках книг, сотнях брошюр и статей, не считая бесчисленных фрагментов в работах, посвященных текущим проблемам. Значительное место в этой литературе продолжал занимать Уэллс («Война и будущее» (1917), «Труд, благосостояние и счастье человечества» (1932), «Судьба Гомо сапиенс» (1939), «Новый мировой порядок» (1940), «Разум у своего предела» (1945). Он во многом предвосхитил футурологические концепции второй половины XX в.
В начале 30-х годов экономический кризис и надвигавшаяся мировая война отодвинули на задний план проблемы отдаленного будущего и буквально за несколько лет, к середине 30-х годов, свели почти на нет стремительно возраставший до того поток футурологической литературы. На первый план постепенно выдвинулись работы о грядущей войне – труды военных теоретиков Дж. Дуэ, Д. Фуллера, Б. Лиддел-Гарта и др.
«Размышления о будущем» были характерны не только для западной общественной мысли 20-х годов. В Советском Союзе под прямым или косвенным влиянием прогнозных разработок, связанных с планом ГОЭЛРО, такого рода литература также стала стремительно развиваться, причем в ней ясно различимы зародыши современных идей поискового и нормативного прогнозирования.
Важнейшее по значению место в этой литературе, как это очевидно теперь, заняла упоминавшаяся уже серия брошюр Циолковского («Исследование мировых пространств реактивными приборами» (1926) – исправленное и дополненное издание работ 1903 и 1911 гг., «Монизм вселенной» (1925), «Будущее Земли и человечества» (1928), «Цели звездоплавания» (1929), «Растение будущего и животное космоса» (1929) и др.). Эти работы выходили далеко за рамки научно-технических аспектов космонавтики и вносили значительный вклад в развитие представлений о будущем.
Большая группа работ была посвящена перспективным проблемам градостроительства (работы Л.М. Сабсовича «СССР через 15 лет» (1929), «Города будущего и организация Социалистического быта» (1929), «Социалистические города» (1930), а также Н. Мещерякова «О социалистических городах» (1931) и др.). Десятки брошюр и сотни статей касались перспектив развития энергетики, материально-сырьевой базы промышленности и сельского хозяйства, транспорта и связи, населения и культуры, других аспектов научно-технического и социального прогресса. Появилась и первая обобщающая советская работа по данной проблематике под редакцией А. Анекштейна и Э. Кольмана – «Жизнь и техника будущего» (1928).
В конце 1935 г. A.M. Горький выступил с предложением подготовить многотомное издание, посвященное итогам первых пятилеток. Один из томов должен был содержать развернутый прогноз развития страны на 20—30 лет вперед. В работе над томом принимали участие крупные деятели науки, литературы, искусства (А.Н. Бах, Л.М. Леонов, А.П. Довженко и др.). К сожалению, впоследствии научная и публицистическая работа в этом направлении на долгие годы почти совершенно заглохла. Она возобновилась лишь во второй половине 50-х годов.
Один из них – бурное развитие течения общественной мысли (на сей раз всецело в жанре художественной литературы), известного под названием «научная фантастика». До середины XIX в. этот литературный жанр находился по существу в зародыше и играл в развитии концепций будущего относительно скромную роль. Зато во второй половине XIX в. произошел взлет: стали появляться не просто романы-фантазии о будущем, полусказки-полуутопии, а научно-фантастические произведения (Ж. Верна, Фламмариона, Уэллса и др.). Их авторы выступали во всеоружии средств современной им науки, экстраполируя тенденции развития науки, техники, культуры (с помощью чисто художественных приемов) на сравнительно отдаленное будущее.
Это знаменовало важный сдвиг в развитии представлений о будущем, поскольку обеспечивало им массовую аудиторию и существенно расширяло диапазон взглядов на конкретные проблемы будущего. Такую роль научная фантастика сохранила и поныне (произведения Брэдбери, Кларка, Шекли, Саймака, Мерля, Абэ, Лема, И. Ефремова и др.). С одной стороны, ее технические приемы используются в методиках современного прогнозирования (например, при конструировании некоторых видов прогнозных сценариев). С другой стороны, она знакомит с проблематикой прогнозирования широкие круги читателей. Важно подчеркнуть, однако, что научная фантастика не сводится к проблемам будущего, а является органической частью художественной литературы со всеми ее особенностями.
Второй «побочный эффект» – появление нового жанра научной публицистики в виде «размышлений о будущем» ученых или писателей, хорошо знакомых с проблемами современной им науки, попыток заглянуть в будущее средствами уже не только искусства, но и науки. Некоторые из них были позитивистами, но не удержались от соблазна нарушить одну из заповедей позитивизма – оставаться в рамках логических выводов из проведенного анализа, поддающихся эмпирической проверке тут же наличными средствами. Слишком велик был научный интерес к отдаленному будущему, суждения о котором заведомо выходили за рамки позитивистских догм того и даже более позднего времени.
Авторов «размышлений о будущем» интересовало большей частью не социальное будущее человечества вообще, а конкретные частные перспективы отдельных сторон научно-технического и лишь отчасти (в связи с ним) социального прогресса. Конкретное будущее энергетики и материально-сырьевой базы производства, промышленности и градостроительства, сельского хозяйства, транспорта и связи, здравоохранения и народного образования, учреждений культуры и норм права, освоения Земли и космоса – вот что оказывалось в центре внимания.
Сначала элементы этого нового жанра научной публицистики стали все чаще появляться в научных докладах и статьях, в утопиях и художественных произведениях, в очерках и т.п. Затем появились специальные произведения «о будущем»: «Год 2066» (1866) П. Гартинга, выступавшего под псевдонимом Диоскориды, «Через сто лет» (1892) Ш. Рише, «Отрывки из будущей истории» (1896) Г. Тарда, «Завтра» (1898) и «Города-сады будущего» (1902) Э. Говарда, доклад о будущем химии М. Бертло, «Заветные мысли» (1904—1905) Д.И. Менделеева, «Этюды о природе человека» (1903) и «Этюды оптимизма» (1907) И.И. Мечникова и др.
Наиболее значительной из такого рода работ явилась книга Г. Уэллса «Предвидения о воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль» (1901). Фактический материал и оценки, содержащиеся в этой книге, разумеется, устарели. Но подход автора к проблемам будущего и уровень изложения почти не отличаются от аналогичных работ, вышедших на Западе не только в 20—30-x, но и в 50-х – начале 60-х годов XX в. Уэллс, как известно, находился в те годы и позднее под сильным влиянием идей марксизма. Но на его мировоззрение оказывали существенное влияние и другие направления утопизма. Поэтому его выводы социального характера следует отнести к Уэллсу – утопическому социалисту. Более конкретные выводы научно-технического характера, принадлежащие Уэллсу-футурологу, если рассматривать их с высоты наших дней, также обнаруживают свою несостоятельность в некоторых отношениях. Но нельзя забывать об условиях, в которых появилась эта книга. Для своего времени она, конечно же, была выдающимся событием в развитии представлений о будущем.
Традиция «размышлений о будущем» была подхвачена в 20-х годах на Западе множеством ученых и писателей, особенно молодых. Продолжая линию уэллсовских «Предвидений», молодой английский биолог (будущий член Политбюро Компартии Великобритании и один из крупнейших биологов мира середины XX в.) Дж. Б.С. Голдейн, только что окончивший тогда университет, написал брошюру «Дедал, или Наука и будущее» (1916). Эта брошюра спустя десятилетие, когда разгорелась дискуссия о принципиальной возможности планирования развития экономики и культуры, явилась основой серии более чем из ста брошюр по самым различным перспективным проблемам науки, техники, экономики, культуры, политики, искусства. Серия выходила в 1925—1930 гг. на нескольких языках под общим названием «Сегодня и завтра». В ней приняли участие многие деятели науки и культуры Запада, в том числе ряд молодых исследователей – будущие ученые с мировыми именами Б. Рассел, Дж. Джине, Б. Лиддел-Гарт, Дж. Бернал, С. Радхакришнан и др. Серия вызвала дискуссию в мировой печати и значительно стимулировала интерес научной общественности к проблемам будущего.
Вместе с тем на Западе стали появляться и фундаментальные монографии о конкретных перспективах развития науки, техники, экономики и культуры. К числу наиболее значительных среди них можно отнести труды A.M. Лоу «Будущее» (1925), «Наука смотрит вперед» (1943), Ф. Джиббса «Послезавтра» (1928), Эрла Биркенхеда «Мир в 2030 году» (1930) и др.
Разумеется, ранняя футурология Запада не исчерпывалась перечисленными работами. С «размышлениями о будущем» видные деятели науки и культуры выступали все чаще и чаще. В 20-х и в начале 30-х годов поток футурологических работ нарастал, выражаясь количественно в десятках книг, сотнях брошюр и статей, не считая бесчисленных фрагментов в работах, посвященных текущим проблемам. Значительное место в этой литературе продолжал занимать Уэллс («Война и будущее» (1917), «Труд, благосостояние и счастье человечества» (1932), «Судьба Гомо сапиенс» (1939), «Новый мировой порядок» (1940), «Разум у своего предела» (1945). Он во многом предвосхитил футурологические концепции второй половины XX в.
В начале 30-х годов экономический кризис и надвигавшаяся мировая война отодвинули на задний план проблемы отдаленного будущего и буквально за несколько лет, к середине 30-х годов, свели почти на нет стремительно возраставший до того поток футурологической литературы. На первый план постепенно выдвинулись работы о грядущей войне – труды военных теоретиков Дж. Дуэ, Д. Фуллера, Б. Лиддел-Гарта и др.
«Размышления о будущем» были характерны не только для западной общественной мысли 20-х годов. В Советском Союзе под прямым или косвенным влиянием прогнозных разработок, связанных с планом ГОЭЛРО, такого рода литература также стала стремительно развиваться, причем в ней ясно различимы зародыши современных идей поискового и нормативного прогнозирования.
Важнейшее по значению место в этой литературе, как это очевидно теперь, заняла упоминавшаяся уже серия брошюр Циолковского («Исследование мировых пространств реактивными приборами» (1926) – исправленное и дополненное издание работ 1903 и 1911 гг., «Монизм вселенной» (1925), «Будущее Земли и человечества» (1928), «Цели звездоплавания» (1929), «Растение будущего и животное космоса» (1929) и др.). Эти работы выходили далеко за рамки научно-технических аспектов космонавтики и вносили значительный вклад в развитие представлений о будущем.
Большая группа работ была посвящена перспективным проблемам градостроительства (работы Л.М. Сабсовича «СССР через 15 лет» (1929), «Города будущего и организация Социалистического быта» (1929), «Социалистические города» (1930), а также Н. Мещерякова «О социалистических городах» (1931) и др.). Десятки брошюр и сотни статей касались перспектив развития энергетики, материально-сырьевой базы промышленности и сельского хозяйства, транспорта и связи, населения и культуры, других аспектов научно-технического и социального прогресса. Появилась и первая обобщающая советская работа по данной проблематике под редакцией А. Анекштейна и Э. Кольмана – «Жизнь и техника будущего» (1928).
В конце 1935 г. A.M. Горький выступил с предложением подготовить многотомное издание, посвященное итогам первых пятилеток. Один из томов должен был содержать развернутый прогноз развития страны на 20—30 лет вперед. В работе над томом принимали участие крупные деятели науки, литературы, искусства (А.Н. Бах, Л.М. Леонов, А.П. Довженко и др.). К сожалению, впоследствии научная и публицистическая работа в этом направлении на долгие годы почти совершенно заглохла. Она возобновилась лишь во второй половине 50-х годов.
Лекция 4
ИСТОРИЧЕСКИЕ, ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ЭКОНОМИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ ФОРМИРОВАНИЯ ПАРАДИГМЫ ТЕХНОЛОГИЧЕСКОГО ПРОГНОЗИРОВАНИЯ
В 1924—1928 гг. выдающийся русский экономист В. А. Базаров-Руднев, один из плеяды блестящих российских умов первой трети XX в. (А. Богданов, К. Циолковский, Чижевский и др.), выступил с серией статей, в которых сформулировал принципиально новый подход к будущему. Ему, в те годы научному сотруднику Госплана СССР, пришлось участвовать в предплановых разработках первой советской пятилетки (1928—1932). И ему первому пришла в голову мысль, сделавшаяся впоследствии, уже после его смерти, одним из наиболее значительных научных открытий XX в. Ему предстояло дать прогноз-предсказание (иного подхода тогда не знали, да и сейчас подавляющее большинство политиков и экономистов не знает), как будет выглядеть Россия через 10—20 лет. И вот его одолели сомнения: если он дает такую «картину будущего», то тогда к чему планирование? Ведь достаточно просто ориентироваться на этот «маяк». И наоборот, если разрабатывается план – к чему какие-то предсказания? Результатом его размышлений стало предложение заменить прогноз-предсказание двумя качественно новыми типами прогнозов – генетическим (впоследствии ставшим известным под названием эксплораторного, или поискового): выявлением назревающих проблем путем логического продолжения в будущее тенденций, закономерности которых в прошлом и настоящем достаточно хорошо известны; а также телеологическим (впоследствии – нормативным) – выявлением оптимальных путей решения перспективных проблем на основе заранее заданных критериев.
Работы Базарова были не поняты современниками, остались неизвестными на Западе и были введены в научный оборот только более полувека спустя, в 80-х гг. Но спустя 30 лет в точно такой же ситуации оказались американские эксперты (Т. Гордон, О. Гелмер и др.), которым поручили разрабатывать прогноз-предсказание, какими станут США и мир через 15 лет, после реализации разрабатывавшейся в конце 50-х – начале 60-х гг. программы «Аполлон», предусматривавшей высадку американских космонавтов на Луну, а фактически закладывавшей основу превосходства ракетного потенциала США в космосе, что и привело в конечном счете к выигрышу США в гонке вооружений, составлявшей суть третьей («холодной») мировой войны и капитуляции в ней СССР (1989 г.)
Американские ученые, понятия не имевшие о трудах Базарова, тоже долго им учились с диалектикой соотношения предвидения (прогноза) и управления (плана, программы, проекта). И, наконец, пришли к тому же выводу, что и Базаров: предложили концепцию эксплораторного и нормативного прогнозирования. Но, разумеется, технологическое прогнозирование создавалось не на пустом месте.
Заторможенное Второй мировой войной развитие концепций будущего постепенно вновь набрало силу и развернулось с конца 40-х и на протяжении 50-х годов. Три фактора (в отношении стран Запада) способствовали этому. Во-первых, появление концепции научно-технической революции (НТР) и ее далеко идущих социально-экономических последствий, сформулированной в трудах Дж. Бернала, Н. Винера, а затем популяризированной в массе книг, статей и брошюр, в частности в книге австрийского публициста Р. Юнгка «Будущее уже началось» (1952), выдержавшей до 1970 г. десятки изданий. Во-вторых, разработка техники поискового и нормативного прогнозирования, которое поставило прогностику на службу управлению. В-третьих, становление соответствующей философской базы как основы новых концепций будущего (индустриализм, экзистенциализм, структурализм, неопозитивизм, социал-реформизм, тейярдизм, теория конвергенции и т.д.).
Концепция НТР подняла вопрос о революционных, качественных изменениях в жизни человечества на протяжении ближайших десятилетий. Соподчинение прогнозирования и управления вызвало к жизни второй по счету (после 20-х годов) «бум прогнозов» – появление в первой половине 60-х годов сотен научных учреждений или отделов, специально занимавшихся разработкой «технологических прогнозов». Новейшие течения западной философии создали мировоззренческий «фон» – набор понятий, категорий, теоретических предпосылок, перспективных тенденций, социальных норм и т.д., необходимых для конструирования концепций будущего.
В конце 40-х и на протяжении 50-х гг. в постепенно разраставшемся потоке западной «литературы о будущем» продолжали преобладать книги, брошюры, статьи, весьма похожие на те, которые выходили в 20-х – начале 30-х гг. или даже ранее и о которых мы упоминали выше. В это время еще давали о себе знать традиционные концепции, связанные с предшествовавшим и более ранними этапами развития представлений о будущем, когда будущее, даже отдаленное, рисовалось обычно в виде технических новшеств, без существенных социально-экономических изменений. Еще не наблюдалась связь представлений о будущем с концепцией научно-технической революции и ее социально-экономических последствий, с теориями индустриализма, все это тогда еще только складывалось. Однако в отличие от предыдущего этапа сознание того, что будущее несет с собой не только технические новшества, что изучать его необходимо во всеоружии современной науки, начинало распространяться уже в те годы.
Книги французского социолога Ж. Фурастье «Цивилизации 1960 года» (1947), «Великая надежда XX века» (1949), « История будущего» (1956), «Великая метаморфоза XX века» (1961), английских ученых А. Томсона «Предвидимое будущее» (1955, рус. пер. 1958), А. Кларка «Черты будущего» (1962, рус. пер. 1966) и другие ничем существенно не отличались от книг Г. Уэллса, А. Лоу, Ф. Джиббса, менялся в основном лишь научно-технический «фон» по мере все новых открытий в науке и технике.
Однако уже в те годы на Западе началась интенсивная разработка философских, экономических и социологических концепций, которые составили идейную основу буржуазной теории индустриализма. Уже в 1958 г., после серии постановочных статей, видный американский экономист и социолог У. Ростоу выступил в Кембриджском университете с курсом лекций, на основе которого в 1960 г. появилась его нашумевшая книга «Стадии экономического роста. Некоммунистический манифест». Почти одновременно начал работу над книгой «Новое индустриальное общество» (издана в 1967 г., рус. пер. 1969) другой видный американский экономист и социолог Дж. Гэлбрейт, известный уже в 50-х гг. своими докладами, статьями и книгами «Американский капитализм: концепция уравновешивающей силы» (1952), «Общество изобилия» (1958), «Час либерализма» (1960) и другие. С докладами и статьями того же плана выступили также французские социологи Р. Арон и А. Турэн, американский социолог Д. Белл. Их работы были обобщены в книгах «18 лекций об индустриальном обществе» (1962) и «3 очерка об индустриальной эпохе» (1966) Р. Арона, «Постиндустриальное общество» (1969) А. Турэна, «Навстречу 2000 году» (1968), «Наступление постиндустриального общества» (1973) и «Противоречия культуры капитализма» (1976) Д. Белла.
В основе теоретической концепции индустриализма лежит предпосылка: уровень социально-экономического развития страны определяется не общественно-экономической формацией на той или иной стадии ее развития, а промышленным потенциалом. Нашлась и «единица измерения» – величина валового национального продукта (ВНП) на душу населения. Если ВНП не превышает сотни-другой долларов в год, как в подавляющем большинстве стран Африки, Азии и Латинской Америки, на них наклеивается ярлык «доиндустриального общества» (независимо от общественного строя, от того, является ли страна колонией, подчинена ли ее экономика монополиям развитых капиталистических стран, вступила ли она на путь некапиталистического развития, относится ли к странам победившего их социализма). Если ВНП составляет много сотен долларов, значит, страна находится на стадии перехода от «доиндустриального» к «индустриальному» обществу (опять-таки независимо от общественного строя). Если ВНП составляет несколько тысяч долларов, как это имеет место в экономически развитых странах Северной Америки, Европы, а также в Японии, Австралии и Новой Зеландии, Южной Африке и других, то появляется ярлык «индустриального общества» ѕ капиталистического или социалистического (с точки зрения теории индустриализма, безразлично). Но ВНП растет почти во всех без исключения странах мира. С помощью инструментария «технологического прогнозирования» нетрудно подсчитать, какой величины достигнет он в такой-то стране к такому-то году при наблюдающихся темпах роста экономики (напомним, что до экономического кризиса 70-х гг. темпы этого роста в странах Запада на протяжении 50-х и 60-х гг. были относительно высоки). Что же произойдет, если при подобном допущении ВНП на протяжении грядущих десятилетий увеличится в развивающихся странах с десятков до сотен и с сотен до тысяч долларов в год на душу населения, а в развитых странах – с тысяч до десятков тысяч? Ответ теоретиков индустриализма; в таком случае «доиндустриальное» общество независимо от общественного строя поднимается на ступень «переходного к индустриальному», последнее, в свою очередь, на ступень «индустриального», а оно – на еще более высокую, невиданную доселе ступень «постиндустриального общества». Это и будет будущее, которое, по мнению «индустриалистов», ожидает человечество к XXI в.
Работы Базарова были не поняты современниками, остались неизвестными на Западе и были введены в научный оборот только более полувека спустя, в 80-х гг. Но спустя 30 лет в точно такой же ситуации оказались американские эксперты (Т. Гордон, О. Гелмер и др.), которым поручили разрабатывать прогноз-предсказание, какими станут США и мир через 15 лет, после реализации разрабатывавшейся в конце 50-х – начале 60-х гг. программы «Аполлон», предусматривавшей высадку американских космонавтов на Луну, а фактически закладывавшей основу превосходства ракетного потенциала США в космосе, что и привело в конечном счете к выигрышу США в гонке вооружений, составлявшей суть третьей («холодной») мировой войны и капитуляции в ней СССР (1989 г.)
Американские ученые, понятия не имевшие о трудах Базарова, тоже долго им учились с диалектикой соотношения предвидения (прогноза) и управления (плана, программы, проекта). И, наконец, пришли к тому же выводу, что и Базаров: предложили концепцию эксплораторного и нормативного прогнозирования. Но, разумеется, технологическое прогнозирование создавалось не на пустом месте.
Заторможенное Второй мировой войной развитие концепций будущего постепенно вновь набрало силу и развернулось с конца 40-х и на протяжении 50-х годов. Три фактора (в отношении стран Запада) способствовали этому. Во-первых, появление концепции научно-технической революции (НТР) и ее далеко идущих социально-экономических последствий, сформулированной в трудах Дж. Бернала, Н. Винера, а затем популяризированной в массе книг, статей и брошюр, в частности в книге австрийского публициста Р. Юнгка «Будущее уже началось» (1952), выдержавшей до 1970 г. десятки изданий. Во-вторых, разработка техники поискового и нормативного прогнозирования, которое поставило прогностику на службу управлению. В-третьих, становление соответствующей философской базы как основы новых концепций будущего (индустриализм, экзистенциализм, структурализм, неопозитивизм, социал-реформизм, тейярдизм, теория конвергенции и т.д.).
Концепция НТР подняла вопрос о революционных, качественных изменениях в жизни человечества на протяжении ближайших десятилетий. Соподчинение прогнозирования и управления вызвало к жизни второй по счету (после 20-х годов) «бум прогнозов» – появление в первой половине 60-х годов сотен научных учреждений или отделов, специально занимавшихся разработкой «технологических прогнозов». Новейшие течения западной философии создали мировоззренческий «фон» – набор понятий, категорий, теоретических предпосылок, перспективных тенденций, социальных норм и т.д., необходимых для конструирования концепций будущего.
В конце 40-х и на протяжении 50-х гг. в постепенно разраставшемся потоке западной «литературы о будущем» продолжали преобладать книги, брошюры, статьи, весьма похожие на те, которые выходили в 20-х – начале 30-х гг. или даже ранее и о которых мы упоминали выше. В это время еще давали о себе знать традиционные концепции, связанные с предшествовавшим и более ранними этапами развития представлений о будущем, когда будущее, даже отдаленное, рисовалось обычно в виде технических новшеств, без существенных социально-экономических изменений. Еще не наблюдалась связь представлений о будущем с концепцией научно-технической революции и ее социально-экономических последствий, с теориями индустриализма, все это тогда еще только складывалось. Однако в отличие от предыдущего этапа сознание того, что будущее несет с собой не только технические новшества, что изучать его необходимо во всеоружии современной науки, начинало распространяться уже в те годы.
Книги французского социолога Ж. Фурастье «Цивилизации 1960 года» (1947), «Великая надежда XX века» (1949), « История будущего» (1956), «Великая метаморфоза XX века» (1961), английских ученых А. Томсона «Предвидимое будущее» (1955, рус. пер. 1958), А. Кларка «Черты будущего» (1962, рус. пер. 1966) и другие ничем существенно не отличались от книг Г. Уэллса, А. Лоу, Ф. Джиббса, менялся в основном лишь научно-технический «фон» по мере все новых открытий в науке и технике.
Однако уже в те годы на Западе началась интенсивная разработка философских, экономических и социологических концепций, которые составили идейную основу буржуазной теории индустриализма. Уже в 1958 г., после серии постановочных статей, видный американский экономист и социолог У. Ростоу выступил в Кембриджском университете с курсом лекций, на основе которого в 1960 г. появилась его нашумевшая книга «Стадии экономического роста. Некоммунистический манифест». Почти одновременно начал работу над книгой «Новое индустриальное общество» (издана в 1967 г., рус. пер. 1969) другой видный американский экономист и социолог Дж. Гэлбрейт, известный уже в 50-х гг. своими докладами, статьями и книгами «Американский капитализм: концепция уравновешивающей силы» (1952), «Общество изобилия» (1958), «Час либерализма» (1960) и другие. С докладами и статьями того же плана выступили также французские социологи Р. Арон и А. Турэн, американский социолог Д. Белл. Их работы были обобщены в книгах «18 лекций об индустриальном обществе» (1962) и «3 очерка об индустриальной эпохе» (1966) Р. Арона, «Постиндустриальное общество» (1969) А. Турэна, «Навстречу 2000 году» (1968), «Наступление постиндустриального общества» (1973) и «Противоречия культуры капитализма» (1976) Д. Белла.
В основе теоретической концепции индустриализма лежит предпосылка: уровень социально-экономического развития страны определяется не общественно-экономической формацией на той или иной стадии ее развития, а промышленным потенциалом. Нашлась и «единица измерения» – величина валового национального продукта (ВНП) на душу населения. Если ВНП не превышает сотни-другой долларов в год, как в подавляющем большинстве стран Африки, Азии и Латинской Америки, на них наклеивается ярлык «доиндустриального общества» (независимо от общественного строя, от того, является ли страна колонией, подчинена ли ее экономика монополиям развитых капиталистических стран, вступила ли она на путь некапиталистического развития, относится ли к странам победившего их социализма). Если ВНП составляет много сотен долларов, значит, страна находится на стадии перехода от «доиндустриального» к «индустриальному» обществу (опять-таки независимо от общественного строя). Если ВНП составляет несколько тысяч долларов, как это имеет место в экономически развитых странах Северной Америки, Европы, а также в Японии, Австралии и Новой Зеландии, Южной Африке и других, то появляется ярлык «индустриального общества» ѕ капиталистического или социалистического (с точки зрения теории индустриализма, безразлично). Но ВНП растет почти во всех без исключения странах мира. С помощью инструментария «технологического прогнозирования» нетрудно подсчитать, какой величины достигнет он в такой-то стране к такому-то году при наблюдающихся темпах роста экономики (напомним, что до экономического кризиса 70-х гг. темпы этого роста в странах Запада на протяжении 50-х и 60-х гг. были относительно высоки). Что же произойдет, если при подобном допущении ВНП на протяжении грядущих десятилетий увеличится в развивающихся странах с десятков до сотен и с сотен до тысяч долларов в год на душу населения, а в развитых странах – с тысяч до десятков тысяч? Ответ теоретиков индустриализма; в таком случае «доиндустриальное» общество независимо от общественного строя поднимается на ступень «переходного к индустриальному», последнее, в свою очередь, на ступень «индустриального», а оно – на еще более высокую, невиданную доселе ступень «постиндустриального общества». Это и будет будущее, которое, по мнению «индустриалистов», ожидает человечество к XXI в.