На такое время одно спасение – панка: открыть широко рот, повернуться лицом к востоку и сидеть или лежать неподвижно, вдыхая в себя прохладу, искусственно производимую колыханием гигантского, протянутого поперек комнаты веера. Только когда зайдет солнце, можно бывает дышать свежим, чистым, хотя и сильно нагретым воздухом.
В марте мадрасское европейское общество, следуя за местным правительством, всегда перекочевывает на «Голубые горы» до ноября. Решилась эмигрировать на время и я, но не весной, а именно в половине июля, когда западный ветер успел уже иссушить меня до мозга костей. Получив приглашение от добрых друзей, семейства генерала Моргана, погостить у них, семнадцатого июля, полузадохнувшаяся от жары, я наскоро собралась и в шесть часов вечера садилась в вагон железной дороги. На другое утро до полудня я уже была в Матьялоламе, у подошвы Нильгири.
Здесь я столкнулась нос к носу с англо-индийскою эксплуатацией, которая у нас зовется цивилизацией; а в то же время и с мистером Сэлливаном, членом совета и сыном покойного коллектора куимбатурского. Эксплуатация явилась под видом мерзейшего ящика о двух колесах и с полотняною башней над ним, за который я заплатила вперед еще в Мадрасе под его псевдонимом «закрытой удобной на рессорах кареты». А мистер Сэлливан представился мне гением-хранителем гор, с большим влиянием, конечно, на воздымавшихся перед ним высотах, но беспомощный, как и я сама, перед эксплуатацией частных британских спекуляторов у подножия Нильгири. Он мог только утешать меня. Представившись и рассказав, что возвращается в лоно требующего его правительства из собственной где-то плантации, он тут же показал мне пример смирения, усевшись без протеста и как мог в другой гнусной двуколке. Великие «высшей расы», столь гордые с браминами, умаляются и часто дрожат перед низшими своего народа в Индии. Это замечено мною не раз. Быть может, они страшатся их разоблачений, а пуще, вероятно, ядовитого языка и всемогущей клеветы.
Еще не замолкли вдали раскаты сердитого грома так называемой грозы вследствие Ильбертского Билля,[46] Джон Булль низших сфер, схватив за шиворот Джона Булля англо-индийской аристократии, увлек его насильно за собой и разом оседлал вице-королевский совет с бабу Риноном во главе. Напрасно упирался либеральный маркиз. Поникнув добродушною главой, бабу Ринон смирился перед бакалейщиками и сапожниками своей верховной расы. Вздумав положить новую заплату на старую ризу Индии, новоиспеченный римский католик, очевидно, забыл о библейской мудрости своих праотцев. И стало последнее горше первого дня для бесталанных сирот туземной Индии!..
Так было истолковано мною поведение члена совета, не осмелившегося сказать ни слова грязному приказчику «агента для перевозки пассажиров и клади из Мадраса на Нильгири». Когда тот нахально объявил, что в горах идут дожди, и он не станет рисковать новою краской и лакировкой закрытых карет, потому что пассажиры могут ехать и в открытых одноколках, то ни мистер Сэлливан, ни другие ехавшие в Учти британцы, не нашли для него ни одного из тех англо-индийских жестов и взглядов, которые повергают во прах наивысшего чином туземца.
Нечего было делать, и сев бочком в таратайку, перед которой тонга на дороге в Симлу все равно, что королевский вагон перед ящиком, в котором запирают на поездах железной дороги собак, мы стали подыматься в гору. Одноколку влекли два печальные остова когда-то почтовых кляч. Не успели мы отъехать и полмили, как один из остовов, слабо подрыгав задними косточками, свалился с ног, опрокинув на себя одноколку, а вместе с нею и меня. Все это произошло на три вершка от бездны, по счастью, не очень глубокой, да в которую я, впрочем, и не свалилась. Все кончилось неприятным изумлением и порванным платьем.
Весьма любезно подскочивший на помощь какой-то англичанин, у которого одноколка завязла в красной глине, обрушил свой гнев на ямщика, которому не принадлежала ни таратайка, ни тут же издохшая лошадь. Ямщик был туземец, и его было бы бесполезно задабривать. Пришлось дожидаться другой одноколки и двух других кляч со станции. Но я не сожалела о потерянном времени. Познакомясь с членом совета, в силу общего притеснения нас агентом, я разговорилась и с другим англичанином. В этот час, проведенный в ожидании со станции помощи, я узнала много новых подробностей об открытии Нильгири, отце мистера Сэлливана и о тоддах. Впоследствии я часто виделась в Учти с обоими «сановниками».
Через час пошел дождь, и моя одноколка скоро превратилась в ванну с душем. Вдобавок ко всему, по мере того, как мы поднимались выше, холод все усиливался. По приезде в Хотагири, откуда нам оставался час езды, мне пришлось дрожать от стужи под шубой. Я въезжала в «Голубые горы» в самый сезон дождей. Густая, красная от размокший земли вода потоками катилась нам навстречу, и великолепная панорама по обеим сторонам дороги заволоклась туманом. Но вид был очарователен, даже при такой печальной обстановке, а воздух, холодный и сырой, после душной атмосферы в Мадрасе был величайшим наслаждением. Он был весь пропитан запахом фиалок и здорового смолистого леса. А этот лес, покрывающий все скаты гор и холмов изумрудным покровом, скольких тайн он был свидетелем на своем долгом веку! Чего только не видали в «Голубых горах», глубокой могиле, скрывавшей так долго так ревниво сцены, напоминающие сцену ведьм в «Макбете», эти старые столетние стволы! Теперь легенды давно не в моде: их называют сказками, и это весьма естественно. «Легенда – цветок, распускающийся только на почве веры». А вера давно уже стала исчезать в сердцах цивилизованного Запада; поэтому засыхают и цветы ее под убийственным дыханием современного материализма и общего безверия.
Эта быстрая перемена в климате, обстановке и во всей природе показалась мне волшебством. Я забыла холод, дождь, отвратительную одноколку с башней, под которой я восседала на своих перепачканных в грязи полуразломанных ящиках и чемоданах, – только спешила дышать, набираться этого чистого, чудесного воздуха, которым я не дышала уже много лет… Только к шести часам вечера мы подъехали к Утти.
Было воскресенье, и мы скоро стали встречать толпы, идущие домой после вечерней службы. То были большею частью евразиаты, эти рассиропленные «черной» кровью европейцы, ходячие паспорта «с особыми приметами», которые они носят на себе от рождения до гроба в ногтях, в профиле, в волосах и в цвете лица. Я не знаю ничего в мире смешнее и отвратительнее евразия в модной жакетке и круглой шляпе на крошечном лбу, кроме разве евразиатки в шляпе с перьями, в которой она походит на лошадь под черною попоной, в страусовых перьях, над траурной колесницей. Ни один англичанин не способен чувствовать и особенно оказывать такого презрения к индусу, как евразиат. Последний ненавидит аборигена ненавистью, пропорциональною количеству заимствованной от туземца крови… Индусы платят евразиатам тою же монетой и еще с прибавкой большего процента. «Кроткий» язычник превращается в свирепого тигра при одном имени евразиата.
Но я смотрела не на неуклюжих креолов, вязнувших в сапогах по колено в густой уттакамандской грязи, заливавшей кровавым морем все улицы небольшого городка. С приближением к Утти мой взгляд останавливался не на гладко выбритых миссионерах, которые проповедовали под дождевыми зонтиками и в пустом пространстве, патетически размахивая свободною рукой перед проливавшими слезы деревьями. Нет, тех, кого я искала, не находилось там: тодды не расхаживают по улицам и почти никогда не приближаются к городу. Мое любопытство было напрасно, как я скоро узнала. Оно удовлетворилось лишь через несколько дней.
Накануне я провела ночь в вагоне на железной дороге и задыхалась от нестерпимой жары и духоты. А теперь с непривычки я дрожала под перинами, и у меня всю ночь топился камин.
В продолжение почти трех месяцев, до конца октября, я работала над приобретением новых сведений о тоддах и курумбах. Я ездила на кочевки к первым и узнала почти всех старшин этих двух необычайных племен. Мистрис Морган и ее дочери, которые все родились на этих горах и говорят на языке баддагов, как и на тамильском, много мне помогали и старались обогащать ежедневно наш запас фактов. Все, что я узнала от них лично и от других, а также и почерпнутое из доставленных мне рукописей, собрано мною здесь. Отдаю эти факты на рассмотрение читателей.
Можно побиться об заклад, что не найдется на всем земном шаре другого племени подобного тоддам. Где же и когда, спрашивается, бывало племя, о котором самые близкие его соседи, например, баддаги, аборигены одной страны с тоддами и даже совместные с ними обитатели небольшого уголка земли в горах, так же мало знали бы и не могли бы ничего более о нем сказать, как и майсурцы или дравиды отдаленных берегов Индийского океана? Эти «соседи» никогда и не слыхали о существовании тоддов до дня их открытия, шестьдесят лет назад. Баддаги, ныне почему-то называемые бюргерами, не только не в состоянии дать каких бы то ни было сведений о прошлом тоддов до собственного прихода в горы, но даже не понимают и языка своих сюзеренов: тех, кого они почтительно величают «владетелями гор»[47] (lords of the Hills)! Co дня своего переселения в горы баддаги, о которых еще много речи впереди, стали, как уже сказано, пасти многочисленные стада тоддских буйволов, работать на тоддов, взирая на них как на высшие небесные существа. На все вопросы англичан они отвечали с убеждением: «тодды – дивы, посланные Брамой на землю боги», да так и стоят на этом заявлении.
Рассказ о неожиданном открытии этого и других, доселе совсем неизвестных в Индии племен, как и самой страны внутри «Голубых гор» над Куимбатуром, читается словно волшебная сказка. Эта находка была некогда для Мадраса тем же, чем открытие Америки было для Старого Света: она произвела не менее волнения в народах Англо-Индии. Ни европейцы, ни даже туземцы и не подозревали в начале нашего столетия, что над самыми, так сказать, головами их раскаленных городов и сел находится такая страна; что на несколько всего тысяч футов выше их пекла стоит истинная Швейцария с ровным прохладным климатом, с совершенно отличною от других стран природой и своеобразными флорой и фауной, с совершенно во всем отличным от других народов племенем! Из многих прочитанных нами, вышедших за последнее полустолетие сочинений касательно Нильгири и тоддов, мы еще не встречали ни одного, которое не начиналось и не кончалось бы вопросом: «Кто такие могут быть эти тодды?»
Откуда взялись они в самом деле? Из каких стран пришли эти великаны, настоящие «бробдиньяги» Гулливерова царства гигантов? С которой из засохших, давно вымерших и испепелившихся ветвей человечества сорвался и упал в «Голубые горы» этот странный, никем не знаемый плод? Положим, что для туземцев вообще, а для суеверных подгорных малабарцев и майсурцев – в частности, тодды – суть прямые потомки див, богов этих прелестных гор, которым они, как древние критяне своим таинственным «Кабирам», поклоняются, не спрашивая об их происхождении. Но проживающим в южной Индии европейцам тодды решительно представляются необъяснимым явлением, вопросительным знаком, на который невозможно получить ответа. О них, как выше показано, совещались, спорили, составляли самые невозможные, дикие гипотезы, пока, наконец, несколько лет тому назад их не предали, как обыкновенно предают темные вопросы, воле Божией. А теперь, когда англичане прожили с ними бок-о-бок более сорока лет, разузнав о них все, что только было возможно узнать, то есть, нечто, равняющееся нулю, теперь мадрасские власти немного успокоились и переменили тактику. «Никакой тайны за тоддами не полагается, оттого и разрешить никто ее не мог», – заговорили они теперь. – «Ничего в них нет и не было загадочного… Люди как люди. Даже и на первый взгляд непонятное влияние на баддагов и курумбов объясняется весьма просто: суеверным страхом невежественных аборигенов и уродливых карликов перед физической красотой и ростом, перед нравственной мощью другого племени». Резюме: «Тодды – весьма красивые, хотя и грязные дикари, без религии, как и без сознательного прошлого. Они просто – не помнящее родства племя, полуживотные, как впрочем, и все туземцы Индии…» и т. д. и т. д.
Зато все служащие, землевладельцы, плантаторы, весь тот люд, словом, который поселился и живет уже годами в Уттакаманде, Коттагири и других поселках и городках на скатах Нильгири, относится к вопросу немного иначе. Оседлые жители выраставших, как по волшебству, в тридцатых годах санитариумов[48] в «Голубых горах» знают многое, чего еще не снилось английским новоприезжим чиновникам, но благоразумно молчат. Кому охота служить посмешищем для других? Но есть и такие, что не боятся говорить открыто и громко известное за правду.
Между последними назову пригласившее меня семейство, не покидавшее Уттакаманда уже более сорока лет. Это семейство, начиная самим заслуженным генералом Родесом Е. Морганом и его милою и образованною женой и кончая восемью замужними дочерьми и женатыми сыновьями, имеет свой особый, давно уже установившийся взгляд на тоддов, как и на курумбов, особенно на последних.
– Жена и я, – часто говаривал нам почтенный английский генерал, – состарились на этих холмах. Мы, также как и дети наши, говорим на языке баддагов и понимаем диалекты других местных племен. Баддаги и курумбы у нас работают на плантации сотнями. Они привыкли к нам и любят нас, смотрят на нас как на своих, как на самых верных друзей и защитников их. Стало быть, если кто знает их самих, домашнюю жизнь, обычаи, обряды и верования их, то это мы: жена, я и старший сын, который, служа здесь коллектором, постоянно имеет с ними дело. Поэтому, основываясь на неоднократно доказанных на суде фактах, говорю прямо: тодды и курумбы действительно и бесспорно владеют какою-то силой, одарены могуществом, о котором наши мудрецы не имеют понятия… Если бы я был суеверным человеком,[49] то разрешил эту задачу весьма просто. Я сказал бы, например, как говорят наши миссионеры: муллу-курумбы – исчадия ада и родились прямо от дьявола. Тодды же, хотя и язычники, но составляют им противоядие: они, видимо, посланные Богом орудия для ослабления власти и козней курумбов. Но, не веря в дьявола, я уже давно пришел к другого рода убеждению: не следует отрицать в человеке и в природе всех тех сил, которых мы не понимаем. Затем, если наша заносчивая наука неразумно отвергает их, то это лишь вследствие того, что не умеет объяснить их и классифицировать.[50] «Слишком много доводилось мне видеть примеров, прямо доказывавших существование и присутствие такой неизвестной нам силы, чтобы не порицать скептицизма в этом отношении даже самой науки!»[51]
То что видел и слыхал среди тоддов и курумбов мой уважаемый друг и хозяин могло бы наполнить целые тома. Приведу пока один случай. За него ручаются как генерал, так и жена его и все семейство. Этот рассказ показывает, как глубоко эти образованные люди верят в колдовство и дьявольскую силу муллу-курумбов.
«Живя в продолжение долгих лет на Нильгири, – пишет мистрис Морган[52] в своей книге «Witchcraft on the Nilghiris» («Колдовство на Нильгири») – окруженная сотнями разноплеменных туземцев, которых я нанимала работать на наших плантациях и хорошо знакомая с их языком, я имела случай наблюдать годами их быт и обычаи. Я знаю, как часто они прибегают к демонологии и колдовству между собою, особенно курумбы. Это племя разделяется на три ветви. Первая – просто курумбы, оседлые жители лесов, которые часто нанимаются в рабочие; вторая – тены-курумбы (от слова тейн – мед), живущие медом и кореньями, и третья – муллу-курумбы. Эти встречаются чаще тенов-курумбов в цивилизованных частях гор, то есть в евразийских поселках, и их очень много в лесах вдоль Виньада. Они употребляют лук и стрелы и любят охотиться на слонов и тигров. В народе существует поверье, часто доказанное на деле, что муллу-курумбы (как и тодды) имеют власть над всеми дикими зверями, особенно над слонами и тиграми, и могут даже принимать образы этих зверей при случае. Посредством ликантропии (оборотничества) они совершают безнаказанно много преступлений. Они очень мстительны и злы. Другие курумбы постоянно прибегают к их помощи… Если туземец желает отомстить врагу, он отправляется к муллу-курумбе…
Несколько времени тому назад между рабочими на моей Уттакамандской плантации находилась целая артель баддагов, человек тридцать молодых здоровых людей, которые все до одного выросли в нашем поместье, где работали до них и отцы их и матери. Вдруг, безо всякой видимой причины, началась убыль в их рядах. Я стала замечать почти ежедневно отсутствие то одного, то другого работника. По справкам всегда оказывалось, что отсутствующий внезапно занемог, а затем вскоре и умирал.
В один из базарных дней я встретила монегара (старосту) деревни, к которой принадлежала моя артель рабочих. Увидев меня, он остановился и подошел ко мне с поклонами.
– Мать, – сказал он мне, – я печален и попал в большую беду! – и тут же заплакал.
– Что такое случилось? Говори скорее…
– Все мои парни умирают один за другим, и я не в состоянии ни помочь им, ни остановить наваждения… Их убивают курумбы!..
Я поняла и спросила о причине такого с их стороны озлобления.
– Все денег более и более хотят… Мы отдаем почти все, что сами зарабатываем. Но они все недовольны. Прошлою зимой говорю им, что денег у нас более нет, не могу больше дать, а они нам в ответ: «Ладно… как знаете… а мы свое получим!..» Если они так отвечают, то мы знаем наперед, что это значит. Эти слова влекут за собою неминуемо смерть нескольких людей из нашей артели… Ночью, когда все кругом нас спит, мы вдруг все просыпаемся разом и видим, что между нами стоит курумба. Наша артель ведь спит вся вместе, в одном большом сарае…
– Так зачем же вы не запираете двери покрепче на засовы? – спросила я старосту.
– Запираем, да какая может быть польза в засовах? Запирайте сколько хотите, а курумба пройдет куда угодно, хоть через каменные стены… Смотришь, проснувшись в страхе, а уже он тут, среди наших: стоит и разглядывает каждого. Подымет так палец и уткнет его то в одного, то в другого, в Маду, в Куриру, в Джоги … (имена трех последних жертв)… сам не открывает рта, молчит, а только указывает, а затем вдруг и след его простыл! Через несколько дней те, в кого он потыкал пальцем, заболевают, начинают гореть, животы у них пухнут горой, а на третий день, а то на тринадцатый, они умирают. Так умерло у меня за последние несколько месяцев восемнадцать молодых людей из тридцати… Вот нас и осталась всего горсточка!… И он горько заплакал.
– Но почему же вы не принесете жалобы правительству? – спросила я.
– Да разве саабы поверят? Кто же может поймать муллу-курумбу?
– Так дайте этим ужасным карликам то, что они требуют, двести рупий, и пусть они обещают оставить хоть остальных в покое…
– Да, надо будет так сделать, – сказал он со вздохом. И поклонившись, ушел»…
Этот пример есть один из многих, приводимых госпожою Морган, женщиною умной и вполне серьезной. Он показывает наглядно, что веру в колдовство разделяют с «суеверными» туземцами даже многие англичане.
– Я живу между этими народами более сорока лет, – говорила мне часто генеральша. – Я наблюдала за ними тщательно и долго. Было время, когда я не верила в эту силу, называя ее абсурдом… Но раз убедившись, я поверила, как и многие другие…
– Но вам известно, что над этою вашей верой в колдовство… смеются? – заметила как-то я.
– Знаю и давно убедилась в том. Но мнение публики, судящей поверхностно, не может изменить моего мнения, коль скоро оно основано на фактах.
– Мистер Беттен говорил мне вчера за обедом, смеясь, что месяца, два тому назад, у него была встреча с курумбами, но, что он, несмотря на их угрозы, до сих пор жив.
– Что именно рассказал он вам? – спросила она с оживлением, снимая очки и положив в сторону работу.
– Что он на охоте ранил как-то слона, но что тот ушел от него в чащу. Животное было великолепное, и он не захотел упустить его. С ним было человек восемь бюргеров-баддагов, и он приказал им следовать за собою в погоню за раненым слоном. Но зверь завел их очень далеко, так далеко, что если бы они не увидали, наконец, его мертвого тела, то баддаги-шикари не пошли бы далее под предлогом, что могут встретить курумбов. Но это не помогло бы, потому что они и без того встретились с ними лицом к лицу, подойдя к слону. Курумбы объявили, что слон их, и что они его только что убили, показывая в доказательство с дюжину своих стрел в его теле… Но Беттен отыскал между ними и рану от своей пули. Выходило так, что курумбы не убили, а только доконали сильно уже раненое животное… Но карлики стояли на своем праве. Тогда, по словам Беттена, невзирая на их проклятья, он прогнал их, и, отрезав ногу и клыки слона, уехал домой… «Ну вот, я до сего дня здоров и невредим», – смеялся он, – «а ведь индусы, чиновники в моем департаменте, уже было совсем похоронили меня, услыхав о моей встрече с курумбами!»…
Мистрис Морган, выслушав терпеливо мой рассказ, только спросила: – Он вам более ничего не говорил?
– Нет.
Обед кончался, и разговор сделался общим.
– Ну так я вам сама доскажу то, что он пропустил; а рассказав, призову свидетеля, единственного, кроме Беттена, пережившего неприятную встречу.
А говорил он вам, что при его первой попытке завладеть клыками слона, курумбы прокричали ему: «Тот, кто дотронется до нашего слона, увидит нас у себя перед своею смертью». Это обыкновенная формула их угрозы смертью. Если бы его баддаги были из здешних мест, то они скорее позволили бы ему убить себя на месте, нежели пренебрегли бы эту угрозу. Но он их привез с собой из Майсура. Беттен ранил слона, но он слишком гадлив, как он сам сознается, чтобы резать на куски мертвого зверя. Он только полуохотник, лондонский кокней (cockney), – прибавила она с презрением. – Отрезали ногу и вырезали клыки его майсурские шикари, и они же унесли их, повесив на жерди, домой. Их было восемь человек. Теперь желаете знать, сколько их осталось в живых?
В марте мадрасское европейское общество, следуя за местным правительством, всегда перекочевывает на «Голубые горы» до ноября. Решилась эмигрировать на время и я, но не весной, а именно в половине июля, когда западный ветер успел уже иссушить меня до мозга костей. Получив приглашение от добрых друзей, семейства генерала Моргана, погостить у них, семнадцатого июля, полузадохнувшаяся от жары, я наскоро собралась и в шесть часов вечера садилась в вагон железной дороги. На другое утро до полудня я уже была в Матьялоламе, у подошвы Нильгири.
Здесь я столкнулась нос к носу с англо-индийскою эксплуатацией, которая у нас зовется цивилизацией; а в то же время и с мистером Сэлливаном, членом совета и сыном покойного коллектора куимбатурского. Эксплуатация явилась под видом мерзейшего ящика о двух колесах и с полотняною башней над ним, за который я заплатила вперед еще в Мадрасе под его псевдонимом «закрытой удобной на рессорах кареты». А мистер Сэлливан представился мне гением-хранителем гор, с большим влиянием, конечно, на воздымавшихся перед ним высотах, но беспомощный, как и я сама, перед эксплуатацией частных британских спекуляторов у подножия Нильгири. Он мог только утешать меня. Представившись и рассказав, что возвращается в лоно требующего его правительства из собственной где-то плантации, он тут же показал мне пример смирения, усевшись без протеста и как мог в другой гнусной двуколке. Великие «высшей расы», столь гордые с браминами, умаляются и часто дрожат перед низшими своего народа в Индии. Это замечено мною не раз. Быть может, они страшатся их разоблачений, а пуще, вероятно, ядовитого языка и всемогущей клеветы.
Еще не замолкли вдали раскаты сердитого грома так называемой грозы вследствие Ильбертского Билля,[46] Джон Булль низших сфер, схватив за шиворот Джона Булля англо-индийской аристократии, увлек его насильно за собой и разом оседлал вице-королевский совет с бабу Риноном во главе. Напрасно упирался либеральный маркиз. Поникнув добродушною главой, бабу Ринон смирился перед бакалейщиками и сапожниками своей верховной расы. Вздумав положить новую заплату на старую ризу Индии, новоиспеченный римский католик, очевидно, забыл о библейской мудрости своих праотцев. И стало последнее горше первого дня для бесталанных сирот туземной Индии!..
Так было истолковано мною поведение члена совета, не осмелившегося сказать ни слова грязному приказчику «агента для перевозки пассажиров и клади из Мадраса на Нильгири». Когда тот нахально объявил, что в горах идут дожди, и он не станет рисковать новою краской и лакировкой закрытых карет, потому что пассажиры могут ехать и в открытых одноколках, то ни мистер Сэлливан, ни другие ехавшие в Учти британцы, не нашли для него ни одного из тех англо-индийских жестов и взглядов, которые повергают во прах наивысшего чином туземца.
Нечего было делать, и сев бочком в таратайку, перед которой тонга на дороге в Симлу все равно, что королевский вагон перед ящиком, в котором запирают на поездах железной дороги собак, мы стали подыматься в гору. Одноколку влекли два печальные остова когда-то почтовых кляч. Не успели мы отъехать и полмили, как один из остовов, слабо подрыгав задними косточками, свалился с ног, опрокинув на себя одноколку, а вместе с нею и меня. Все это произошло на три вершка от бездны, по счастью, не очень глубокой, да в которую я, впрочем, и не свалилась. Все кончилось неприятным изумлением и порванным платьем.
Весьма любезно подскочивший на помощь какой-то англичанин, у которого одноколка завязла в красной глине, обрушил свой гнев на ямщика, которому не принадлежала ни таратайка, ни тут же издохшая лошадь. Ямщик был туземец, и его было бы бесполезно задабривать. Пришлось дожидаться другой одноколки и двух других кляч со станции. Но я не сожалела о потерянном времени. Познакомясь с членом совета, в силу общего притеснения нас агентом, я разговорилась и с другим англичанином. В этот час, проведенный в ожидании со станции помощи, я узнала много новых подробностей об открытии Нильгири, отце мистера Сэлливана и о тоддах. Впоследствии я часто виделась в Учти с обоими «сановниками».
Через час пошел дождь, и моя одноколка скоро превратилась в ванну с душем. Вдобавок ко всему, по мере того, как мы поднимались выше, холод все усиливался. По приезде в Хотагири, откуда нам оставался час езды, мне пришлось дрожать от стужи под шубой. Я въезжала в «Голубые горы» в самый сезон дождей. Густая, красная от размокший земли вода потоками катилась нам навстречу, и великолепная панорама по обеим сторонам дороги заволоклась туманом. Но вид был очарователен, даже при такой печальной обстановке, а воздух, холодный и сырой, после душной атмосферы в Мадрасе был величайшим наслаждением. Он был весь пропитан запахом фиалок и здорового смолистого леса. А этот лес, покрывающий все скаты гор и холмов изумрудным покровом, скольких тайн он был свидетелем на своем долгом веку! Чего только не видали в «Голубых горах», глубокой могиле, скрывавшей так долго так ревниво сцены, напоминающие сцену ведьм в «Макбете», эти старые столетние стволы! Теперь легенды давно не в моде: их называют сказками, и это весьма естественно. «Легенда – цветок, распускающийся только на почве веры». А вера давно уже стала исчезать в сердцах цивилизованного Запада; поэтому засыхают и цветы ее под убийственным дыханием современного материализма и общего безверия.
Эта быстрая перемена в климате, обстановке и во всей природе показалась мне волшебством. Я забыла холод, дождь, отвратительную одноколку с башней, под которой я восседала на своих перепачканных в грязи полуразломанных ящиках и чемоданах, – только спешила дышать, набираться этого чистого, чудесного воздуха, которым я не дышала уже много лет… Только к шести часам вечера мы подъехали к Утти.
Было воскресенье, и мы скоро стали встречать толпы, идущие домой после вечерней службы. То были большею частью евразиаты, эти рассиропленные «черной» кровью европейцы, ходячие паспорта «с особыми приметами», которые они носят на себе от рождения до гроба в ногтях, в профиле, в волосах и в цвете лица. Я не знаю ничего в мире смешнее и отвратительнее евразия в модной жакетке и круглой шляпе на крошечном лбу, кроме разве евразиатки в шляпе с перьями, в которой она походит на лошадь под черною попоной, в страусовых перьях, над траурной колесницей. Ни один англичанин не способен чувствовать и особенно оказывать такого презрения к индусу, как евразиат. Последний ненавидит аборигена ненавистью, пропорциональною количеству заимствованной от туземца крови… Индусы платят евразиатам тою же монетой и еще с прибавкой большего процента. «Кроткий» язычник превращается в свирепого тигра при одном имени евразиата.
Но я смотрела не на неуклюжих креолов, вязнувших в сапогах по колено в густой уттакамандской грязи, заливавшей кровавым морем все улицы небольшого городка. С приближением к Утти мой взгляд останавливался не на гладко выбритых миссионерах, которые проповедовали под дождевыми зонтиками и в пустом пространстве, патетически размахивая свободною рукой перед проливавшими слезы деревьями. Нет, тех, кого я искала, не находилось там: тодды не расхаживают по улицам и почти никогда не приближаются к городу. Мое любопытство было напрасно, как я скоро узнала. Оно удовлетворилось лишь через несколько дней.
Накануне я провела ночь в вагоне на железной дороге и задыхалась от нестерпимой жары и духоты. А теперь с непривычки я дрожала под перинами, и у меня всю ночь топился камин.
В продолжение почти трех месяцев, до конца октября, я работала над приобретением новых сведений о тоддах и курумбах. Я ездила на кочевки к первым и узнала почти всех старшин этих двух необычайных племен. Мистрис Морган и ее дочери, которые все родились на этих горах и говорят на языке баддагов, как и на тамильском, много мне помогали и старались обогащать ежедневно наш запас фактов. Все, что я узнала от них лично и от других, а также и почерпнутое из доставленных мне рукописей, собрано мною здесь. Отдаю эти факты на рассмотрение читателей.
Можно побиться об заклад, что не найдется на всем земном шаре другого племени подобного тоддам. Где же и когда, спрашивается, бывало племя, о котором самые близкие его соседи, например, баддаги, аборигены одной страны с тоддами и даже совместные с ними обитатели небольшого уголка земли в горах, так же мало знали бы и не могли бы ничего более о нем сказать, как и майсурцы или дравиды отдаленных берегов Индийского океана? Эти «соседи» никогда и не слыхали о существовании тоддов до дня их открытия, шестьдесят лет назад. Баддаги, ныне почему-то называемые бюргерами, не только не в состоянии дать каких бы то ни было сведений о прошлом тоддов до собственного прихода в горы, но даже не понимают и языка своих сюзеренов: тех, кого они почтительно величают «владетелями гор»[47] (lords of the Hills)! Co дня своего переселения в горы баддаги, о которых еще много речи впереди, стали, как уже сказано, пасти многочисленные стада тоддских буйволов, работать на тоддов, взирая на них как на высшие небесные существа. На все вопросы англичан они отвечали с убеждением: «тодды – дивы, посланные Брамой на землю боги», да так и стоят на этом заявлении.
Рассказ о неожиданном открытии этого и других, доселе совсем неизвестных в Индии племен, как и самой страны внутри «Голубых гор» над Куимбатуром, читается словно волшебная сказка. Эта находка была некогда для Мадраса тем же, чем открытие Америки было для Старого Света: она произвела не менее волнения в народах Англо-Индии. Ни европейцы, ни даже туземцы и не подозревали в начале нашего столетия, что над самыми, так сказать, головами их раскаленных городов и сел находится такая страна; что на несколько всего тысяч футов выше их пекла стоит истинная Швейцария с ровным прохладным климатом, с совершенно отличною от других стран природой и своеобразными флорой и фауной, с совершенно во всем отличным от других народов племенем! Из многих прочитанных нами, вышедших за последнее полустолетие сочинений касательно Нильгири и тоддов, мы еще не встречали ни одного, которое не начиналось и не кончалось бы вопросом: «Кто такие могут быть эти тодды?»
Откуда взялись они в самом деле? Из каких стран пришли эти великаны, настоящие «бробдиньяги» Гулливерова царства гигантов? С которой из засохших, давно вымерших и испепелившихся ветвей человечества сорвался и упал в «Голубые горы» этот странный, никем не знаемый плод? Положим, что для туземцев вообще, а для суеверных подгорных малабарцев и майсурцев – в частности, тодды – суть прямые потомки див, богов этих прелестных гор, которым они, как древние критяне своим таинственным «Кабирам», поклоняются, не спрашивая об их происхождении. Но проживающим в южной Индии европейцам тодды решительно представляются необъяснимым явлением, вопросительным знаком, на который невозможно получить ответа. О них, как выше показано, совещались, спорили, составляли самые невозможные, дикие гипотезы, пока, наконец, несколько лет тому назад их не предали, как обыкновенно предают темные вопросы, воле Божией. А теперь, когда англичане прожили с ними бок-о-бок более сорока лет, разузнав о них все, что только было возможно узнать, то есть, нечто, равняющееся нулю, теперь мадрасские власти немного успокоились и переменили тактику. «Никакой тайны за тоддами не полагается, оттого и разрешить никто ее не мог», – заговорили они теперь. – «Ничего в них нет и не было загадочного… Люди как люди. Даже и на первый взгляд непонятное влияние на баддагов и курумбов объясняется весьма просто: суеверным страхом невежественных аборигенов и уродливых карликов перед физической красотой и ростом, перед нравственной мощью другого племени». Резюме: «Тодды – весьма красивые, хотя и грязные дикари, без религии, как и без сознательного прошлого. Они просто – не помнящее родства племя, полуживотные, как впрочем, и все туземцы Индии…» и т. д. и т. д.
Зато все служащие, землевладельцы, плантаторы, весь тот люд, словом, который поселился и живет уже годами в Уттакаманде, Коттагири и других поселках и городках на скатах Нильгири, относится к вопросу немного иначе. Оседлые жители выраставших, как по волшебству, в тридцатых годах санитариумов[48] в «Голубых горах» знают многое, чего еще не снилось английским новоприезжим чиновникам, но благоразумно молчат. Кому охота служить посмешищем для других? Но есть и такие, что не боятся говорить открыто и громко известное за правду.
Между последними назову пригласившее меня семейство, не покидавшее Уттакаманда уже более сорока лет. Это семейство, начиная самим заслуженным генералом Родесом Е. Морганом и его милою и образованною женой и кончая восемью замужними дочерьми и женатыми сыновьями, имеет свой особый, давно уже установившийся взгляд на тоддов, как и на курумбов, особенно на последних.
– Жена и я, – часто говаривал нам почтенный английский генерал, – состарились на этих холмах. Мы, также как и дети наши, говорим на языке баддагов и понимаем диалекты других местных племен. Баддаги и курумбы у нас работают на плантации сотнями. Они привыкли к нам и любят нас, смотрят на нас как на своих, как на самых верных друзей и защитников их. Стало быть, если кто знает их самих, домашнюю жизнь, обычаи, обряды и верования их, то это мы: жена, я и старший сын, который, служа здесь коллектором, постоянно имеет с ними дело. Поэтому, основываясь на неоднократно доказанных на суде фактах, говорю прямо: тодды и курумбы действительно и бесспорно владеют какою-то силой, одарены могуществом, о котором наши мудрецы не имеют понятия… Если бы я был суеверным человеком,[49] то разрешил эту задачу весьма просто. Я сказал бы, например, как говорят наши миссионеры: муллу-курумбы – исчадия ада и родились прямо от дьявола. Тодды же, хотя и язычники, но составляют им противоядие: они, видимо, посланные Богом орудия для ослабления власти и козней курумбов. Но, не веря в дьявола, я уже давно пришел к другого рода убеждению: не следует отрицать в человеке и в природе всех тех сил, которых мы не понимаем. Затем, если наша заносчивая наука неразумно отвергает их, то это лишь вследствие того, что не умеет объяснить их и классифицировать.[50] «Слишком много доводилось мне видеть примеров, прямо доказывавших существование и присутствие такой неизвестной нам силы, чтобы не порицать скептицизма в этом отношении даже самой науки!»[51]
То что видел и слыхал среди тоддов и курумбов мой уважаемый друг и хозяин могло бы наполнить целые тома. Приведу пока один случай. За него ручаются как генерал, так и жена его и все семейство. Этот рассказ показывает, как глубоко эти образованные люди верят в колдовство и дьявольскую силу муллу-курумбов.
«Живя в продолжение долгих лет на Нильгири, – пишет мистрис Морган[52] в своей книге «Witchcraft on the Nilghiris» («Колдовство на Нильгири») – окруженная сотнями разноплеменных туземцев, которых я нанимала работать на наших плантациях и хорошо знакомая с их языком, я имела случай наблюдать годами их быт и обычаи. Я знаю, как часто они прибегают к демонологии и колдовству между собою, особенно курумбы. Это племя разделяется на три ветви. Первая – просто курумбы, оседлые жители лесов, которые часто нанимаются в рабочие; вторая – тены-курумбы (от слова тейн – мед), живущие медом и кореньями, и третья – муллу-курумбы. Эти встречаются чаще тенов-курумбов в цивилизованных частях гор, то есть в евразийских поселках, и их очень много в лесах вдоль Виньада. Они употребляют лук и стрелы и любят охотиться на слонов и тигров. В народе существует поверье, часто доказанное на деле, что муллу-курумбы (как и тодды) имеют власть над всеми дикими зверями, особенно над слонами и тиграми, и могут даже принимать образы этих зверей при случае. Посредством ликантропии (оборотничества) они совершают безнаказанно много преступлений. Они очень мстительны и злы. Другие курумбы постоянно прибегают к их помощи… Если туземец желает отомстить врагу, он отправляется к муллу-курумбе…
Несколько времени тому назад между рабочими на моей Уттакамандской плантации находилась целая артель баддагов, человек тридцать молодых здоровых людей, которые все до одного выросли в нашем поместье, где работали до них и отцы их и матери. Вдруг, безо всякой видимой причины, началась убыль в их рядах. Я стала замечать почти ежедневно отсутствие то одного, то другого работника. По справкам всегда оказывалось, что отсутствующий внезапно занемог, а затем вскоре и умирал.
В один из базарных дней я встретила монегара (старосту) деревни, к которой принадлежала моя артель рабочих. Увидев меня, он остановился и подошел ко мне с поклонами.
– Мать, – сказал он мне, – я печален и попал в большую беду! – и тут же заплакал.
– Что такое случилось? Говори скорее…
– Все мои парни умирают один за другим, и я не в состоянии ни помочь им, ни остановить наваждения… Их убивают курумбы!..
Я поняла и спросила о причине такого с их стороны озлобления.
– Все денег более и более хотят… Мы отдаем почти все, что сами зарабатываем. Но они все недовольны. Прошлою зимой говорю им, что денег у нас более нет, не могу больше дать, а они нам в ответ: «Ладно… как знаете… а мы свое получим!..» Если они так отвечают, то мы знаем наперед, что это значит. Эти слова влекут за собою неминуемо смерть нескольких людей из нашей артели… Ночью, когда все кругом нас спит, мы вдруг все просыпаемся разом и видим, что между нами стоит курумба. Наша артель ведь спит вся вместе, в одном большом сарае…
– Так зачем же вы не запираете двери покрепче на засовы? – спросила я старосту.
– Запираем, да какая может быть польза в засовах? Запирайте сколько хотите, а курумба пройдет куда угодно, хоть через каменные стены… Смотришь, проснувшись в страхе, а уже он тут, среди наших: стоит и разглядывает каждого. Подымет так палец и уткнет его то в одного, то в другого, в Маду, в Куриру, в Джоги … (имена трех последних жертв)… сам не открывает рта, молчит, а только указывает, а затем вдруг и след его простыл! Через несколько дней те, в кого он потыкал пальцем, заболевают, начинают гореть, животы у них пухнут горой, а на третий день, а то на тринадцатый, они умирают. Так умерло у меня за последние несколько месяцев восемнадцать молодых людей из тридцати… Вот нас и осталась всего горсточка!… И он горько заплакал.
– Но почему же вы не принесете жалобы правительству? – спросила я.
– Да разве саабы поверят? Кто же может поймать муллу-курумбу?
– Так дайте этим ужасным карликам то, что они требуют, двести рупий, и пусть они обещают оставить хоть остальных в покое…
– Да, надо будет так сделать, – сказал он со вздохом. И поклонившись, ушел»…
Этот пример есть один из многих, приводимых госпожою Морган, женщиною умной и вполне серьезной. Он показывает наглядно, что веру в колдовство разделяют с «суеверными» туземцами даже многие англичане.
– Я живу между этими народами более сорока лет, – говорила мне часто генеральша. – Я наблюдала за ними тщательно и долго. Было время, когда я не верила в эту силу, называя ее абсурдом… Но раз убедившись, я поверила, как и многие другие…
– Но вам известно, что над этою вашей верой в колдовство… смеются? – заметила как-то я.
– Знаю и давно убедилась в том. Но мнение публики, судящей поверхностно, не может изменить моего мнения, коль скоро оно основано на фактах.
– Мистер Беттен говорил мне вчера за обедом, смеясь, что месяца, два тому назад, у него была встреча с курумбами, но, что он, несмотря на их угрозы, до сих пор жив.
– Что именно рассказал он вам? – спросила она с оживлением, снимая очки и положив в сторону работу.
– Что он на охоте ранил как-то слона, но что тот ушел от него в чащу. Животное было великолепное, и он не захотел упустить его. С ним было человек восемь бюргеров-баддагов, и он приказал им следовать за собою в погоню за раненым слоном. Но зверь завел их очень далеко, так далеко, что если бы они не увидали, наконец, его мертвого тела, то баддаги-шикари не пошли бы далее под предлогом, что могут встретить курумбов. Но это не помогло бы, потому что они и без того встретились с ними лицом к лицу, подойдя к слону. Курумбы объявили, что слон их, и что они его только что убили, показывая в доказательство с дюжину своих стрел в его теле… Но Беттен отыскал между ними и рану от своей пули. Выходило так, что курумбы не убили, а только доконали сильно уже раненое животное… Но карлики стояли на своем праве. Тогда, по словам Беттена, невзирая на их проклятья, он прогнал их, и, отрезав ногу и клыки слона, уехал домой… «Ну вот, я до сего дня здоров и невредим», – смеялся он, – «а ведь индусы, чиновники в моем департаменте, уже было совсем похоронили меня, услыхав о моей встрече с курумбами!»…
Мистрис Морган, выслушав терпеливо мой рассказ, только спросила: – Он вам более ничего не говорил?
– Нет.
Обед кончался, и разговор сделался общим.
– Ну так я вам сама доскажу то, что он пропустил; а рассказав, призову свидетеля, единственного, кроме Беттена, пережившего неприятную встречу.
А говорил он вам, что при его первой попытке завладеть клыками слона, курумбы прокричали ему: «Тот, кто дотронется до нашего слона, увидит нас у себя перед своею смертью». Это обыкновенная формула их угрозы смертью. Если бы его баддаги были из здешних мест, то они скорее позволили бы ему убить себя на месте, нежели пренебрегли бы эту угрозу. Но он их привез с собой из Майсура. Беттен ранил слона, но он слишком гадлив, как он сам сознается, чтобы резать на куски мертвого зверя. Он только полуохотник, лондонский кокней (cockney), – прибавила она с презрением. – Отрезали ногу и вырезали клыки его майсурские шикари, и они же унесли их, повесив на жерди, домой. Их было восемь человек. Теперь желаете знать, сколько их осталось в живых?