И они захлопала в ладоши, призывая этим жестом слугу, которого она тотчас же послала за Пурной.
Пурна оказался стариком-шикари в весьма расслабленном состоянии. Его маленькие черные глаза с желтыми белками, как после разлития желчи, пугливо перебегали от его госпожи ко мне. Он, видимо, не понимал, зачем его призвали в гостиную саабов.
– Скажи мне, Пурна, – начала решительно генеральша, – сколько вас, шикарей, ходило два месяца тому назад с Беттен-саабом на слона?
– Восемь человек, мам-сааб, Джотти-мальчик – девятый, – прохрипел с трудом старик, откашливаясь.
– Сколько вас теперь осталось?
– Я один, мам-сааб, – вздохнул шикари.
– Как? – воскликнула я в непритворном ужасе, – разве все остальные, даже и мальчик, умерли?
– Мурче (умерли), все умерли! – простонал старый охотник.
– Расскажи мам-сааб, как и отчего они умерли, – приказала генеральша.
– Муллу-курумбы их убили, животы вспухли у одного за другим, все и перемерли, последний – пять недель тому назад…
– Ну а как же этот-то спасся?
– Его я послала тотчас же к тоддам на излечение, – объяснила мистрис Морган. – Других они не приняли… пьющих они не берутся лечить и всегда отсылают назад: от того и мои добрые работники умерли… один за другим, до двадцати человек, – добавила она со вздохом. – Ну а этот старик выздоровел, к тому же он не дотрагивался до слона и нес только одно ружье, как он рассказывает. Беттен, как я слышала от него самого и других, угрожал шикарям, что если они не унесут трофей, слона домой, то он заставит их переночевать в лесу с курумбами до утра. Испуганные такою перспективой, они и отрезали скорее ногу, вырезали клыки, а затем унесли их домой. Пурна, который долго служил у моего сына в Майсуре, прибежал ко мне, и я его тотчас отослала к тоддам вместе товарищами. Но они не приняли никого, – кроме Пурны, который никогда не пьет. Ну а другие стали с того самого дня хиреть. Они ходили на наших глазах точно привидения, зеленые, худые, с огромными животами, и не прошло месяца, как они все умерли один за другим от лихорадки, по показанию военного доктора.
– Но ведь бедный мальчик не мог еще быть пьяницей? – спросила я. – Почему же хоть его не спасли ваши тодды?
– Здесь теперь пятилетние дети и те пьют, – ответила она с выражением отвращения на лице. – До нашего прихода в эти горы в Нильгири никогда не пахло спиртными напитками. Это одно из благодеяний внесенной нами цивилизации. А теперь…
– Что же теперь?..
– Теперь водянка у нас губит столько же людей, как и курумбы. Она их лучшая союзница… Иначе курумбы в таком близком соседстве с тоддами были бы безвредны.
На этом наш разговор кончился. Генеральша приказала запрячь двух огромных волов в такую же огромную карету и предложила мне поехать с ней на ее поселок за травами. Мы отправились.
Дорогой она мне рассказывала все время о тоддах и курумбах. Мистрис Морган – женщина с удивительной наблюдательностью и памятью, женщина энергичная, в высшей степени деятельная и храбрая. А надо иметь большой запас этого качества, чтобы ратовать, как то она делала, во имя правды и человеколюбия в продолжение сорока лет против англо-индийских понятий об общественных приличиях и установленных правилах жизни. Еще в то время как она была женою бедного капитана Ост-Индской Компании, которому, как и всем служащим, была воспрещена всякая частная спекуляция, она решилась, видя ежегодное приращение семейства, составить мужу и детям состояние. Она закупила огромное количество земли и лесов, продававшихся сорок лет тому назад за номинальную цену на вновь открытых горах, и стала хозяйничать. Она выписывала семена, засеяла первая несколько сот десятин пустыря эвкалиптом, чайными и кофейными деревьями; занялась разведением скота, и в продолжение нескольких лет молоко, масло и сыр ее двухсот превосходных коров наполняли все базары Нильгири. Она продолжала это, невзирая на нарекания гордого англо-индийского общества, даже когда ее муж из капитана сделался генералом. На замечание главнокомандующего она ему прямо отвечала, что так как ее муж не вор, а своего состояния не имеет, то правительство не имеет права пустить ее восьмерых детей по миру, запретив ей, частному лицу, заботиться об их благосостоянии. Она получила должное. Работая день и ночь, любимая туземцами, а поэтому находя и хороших помощников в своих рабочих, в двенадцать лет, говоря ее словами, она заработала своими руками пять леков.[53] Она продавала, покупала, спекулировала и собрала огромные деньги. Ее дом, выстроенный ею самой, – самый большой и великолепный в Уттакаманде. В нем теперь поселился на три года главнокомандующий, сэр Фредерик Роберте с женой. «Это моя единственная и самая горькая ошибка!» – жаловалась она мне часто.
– Он воображает, что может со мною поступать как с афганцем. Он вырубает мои любимые деревья, переделывает на свой лад мой дом и портит плантации…
Во время моего пребывания с ними, у них шла ожесточенная война…
К счастью, ее муж давно в отставке. Если нет героя для его valet de chambre, то тем менее имеется таковой для хозяина дома. Мистрис Морган держит афганистанского героя в ежедневном страхе.
Добрая мистрис Морган очень любит свои горы и гордится ими. Она сроднилась с ними и считает всех тоддов и даже баддагов-рабочих как бы частью своего семейства. Она не может простить правительству непризнания «чар» и их ужасающих результатов.
– Наше правительство просто глупо, – говорила она, волнуясь, в карете. – Оно отказывается назначить комиссию для проведения следствия и не желает верить в то, во что веруют все туземцы всех каст, пользуясь этими ужасными средствами для совершения безнаказанных преступлений гораздо чаще, нежели это может кому-то прийти в голову! Страх колдовства так велик у нас в народе, что часто люди готовы убить целую дюжину невинных особ колдовством другого рода, лишь бы вылечить одного больного человека, заподозренного в немощи от глаза курумбы… Раз я ехала верхом: вдруг моя лошадь, внезапно фыркнув и захрапев, неожиданно бросясь в сторону, чуть не выбила меня из седла. Присмотревшись, я увидела среди дороги очень странную вещь. То была большая плоская корзина, в которой лежала, тараща на прохожих безжизненные глаза, отрезанная голова барана, затем кокосовый орех, десять рупий серебром, рис и цветы. Эта корзина была поставлена у верхнего угла треугольника, составленного из трех тонких ниток, привязанных к трем колышкам. Все это было расположено так, что кто бы ни шел с той или с другой стороны дороги, должен был непременно наткнуться на эти нитки, порвать их и, таким образом, получить удар во всей его силе от убийственного сунниума, как этот род колдовства называется у нас. Это средство самое обыкновенное у туземцев. К нему прибегают весьма часто в случае болезней, исход которых грозит смертью. Тогда приготовляют сунниум. Кто до него дотронется, хотя до одной их ниток, получит болезнь, тогда как больной выздоравливает. Сунниум, на который я чуть было не наткнулась, был поставлен под вечер по дороге к клубу, по которой более всего ходят в темноте. Меня спасла лошадь, но я потеряла ее: через два дня она издохла. Не верьте после этого в сунниумы и колдовство! И ведь что меня более всего сердит, – продолжала она, – это то, что смерть вследствие колдовства всегда приписывается нашими докторами какой-то неизвестного качества лихорадке. Удивительная должна быть эта лихорадка, которая так умно и безошибочно умеет выбирать свои жертвы. Она никогда не нападает на тех, у кого нет ничего общего с курумбами. Она является лишь вследствие неприятной встречи с ними, ссоры или их злобы на жертву. Да в Нильгири нет, как и никогда не было никаких лихорадок. Это самое здоровое на земном шаре место. Мои дети не болели от рождения ни одного часа. Посмотрите на Эдит и Клару. Взгляните на силу и цвет лица этих девочек, – говорила она, указывая на дочерей.
Действительно, всякая мать имела бы право гордиться таким цветущим здоровьем своих детей. Не найдя места в переполненной нами карете, обе молодые девушки, бежавшие более четырех миль без устали возле ее дверей, переговаривались с нами также спокойно, как если бы они сидели на месте. Их огромные мальчишеские прыжки через рвы и канавы в продолжение часа с лишним только еще более разрумянили их и без того розовые щеки.
Но мистрис Морган не слушала моих искренних комплиментов их силе. Она продолжала бранить лекарей. Наконец, она прервала свои нарекания восклицанием:
– Взгляните! Вот один из прелестнейших муррти, тоддских поселков. Здесь живет их самый древний и святой капиллол.
Тодды, как уже сказано, народ полукочевой. От Рангасуами до Тоддабета вся поверхность горной цепи усеяна их мурртами, деревушками или поселками, если группа трех-четырех пирамидообразных жилищ может считаться поселком.
Такие жилища построены недалеко одно от другого и между ними, отличаясь от прочих величиной и более тщательной постройкой, всегда красуется тирири, «священный буйволятник». В нем за первою «комнатой», служащей ночным приютом для буйволов и особенно для буйволиц, комнатой огромных размеров, выстроена всегда другая комната. Эта комната, где царствует вечный мрак, потому что она не имеет ни окон, ни дверей, а единственный в нее вход – просто дыра в квадратный аршин, не более, – это и есть, по-видимому, храм тоддов; их Sancta Sanctorum, где совершаются никому неизвестные таинственные обряды. Даже вышесказанная дыра строится в самом темном углу уже и без того темного хлева, там, где желающим забраться в святилище пришлось бы долго искать этого входа. Туда не может вступить ни одна женщина, как и никто из женатых тоддов – то есть никто из класса мирян, или кутов. Одни тералли, «священнодействующие» имеют свободный доступ во внутренний тирири.
Само здание всегда окружено довольно высокою каменною оградой, внутри которой двор, или туэль тоже считается священным. Постройки, сгруппированные вокруг тирири, издали напоминают своею формой кибитки киргизов. Но они все каменные и смазаны крепчайшим цементом. Здания имеют обыкновенно от 1 до 15 футов в длину и от 8 до 10 в ширину, имея высоты от земли до края пирамидальной крыши не более 10 футов.
Тодды не живут днем в этих зданиях: они только ночуют в них. Невзирая ни на какую погоду, в самую вьюгу муссонов и под проливным дождем, можно видеть их сидящих группами или же расхаживающих парами. Тотчас после солнечного заката они влезают в крошечные отверстия своих миниатюрных пирамид. Одна огромная фигура за другою начинает исчезать в них; после чего, задвинув изнутри отверстие толстейшею деревянною ставней, очень замысловато движущейся на стержне и запирающейся посредством крепкого засова и двух выбоин в стене, тодда уже не показывается до утра. Его нельзя ни видеть, ни выманить из жилища после солнечного заката.
Тодды разделены на семь кланов или родов: в каждом клане считается сотня мужчин и дюжины две женщин. По собственному их уверению, эта численность не изменяется, да и не может измениться, существуя уже с первой эпохи их поселения в горах. Статистика подтверждает это за последние пятьдесят лет. По мнению англичан, этот странный факт неизменности в цифре их рождений и смертности, как бы замкнувший число тоддов в семь сотен на много веков, следует приписать полиандрии: у тоддов одна жена на всех братьев одной семьи, будь их дюжина.
Значительное меньшинство женского пола в ежегодных рождениях приписывалось сначала весьма распространенному между племенами Индии детоубийству. Но это никогда не было доказано. Несмотря на все принимаемые меры и неутомимое соглядатайство, несмотря даже на обещанную награду за донос со стороны англичан, почему-то сгорающих желанием поймать и уличить тоддов в противозаконном деянии, до сего дня невозможно было выследить ни одного такого случая. Тодды только презрительно улыбаются на все подозрения.
– Зачем нам убивать маленьких матерей? – говорят они. – Если бы они не были нам нужны, мы бы и не имели их. Мы знаем, сколько нам необходимо мужчин и сколько матерей, и лишнего мы не станем иметь.
Этот странный аргумент заставляет статистика и географа Торна в его книге о Нильгири писать с каким-то озлоблением: «Эти дикари, идиоты… Они смеются над нами!..» – заявляет он, сам не замечая, что приписывает идиотам способность так ловко мистифицировать высшую интеллектуальную расу.
Но люди давно знакомые с тоддами, изучавшие их самих и быт их годами, думают, что тодды дают свои показания серьезно и глубоко верят в заявленный факт. Они идут еще далее и открыто делают предположение, что тодды, как и многие другие племена, живущие, так сказать, в лоне природы, владеют гораздо большим числом тайн природы, а поэтому знакомы с практическою физиологией лучше, нежели наши ученые врачи. Люди эти вполне уверены, что ссылаясь на бесполезность прибегать к преступлению детоубийства, когда число «матерей» их племени находится в их распоряжении, тодды говорят одну правду, хотя их modus operandi в этом темном физиологическом вопросе и составляет для всех необъяснимую тайну.
На языке тоддов слова «женщина», «девочка» или «девушка» не существуют. Понятие о нашем поле у них неразрывно связано с понятием о материнстве. Поэтому у них и нет для них другого названия, на каком бы языке они не выражались. Говорят ли они о старухе или о годовалой девочке, тодды ее всегда называют «матерью», употребляя лишь такие прилагательные для ясности изложения, как «старая», «молодая» или «маленькая».
– Наши буйволы, – иногда замечают они, – определили раз и навсегда число наших людей: от них зависит и число матерей.
Тодды никогда долго не заживаются на одном муррте, а переходят из одного в другой по мере истребления буйволами подножного корма. Благодаря почве и изобилию растительности на горах этот корм не имеет себе подобного в Индии. Поэтому, вероятно, их буйволы и превышают величиной и силой все встречаемые в других частях не только страны, но и всего мира породы. Но опять и в этом даже проявляется нечто загадочное. Есть у баддагов и у плантаторов буйволы, которые пользуются таким же хорошим кормом; почему же, спрашивается, эти буйволы гораздо менее ростом и слабее, чем тот же скот в «священных стадах» тоддов? Их животные буквально гигантской величины, словно это последние остатки допотопных прародителей. Всем известно, что, невзирая на все улучшения породы, старания собственников-плантаторов не увенчались успехом: их буйволам никогда не сравняться с буйволами тоддов, которые к тому же упорно отказываются одолжить свой скот для скрещения пород. Впрочем, благодаря климату, отсутствию мух, оводов и мошек, все породы буйволов и быков, а также и баранов, великолепны в этих горах и составляют исключение в Индии.
Каждый клан, которых, как сказано, всего семь, разделяется на несколько больших семейств; каждое семейство, смотря по числу душ, имеет свой особенный домик, даже два или три домика в муррте, на нескольких пастбищах. Таким образом, каждая семья имеет готовый кров, на которое бы из пастбищ она не перешла, а иногда и несколько таких одной ей принадлежащих поселков с неизбежным тирири, храмом-буйволятником. До прихода англичан и прежде чем они рассеялись, как чужеядное растение по всей поверхности Нильгири, тодды, удаляясь из одного муррта в другой, оставляли тирири пустыми, как и прочие здания. Но, заметив любопытство и нескромность новых пришельцев, которые с первых дней своего насильственного вторжения старались проникнуть в их священные здания, тодды стали осторожнее. Они уже не доверяют, как доверяли прежде, и уходя, оставляют при тирири священнодействующего «тералли»,[54] который ныне стал известен под именем поллола[55] с его ассистентом капиллолом и двумя буйволицами.
«Целых сто девяносто семь поколений жили мы спокойно на наших горах, – жаловались тодды властям, – и ни один человек, кроме наших тераллиев, не осмеливался заносить ногу на трижды священный порог тирири. Буйволы гневаются… запретите белым братьям подходить к туаэллю (священной ограде): не то беда будет, страшная беда!»
И власти благоразумно запретили поселенцам из долин, особенно любопытным и еще чаще нахальным англичанам и их миссионерам вторгаться в туаэлли и даже подходить к ним. Но они успокоились тогда только, когда двое из них были в разное время убиты буйволами: подняты на их острые, огромные рога и буквально раздавлены до смерти под тяжелыми ногами. Это животное презирает даже тигра, который редко смеет тягаться с ним.
Так никто до сих пор и не узнал, какая тайна скрывается в комнате за буйволятником. Даже миссионер Метц не успел разрешить загадки в тридцать лет общего сожительства. Описание и сведения по этой части майора Фрезера[56] и других этнологов и писателей оказались теперь вполне фантастическими. Майор «залез в комнату за буйволятником и нашел в этом столь интересовавшем всех храме грязную и совершенно пустую комнату», по той простой причине, что участок вместе со зданием на нем был уступлен тоддами городу за другое, более отдаленное пастбище, но гораздо обширнее. Все, что было в домиках и храме, было вынесено, и здания предоставлены на слом.
Кроме своих буйволов тодды не занимаются никаким другим скотоводством или хозяйством. Они не держат ни коров, ни баранов, ни лошадей, ни коз, ни даже какой-либо птицы. Они не терпят кур, потому что «петухи беспокоят ночью и будят своим криком уставших буйволов», – объяснил мне один старик. У тоддов, как уже сказано, нет даже собак, хотя и можно найти у каждого баддага в доме это полезное и даже необходимое в таких лесных трущобах животное. Тодды не занимаются теперь, как не занимались до прихода англичан никакою работой: не сеют и не жнут, и однако имеют, по-видимому, всего вдоволь, хотя денежными делами не обременяются и в деньгах толка вовсе не знают за исключением немногих стариков. Женщины их очень красиво и оригинально вышивают края своих белых простынь, их единственный покров; но мужчины открыто презирают всякую ручную или телесную работу. Вся их любовь, помышления и религиозные чувства сосредоточены на великолепных буйволах. Но их женщины не допускаются к ним; доение буйволиц и уход за ними принадлежит исключительно мужчинам.
Через несколько дней после моего приезда в сопровождении только дам и детей мы отправились посетить муррти милях в пяти от города. В этом поселке теперь жило несколько семейств тоддов, и старик тералли с целою свитой «священнодействующих», как нам говорили. Я уже имела случай видеть нескольких тоддов, но не видала еще ни их женщин, ни обрядов с буйволами. Мы ехали с намерением посмотреть, если будет дозволено, церемонию загона буйволов в хлев, о которой мне так много рассказывали и которую мне очень хотелось видеть. Было уже около пяти часов вечера, и солнце близилось к закату, когда мы остановились у опушки леса и, выйдя из кареты, пошли пешком к большой поляне. Тодды возились с буйволами и не обратили на нас внимания, даже когда мы подошли к ним довольно близко. Но буйволы заревели. Один из них, очевидно главный, с серебряными колокольчиками на огромных закрученных рогах, отделясь от стада, подошел к самому краю дороги. Повернув к нашей группе высоко поднятую голову, он устремил на нас свои блестящие огненные глаза и громко замычал, словно спрашивая, кто мы такие…
Говорят, что буйволы ленивы и глупы, и что глаза их ничего не выражают. Я вполне разделяла это мнение, пока не познакомилась с буйволами тоддов, и особенно с этим, словно заговаривавшим с нами на своем языке животным. У этого глаза горели, словно два угля, и в его косвенном, беспокойном взгляде светилось положительно чувство как бы удивления и вместе с тем недоверия.
– Не подходите к нему, – закричали мне спутники, – Это их вожак и самый священный изо всего стада! Он очень опасен.
Но я и не думала подходить, а напротив, стала было ретироваться быстрее, нежели подошла, когда юноша, высокий и стройный, словно Гермес среди быков Юпитера, очутился одним прыжком между буйволом и нами. Сложив руки и нагнувшись перед «священною» мордой, он быстро наклонился к уху животного и стал шептать вполголоса никому непонятные слова. Тогда произошло нечто весьма странное, до того странное, что если бы факт этого не был мне подтвержден другими, то я сочла бы его за галлюцинацию, вследствие множества слышанных мною в эти дни историй и анекдотов об этих священных животных.
Буйвол при первых словах юного тералли повернул к нему голову и точно слушал и понимал. Взглянув в нашу сторону, как бы желая осмотреть нас еще внимательнее, он стал кивать головой, испуская короткие, отрывистые, будто осмысленные мычания и как бы отвечая на почтительные замечания тералли. Затем бросив на нашу компанию уже равнодушный взгляд, буйвол повернулся к дороге спиной и тихо пошел назад к своему стаду…
Вся эта сцена была до того комична и так сильно напоминала разговор русского мужика с медведем «Михайло Иванычем» на цепи, что я чуть было не рассмеялась.
Взглянув на серьезные и немного смущенные лица моих спутниц, я невольно удержалась.
– Видите, что я говорю вам правду! – полуторжественно, полубоязливо шепнула мне на ухо девочка лет пятнадцати. – Буйволы и тералли понимают друг друга, они разговаривают между собою, как люди.
К моему изумлению, мать не остановила девочку, не сделала никакого замечания. На мой вопросительный, удивленный взгляд она только ответила как бы тоже с маленьким смущением: «Тодды во всем странное племя… Они родятся и живут среди буйволов. Они дрессируют их годами, и действительно можно подумать, будто они ведут между собою разговоры».
Узнав мистрис Т. и ее семейство, женщины вышли на дорогу и окружили нас. Их было пять: одна с ребенком совершенно голым, невзирая на холодный дождевой вихрь; три молодые и очень красивые и одна старуха, еще очень благообразная, но зато уж очень грязная. Эта подошла прямо ко мне и спросила, должно быть по-канарезки: кто я такая. Вопроса я, конечно, не поняла и поэтому за меня ответила одна из молодых девушек. Но когда мне были переведены как вопрос, так и ответ, то последний показался мне чрезвычайно оригинальным, хотя и не очень правдоподобным.
В этом ответе я была представлена публике «чужеземной матерью и любящей дочерью буйволов», по уверению переводчицы. По-видимому, это описание успокоило и даже обрадовало грязную старуху, потому что без такой рекомендации, как я узнала после, меня бы и не допустили присутствовать при вечерних обрядах с буйволами. Старуха тотчас же побежала и, вероятно, передала сведения другому, старшему тералли, который, будучи окружен группой молодых священнодействующих, стоял вдали в живописной позе, опершись локтем на блестящую черную спину уже знакомого нам буйвола «вожака». Он тотчас пошел к нам и заговорил с мистрис С., которая знала их язык не хуже туземца.
Какой представительный великолепный старик! Я невольно сравнивала этого аскета гор с такими же аскетами индусами и мусульманами. Сколько последние кажутся расслабленными, мумиеобразными, столько тералли-тодда поражал нас здоровьем и силою своего мощного, высокого и крепкого, как вековой дуб, тела. Седина еле серебрила его бороду и густые, падающие тяжелыми прядями на спину, волосы. Прямой как стрела, он подходил к нам не торопясь, и мне казалось, будто к нам приближается ожившая, вышедшая из своей рамы фигура Велизария. При виде этого чудно-живописного гордого старика, глядевшего царем, переодетым в рубище, и его шести замечательно мощных и красивых капиллолей, во мне проснулось с новою силой чувство жгучего любопытства, неутолимое желание узнать все, что только было возможно, о его племени и особенно о его тайнах.
Но то было напрасное и в ту минуту совсем неудовлетворимое желание. Я не говорила даже, как многие из моих европейских знакомых, на их языке. Мне оставалось ждать терпеливо и безропотно, наблюдать и принимать к сведению все, что мне будет дозволено увидеть.
В тот вечер я увидела только следующую любопытную церемонию, которая повторяется тоддами ежедневно.
Солнце почти совсем зашло за верхушкой деревьев, когда тодды стали готовиться к загону своей священной скотины. Рассыпанные по поляне штук сто буйволов мирно паслись вокруг «вожака», который никогда не оставляет своего наблюдательного поста в центре стада. У всех были привязаны колокольчики к рогам. Но тогда как у других они были медные бубенчики, «вожак» отличался чистым серебром своих колокольчиков и золотою серьгой в ухе.
Церемониал начался тем, что стали отделять буйволят от маток и запирать их в отдельные хлева, пристроенные к туэлю, до утра. Затем отворились широкие ворота очень низкой стены, до того низкой, что мы с дороги видели все происходившее в туэле. Звеня колокольчиками и погремушками, буйволы стали входить один за другим и устраиваться рядами. То были самцы, а буйволицы ждали очереди, которая приходила для них после. Каждого буйвола подводили к устроенной во дворе цистерне или, попросту, луже; обмыв, его вытирали сухою травой, поили, а затем запирали в тирири.
Пурна оказался стариком-шикари в весьма расслабленном состоянии. Его маленькие черные глаза с желтыми белками, как после разлития желчи, пугливо перебегали от его госпожи ко мне. Он, видимо, не понимал, зачем его призвали в гостиную саабов.
– Скажи мне, Пурна, – начала решительно генеральша, – сколько вас, шикарей, ходило два месяца тому назад с Беттен-саабом на слона?
– Восемь человек, мам-сааб, Джотти-мальчик – девятый, – прохрипел с трудом старик, откашливаясь.
– Сколько вас теперь осталось?
– Я один, мам-сааб, – вздохнул шикари.
– Как? – воскликнула я в непритворном ужасе, – разве все остальные, даже и мальчик, умерли?
– Мурче (умерли), все умерли! – простонал старый охотник.
– Расскажи мам-сааб, как и отчего они умерли, – приказала генеральша.
– Муллу-курумбы их убили, животы вспухли у одного за другим, все и перемерли, последний – пять недель тому назад…
– Ну а как же этот-то спасся?
– Его я послала тотчас же к тоддам на излечение, – объяснила мистрис Морган. – Других они не приняли… пьющих они не берутся лечить и всегда отсылают назад: от того и мои добрые работники умерли… один за другим, до двадцати человек, – добавила она со вздохом. – Ну а этот старик выздоровел, к тому же он не дотрагивался до слона и нес только одно ружье, как он рассказывает. Беттен, как я слышала от него самого и других, угрожал шикарям, что если они не унесут трофей, слона домой, то он заставит их переночевать в лесу с курумбами до утра. Испуганные такою перспективой, они и отрезали скорее ногу, вырезали клыки, а затем унесли их домой. Пурна, который долго служил у моего сына в Майсуре, прибежал ко мне, и я его тотчас отослала к тоддам вместе товарищами. Но они не приняли никого, – кроме Пурны, который никогда не пьет. Ну а другие стали с того самого дня хиреть. Они ходили на наших глазах точно привидения, зеленые, худые, с огромными животами, и не прошло месяца, как они все умерли один за другим от лихорадки, по показанию военного доктора.
– Но ведь бедный мальчик не мог еще быть пьяницей? – спросила я. – Почему же хоть его не спасли ваши тодды?
– Здесь теперь пятилетние дети и те пьют, – ответила она с выражением отвращения на лице. – До нашего прихода в эти горы в Нильгири никогда не пахло спиртными напитками. Это одно из благодеяний внесенной нами цивилизации. А теперь…
– Что же теперь?..
– Теперь водянка у нас губит столько же людей, как и курумбы. Она их лучшая союзница… Иначе курумбы в таком близком соседстве с тоддами были бы безвредны.
На этом наш разговор кончился. Генеральша приказала запрячь двух огромных волов в такую же огромную карету и предложила мне поехать с ней на ее поселок за травами. Мы отправились.
Дорогой она мне рассказывала все время о тоддах и курумбах. Мистрис Морган – женщина с удивительной наблюдательностью и памятью, женщина энергичная, в высшей степени деятельная и храбрая. А надо иметь большой запас этого качества, чтобы ратовать, как то она делала, во имя правды и человеколюбия в продолжение сорока лет против англо-индийских понятий об общественных приличиях и установленных правилах жизни. Еще в то время как она была женою бедного капитана Ост-Индской Компании, которому, как и всем служащим, была воспрещена всякая частная спекуляция, она решилась, видя ежегодное приращение семейства, составить мужу и детям состояние. Она закупила огромное количество земли и лесов, продававшихся сорок лет тому назад за номинальную цену на вновь открытых горах, и стала хозяйничать. Она выписывала семена, засеяла первая несколько сот десятин пустыря эвкалиптом, чайными и кофейными деревьями; занялась разведением скота, и в продолжение нескольких лет молоко, масло и сыр ее двухсот превосходных коров наполняли все базары Нильгири. Она продолжала это, невзирая на нарекания гордого англо-индийского общества, даже когда ее муж из капитана сделался генералом. На замечание главнокомандующего она ему прямо отвечала, что так как ее муж не вор, а своего состояния не имеет, то правительство не имеет права пустить ее восьмерых детей по миру, запретив ей, частному лицу, заботиться об их благосостоянии. Она получила должное. Работая день и ночь, любимая туземцами, а поэтому находя и хороших помощников в своих рабочих, в двенадцать лет, говоря ее словами, она заработала своими руками пять леков.[53] Она продавала, покупала, спекулировала и собрала огромные деньги. Ее дом, выстроенный ею самой, – самый большой и великолепный в Уттакаманде. В нем теперь поселился на три года главнокомандующий, сэр Фредерик Роберте с женой. «Это моя единственная и самая горькая ошибка!» – жаловалась она мне часто.
– Он воображает, что может со мною поступать как с афганцем. Он вырубает мои любимые деревья, переделывает на свой лад мой дом и портит плантации…
Во время моего пребывания с ними, у них шла ожесточенная война…
К счастью, ее муж давно в отставке. Если нет героя для его valet de chambre, то тем менее имеется таковой для хозяина дома. Мистрис Морган держит афганистанского героя в ежедневном страхе.
Добрая мистрис Морган очень любит свои горы и гордится ими. Она сроднилась с ними и считает всех тоддов и даже баддагов-рабочих как бы частью своего семейства. Она не может простить правительству непризнания «чар» и их ужасающих результатов.
– Наше правительство просто глупо, – говорила она, волнуясь, в карете. – Оно отказывается назначить комиссию для проведения следствия и не желает верить в то, во что веруют все туземцы всех каст, пользуясь этими ужасными средствами для совершения безнаказанных преступлений гораздо чаще, нежели это может кому-то прийти в голову! Страх колдовства так велик у нас в народе, что часто люди готовы убить целую дюжину невинных особ колдовством другого рода, лишь бы вылечить одного больного человека, заподозренного в немощи от глаза курумбы… Раз я ехала верхом: вдруг моя лошадь, внезапно фыркнув и захрапев, неожиданно бросясь в сторону, чуть не выбила меня из седла. Присмотревшись, я увидела среди дороги очень странную вещь. То была большая плоская корзина, в которой лежала, тараща на прохожих безжизненные глаза, отрезанная голова барана, затем кокосовый орех, десять рупий серебром, рис и цветы. Эта корзина была поставлена у верхнего угла треугольника, составленного из трех тонких ниток, привязанных к трем колышкам. Все это было расположено так, что кто бы ни шел с той или с другой стороны дороги, должен был непременно наткнуться на эти нитки, порвать их и, таким образом, получить удар во всей его силе от убийственного сунниума, как этот род колдовства называется у нас. Это средство самое обыкновенное у туземцев. К нему прибегают весьма часто в случае болезней, исход которых грозит смертью. Тогда приготовляют сунниум. Кто до него дотронется, хотя до одной их ниток, получит болезнь, тогда как больной выздоравливает. Сунниум, на который я чуть было не наткнулась, был поставлен под вечер по дороге к клубу, по которой более всего ходят в темноте. Меня спасла лошадь, но я потеряла ее: через два дня она издохла. Не верьте после этого в сунниумы и колдовство! И ведь что меня более всего сердит, – продолжала она, – это то, что смерть вследствие колдовства всегда приписывается нашими докторами какой-то неизвестного качества лихорадке. Удивительная должна быть эта лихорадка, которая так умно и безошибочно умеет выбирать свои жертвы. Она никогда не нападает на тех, у кого нет ничего общего с курумбами. Она является лишь вследствие неприятной встречи с ними, ссоры или их злобы на жертву. Да в Нильгири нет, как и никогда не было никаких лихорадок. Это самое здоровое на земном шаре место. Мои дети не болели от рождения ни одного часа. Посмотрите на Эдит и Клару. Взгляните на силу и цвет лица этих девочек, – говорила она, указывая на дочерей.
Действительно, всякая мать имела бы право гордиться таким цветущим здоровьем своих детей. Не найдя места в переполненной нами карете, обе молодые девушки, бежавшие более четырех миль без устали возле ее дверей, переговаривались с нами также спокойно, как если бы они сидели на месте. Их огромные мальчишеские прыжки через рвы и канавы в продолжение часа с лишним только еще более разрумянили их и без того розовые щеки.
Но мистрис Морган не слушала моих искренних комплиментов их силе. Она продолжала бранить лекарей. Наконец, она прервала свои нарекания восклицанием:
– Взгляните! Вот один из прелестнейших муррти, тоддских поселков. Здесь живет их самый древний и святой капиллол.
Тодды, как уже сказано, народ полукочевой. От Рангасуами до Тоддабета вся поверхность горной цепи усеяна их мурртами, деревушками или поселками, если группа трех-четырех пирамидообразных жилищ может считаться поселком.
Такие жилища построены недалеко одно от другого и между ними, отличаясь от прочих величиной и более тщательной постройкой, всегда красуется тирири, «священный буйволятник». В нем за первою «комнатой», служащей ночным приютом для буйволов и особенно для буйволиц, комнатой огромных размеров, выстроена всегда другая комната. Эта комната, где царствует вечный мрак, потому что она не имеет ни окон, ни дверей, а единственный в нее вход – просто дыра в квадратный аршин, не более, – это и есть, по-видимому, храм тоддов; их Sancta Sanctorum, где совершаются никому неизвестные таинственные обряды. Даже вышесказанная дыра строится в самом темном углу уже и без того темного хлева, там, где желающим забраться в святилище пришлось бы долго искать этого входа. Туда не может вступить ни одна женщина, как и никто из женатых тоддов – то есть никто из класса мирян, или кутов. Одни тералли, «священнодействующие» имеют свободный доступ во внутренний тирири.
Само здание всегда окружено довольно высокою каменною оградой, внутри которой двор, или туэль тоже считается священным. Постройки, сгруппированные вокруг тирири, издали напоминают своею формой кибитки киргизов. Но они все каменные и смазаны крепчайшим цементом. Здания имеют обыкновенно от 1 до 15 футов в длину и от 8 до 10 в ширину, имея высоты от земли до края пирамидальной крыши не более 10 футов.
Тодды не живут днем в этих зданиях: они только ночуют в них. Невзирая ни на какую погоду, в самую вьюгу муссонов и под проливным дождем, можно видеть их сидящих группами или же расхаживающих парами. Тотчас после солнечного заката они влезают в крошечные отверстия своих миниатюрных пирамид. Одна огромная фигура за другою начинает исчезать в них; после чего, задвинув изнутри отверстие толстейшею деревянною ставней, очень замысловато движущейся на стержне и запирающейся посредством крепкого засова и двух выбоин в стене, тодда уже не показывается до утра. Его нельзя ни видеть, ни выманить из жилища после солнечного заката.
Тодды разделены на семь кланов или родов: в каждом клане считается сотня мужчин и дюжины две женщин. По собственному их уверению, эта численность не изменяется, да и не может измениться, существуя уже с первой эпохи их поселения в горах. Статистика подтверждает это за последние пятьдесят лет. По мнению англичан, этот странный факт неизменности в цифре их рождений и смертности, как бы замкнувший число тоддов в семь сотен на много веков, следует приписать полиандрии: у тоддов одна жена на всех братьев одной семьи, будь их дюжина.
Значительное меньшинство женского пола в ежегодных рождениях приписывалось сначала весьма распространенному между племенами Индии детоубийству. Но это никогда не было доказано. Несмотря на все принимаемые меры и неутомимое соглядатайство, несмотря даже на обещанную награду за донос со стороны англичан, почему-то сгорающих желанием поймать и уличить тоддов в противозаконном деянии, до сего дня невозможно было выследить ни одного такого случая. Тодды только презрительно улыбаются на все подозрения.
– Зачем нам убивать маленьких матерей? – говорят они. – Если бы они не были нам нужны, мы бы и не имели их. Мы знаем, сколько нам необходимо мужчин и сколько матерей, и лишнего мы не станем иметь.
Этот странный аргумент заставляет статистика и географа Торна в его книге о Нильгири писать с каким-то озлоблением: «Эти дикари, идиоты… Они смеются над нами!..» – заявляет он, сам не замечая, что приписывает идиотам способность так ловко мистифицировать высшую интеллектуальную расу.
Но люди давно знакомые с тоддами, изучавшие их самих и быт их годами, думают, что тодды дают свои показания серьезно и глубоко верят в заявленный факт. Они идут еще далее и открыто делают предположение, что тодды, как и многие другие племена, живущие, так сказать, в лоне природы, владеют гораздо большим числом тайн природы, а поэтому знакомы с практическою физиологией лучше, нежели наши ученые врачи. Люди эти вполне уверены, что ссылаясь на бесполезность прибегать к преступлению детоубийства, когда число «матерей» их племени находится в их распоряжении, тодды говорят одну правду, хотя их modus operandi в этом темном физиологическом вопросе и составляет для всех необъяснимую тайну.
На языке тоддов слова «женщина», «девочка» или «девушка» не существуют. Понятие о нашем поле у них неразрывно связано с понятием о материнстве. Поэтому у них и нет для них другого названия, на каком бы языке они не выражались. Говорят ли они о старухе или о годовалой девочке, тодды ее всегда называют «матерью», употребляя лишь такие прилагательные для ясности изложения, как «старая», «молодая» или «маленькая».
– Наши буйволы, – иногда замечают они, – определили раз и навсегда число наших людей: от них зависит и число матерей.
Тодды никогда долго не заживаются на одном муррте, а переходят из одного в другой по мере истребления буйволами подножного корма. Благодаря почве и изобилию растительности на горах этот корм не имеет себе подобного в Индии. Поэтому, вероятно, их буйволы и превышают величиной и силой все встречаемые в других частях не только страны, но и всего мира породы. Но опять и в этом даже проявляется нечто загадочное. Есть у баддагов и у плантаторов буйволы, которые пользуются таким же хорошим кормом; почему же, спрашивается, эти буйволы гораздо менее ростом и слабее, чем тот же скот в «священных стадах» тоддов? Их животные буквально гигантской величины, словно это последние остатки допотопных прародителей. Всем известно, что, невзирая на все улучшения породы, старания собственников-плантаторов не увенчались успехом: их буйволам никогда не сравняться с буйволами тоддов, которые к тому же упорно отказываются одолжить свой скот для скрещения пород. Впрочем, благодаря климату, отсутствию мух, оводов и мошек, все породы буйволов и быков, а также и баранов, великолепны в этих горах и составляют исключение в Индии.
Каждый клан, которых, как сказано, всего семь, разделяется на несколько больших семейств; каждое семейство, смотря по числу душ, имеет свой особенный домик, даже два или три домика в муррте, на нескольких пастбищах. Таким образом, каждая семья имеет готовый кров, на которое бы из пастбищ она не перешла, а иногда и несколько таких одной ей принадлежащих поселков с неизбежным тирири, храмом-буйволятником. До прихода англичан и прежде чем они рассеялись, как чужеядное растение по всей поверхности Нильгири, тодды, удаляясь из одного муррта в другой, оставляли тирири пустыми, как и прочие здания. Но, заметив любопытство и нескромность новых пришельцев, которые с первых дней своего насильственного вторжения старались проникнуть в их священные здания, тодды стали осторожнее. Они уже не доверяют, как доверяли прежде, и уходя, оставляют при тирири священнодействующего «тералли»,[54] который ныне стал известен под именем поллола[55] с его ассистентом капиллолом и двумя буйволицами.
«Целых сто девяносто семь поколений жили мы спокойно на наших горах, – жаловались тодды властям, – и ни один человек, кроме наших тераллиев, не осмеливался заносить ногу на трижды священный порог тирири. Буйволы гневаются… запретите белым братьям подходить к туаэллю (священной ограде): не то беда будет, страшная беда!»
И власти благоразумно запретили поселенцам из долин, особенно любопытным и еще чаще нахальным англичанам и их миссионерам вторгаться в туаэлли и даже подходить к ним. Но они успокоились тогда только, когда двое из них были в разное время убиты буйволами: подняты на их острые, огромные рога и буквально раздавлены до смерти под тяжелыми ногами. Это животное презирает даже тигра, который редко смеет тягаться с ним.
Так никто до сих пор и не узнал, какая тайна скрывается в комнате за буйволятником. Даже миссионер Метц не успел разрешить загадки в тридцать лет общего сожительства. Описание и сведения по этой части майора Фрезера[56] и других этнологов и писателей оказались теперь вполне фантастическими. Майор «залез в комнату за буйволятником и нашел в этом столь интересовавшем всех храме грязную и совершенно пустую комнату», по той простой причине, что участок вместе со зданием на нем был уступлен тоддами городу за другое, более отдаленное пастбище, но гораздо обширнее. Все, что было в домиках и храме, было вынесено, и здания предоставлены на слом.
Кроме своих буйволов тодды не занимаются никаким другим скотоводством или хозяйством. Они не держат ни коров, ни баранов, ни лошадей, ни коз, ни даже какой-либо птицы. Они не терпят кур, потому что «петухи беспокоят ночью и будят своим криком уставших буйволов», – объяснил мне один старик. У тоддов, как уже сказано, нет даже собак, хотя и можно найти у каждого баддага в доме это полезное и даже необходимое в таких лесных трущобах животное. Тодды не занимаются теперь, как не занимались до прихода англичан никакою работой: не сеют и не жнут, и однако имеют, по-видимому, всего вдоволь, хотя денежными делами не обременяются и в деньгах толка вовсе не знают за исключением немногих стариков. Женщины их очень красиво и оригинально вышивают края своих белых простынь, их единственный покров; но мужчины открыто презирают всякую ручную или телесную работу. Вся их любовь, помышления и религиозные чувства сосредоточены на великолепных буйволах. Но их женщины не допускаются к ним; доение буйволиц и уход за ними принадлежит исключительно мужчинам.
Через несколько дней после моего приезда в сопровождении только дам и детей мы отправились посетить муррти милях в пяти от города. В этом поселке теперь жило несколько семейств тоддов, и старик тералли с целою свитой «священнодействующих», как нам говорили. Я уже имела случай видеть нескольких тоддов, но не видала еще ни их женщин, ни обрядов с буйволами. Мы ехали с намерением посмотреть, если будет дозволено, церемонию загона буйволов в хлев, о которой мне так много рассказывали и которую мне очень хотелось видеть. Было уже около пяти часов вечера, и солнце близилось к закату, когда мы остановились у опушки леса и, выйдя из кареты, пошли пешком к большой поляне. Тодды возились с буйволами и не обратили на нас внимания, даже когда мы подошли к ним довольно близко. Но буйволы заревели. Один из них, очевидно главный, с серебряными колокольчиками на огромных закрученных рогах, отделясь от стада, подошел к самому краю дороги. Повернув к нашей группе высоко поднятую голову, он устремил на нас свои блестящие огненные глаза и громко замычал, словно спрашивая, кто мы такие…
Говорят, что буйволы ленивы и глупы, и что глаза их ничего не выражают. Я вполне разделяла это мнение, пока не познакомилась с буйволами тоддов, и особенно с этим, словно заговаривавшим с нами на своем языке животным. У этого глаза горели, словно два угля, и в его косвенном, беспокойном взгляде светилось положительно чувство как бы удивления и вместе с тем недоверия.
– Не подходите к нему, – закричали мне спутники, – Это их вожак и самый священный изо всего стада! Он очень опасен.
Но я и не думала подходить, а напротив, стала было ретироваться быстрее, нежели подошла, когда юноша, высокий и стройный, словно Гермес среди быков Юпитера, очутился одним прыжком между буйволом и нами. Сложив руки и нагнувшись перед «священною» мордой, он быстро наклонился к уху животного и стал шептать вполголоса никому непонятные слова. Тогда произошло нечто весьма странное, до того странное, что если бы факт этого не был мне подтвержден другими, то я сочла бы его за галлюцинацию, вследствие множества слышанных мною в эти дни историй и анекдотов об этих священных животных.
Буйвол при первых словах юного тералли повернул к нему голову и точно слушал и понимал. Взглянув в нашу сторону, как бы желая осмотреть нас еще внимательнее, он стал кивать головой, испуская короткие, отрывистые, будто осмысленные мычания и как бы отвечая на почтительные замечания тералли. Затем бросив на нашу компанию уже равнодушный взгляд, буйвол повернулся к дороге спиной и тихо пошел назад к своему стаду…
Вся эта сцена была до того комична и так сильно напоминала разговор русского мужика с медведем «Михайло Иванычем» на цепи, что я чуть было не рассмеялась.
Взглянув на серьезные и немного смущенные лица моих спутниц, я невольно удержалась.
– Видите, что я говорю вам правду! – полуторжественно, полубоязливо шепнула мне на ухо девочка лет пятнадцати. – Буйволы и тералли понимают друг друга, они разговаривают между собою, как люди.
К моему изумлению, мать не остановила девочку, не сделала никакого замечания. На мой вопросительный, удивленный взгляд она только ответила как бы тоже с маленьким смущением: «Тодды во всем странное племя… Они родятся и живут среди буйволов. Они дрессируют их годами, и действительно можно подумать, будто они ведут между собою разговоры».
Узнав мистрис Т. и ее семейство, женщины вышли на дорогу и окружили нас. Их было пять: одна с ребенком совершенно голым, невзирая на холодный дождевой вихрь; три молодые и очень красивые и одна старуха, еще очень благообразная, но зато уж очень грязная. Эта подошла прямо ко мне и спросила, должно быть по-канарезки: кто я такая. Вопроса я, конечно, не поняла и поэтому за меня ответила одна из молодых девушек. Но когда мне были переведены как вопрос, так и ответ, то последний показался мне чрезвычайно оригинальным, хотя и не очень правдоподобным.
В этом ответе я была представлена публике «чужеземной матерью и любящей дочерью буйволов», по уверению переводчицы. По-видимому, это описание успокоило и даже обрадовало грязную старуху, потому что без такой рекомендации, как я узнала после, меня бы и не допустили присутствовать при вечерних обрядах с буйволами. Старуха тотчас же побежала и, вероятно, передала сведения другому, старшему тералли, который, будучи окружен группой молодых священнодействующих, стоял вдали в живописной позе, опершись локтем на блестящую черную спину уже знакомого нам буйвола «вожака». Он тотчас пошел к нам и заговорил с мистрис С., которая знала их язык не хуже туземца.
Какой представительный великолепный старик! Я невольно сравнивала этого аскета гор с такими же аскетами индусами и мусульманами. Сколько последние кажутся расслабленными, мумиеобразными, столько тералли-тодда поражал нас здоровьем и силою своего мощного, высокого и крепкого, как вековой дуб, тела. Седина еле серебрила его бороду и густые, падающие тяжелыми прядями на спину, волосы. Прямой как стрела, он подходил к нам не торопясь, и мне казалось, будто к нам приближается ожившая, вышедшая из своей рамы фигура Велизария. При виде этого чудно-живописного гордого старика, глядевшего царем, переодетым в рубище, и его шести замечательно мощных и красивых капиллолей, во мне проснулось с новою силой чувство жгучего любопытства, неутолимое желание узнать все, что только было возможно, о его племени и особенно о его тайнах.
Но то было напрасное и в ту минуту совсем неудовлетворимое желание. Я не говорила даже, как многие из моих европейских знакомых, на их языке. Мне оставалось ждать терпеливо и безропотно, наблюдать и принимать к сведению все, что мне будет дозволено увидеть.
В тот вечер я увидела только следующую любопытную церемонию, которая повторяется тоддами ежедневно.
Солнце почти совсем зашло за верхушкой деревьев, когда тодды стали готовиться к загону своей священной скотины. Рассыпанные по поляне штук сто буйволов мирно паслись вокруг «вожака», который никогда не оставляет своего наблюдательного поста в центре стада. У всех были привязаны колокольчики к рогам. Но тогда как у других они были медные бубенчики, «вожак» отличался чистым серебром своих колокольчиков и золотою серьгой в ухе.
Церемониал начался тем, что стали отделять буйволят от маток и запирать их в отдельные хлева, пристроенные к туэлю, до утра. Затем отворились широкие ворота очень низкой стены, до того низкой, что мы с дороги видели все происходившее в туэле. Звеня колокольчиками и погремушками, буйволы стали входить один за другим и устраиваться рядами. То были самцы, а буйволицы ждали очереди, которая приходила для них после. Каждого буйвола подводили к устроенной во дворе цистерне или, попросту, луже; обмыв, его вытирали сухою травой, поили, а затем запирали в тирири.