Второе и последующие донесения мистера Сэлливана еще интереснее. Но так как я привожу слова почтенного английского чиновника только ради подтверждения собственных наблюдений и показаний, то здесь не место повторять эти донесения. Позволю себе только представить еще несколько дополнительных статистических замечаний, как его самого, так и других чиновников о пяти племенах Нильгири.
Вот сжатое показание из статистического сочинения о них полковника Торнтона.
Что же его привлекало к этим людям? Что могло быть на самом деле общего между цивилизованным европейцем и совершенно примитивными людьми, как тодды? На этот вопрос, как и на многие другие, нам никто еще не мог ответить. Не потому ли, что все неизвестное, таинственное, привлекает нас, как пустое пространство, и, производя головокружение, притягивает к себе, подобно бездне? С практической точки зрения, конечно, тодды не более как дикари, совершенно незнакомые с первыми основными правилами цивилизации, и даже на вид, невзирая на их физическую красоту, довольно грязные. Но дело не в наружной их оболочке, а во внутреннем, духовном мире этого народа. Во-первых, тодды совершенно незнакомы с ложью. На их языке даже не имеется таких слов, как «неправда» или «ложь». Воровство или даже простое присваивание не принадлежащего им – также им неизвестны. Достаточно прочесть то, что о них говорит капитан Гаркнесс в своей книге, озаглавленной «A Strange Aborigenal Race» («Странное племя аборигенов»), дабы убедиться в том, что такие редкие качества не суть продукт единственно нашей цивилизации. Вот что пишет о них этот известный путешественник:[35]
«… Прожив около двенадцати лет в Уттакаманде, говорю положительно, что никогда не встречал народа, как в цивилизованных, так и в первобытных странах, который выказывал бы такое религиозное уважение к праву meum et tuum, как тодды. Они внушают это чувство детям с самого нежного возраста. Мы (англичане) не нашли между ними ни одного вора! Обман и ложь им неизвестны, кажутся невозможными» (с. 18—36). А далее: «Как и у туземцев низменной страны южной Индии, ложь во мнении этого племени самый подлый, непростительный порок. Фактическим доказательством этому врожденному в них чувству является на высоте Додабетского пика их единственный храм: он посвящен ими отрешенному божеству, Истине (Temple of Truth). Тогда как среди жителей долин как самый символ, так и самое божество слишком часто забываются, тодды поклоняются обоим, питая к идее и символу, в теории, как и на практике, самое искреннее ненарушимое чувство уважения»… (с. 31). Вот именно такая нравственная чистота тоддов и их редкие душевные качества привлекли к себе не только мистера Сэлливана, но и многих миссионеров. Надо принять во внимание значение такой похвалы в устах людей, непривыкших отзываться с особенною похвалой о тех, на кого они сами не производят никакого впечатления.[36] А на тоддов прибытие миссионеров да и вообще англичан с первого до последнего дня произвело не более впечатления, как если бы вместо живых людей эти дикари были каменными статуями. Мы знавали миссионеров и даже одного епископа, которые не устрашились ставить нравственность тоддов в пример своей «высокорожденной» пастве публично в церквах по воскресеньям.
Но в них действительно есть нечто еще более привлекательное, если не для публики – вообще, и для статистиков в частности, то для тех, которые посвятили себя всецело изучению более отвлеченной стороны человеческой природы: именно таинственность, чувствуемая всеми в соприкосновении с тоддами, и та психическая сила, о которой было упомянуто в первой главе. Об обеих мы имеем сказать многое.
Коллектор, проведя в горах дней десять, вернулся в Куимбатур, а оттуда отправился в Мадрас, дабы отдать лично полный отчет главной конторе Компании о своем путешествии на «Голубые горы». Исполнив эту обязанность, Сэлливан вернулся немедля в привлекающие его горы и к сильно уже интересовавшим его тоддам. Там он первым построил себе европейский дом, каждый камень которого был ему принесен тоддами.
«Откуда они доставали эти большие, хорошо обтесанные камни, так и осталось до сей пори загадкой», – рассказывал генерал Морган.
С первого дня коллектор сделался другом, покровителем и защитником тоддов, и в продолжение тридцати лет он стоял за них горой, ограждая их самих и их интересы от алчности и несправедливых захватов Ост-Индской Компании. Он не говорил о них в официальных бумагах иначе, как «о законных владельцах почвы» (the legal lords of the soil) и заставил «почтенных отцов» считаться с тоддами. В продолжение многих лет Компания платила им аренду за уступленные ими леса и поляны. Все время, пока мистер Сэлливан был жив, никому не позволялось обижать и делать захватов на землях, которые тодды заранее указали англичанам, как на свои священные пастбища, оговорив их в контрактах.
Эффект донесения мистера Сэлливана в Мадрасе был громадный. Все, что только жаловалось на климат, все, что страдало печенью, лихорадкой и другими болезнями, так щедро расточаемыми европейцам тропиками, да имело средства на переезд, все это бросилось по направлению к Куимбатуру. Из несчастной деревушки Куимбатур сделался в несколько лет уездным городом. Установилось тотчас регулярное сообщение между Матополламом у подошвы Нильгири и Уттакамандом,[37] городом, основанным в 1822 году на высоте 7500 футов. Вскоре стала переезжать туда, с марта до ноября, вся мадрасская бюрократия. Вилла за виллою, дома за домами стали вырастать на цветущих скатах гор, как грибы после весеннего дождика. По смерти мистера Сэлливана плантаторы завладели почти всею местностью между Котхагири и Утти. Пользуясь тем, что «владетели гор» выговорили себе самые высокие места на Нильгири для пастбищ «священных» буйволов, англичане присвоили себе девять десятых «Голубых гор». Миссионеры воспользовались случаем, чтобы осмеять туземцев и их суеверие в богов и горных гениев. Все оказалось напрасным. Баддаги продолжали держаться своих особенных взглядов на тоддов, хотя скоро тем пришлось довольствоваться голыми верхушками скал, которые они теперь разделяют с лангурами. «Отцы» Компании, а после них и правительственные бюрократы, хотя и продолжали на бумаге величать тоддов «законными властителями почвы», на деле же под шумок стали заявлять себя, как и всегда, «лордами над баронами».[38]
На курумбов пока не обращали внимания. С первого появления англичан курумбы, словно они были действительно тем, чем казались, отвратительного вида гномами, точно исчезли под землей. О них не слыхали и их не видали в первые годы по открытии. Потом они стали мало-помалу показываться и селиться в болотах и под сырыми нависшими скалами. Однако вскоре они дали о себе знать… Каким образом, – это будет рассказано в дальнейших главах; теперь же мы займемся сперва тоддами и баддагами.
Когда стали приводить в известность и порядок новое хозяйство и собирать сведения для статистики новых племен, почтенные этнологи нашли отпор, какого никогда не ожидали. Им встретились по вопросу о происхождении тоддов непреодолимые затруднения и пришлось почти впервые сознаться, что после двадцатилетних усилий узнать что-либо о них верные так же невозможно, как и причислить их к какому-либо из других племен Индии. «Легче проникнуть на Северный полюс, нежели в душу тодда», – пишет миссионер Метц. На что полковник Хенессей отвечает: «Единственное сведение, которого мы могли после стольких лет добиться состоит в следующем: тодды утверждают, что с тех самых пор, как „царь Востока“ (?) даровал им эти горы, они живут на них и ни разу не отлучались и даже не сходили с вершин… Но к какому именно периоду мы должны причислить эпоху этого неизвестного царя Востока? Нам отвечают, что они живут на «Голубых горах» вот уже сто девяносто седьмое поколение! Считая по три поколения на каждое столетие (хотя мы видим, что тодды замечательно долговечны), окажется, если верить им, что они поселились здесь около 7000 лет тому назад. Они настаивают, что их праотцы пришли на остров Ланку (в этом, как и в прочих именах ошибки нет, это очевидно) с востока, со «стороны восходящего солнца», и служили праотцам царя Раваны, мифического царя-демона, побежденного не менее мифическим Рамой, около двадцати пяти поколений тому назад; значит, считая по принятому исчислению, около 1000 лет назад, что, если прибавить эту цифру к первой, составляет им родословную более 8000 лет! Оказывается, что мы или должны принять эту сказку, или же откровенно сознаться, что кроме этих не имеется никаких следов об их загадочном прошлом!..»[39]
Так кто же такие, наконец, эти люди?
Задача, конечно, трудная, если вспомнить, что этот вопрос не подвинулся ни на шаг вперед с 1822 года. До сего дня старания многих наезжающих из Лондона и Парижа в разные времена филологов, этнологов, антропологов и всяких других логов, не увенчались ни малейшим успехом. Напротив, чем более о них старались разузнать, тем менее получаемые сведения оказывались подходящими к прямому вопросу. Все приобретенное сводилось под один и тот же итог: тодды не принадлежат к обыкновенному человечеству. Они родятся и умирают только для виду, их миссия на земле охранять их верных слуг баддагов от козней муллу-курумбов, и т. д.
Понятно, что такие данные не могли находить себе места в «истории народов Индии». За недостатком более верных сведений, господа ученые утешились гипотезами собственного изобретения. Вот некоторые из них.
Первым теоретиком является натуралист Лешено де ла Тур (Leschenault de la Tour), ботаник короля французского. Его письма по этому вопросу чрезвычайно интересны своею оригинальностью.[40] Почтенный ученый, вследствие каких-то, ему одному свойственных соображений, признал тоддов за выкинутых кораблекрушением на Малабарский берег не то бретонских, не то норманских крестоносцев. В горах кавказских нашлись же крестоносцы, признанные в хевсурах и тушинах; так почему же им не быть и в горах малабарских? В первое время эта мысль улыбнулась многим.
К сожалению, выяснилось очень скоро одно обстоятельство, которое уничтожило разом такое поэтическое предположение: у тоддов нет не только на их языке, но нет даже и в мыслях таких слов, как Бог, крест, молитва, религия, грех или какого-либо подобного выражения, напоминающего даже просто монотеизм и деизм, не говоря уже о христианстве. Тоддов нельзя даже назвать язычниками, потому что они не поклоняются никому и ничему, кроме собственных буйволов, именно только собственных, так как буйволы чужие, других племен, не пользуются никаким от них почетом. Одно молоко, с прибавлением ягод и плодов из их лесов составляет их единственную пищу. Но они скорее умрут с голоду, нежели дотронутся до молока, сыра или масла от других буйволиц, кроме их собственных, священных кормилиц. Они никогда не едят мяса, как не сеют и не жнут, считая всякую работу, кроме доения буйволиц и ухаживания за стадами, чем-то вроде бесчестья.
Один такой образ жизни достаточно показывает, что между крестоносцами средних веков и тоддами очень мало общего. К тому же, как не раз сказано, они не умеют владеть оружием и никогда не проливают крови, чувствуя к ней нечто вроде священного ужаса. Кавказские горцы на северо-востоке от Тифлиса, как пшавы и хевсуры, так и тушины, сохранили у себя много средневекового оружия и утвари; у них немало и христианских обычаев.[41] А у тоддов не найдется не только средневекового, но и простого современного ножа. Все это, в связи с главным вышеупомянутым фактом, что у тоддов нет ни малейшего представления о божестве, делают теорию Лешено де ла Тура уже совсем неподходящею…
Затем пошла в ход, хотя и давно избитая, но излюбленная и многоспасительная в таких случаях теория о кельто-скифах. Но и эта по своему обыкновенно скоро провалилась. Когда тодда умирает, его сжигают с разными любопытными обрядами, вместе с любимым буйволом, а в том случае, когда покойник был «священнодействующим», приносится в жертву от семи до семнадцати голов этих животных. Но буйволы все-таки не лошади; а тип лица тоддов – совершенно европейский, сильно напоминающий уроженца южной Италии или Франции, довольно трудно согласовать с типом скифа, насколько мы о нем знаем. Лешено де ла Тур сильно боролся с препятствиями, но как только его осмеяли, он тотчас же бросил свою теорию. Гипотеза же о скифах, невзирая на всю нелепость предположения, держится и до сей поры.
Потом явилась на сцену вечно побиваемая и вновь оживающая теория о десяти «потерянных племенах Израиля». Миссионер немец Метц с помощью некоторых своих собратьев из англичан, одаренных одинаковым с ним пламенным воображением, принялись разрабатывать эту теорию с восторгом. Но в опровержение этой фантазии достаточно повторить уже неоднократно сказанное выше, что у тоддов никогда не было и тени никакого Бога, тем менее – Бога Израиля.
Тридцать три года жил с тоддами и бился с ними бедный благочестивый немец. Он жил их каждодневной жизнью, перекочевывая с ними с места на место;[42] мылся раз в год, питался одною молочною пищей, наконец растолстел и получил водянку. Он привязался к ним всеми силами своей любящей, честной души, и хотя не окрестил ни одного тодды, но хвалился, что научился превосходно их языку и познакомил три поколения тоддов с религией Христа. Но когда навели справки, то оказалось не совсем так.
Во-первых узнали, что Метц не знал ни полслова на их языке. Тодды выучили его канарезскому диалекту, на котором они сами говорят с баддагами и женщинами своего племени. Но из того таинственного языка, на коем рассуждают их старшины, когда держат совет, и который употребляется ими во время их неведомых обрядов в тирьери,[43] Метц не понимал ни одного звука. Этого языка не понимают женщины тоддов, или им, может быть, запрещено говорить на нем. Что же касается христианского просвещения тоддов, то привезенный в Учти больным и почти умирающим бедный Метц признался очень откровенно, что в эти тридцать три года общего с ними сожительства ему не удалось окрестить ни одного тодды, ни взрослого, ни ребенка. Впрочем, он все-таки надеялся, что «посеял в них семена будущего образования».
Но и в этом ему предстояло разочарование. Прибывшие на холмы с западного малабарского берега отцы иезуиты, питавшие в свою очередь надежду признать в тоддах колонии древних сирийских христиан, или по крайней мере, манихейцев,[44] очень долго наводили справки. С обычною им хитростью и ловкостью они успели войти в сношения с тоддами. Они вкрались, если не в доверие, то в хорошее знакомство с этими, обыкновенно молчаливыми, серьезными дикарями и успели узнать от них, к великой своей радости, – потому что они ненавидят протестантов еще более, нежели язычников, – что Метц мог бы прожить с ними целые века в теснейшей дружбе и все-таки не произвести на них ни малейшего впечатления.
«Слова белого человека то же, что говор майны (род говорящей птицы) или трещание языка обезьяны», – говорили старые тодды иезуитам; не замечавшим в припадке коварной радости обоюдоострого комплимента. «Мы слушаем и смеемся. На что нам ваши дивы, когда у нас есть наши великие буйволы?» – добавляли они, рассказывая, как Метц предлагал им взамен веры в буйволов – веру в религию тех, которые отнимали у них их пастбища и обижали их ежедневно.[45]
Несмотря на одинаковую с Метцем участь, последователи Лойолы подняли честного немца на смех, распустив про него анекдоты по всей южной Индии. Мы знаем и даже можем указать таких иезуитов, которые, скорее нежели допустить туземца перейти в протестантство, укрепляют его всеми силами в его вере в чертопоклонстве.
Это было лет десять тому назад. С тех пор миссионеры обеих религий оставили тоддов в покое. Теперь уже давно решено, что всякая попытка к их обращению оказалась бы только потерей времени. Невзирая на такое полное отсутствие в этом племени всякого религиозного чувства, по единодушному показанию писателей и всех жителей Утти, нет во всей Индии народа честнее, нравственнее, добрее тоддов. Эта горсть патриархальных дикарей, без роду и племени, без истории, как и без малейшего (по крайней мере, видимого) признака веры во что-либо священное, кроме грязных буйволов, пленяет каждого своею совершенно детскою невинностью. Вместе с тем, тодды не только далеко не глупый народ, что доказывает их удивительная способность говорить на многих языках и умение скрывать свой собственный, но и весьма понятливы. Сэлливан упоминает в своих «Записках», что он разговаривал с ними по целым часам, и что ему оставалось только разводить руками в глубоком удивлении, слыша, как они отзывались об англичанах, «как верно и разом они поняли наш национальный характер и подметили все наши недостатки».
Познакомив читателя с тоддами в общих чертах, рассказав о них все, или почти все, что известно о них в Индии, я могу приступить к рассказу о своих собственных приключениях и наблюдениях среди этого, так мало известного и загадочного племени.
Глава 3
Сцена в Мадрасе в первой половине июля 1883 года. Дует западный ветер, начиная с семи часов утра, т. е. вскоре после восхода солнца, и затихая только к пяти часам пополудни. Дует он уже шесть недель, а конец его деятельности наступит только в конце августа. Термометр показывает 128° в тени. Так как в России мало кто знает, что такое «западный» ветер в южной Индии, то постараюсь дать об этом неумолимом враге европейца хотя бы слабое представление. Все двери и окна, в направлении которых следует этот ровный, постоянный, бархатисто-мягкий ветерок, завешаны густыми татти, иначе, циновками из кузи, пахучей травы. Все щели законопачены, все отверстия наполнены ватой, почему-то считающейся лучшим препятствием западному ветру. Но это нисколько не мешает ему проникать всюду, даже через такие вещества, которые оказались бы достаточно непроницаемы для воды. Этот ветер пронизывает самые стены, и от его ровного, покойного дуновения происходит следующее замечательное явление. По дороге западного ветра книги, газеты, рукописи и всякая бумага шевелятся сами собою, словно живые. Лист за листом подымается как бы невидимою рукой, и под напором горячего, нестерпимо знойного дыхания каждый листок начинает скручиваться все более и более, пока не скрутится в тончайшую трубочку; после чего листы только колышутся, вздрагивая под каждым новым дуновением. На мебель и вещи ложится тонкая, сперва еле осязаемая, затем густейшая пыль. Если она покроет материю, ее уже не выколотит оттуда никакая щетка. А на мебели, если ее не вытирать ежечасно, к вечеру наберется такой пыли на полвершка.
Вот сжатое показание из статистического сочинения о них полковника Торнтона.
«1. Первыми на скатах гор за чертой водопада встречаются эруллары. Они живут в настоящих земляных норах и питаются кореньями. Теперь, с приходом англичан, они стали менее дики. Они живут группами от трех до четырех семейств, и их насчитывают около тысячи душ.Дабы показать, что сюжет этой были «вполне достоин внимания, добавим к показанию мистера Сэлливана мнение авторов книги, изданной в 1853 году по приказанию Ост-Индской компании. «The States in India», статья о Нильгири. Там говорится о тоддах следующее:
2. Над ними живут курумбы. Эти разделяются на две ветви: а) просто курумбы, живущие в землянках, которые образуют деревушки и б) муллу-курумбы, отвратительного вида и необычайно малого роста люди, которые живут в настоящих гнездах на деревьях и похожи более на больших обезьян, нежели на человеческие существа».
Примечание. Хотя и в других городах Индии есть племена, схожие в общих чертах и даже носящие то же название, но они резко отличаются во всем от этих двух племен, особенно от курумбов, страшилищ и злых гениев, избегаемых всеми другими племенами, кроме тоддов – царей и властителей Голубых гор.
Как хорошо известно, курумбан – тамильское слово, означает «карлик»; но в то время, как курумбы низменностей – просто очень маленькие аборигены, нильгирийские курумбы часто не превышают трех футов ростом. Оба эти племени не имеют и понятия о необходимых и самых элементарных потребностях жизни и почти не вышли из состояния самых грубых дикарей, выказывая признаки самой первобытной расы человечества. Они говорят на языке, более напоминающем щебетание птиц и горловые звуки обезьян, нежели людской говор, хотя у них изредка и встречаются слова из многих древних диалектов дравидской Индии. Численность эрулларов и курумбов не превышает тысячи в каждом племени.
3. Кохтары. Еще более странная раса. Они не имеют понятия о различии каст и отличаются столько же от других горных племен, как и от туземцев Индии. Столь же дикие и первобытные, как эруллары и курумбы, живя, как кроты, в земляных норах и на деревьях, они – странное дело – оказываются превосходными золотых и серебряных дел мастерами, кузнецами и горшечниками. Они обладают секретами выделки стали и железа, их ножи, как и другое оружие, крутостью, отточкой и своею почти несокрушимою крепостью превосходят все когда-либо фабрикованное в Азии или в Европе. Кохтар не употребляет другого, кроме остро отточенного с обеих сторон, длинного, как вертел, оружия. Но с ним он идет и на кабана и на тигра, и даже на слона, и всегда берет верх над зверем.[34] Кохты не выдают своей тайны ни за какие деньги. Ни одно из племен в горах не занимается таким мастерством. Где они могли познакомиться с ним – это еще одна из загадок для наших этнологов. Религия их не имеет ничего общего с религиями других аборигенов. Кохты не имеют понятия о богах браминов и поклоняются каким-то фантастическим божествам, которые у них не изображаются. Число кохт, насколько мы могли привести в известность, не превышает 2500.
4. Баддаги, или «бюргеры». Самое многочисленное, богатое и цивилизованное из всех пяти горных племен Нильгири. Они – браминисты и разделяются на несколько кланов. Их около 10000, и почти все они занимаются земледелием. Баддаги почему-то поклоняются и оказывают божественные почести тоддам; последние стоят для баддаг несравненно выше их бога Шивы.
5. Тодды, называемые также тоддуварами. Эти разделяются на два большие класса. Первый из них, класс священнодействующих, известен под названием тералли; принадлежащие к нему тодды посвящены служению буйволам, приговорены к вечному безбрачию и совершают какие-то непонятные обряды, которые они весьма тщательно скрывают от европейцев и даже ото всех не принадлежащих к их племени туземцев. Второй класс – кутты, простые смертные. Насколько нам известно, первые составляют аристократию племени. В этом небольшом племени мы насчитали 700 человек, и, судя по их показанию, их численность никогда не превышала этой цифры».
«Это крошечное племя привлекло за последнее время весьма восторженное и серьезное внимание не только посетителей Нильгири, но и лондонских этнологов. Интерес, возбуждаемый тоддами, очень замечателен. Они заслужили необыкновенные (in no ordinary degree) симпатии мадрасских властей. Этих дикарей описывают как великолепно сложенную атлетическую расу великанов, найденных самым неожиданным образом в недрах Гхаты. Манеры их полны грации и достоинства, а наружность можно характеризовать так…»За этим следует уже известное описание наружности тоддов. Параграф о тоддах кончается фактом, на который я нарочно напираю, ввиду его многозначительности и прямого отношения к разъяснению события, коего мы были очевидцами, и опять-таки сознанием полного неведения их истории и происхождения.
«Тодды не употребляют никакого оружия, кроме короткой тросточки из бамбука, которая никогда не покидает их правой руки. Старания многих лет узнать что-нибудь об их прошлом, о языке и религии, остались вполне безуспешными. Это самое таинственное племя из всех народов Индии» (с. 692).Мистер Салливан оказался весьма скоро вполне порабощенным «Нильгирийскими Адонисами», как их прозвали ранние поселенцы и плантаторы на «Голубых горах». То был первый, может единственный а Англо-Индии пример, чтоб английский чиновник бара-сааб открыто братался, вступал бы в такие интимные дружеские сношения с подвластными ему аборигенами, как то делал куимбатурский коллектор. В награду за подарок Компании еще лишнего куска территории в Индии его также повысили в чин «главноуправляющего» «Голубыми горами». Там мистер Сэлливан прожил около тридцати лет; там он и умер.
Что же его привлекало к этим людям? Что могло быть на самом деле общего между цивилизованным европейцем и совершенно примитивными людьми, как тодды? На этот вопрос, как и на многие другие, нам никто еще не мог ответить. Не потому ли, что все неизвестное, таинственное, привлекает нас, как пустое пространство, и, производя головокружение, притягивает к себе, подобно бездне? С практической точки зрения, конечно, тодды не более как дикари, совершенно незнакомые с первыми основными правилами цивилизации, и даже на вид, невзирая на их физическую красоту, довольно грязные. Но дело не в наружной их оболочке, а во внутреннем, духовном мире этого народа. Во-первых, тодды совершенно незнакомы с ложью. На их языке даже не имеется таких слов, как «неправда» или «ложь». Воровство или даже простое присваивание не принадлежащего им – также им неизвестны. Достаточно прочесть то, что о них говорит капитан Гаркнесс в своей книге, озаглавленной «A Strange Aborigenal Race» («Странное племя аборигенов»), дабы убедиться в том, что такие редкие качества не суть продукт единственно нашей цивилизации. Вот что пишет о них этот известный путешественник:[35]
«… Прожив около двенадцати лет в Уттакаманде, говорю положительно, что никогда не встречал народа, как в цивилизованных, так и в первобытных странах, который выказывал бы такое религиозное уважение к праву meum et tuum, как тодды. Они внушают это чувство детям с самого нежного возраста. Мы (англичане) не нашли между ними ни одного вора! Обман и ложь им неизвестны, кажутся невозможными» (с. 18—36). А далее: «Как и у туземцев низменной страны южной Индии, ложь во мнении этого племени самый подлый, непростительный порок. Фактическим доказательством этому врожденному в них чувству является на высоте Додабетского пика их единственный храм: он посвящен ими отрешенному божеству, Истине (Temple of Truth). Тогда как среди жителей долин как самый символ, так и самое божество слишком часто забываются, тодды поклоняются обоим, питая к идее и символу, в теории, как и на практике, самое искреннее ненарушимое чувство уважения»… (с. 31). Вот именно такая нравственная чистота тоддов и их редкие душевные качества привлекли к себе не только мистера Сэлливана, но и многих миссионеров. Надо принять во внимание значение такой похвалы в устах людей, непривыкших отзываться с особенною похвалой о тех, на кого они сами не производят никакого впечатления.[36] А на тоддов прибытие миссионеров да и вообще англичан с первого до последнего дня произвело не более впечатления, как если бы вместо живых людей эти дикари были каменными статуями. Мы знавали миссионеров и даже одного епископа, которые не устрашились ставить нравственность тоддов в пример своей «высокорожденной» пастве публично в церквах по воскресеньям.
Но в них действительно есть нечто еще более привлекательное, если не для публики – вообще, и для статистиков в частности, то для тех, которые посвятили себя всецело изучению более отвлеченной стороны человеческой природы: именно таинственность, чувствуемая всеми в соприкосновении с тоддами, и та психическая сила, о которой было упомянуто в первой главе. Об обеих мы имеем сказать многое.
Коллектор, проведя в горах дней десять, вернулся в Куимбатур, а оттуда отправился в Мадрас, дабы отдать лично полный отчет главной конторе Компании о своем путешествии на «Голубые горы». Исполнив эту обязанность, Сэлливан вернулся немедля в привлекающие его горы и к сильно уже интересовавшим его тоддам. Там он первым построил себе европейский дом, каждый камень которого был ему принесен тоддами.
«Откуда они доставали эти большие, хорошо обтесанные камни, так и осталось до сей пори загадкой», – рассказывал генерал Морган.
С первого дня коллектор сделался другом, покровителем и защитником тоддов, и в продолжение тридцати лет он стоял за них горой, ограждая их самих и их интересы от алчности и несправедливых захватов Ост-Индской Компании. Он не говорил о них в официальных бумагах иначе, как «о законных владельцах почвы» (the legal lords of the soil) и заставил «почтенных отцов» считаться с тоддами. В продолжение многих лет Компания платила им аренду за уступленные ими леса и поляны. Все время, пока мистер Сэлливан был жив, никому не позволялось обижать и делать захватов на землях, которые тодды заранее указали англичанам, как на свои священные пастбища, оговорив их в контрактах.
Эффект донесения мистера Сэлливана в Мадрасе был громадный. Все, что только жаловалось на климат, все, что страдало печенью, лихорадкой и другими болезнями, так щедро расточаемыми европейцам тропиками, да имело средства на переезд, все это бросилось по направлению к Куимбатуру. Из несчастной деревушки Куимбатур сделался в несколько лет уездным городом. Установилось тотчас регулярное сообщение между Матополламом у подошвы Нильгири и Уттакамандом,[37] городом, основанным в 1822 году на высоте 7500 футов. Вскоре стала переезжать туда, с марта до ноября, вся мадрасская бюрократия. Вилла за виллою, дома за домами стали вырастать на цветущих скатах гор, как грибы после весеннего дождика. По смерти мистера Сэлливана плантаторы завладели почти всею местностью между Котхагири и Утти. Пользуясь тем, что «владетели гор» выговорили себе самые высокие места на Нильгири для пастбищ «священных» буйволов, англичане присвоили себе девять десятых «Голубых гор». Миссионеры воспользовались случаем, чтобы осмеять туземцев и их суеверие в богов и горных гениев. Все оказалось напрасным. Баддаги продолжали держаться своих особенных взглядов на тоддов, хотя скоро тем пришлось довольствоваться голыми верхушками скал, которые они теперь разделяют с лангурами. «Отцы» Компании, а после них и правительственные бюрократы, хотя и продолжали на бумаге величать тоддов «законными властителями почвы», на деле же под шумок стали заявлять себя, как и всегда, «лордами над баронами».[38]
На курумбов пока не обращали внимания. С первого появления англичан курумбы, словно они были действительно тем, чем казались, отвратительного вида гномами, точно исчезли под землей. О них не слыхали и их не видали в первые годы по открытии. Потом они стали мало-помалу показываться и селиться в болотах и под сырыми нависшими скалами. Однако вскоре они дали о себе знать… Каким образом, – это будет рассказано в дальнейших главах; теперь же мы займемся сперва тоддами и баддагами.
Когда стали приводить в известность и порядок новое хозяйство и собирать сведения для статистики новых племен, почтенные этнологи нашли отпор, какого никогда не ожидали. Им встретились по вопросу о происхождении тоддов непреодолимые затруднения и пришлось почти впервые сознаться, что после двадцатилетних усилий узнать что-либо о них верные так же невозможно, как и причислить их к какому-либо из других племен Индии. «Легче проникнуть на Северный полюс, нежели в душу тодда», – пишет миссионер Метц. На что полковник Хенессей отвечает: «Единственное сведение, которого мы могли после стольких лет добиться состоит в следующем: тодды утверждают, что с тех самых пор, как „царь Востока“ (?) даровал им эти горы, они живут на них и ни разу не отлучались и даже не сходили с вершин… Но к какому именно периоду мы должны причислить эпоху этого неизвестного царя Востока? Нам отвечают, что они живут на «Голубых горах» вот уже сто девяносто седьмое поколение! Считая по три поколения на каждое столетие (хотя мы видим, что тодды замечательно долговечны), окажется, если верить им, что они поселились здесь около 7000 лет тому назад. Они настаивают, что их праотцы пришли на остров Ланку (в этом, как и в прочих именах ошибки нет, это очевидно) с востока, со «стороны восходящего солнца», и служили праотцам царя Раваны, мифического царя-демона, побежденного не менее мифическим Рамой, около двадцати пяти поколений тому назад; значит, считая по принятому исчислению, около 1000 лет назад, что, если прибавить эту цифру к первой, составляет им родословную более 8000 лет! Оказывается, что мы или должны принять эту сказку, или же откровенно сознаться, что кроме этих не имеется никаких следов об их загадочном прошлом!..»[39]
Так кто же такие, наконец, эти люди?
Задача, конечно, трудная, если вспомнить, что этот вопрос не подвинулся ни на шаг вперед с 1822 года. До сего дня старания многих наезжающих из Лондона и Парижа в разные времена филологов, этнологов, антропологов и всяких других логов, не увенчались ни малейшим успехом. Напротив, чем более о них старались разузнать, тем менее получаемые сведения оказывались подходящими к прямому вопросу. Все приобретенное сводилось под один и тот же итог: тодды не принадлежат к обыкновенному человечеству. Они родятся и умирают только для виду, их миссия на земле охранять их верных слуг баддагов от козней муллу-курумбов, и т. д.
Понятно, что такие данные не могли находить себе места в «истории народов Индии». За недостатком более верных сведений, господа ученые утешились гипотезами собственного изобретения. Вот некоторые из них.
Первым теоретиком является натуралист Лешено де ла Тур (Leschenault de la Tour), ботаник короля французского. Его письма по этому вопросу чрезвычайно интересны своею оригинальностью.[40] Почтенный ученый, вследствие каких-то, ему одному свойственных соображений, признал тоддов за выкинутых кораблекрушением на Малабарский берег не то бретонских, не то норманских крестоносцев. В горах кавказских нашлись же крестоносцы, признанные в хевсурах и тушинах; так почему же им не быть и в горах малабарских? В первое время эта мысль улыбнулась многим.
К сожалению, выяснилось очень скоро одно обстоятельство, которое уничтожило разом такое поэтическое предположение: у тоддов нет не только на их языке, но нет даже и в мыслях таких слов, как Бог, крест, молитва, религия, грех или какого-либо подобного выражения, напоминающего даже просто монотеизм и деизм, не говоря уже о христианстве. Тоддов нельзя даже назвать язычниками, потому что они не поклоняются никому и ничему, кроме собственных буйволов, именно только собственных, так как буйволы чужие, других племен, не пользуются никаким от них почетом. Одно молоко, с прибавлением ягод и плодов из их лесов составляет их единственную пищу. Но они скорее умрут с голоду, нежели дотронутся до молока, сыра или масла от других буйволиц, кроме их собственных, священных кормилиц. Они никогда не едят мяса, как не сеют и не жнут, считая всякую работу, кроме доения буйволиц и ухаживания за стадами, чем-то вроде бесчестья.
Один такой образ жизни достаточно показывает, что между крестоносцами средних веков и тоддами очень мало общего. К тому же, как не раз сказано, они не умеют владеть оружием и никогда не проливают крови, чувствуя к ней нечто вроде священного ужаса. Кавказские горцы на северо-востоке от Тифлиса, как пшавы и хевсуры, так и тушины, сохранили у себя много средневекового оружия и утвари; у них немало и христианских обычаев.[41] А у тоддов не найдется не только средневекового, но и простого современного ножа. Все это, в связи с главным вышеупомянутым фактом, что у тоддов нет ни малейшего представления о божестве, делают теорию Лешено де ла Тура уже совсем неподходящею…
Затем пошла в ход, хотя и давно избитая, но излюбленная и многоспасительная в таких случаях теория о кельто-скифах. Но и эта по своему обыкновенно скоро провалилась. Когда тодда умирает, его сжигают с разными любопытными обрядами, вместе с любимым буйволом, а в том случае, когда покойник был «священнодействующим», приносится в жертву от семи до семнадцати голов этих животных. Но буйволы все-таки не лошади; а тип лица тоддов – совершенно европейский, сильно напоминающий уроженца южной Италии или Франции, довольно трудно согласовать с типом скифа, насколько мы о нем знаем. Лешено де ла Тур сильно боролся с препятствиями, но как только его осмеяли, он тотчас же бросил свою теорию. Гипотеза же о скифах, невзирая на всю нелепость предположения, держится и до сей поры.
Потом явилась на сцену вечно побиваемая и вновь оживающая теория о десяти «потерянных племенах Израиля». Миссионер немец Метц с помощью некоторых своих собратьев из англичан, одаренных одинаковым с ним пламенным воображением, принялись разрабатывать эту теорию с восторгом. Но в опровержение этой фантазии достаточно повторить уже неоднократно сказанное выше, что у тоддов никогда не было и тени никакого Бога, тем менее – Бога Израиля.
Тридцать три года жил с тоддами и бился с ними бедный благочестивый немец. Он жил их каждодневной жизнью, перекочевывая с ними с места на место;[42] мылся раз в год, питался одною молочною пищей, наконец растолстел и получил водянку. Он привязался к ним всеми силами своей любящей, честной души, и хотя не окрестил ни одного тодды, но хвалился, что научился превосходно их языку и познакомил три поколения тоддов с религией Христа. Но когда навели справки, то оказалось не совсем так.
Во-первых узнали, что Метц не знал ни полслова на их языке. Тодды выучили его канарезскому диалекту, на котором они сами говорят с баддагами и женщинами своего племени. Но из того таинственного языка, на коем рассуждают их старшины, когда держат совет, и который употребляется ими во время их неведомых обрядов в тирьери,[43] Метц не понимал ни одного звука. Этого языка не понимают женщины тоддов, или им, может быть, запрещено говорить на нем. Что же касается христианского просвещения тоддов, то привезенный в Учти больным и почти умирающим бедный Метц признался очень откровенно, что в эти тридцать три года общего с ними сожительства ему не удалось окрестить ни одного тодды, ни взрослого, ни ребенка. Впрочем, он все-таки надеялся, что «посеял в них семена будущего образования».
Но и в этом ему предстояло разочарование. Прибывшие на холмы с западного малабарского берега отцы иезуиты, питавшие в свою очередь надежду признать в тоддах колонии древних сирийских христиан, или по крайней мере, манихейцев,[44] очень долго наводили справки. С обычною им хитростью и ловкостью они успели войти в сношения с тоддами. Они вкрались, если не в доверие, то в хорошее знакомство с этими, обыкновенно молчаливыми, серьезными дикарями и успели узнать от них, к великой своей радости, – потому что они ненавидят протестантов еще более, нежели язычников, – что Метц мог бы прожить с ними целые века в теснейшей дружбе и все-таки не произвести на них ни малейшего впечатления.
«Слова белого человека то же, что говор майны (род говорящей птицы) или трещание языка обезьяны», – говорили старые тодды иезуитам; не замечавшим в припадке коварной радости обоюдоострого комплимента. «Мы слушаем и смеемся. На что нам ваши дивы, когда у нас есть наши великие буйволы?» – добавляли они, рассказывая, как Метц предлагал им взамен веры в буйволов – веру в религию тех, которые отнимали у них их пастбища и обижали их ежедневно.[45]
Несмотря на одинаковую с Метцем участь, последователи Лойолы подняли честного немца на смех, распустив про него анекдоты по всей южной Индии. Мы знаем и даже можем указать таких иезуитов, которые, скорее нежели допустить туземца перейти в протестантство, укрепляют его всеми силами в его вере в чертопоклонстве.
Это было лет десять тому назад. С тех пор миссионеры обеих религий оставили тоддов в покое. Теперь уже давно решено, что всякая попытка к их обращению оказалась бы только потерей времени. Невзирая на такое полное отсутствие в этом племени всякого религиозного чувства, по единодушному показанию писателей и всех жителей Утти, нет во всей Индии народа честнее, нравственнее, добрее тоддов. Эта горсть патриархальных дикарей, без роду и племени, без истории, как и без малейшего (по крайней мере, видимого) признака веры во что-либо священное, кроме грязных буйволов, пленяет каждого своею совершенно детскою невинностью. Вместе с тем, тодды не только далеко не глупый народ, что доказывает их удивительная способность говорить на многих языках и умение скрывать свой собственный, но и весьма понятливы. Сэлливан упоминает в своих «Записках», что он разговаривал с ними по целым часам, и что ему оставалось только разводить руками в глубоком удивлении, слыша, как они отзывались об англичанах, «как верно и разом они поняли наш национальный характер и подметили все наши недостатки».
Познакомив читателя с тоддами в общих чертах, рассказав о них все, или почти все, что известно о них в Индии, я могу приступить к рассказу о своих собственных приключениях и наблюдениях среди этого, так мало известного и загадочного племени.
Глава 3
Где я лично знакомлюсь с тоддами
La verité que je défends est empreinte sur tous les monuments du passé. Pour comprendre l'histoire, il tant étudier les symboles ansiens, les signes sacrés du sacerdoce et l'art de guérir dans les temps primitifs, art oublié aujourd'hui…
Baron Du Potet.
Сцена в Мадрасе в первой половине июля 1883 года. Дует западный ветер, начиная с семи часов утра, т. е. вскоре после восхода солнца, и затихая только к пяти часам пополудни. Дует он уже шесть недель, а конец его деятельности наступит только в конце августа. Термометр показывает 128° в тени. Так как в России мало кто знает, что такое «западный» ветер в южной Индии, то постараюсь дать об этом неумолимом враге европейца хотя бы слабое представление. Все двери и окна, в направлении которых следует этот ровный, постоянный, бархатисто-мягкий ветерок, завешаны густыми татти, иначе, циновками из кузи, пахучей травы. Все щели законопачены, все отверстия наполнены ватой, почему-то считающейся лучшим препятствием западному ветру. Но это нисколько не мешает ему проникать всюду, даже через такие вещества, которые оказались бы достаточно непроницаемы для воды. Этот ветер пронизывает самые стены, и от его ровного, покойного дуновения происходит следующее замечательное явление. По дороге западного ветра книги, газеты, рукописи и всякая бумага шевелятся сами собою, словно живые. Лист за листом подымается как бы невидимою рукой, и под напором горячего, нестерпимо знойного дыхания каждый листок начинает скручиваться все более и более, пока не скрутится в тончайшую трубочку; после чего листы только колышутся, вздрагивая под каждым новым дуновением. На мебель и вещи ложится тонкая, сперва еле осязаемая, затем густейшая пыль. Если она покроет материю, ее уже не выколотит оттуда никакая щетка. А на мебели, если ее не вытирать ежечасно, к вечеру наберется такой пыли на полвершка.