Страница:
Она повернулась, вмешалась в заполнявшую буфет толпу и исчезла. Наступило молчание. Мужчины переглянулись. Эдуард уставился в пол.
– Tant pis[30]. – Жан-Поль невозмутимо кончил писать на карточке и подозвал буфетчика. Карточка и пятифунтовая банкнота перешли из рук в руки. Жан-Поль с улыбкой обернулся.
– А теперь, mes amis[31], будем веселиться, так?
Жан-Поль был завсегдатаем многих модных ресторанов и ночных клубов лондонского Вест-Энда. Из-за того, что он был тем, кем был, тратил деньги не считая и давал щедрые чаевые, его встречали с радостным подобострастием, хотя он и его гости частенько позволяли себе лишнее. Заведения, которые он предпочитал, все культивировали клиентов, живших с шиком, богатых и слегка louche[32]. Жан-Поль предпочитал смешанное общество офицеров, лондонского света, воротил черного рынка, актрис и хористок. Обычными его приютами были «Каприз», «Плющ», кафе «Ройал» и – если вечер удавался и был многообещающим – дурно прославленные «Четыре сотни». Как клиент он был невзыскателен: его вполне устраивали хорошая кухня, умелое обслуживание, изобилие напитков, красивые женщины в поле зрения, бренчание рояля и, по возможности, – простор, чтобы потанцевать. Жан-Поль большего не требовал. Кафе «Ройал» ему нравится потому, говорил он, что там всегда можно отлично провести время. Зеркала в прихотливых рамах, суетящиеся официанты напоминали ему «Дом» или «Ротонду», напоминали ему Париж.
В этот вечер, когда его гостей угодливо провожали к столику, он был в прекрасном расположении духа. Часть своего пари он уже выиграл. Рядом с ним шли пятеро офицеров, Эдуард и две женщины. Хорошенькая, у которой были в «Леди, уймись!» три реплики, – наверное, Вайолет, решил Эдуард, потому что глаза у нее были фиалковые. Менее хорошенькая оказалась тут предположительно для того, чтобы оказывать Вайолет моральную поддержку. Она, как услышал от нее Эдуард, тоже была актрисой, хотя начинающей. В «Леди, уймись!» она запасная дублерша. Война сильно ударила по театральной профессии, сообщила она ему, очень сильно. Собственно, надеяться можно было только на гастрольную поездку по воинским частям от «Ассоциации зрелищных мероприятий для военнослужащих».
Жан-Поль громогласно не сомневался, что Эдуард отлично проведет вечер. Он потребовал, чтобы Эдуард сел между девушками – Вайолет слева от него, а Ирэн (это имя он очень галантно произнес на французский манер) справа. Сам Жан-Поль сел напротив, а остальные расположились кто как хотел.
Ирэн захихикала:
– До чего красиво он его произносит, правда, Ви? Куда романтичнее! Вот что значит француз!
– А как вы его произносите? – вежливо спросил Эдуард. Настроение у него начинало портиться.
– Ай-ри-ни! – Она снова захихикала. – Ужасно, правда? Мне оно никогда не нравилось, но что поделаешь – от имени, которое тебе дал господь, никуда не денешься, верно? Одним повезет, другим нет. Вот, например, Вайолет. По-моему, прелестное имя, согласны? Особенно когда глаза в тон. Я другим девочкам говорила: «Не надо ее называть „Ви“, честное слово, не надо». Просто стыд! Но что поделаешь? Ви она была и Ви осталась…
Эдуард повернулся и с любопытством посмотрел на Вайолет. Она не произнесла ни слова с того момента, когда вышла к ним из театра, и теперь тоже сидела молча. Одна худенькая рука сжимала ножку бокала для шампанского, другая крошила булочку. Очень хорошенькая, подумал он, но не того типа, который обычно привлекал Жан-Поля. Очень худая, с тонкими хрупкими костями – ее запястье он мог бы обхватить большим и указательным пальцами. Миниатюрное лицо сердечком, волнистые каштановые волосы. Она казалась хорошенькой, но заурядной, пока не поднимала глаза – те глаза, которые привлекли внимание Жан-Поля. Огромные, осененные густыми темными ресницами, сине-фиолетовые и бархатистые, как анютины глазки, они казались чуть-чуть мечтательными и чуть-чуть испуганными. Эдуард смотрел на глаза, на худые запястья, на ношеное платье из сиреневого шелка, на увядающую розу, которую она приколола у выреза, – и почувствовал жалость. Она выглядела как прирожденная жертва, и ему отчаянно захотелось, чтобы Жан-Поль оставил ее в покое.
– Вот что, мисс Фортескью! Вайолет, верно? Можно, я буду называть вас Вайолет! – Чог, сидевший с другого ее бока, наклонился к ней. – Жутко хорошая штучка, мы все так думаем. Жутко хорошая.
– Вы так считаете? – Фиолетовые глаза медленно поднялись и посмотрели в лицо Чога. Голос у нее был мелодичный, культурный, абсолютно не похожий на вульгарную крикливость Айрини.
– Еще бы. Ну, и вы тоже, это само собой. Жутко хороши в ней. – Истощив весь свой запас комплиментов, Чог лихорадочно начал подыскивать другую тему… – Наверно, это замечательно, то есть быть актрисой. Только жутко трудно. Не понимаю, как у вас получается. Заучить все эти реплики!
– Ну, три реплики запомнить не так уж трудно.
– Что? Ах ты! Да. Ну… Неужели только три? А мне казалось, их куда больше было.
– Вы очень любезны. Видимо, я произнесла их особенно удачно.
Эдуард посмотрел на нее с новым интересом. Ни намека на улыбку – она выглядела абсолютно серьезной. Чог, опасаясь, что над ним подтрунивают, замялся, но тут же захохотал. Подали шампанское. Айрини вновь завладела Эдуардом, и он слышал лишь обрывки разговора справа.
Франсуа, Пьер и Жан-Поль оживленно обсуждали ход войны: когда именно вступят в дело американцы, возьмут ли боши Москву, возьмет ли Роммель Тобрук, увидит ли кто-нибудь из них Францию вновь свободной. Когда Айрини ушла танцевать с Бинки, Эдуард было присоединился к их разговору, но никто его не слушал, так что он вскоре оставил свои попытки и, откинувшись в кресле, выпил шампанского, хотя знал, что уже хватил лишнего, и пожалел, что еще не взрослый и не может заняться ничем полезным, пожалел, что поссорился с Селестиной. Из-за этой ссоры он мучился весь день, а теперь алкоголь, духота, сигарный дым, рояль, раскрасневшиеся лица, громкие голоса – все внушало ему страстное желание вернуться к ней, укрыться в ее объятиях, дышать мирным спокойствием ее комнаты.
– А он правда барон де Шавиньи? – Неожиданно девушка, которую звали Вайолет, обернулась к нему. Вопрос застал его врасплох. Она кивнула через стол на Жан-Поля, который как раз предрекал, что бошей вышвырнут из Франции к концу сорок второго года. – Он ваш друг? Да?
– Он мой брат. – Эдуард с трудом вернулся в зал с Мейда-Вейл и заметил, что его язык чуть заплетается. – Нет-нет, он не барон де Шавиньи. Пока. Но будет. А сейчас это наш отец.
Изящно выщипанные брови Вайолет сошлись, образовав морщинку.
– Ах, так… Я просто подумала… Он написал так на карточке, вы понимаете? Той, которую послал за кулисы. И… я подумала, не розыгрыш ли это. Мужчины иногда устраивают такие розыгрыши, понимаете?
– Разве?
– Ну да. – Она сплела худые пальцы. – Если хотят уговорить, чтобы ты приняла приглашение, и тому подобное. Обычно я отвечаю «нет», понимаете? Но сегодня мне было тоскливо. Я устала. И была заинтригована. Ну и согласилась.
– Мой брат часто заинтриговывает женщин.
Не успев договорить, он сообразил, что это не было верхом вежливости. На скулах у нее выступил легкий румянец, но она как будто не очень оскорбилась.
– Вы меня предостерегаете?
Она изогнула брови и раскрыла глаза пошире, кокетливо, но не слишком умело. Эдуард ощутил раздражение. Он ошибся: она была совершенно такая же, как все другие женщины, которых Жан-Поль одарял своим вниманием и бросал. Дурочка, подумал он.
– Кто знает? – Он пожал плечами. – А вы нуждаетесь в предупреждениях?
Она покраснела сильнее, а он почувствовал, что был груб, и сразу пожалел, что не сдержался.
– Не знаю. Я в Лондоне совсем недавно. Я выросла в Девоншире.
Эдуард понял, что это просьба, что ему следует расспросить ее о Девоншире – несомненно, ей этого очень хотелось. Но он там никогда не бывал, не знал там никого, и – в тот момент – его мозг просто чурался этого графства. Наступило неловкое молчание, кончившееся, когда девушка, которую звали Вайолет, нервно подняла бокал с шампанским.
– Ну что же, – сказала она. – Сегодня ведь день вашего рождения? Поздравляю и желаю счастья.
Это было последнее, что она ему сказала. Вскоре после этого Жан-Поль начал проявлять признаки нетерпения и все время поглядывал на свои часы. Пьер пришел в слезливое настроение: мысль о судьбе la belle France[33] стала ему невыносимой. Жан-Поль выпроводил их всех в смоляную темноту Пиккадили-Серкус и объявил, что ночь еще молода.
Кое-кто воспротивился. Пьер и Франсуа начали прощаться. Собрат-офицер преподнес им бутылочку виноградной водки, а потому они намерены вернуться домой и пить ее, продолжая свой спор. Бинки с утра должен был явиться к начальству и решил, что продолжать было бы неблагоразумно. Эдуард всем своим существом чувствовал, что ночь вовсе не молода, а ужасающе стара и чем скорее ей придет конец, тем лучше. Но он увидел, как лицо Жан-Поля темнеет от разочарования, и промолчал. Сэнди изъявил готовность продолжить веселье. И Жан-Поль ожил.
Трое мужчин, один мальчик и две девушки погрузились в «Даймлер» Чога. Сначала следовало доставить дам домой. На это ушло гораздо больше времени, чем можно было ожидать, ибо девушки снимали комнаты в Айлингтоне, о котором Чог ничего не знал и упрямо утверждал, что ехать туда надо через Басингсток. Эдуарду чудилось, что они колесят по затемненным улицам часы и часы, а Чог то и дело провозглашал, что они уже добрались и что, попадись он сейчас патрулю военной полиции, ему крышка. Сэнди предусмотрительно прихватил бутылку коньяка; девушки сидели на коленях у мужчин и все, кроме Вайолет и Эдуарда, громко пели – фальшиво, но с подъемом.
– Глупые мальчики! Вы совсем сумасшедшие. Нет, правда! – Айрини испустила пронзительный визг. – Мы приехали! Я же говорила. Вот же Ангел. Теперь направо, и опять направо… Приехали! Есть желающие выпить на сон грядущий?
– Айрини! Уже поздно. Мне кажется, это лишнее.
Девушка по имени Вайолет выбралась из машины первая; Айрини вывалилась следом, хихикая и пища от щипков.
– Кто-то ущипнул мою попку! Нет, правда. Честное слово, Ви, вот сюда. Вы гадкие мальчики. Я же говорила тебе, Ви, говорила, никогда не доверяй французу…
– Mesdmes[34]! – Жан-Поль тоже выбрался из машины. Он поцеловал им руки с изысканной любезностью – чтобы, подумал Эдуард, избавиться от них побыстрее и без лишних хлопот. Руку Вайолет он задержал в своей заметно дольше, чем руку Айрини. – Вы оказали мне большую честь… A votre service… Au revoir…[35]
Он проводил их до двери, подождал, чтобы они вошли, потом, пошатываясь, вернулся к «Даймлеру» и влез внутрь.
– Черт, Жан, густо мажешь… – Сэнди зевнул под скрежет передач; Чог рванул, и машина круто развернулась, едва не задев фонарный столб. – Я же объяснил, что девочка чинная. Только время терять.
– А почему бы и нет? – Жан пожал плечами и подмигнул Эдуарду. – Чепуха! Во всяком случае мы от них избавились. Поехали в «Четыре сотни»…
Они поехали в «Четыре сотни», но Жан вскоре сказал, что ему там надоело. Тогда они отправились в заведение под названием «У Вики», где молодой человек, очень накрашенный, играл на рояле и пел. Они выпили там коньяку, а потом Сэнди сказал, что не желает оставаться в одном помещении с такими жуткими педиками.
Они выбрались на тротуар, и Эдуард увидел, что улица как-то странно поднимается и опускается, точно на волнах. Он высказал предположение, что им пора бы домой.
– Домой? Домой? – Чог, казалось, взбесился от этого слова. Он, шатаясь, прошелся по тротуару, размахивая кулаками. – Это же Лондон! Идет война! Мы не можем домой! Кто это предложил? Пусть повторит, черт подери, и я из него лепешку сделаю…
– Никто этого не говорил. Никто ничего не говорил… – Сэнди что-то успокоительно промычал. Потом добавил: – Дело в чем? В чем загвоздка? А в том, куда нам ехать? То есть где человек может провести время приятно? Вот что нам нужно. Вот что мы заслужили, а? Приятно провести время на добрый английский лад.
Из тьмы вырисовался Чог, его круглое лицо побледнело и засияло от озарения. Он замахал руками, как ветряная мельница.
– Я знаю. Ей-богу, знаю! Едем к Полине. Полина – самое оно!
Жан-Поль и Сэнди переглянулись.
– К Полине? А нас впустят, как ты думаешь, Чог?
– Впустят? Впустят? Конечно, впустят. – Чог целеустремленно направился к «Даймлеру», который одним колесом стоял на тротуаре. – Вы же со мной! – величественно объяснил Чог. – В Лондоне нет такого места, где меня не приняли бы с распростертыми объятиями. И моих друзей. Моих самых лучших друзей.
– Но можно ли? – Сэнди остановился и ткнул локтем Жан-Поля. – А Эдуард?
– Эдуард – прекрасно! Эдуард мой друг! – Чог обвил толстой рукой плечи Эдуарда и еле устоял на ногах. – У него ведь день рождения, верно? Он теперь мужчина. Ты же мужчина, Эдуард, верно? Ты хочешь поехать к Полине, верно?
– Конечно, хочет, – покончил с сомнениями Жан-Поль и, распахнув дверцу «Даймлера», втолкнул брата внутрь. Эдуард поник на кожаном сиденье. Жан-Поль влез следом за ним и погладил его по бедру. – Но мама ни слова, э? Она может подумать, что ты еще мал. Женщины в таких вещах не разбираются.
– Женщины? Кто упомянул про женщин? – Чог забрался на место водителя и пытался нащупать рулевое колесо. – Я спою вам песенку про женщин. Эта песня – замечательная песня, и в ней про это есть все. Я ее сейчас же вам спою.
И спел.
Точно стервятник, почуявший падаль, Полина Симонеску приехала в Лондон в 1939 году, едва началась война. Никто точно не знал ее прошлого, но слухов ходило предостаточно: она румынка; она выросла в Париже; она была любовницей короля Кароля; в ней течет цыганская кровь – или еврейская – или арабская; прежде она содержала самый роскошный бордель в Париже, но, подобно барону де Шавиньи, предвидела, что туда явятся немцы, и уехала как раз вовремя. У нее имелись деньги, но ее мэйферское заведение финансирует: а) знаменитый, всеми уважаемый банкир, б) американская жена английского пэра, с которой она занимается лесбиянством, в) немецкий стальной король, стремящийся подорвать нравственный дух союзных офицеров. Она умеет молчать; она шпионка; она наркоманка; она не прикасается к спиртному. Ее мир лежал в сумеречной зоне, где наслаждения, обеспечиваемые деньгами и связями, варьировались от эксцессов до извращений; она никому не нравилась, но многие находили ее полезной. Для Чога она была просто содержательницей борделя вблизи Беркли-сквер. Только вот где? Они трижды объехали вокруг площади, прищуриваясь в темноту ответвляющихся улиц, а потом в «Даймлере» кончился бензин.
– Даже к лучшему, – объявил Чог, когда они выбрались на тротуар. – Пешком проще. Мой нос нас туда выведет.
Он свернул направо в темную улицу дорогих особняков, нащупал пеньки решеток XVIII века, переплавленных на корпуса бомб, и начал считать. Через три дома он остановился именно в тот момент, когда завыла сирена воздушной тревоги и в небе заметались лучи прожекторов.
– Merde[36]…
– Господи, да все в порядке! Мы уже пришли. Я же сказал, что мой нос не подведет… – Он задрал нос повыше, громко засопел и затявкал, как собака. Жан-Поль и Сэнди задыхались от хохота.
– Я чую. Я чую. Чу… О, добрый вечер!
На широкие ступеньки величественного крыльца упал тусклый свет. В открывшихся дверях стоял широкоплечий негр в белом костюме и с золотым браслетом на запястье.
Чог уставился на него. Тот уставился на Чога.
– Лорд Вивьен Ноллис. – Он указал на Сэнди. – Граф Ньюхейвен. Два моих старейших друга. Фра… французы.
Негр не шевельнулся.
– Черт побери. Я был тут в прошлый вторник! – Он начал искать бумажник.
Жан-Поль величественно выступил вперед.
– Барон де Шавиньи желал бы видеть мадам Симонеску.
Сложенная двадцатифунтовая купюра перешла из руки в руку, даже не зашелестев. Негр отступил в сторону, все четверо вошли, и дверь закрылась.
– Жан-Поль…
– Эдуард, заткнись!
По узкому коридору их проводили в великолепный, ярко освещенный холл. Пол был мраморным, огромная хрустальная люстра отбрасывала цветные блики на широкие полукружья лестницы, на два чудесных полотна Фрагонара и одно – Тициана. Нарисованная плоть зарябила в глазах Эдуарда. У подножия лестницы миниатюрная женщина протягивала руку жестом эрцгерцогини.
Полина Симонеску была не выше пяти футов, а может быть, и ниже, но для нее рост значения не имел. Черные как смоль волосы были гладко зачесаны, открывая красивое, чуть волчье лицо, с мощным носом и поблескивающими черными глазами. Она была в вечернем малиновом платье с вырезом, открывавшим по-мужски угловатые плечи. Два рубина величиной с голубиное яйцо висели на мочках ее ушей как два сгустка крови. Протянутую им руку обременяло кольцо с таким же камнем. Эдуард, наклоняясь над этой рукой, сразу узнал произведение мастерских де Шавиньи.
Она поздоровалась с каждым по очереди, немного помедлив, чтобы рассмотреть Жан-Поля.
– Monsieur le baron![37] – Краткая пауза. – Но, конечно же! Я знакома с вашим отцом. Надеюсь, он здоров?
Голос у нее был низкий, говорила она с заметным акцентом. Жан-Поль против обыкновения растерялся и пробормотал какой-то ответ, но она даже не притворилась, что слушает, а наклонила голову набок – по-птичьи, подумал Эдуард. Донесся приглушенный стенами грохот дальнего взрыва.
– Бомбы! – Она пожала широкими плечами. – Сейчас мы услышим грузовики. Они ассоциируются у меня с повозками, в которых возили приговоренных на гильотину, – но, разумеется, это просто фантазия. Идемте. Что будете пить? А курить? У нас есть превосходный коньяк. И последний ящик превосходного крюга тридцать седьмого года. Или вы предпочитаете солодовое виски?
Она вела их в направлении великолепной гостиной. Из полуоткрытых дверей до Эдуарда доносились звуки разговоров, смех, звон бокалов, шорох платьев. Он мельком увидел молодых мужчин в форме, более пожилых в вечерних костюмах, красивых женщин – только молодых. Он услышал пощелкивание рулетки. Пушистый ковер бежал рябью, высокие резные двери красного дерева изогнулись на петлях. Он прислонился к стене. Сэнди и Чог о чем-то шептались. Полина Симонеску обернулась.
– Но вы абсолютно правы. Этот вечер особый. Здесь Карлотта. – Она сделала паузу. – А также Сильви – возможно, вы ее помните, лорд Вивьен? И Лейла, наша маленькая египтяночка. Мэри – она приехала ко мне из Ирландии, истинная кельтская кровь, чудесные рыжие волосы. Кристина, Памела, Патрисия, Джоан – вам нравятся американки? Как видите, я предвосхищаю время, когда доблестные американские мальчики явятся на помощь союзникам. Джульетта. Аделина. Беатрис. Но нет. Сегодня вы, конечно, пожелаете увидеть Карлотту. У вас есть вкус. Карлотта не на каждый день. Но ведь сегодня день необычный. Сумасшедшее время – война, лихорадочное время для ваших нервов, нервов доблестных молодых людей. А Карлотта умеет так успокоить!
Она отступила в сторону.
– Вниз. Паскаль вас проводит. Я полагаю – крюг. И, может быть, кофе для нашего юного друга? У него немного усталый вид, и будет так жаль, если он не сможет…
– Принять участие? – докончил Сэнди со смешком. Глаза мадам Симонеску сверкнули черным огнем.
– Совершенно верно. – Она подняла руку, рубин багряно вспыхнул. – Паскаль.
Возник негр и поклонился.
– Suivez moi![38]
Когда-то это был винный погреб, подумал Эдуард, или темный полуподвал, обитель слуг. Но никаких следов былого не осталось, если не считать того, что комната не имела окон и освещалась лишь мерцающими свечами. Пол был устлан толстыми коврами, стены и потолок покрывал винного цвета бархат, а на нем висели серии картин в строгих черных рамках. Квадрат открытого паркета обрамляли подковой три тахты, также обитые винным бархатом, с двумя низкими столиками там, где они смыкались. На одном стояли два серебряных ведерка со льдом и с бутылками крюга, а на втором – серебряный поднос с черным кофе. Четверо гостей расселись. Паскаль откупорил шампанское, разлил его, разлил кофе и ушел, бесшумно притворив за собой дверь. В отдалении Эдуард услышал мягкие хлопки рвущихся бомб. Он выпил чашку кофе.
– Нам повезло. Мы тут одни.
– Мы почему-то в милости у старой стервы, не иначе. Может, ты ей нравишься, Жан-Поль? Или Эдуард затронул какую-то струну…
– А ты ее уже видел, эту Карлотту?
– Нет, но слышал.
– А правда, что она?..
– И даже больше. Так мне говорили.
– Одного за другим?
– Она так предпочитает.
– А остальные смотрят, пока она?..
– Ну разумеется.
– Черт! Кто будет первым?
– Атакуй, ребята! Кто нас сюда провел, хотел бы я знать?
– Все наляжем…
– Нет уж, черт дери. Я первый. Потом Жан. Потом ты.
– А Эдуард?
– Эдуард после Жана.
– В жопу! Почему я должен ждать?
– Терпение, mes amis. Будем вести себя как джентльмены…
– Ерунда собачья.
– Каждый по очереди. А потом…
– Да что потом, Христа ради?
– А потом мужчины среди нас устроят даме повторение…
– Опрокинь меня в ромашки…
– Где букашки…
– Да, в ромашки…
– И еще раз, и еще раз!
Они допели в унисон. Бодрый мужской хохот сменился тишиной.
– Черт. Жутковатое местечко, а, мальчики? Прямо как в нашей школьной часовне.
– Святое место.
– Как актриса сказала епископу.
– Актриса епископу сказала совсем другое.
– Не вскрыть ли нам вторую бутылочку шипучки? А, Жан-Поль?
Мягко хлопнула пробка.
– Проехало!
– Поднабраться храбрости…
Эдуард заснул. Открыв глаза, он обнаружил, что в голове у него заметно прояснилось. Сперва он не сообразил, где находится, потом увидел свечи, винный бархат и картины. Картины… Он уставился на них, не веря глазам. Руки и отверстия; гигантские груди и бедра; открытые рты; раздвинутые ягодицы; женщины распахнутые, нежно-розовые, точно спелые плоды. Мужчины, гордо пошатывающиеся под тяжестью колоссальных фаллосов. На мгновение комната показалась ему багровой, точно преисподняя. Свечи пылали, тени метались по красным стенам, слова и образы прокатывались по его сознанию, как валы черного прилива: исповедальня, отец Клеман, его прекрасная Селестина…
Селестина! Он встал.
– Жан-Поль, я не останусь.
Кто-то из них толкнул его так, что он снова упал на тахту. Рука Жан-Поля стальным обручем обвила его плечи.
– Не сейчас. Смотри!
Карлотта (видимо, это была она) только что вошла с еще двумя девушками.
Она осталась у дверей, они вышли на квадрат паркета между тахтами. Одна была белая, другая – негритянка. В руках белая держала шелковую подушку. Она положила ее на паркет, потом грациозно на нее опустилась и откинулась. Негритянка встала перед ней на колени. На обоих были свободные одеяния из прозрачного газа. Девушки смотрели друг на друга. Карлотта смотрела на четверых мужчин.
Она была высокой женщиной редкой красоты. Длинные волосы цвета воронова крыла, обрамляя лицо, ниспадали на красную шелковую шаль, окутывавшую ее плечи и грудь. Голова была надменно откинута, черные глаза смотрели высокомерно, накрашенный карминный рот был широким, губы – пухлыми. Платье из черного шелка плотно облегало талию и пышными складками ниспадало до полу. И стояла она в позе танцовщицы перед началом фламенко – готовая и застывшая.
Жан-Поль вздохнул, она запела. Девушки на полу подняли руки и обнялись. У Карлотты было горловое контральто, не очень мелодичное, но простонародная резкость придавала ему силу. Сначала она то отрывисто, то томно в манере ночных клубов спела по-испански песню, из которой Эдуард не понял ни слова. Потом по-немецки песню манящей порочности, пронизанную берлинской меланхолией. Дешевая музыка, но Эдуард был загипнотизирован: он чувствовал, что руки и ноги у него окаменели.
На полу перед ними девушки уже обнажились. Их тонкие тела с полными грудями были натерты лосьоном, волосы на лобке сбриты. Эдуарду это показалось безобразным. Их изящная пантомима оставила его холодным. Они начали двигаться в ритме музыки, медленно – три движения на четыре такта песни. Их руки и ноги сплелись и расслабились, кисти затрепетали и замерли. Темная кожа и светлая. Эдуард поднял глаза и встретил взгляд Карлотты. Его член подпрыгнул и отвердел. Карлотта сняла шаль.
Открылись обнаженные груди с нарумяненными сосками над верхним краем черного шелка, словно у критской жрицы минойских времен. Очень медленно, продолжая петь, она подняла руки и принялась поглаживать алые круги. Эдуард у видел, как набухли ее соски. Рядом с ним Жан-Поль испустил стон. Песня кончилась, но гипнотическая музыка звучала по-прежнему.
Ноги Карлотты были босы. Она бесшумно прошла через комнату к четырем мужчинам. Эдуард почувствовал, как шелк ее юбки скользнул по его брюкам. Она остановилась, переводя взгляд с одного лица на другое. Они молчали и только вперяли в нее глаза. Затем Чог напрягся и, наклонившись вперед, вцепился в черный шелк юбки.
– Tant pis[30]. – Жан-Поль невозмутимо кончил писать на карточке и подозвал буфетчика. Карточка и пятифунтовая банкнота перешли из рук в руки. Жан-Поль с улыбкой обернулся.
– А теперь, mes amis[31], будем веселиться, так?
Жан-Поль был завсегдатаем многих модных ресторанов и ночных клубов лондонского Вест-Энда. Из-за того, что он был тем, кем был, тратил деньги не считая и давал щедрые чаевые, его встречали с радостным подобострастием, хотя он и его гости частенько позволяли себе лишнее. Заведения, которые он предпочитал, все культивировали клиентов, живших с шиком, богатых и слегка louche[32]. Жан-Поль предпочитал смешанное общество офицеров, лондонского света, воротил черного рынка, актрис и хористок. Обычными его приютами были «Каприз», «Плющ», кафе «Ройал» и – если вечер удавался и был многообещающим – дурно прославленные «Четыре сотни». Как клиент он был невзыскателен: его вполне устраивали хорошая кухня, умелое обслуживание, изобилие напитков, красивые женщины в поле зрения, бренчание рояля и, по возможности, – простор, чтобы потанцевать. Жан-Поль большего не требовал. Кафе «Ройал» ему нравится потому, говорил он, что там всегда можно отлично провести время. Зеркала в прихотливых рамах, суетящиеся официанты напоминали ему «Дом» или «Ротонду», напоминали ему Париж.
В этот вечер, когда его гостей угодливо провожали к столику, он был в прекрасном расположении духа. Часть своего пари он уже выиграл. Рядом с ним шли пятеро офицеров, Эдуард и две женщины. Хорошенькая, у которой были в «Леди, уймись!» три реплики, – наверное, Вайолет, решил Эдуард, потому что глаза у нее были фиалковые. Менее хорошенькая оказалась тут предположительно для того, чтобы оказывать Вайолет моральную поддержку. Она, как услышал от нее Эдуард, тоже была актрисой, хотя начинающей. В «Леди, уймись!» она запасная дублерша. Война сильно ударила по театральной профессии, сообщила она ему, очень сильно. Собственно, надеяться можно было только на гастрольную поездку по воинским частям от «Ассоциации зрелищных мероприятий для военнослужащих».
Жан-Поль громогласно не сомневался, что Эдуард отлично проведет вечер. Он потребовал, чтобы Эдуард сел между девушками – Вайолет слева от него, а Ирэн (это имя он очень галантно произнес на французский манер) справа. Сам Жан-Поль сел напротив, а остальные расположились кто как хотел.
Ирэн захихикала:
– До чего красиво он его произносит, правда, Ви? Куда романтичнее! Вот что значит француз!
– А как вы его произносите? – вежливо спросил Эдуард. Настроение у него начинало портиться.
– Ай-ри-ни! – Она снова захихикала. – Ужасно, правда? Мне оно никогда не нравилось, но что поделаешь – от имени, которое тебе дал господь, никуда не денешься, верно? Одним повезет, другим нет. Вот, например, Вайолет. По-моему, прелестное имя, согласны? Особенно когда глаза в тон. Я другим девочкам говорила: «Не надо ее называть „Ви“, честное слово, не надо». Просто стыд! Но что поделаешь? Ви она была и Ви осталась…
Эдуард повернулся и с любопытством посмотрел на Вайолет. Она не произнесла ни слова с того момента, когда вышла к ним из театра, и теперь тоже сидела молча. Одна худенькая рука сжимала ножку бокала для шампанского, другая крошила булочку. Очень хорошенькая, подумал он, но не того типа, который обычно привлекал Жан-Поля. Очень худая, с тонкими хрупкими костями – ее запястье он мог бы обхватить большим и указательным пальцами. Миниатюрное лицо сердечком, волнистые каштановые волосы. Она казалась хорошенькой, но заурядной, пока не поднимала глаза – те глаза, которые привлекли внимание Жан-Поля. Огромные, осененные густыми темными ресницами, сине-фиолетовые и бархатистые, как анютины глазки, они казались чуть-чуть мечтательными и чуть-чуть испуганными. Эдуард смотрел на глаза, на худые запястья, на ношеное платье из сиреневого шелка, на увядающую розу, которую она приколола у выреза, – и почувствовал жалость. Она выглядела как прирожденная жертва, и ему отчаянно захотелось, чтобы Жан-Поль оставил ее в покое.
– Вот что, мисс Фортескью! Вайолет, верно? Можно, я буду называть вас Вайолет! – Чог, сидевший с другого ее бока, наклонился к ней. – Жутко хорошая штучка, мы все так думаем. Жутко хорошая.
– Вы так считаете? – Фиолетовые глаза медленно поднялись и посмотрели в лицо Чога. Голос у нее был мелодичный, культурный, абсолютно не похожий на вульгарную крикливость Айрини.
– Еще бы. Ну, и вы тоже, это само собой. Жутко хороши в ней. – Истощив весь свой запас комплиментов, Чог лихорадочно начал подыскивать другую тему… – Наверно, это замечательно, то есть быть актрисой. Только жутко трудно. Не понимаю, как у вас получается. Заучить все эти реплики!
– Ну, три реплики запомнить не так уж трудно.
– Что? Ах ты! Да. Ну… Неужели только три? А мне казалось, их куда больше было.
– Вы очень любезны. Видимо, я произнесла их особенно удачно.
Эдуард посмотрел на нее с новым интересом. Ни намека на улыбку – она выглядела абсолютно серьезной. Чог, опасаясь, что над ним подтрунивают, замялся, но тут же захохотал. Подали шампанское. Айрини вновь завладела Эдуардом, и он слышал лишь обрывки разговора справа.
Франсуа, Пьер и Жан-Поль оживленно обсуждали ход войны: когда именно вступят в дело американцы, возьмут ли боши Москву, возьмет ли Роммель Тобрук, увидит ли кто-нибудь из них Францию вновь свободной. Когда Айрини ушла танцевать с Бинки, Эдуард было присоединился к их разговору, но никто его не слушал, так что он вскоре оставил свои попытки и, откинувшись в кресле, выпил шампанского, хотя знал, что уже хватил лишнего, и пожалел, что еще не взрослый и не может заняться ничем полезным, пожалел, что поссорился с Селестиной. Из-за этой ссоры он мучился весь день, а теперь алкоголь, духота, сигарный дым, рояль, раскрасневшиеся лица, громкие голоса – все внушало ему страстное желание вернуться к ней, укрыться в ее объятиях, дышать мирным спокойствием ее комнаты.
– А он правда барон де Шавиньи? – Неожиданно девушка, которую звали Вайолет, обернулась к нему. Вопрос застал его врасплох. Она кивнула через стол на Жан-Поля, который как раз предрекал, что бошей вышвырнут из Франции к концу сорок второго года. – Он ваш друг? Да?
– Он мой брат. – Эдуард с трудом вернулся в зал с Мейда-Вейл и заметил, что его язык чуть заплетается. – Нет-нет, он не барон де Шавиньи. Пока. Но будет. А сейчас это наш отец.
Изящно выщипанные брови Вайолет сошлись, образовав морщинку.
– Ах, так… Я просто подумала… Он написал так на карточке, вы понимаете? Той, которую послал за кулисы. И… я подумала, не розыгрыш ли это. Мужчины иногда устраивают такие розыгрыши, понимаете?
– Разве?
– Ну да. – Она сплела худые пальцы. – Если хотят уговорить, чтобы ты приняла приглашение, и тому подобное. Обычно я отвечаю «нет», понимаете? Но сегодня мне было тоскливо. Я устала. И была заинтригована. Ну и согласилась.
– Мой брат часто заинтриговывает женщин.
Не успев договорить, он сообразил, что это не было верхом вежливости. На скулах у нее выступил легкий румянец, но она как будто не очень оскорбилась.
– Вы меня предостерегаете?
Она изогнула брови и раскрыла глаза пошире, кокетливо, но не слишком умело. Эдуард ощутил раздражение. Он ошибся: она была совершенно такая же, как все другие женщины, которых Жан-Поль одарял своим вниманием и бросал. Дурочка, подумал он.
– Кто знает? – Он пожал плечами. – А вы нуждаетесь в предупреждениях?
Она покраснела сильнее, а он почувствовал, что был груб, и сразу пожалел, что не сдержался.
– Не знаю. Я в Лондоне совсем недавно. Я выросла в Девоншире.
Эдуард понял, что это просьба, что ему следует расспросить ее о Девоншире – несомненно, ей этого очень хотелось. Но он там никогда не бывал, не знал там никого, и – в тот момент – его мозг просто чурался этого графства. Наступило неловкое молчание, кончившееся, когда девушка, которую звали Вайолет, нервно подняла бокал с шампанским.
– Ну что же, – сказала она. – Сегодня ведь день вашего рождения? Поздравляю и желаю счастья.
Это было последнее, что она ему сказала. Вскоре после этого Жан-Поль начал проявлять признаки нетерпения и все время поглядывал на свои часы. Пьер пришел в слезливое настроение: мысль о судьбе la belle France[33] стала ему невыносимой. Жан-Поль выпроводил их всех в смоляную темноту Пиккадили-Серкус и объявил, что ночь еще молода.
Кое-кто воспротивился. Пьер и Франсуа начали прощаться. Собрат-офицер преподнес им бутылочку виноградной водки, а потому они намерены вернуться домой и пить ее, продолжая свой спор. Бинки с утра должен был явиться к начальству и решил, что продолжать было бы неблагоразумно. Эдуард всем своим существом чувствовал, что ночь вовсе не молода, а ужасающе стара и чем скорее ей придет конец, тем лучше. Но он увидел, как лицо Жан-Поля темнеет от разочарования, и промолчал. Сэнди изъявил готовность продолжить веселье. И Жан-Поль ожил.
Трое мужчин, один мальчик и две девушки погрузились в «Даймлер» Чога. Сначала следовало доставить дам домой. На это ушло гораздо больше времени, чем можно было ожидать, ибо девушки снимали комнаты в Айлингтоне, о котором Чог ничего не знал и упрямо утверждал, что ехать туда надо через Басингсток. Эдуарду чудилось, что они колесят по затемненным улицам часы и часы, а Чог то и дело провозглашал, что они уже добрались и что, попадись он сейчас патрулю военной полиции, ему крышка. Сэнди предусмотрительно прихватил бутылку коньяка; девушки сидели на коленях у мужчин и все, кроме Вайолет и Эдуарда, громко пели – фальшиво, но с подъемом.
– Глупые мальчики! Вы совсем сумасшедшие. Нет, правда! – Айрини испустила пронзительный визг. – Мы приехали! Я же говорила. Вот же Ангел. Теперь направо, и опять направо… Приехали! Есть желающие выпить на сон грядущий?
– Айрини! Уже поздно. Мне кажется, это лишнее.
Девушка по имени Вайолет выбралась из машины первая; Айрини вывалилась следом, хихикая и пища от щипков.
– Кто-то ущипнул мою попку! Нет, правда. Честное слово, Ви, вот сюда. Вы гадкие мальчики. Я же говорила тебе, Ви, говорила, никогда не доверяй французу…
– Mesdmes[34]! – Жан-Поль тоже выбрался из машины. Он поцеловал им руки с изысканной любезностью – чтобы, подумал Эдуард, избавиться от них побыстрее и без лишних хлопот. Руку Вайолет он задержал в своей заметно дольше, чем руку Айрини. – Вы оказали мне большую честь… A votre service… Au revoir…[35]
Он проводил их до двери, подождал, чтобы они вошли, потом, пошатываясь, вернулся к «Даймлеру» и влез внутрь.
– Черт, Жан, густо мажешь… – Сэнди зевнул под скрежет передач; Чог рванул, и машина круто развернулась, едва не задев фонарный столб. – Я же объяснил, что девочка чинная. Только время терять.
– А почему бы и нет? – Жан пожал плечами и подмигнул Эдуарду. – Чепуха! Во всяком случае мы от них избавились. Поехали в «Четыре сотни»…
Они поехали в «Четыре сотни», но Жан вскоре сказал, что ему там надоело. Тогда они отправились в заведение под названием «У Вики», где молодой человек, очень накрашенный, играл на рояле и пел. Они выпили там коньяку, а потом Сэнди сказал, что не желает оставаться в одном помещении с такими жуткими педиками.
Они выбрались на тротуар, и Эдуард увидел, что улица как-то странно поднимается и опускается, точно на волнах. Он высказал предположение, что им пора бы домой.
– Домой? Домой? – Чог, казалось, взбесился от этого слова. Он, шатаясь, прошелся по тротуару, размахивая кулаками. – Это же Лондон! Идет война! Мы не можем домой! Кто это предложил? Пусть повторит, черт подери, и я из него лепешку сделаю…
– Никто этого не говорил. Никто ничего не говорил… – Сэнди что-то успокоительно промычал. Потом добавил: – Дело в чем? В чем загвоздка? А в том, куда нам ехать? То есть где человек может провести время приятно? Вот что нам нужно. Вот что мы заслужили, а? Приятно провести время на добрый английский лад.
Из тьмы вырисовался Чог, его круглое лицо побледнело и засияло от озарения. Он замахал руками, как ветряная мельница.
– Я знаю. Ей-богу, знаю! Едем к Полине. Полина – самое оно!
Жан-Поль и Сэнди переглянулись.
– К Полине? А нас впустят, как ты думаешь, Чог?
– Впустят? Впустят? Конечно, впустят. – Чог целеустремленно направился к «Даймлеру», который одним колесом стоял на тротуаре. – Вы же со мной! – величественно объяснил Чог. – В Лондоне нет такого места, где меня не приняли бы с распростертыми объятиями. И моих друзей. Моих самых лучших друзей.
– Но можно ли? – Сэнди остановился и ткнул локтем Жан-Поля. – А Эдуард?
– Эдуард – прекрасно! Эдуард мой друг! – Чог обвил толстой рукой плечи Эдуарда и еле устоял на ногах. – У него ведь день рождения, верно? Он теперь мужчина. Ты же мужчина, Эдуард, верно? Ты хочешь поехать к Полине, верно?
– Конечно, хочет, – покончил с сомнениями Жан-Поль и, распахнув дверцу «Даймлера», втолкнул брата внутрь. Эдуард поник на кожаном сиденье. Жан-Поль влез следом за ним и погладил его по бедру. – Но мама ни слова, э? Она может подумать, что ты еще мал. Женщины в таких вещах не разбираются.
– Женщины? Кто упомянул про женщин? – Чог забрался на место водителя и пытался нащупать рулевое колесо. – Я спою вам песенку про женщин. Эта песня – замечательная песня, и в ней про это есть все. Я ее сейчас же вам спою.
И спел.
Точно стервятник, почуявший падаль, Полина Симонеску приехала в Лондон в 1939 году, едва началась война. Никто точно не знал ее прошлого, но слухов ходило предостаточно: она румынка; она выросла в Париже; она была любовницей короля Кароля; в ней течет цыганская кровь – или еврейская – или арабская; прежде она содержала самый роскошный бордель в Париже, но, подобно барону де Шавиньи, предвидела, что туда явятся немцы, и уехала как раз вовремя. У нее имелись деньги, но ее мэйферское заведение финансирует: а) знаменитый, всеми уважаемый банкир, б) американская жена английского пэра, с которой она занимается лесбиянством, в) немецкий стальной король, стремящийся подорвать нравственный дух союзных офицеров. Она умеет молчать; она шпионка; она наркоманка; она не прикасается к спиртному. Ее мир лежал в сумеречной зоне, где наслаждения, обеспечиваемые деньгами и связями, варьировались от эксцессов до извращений; она никому не нравилась, но многие находили ее полезной. Для Чога она была просто содержательницей борделя вблизи Беркли-сквер. Только вот где? Они трижды объехали вокруг площади, прищуриваясь в темноту ответвляющихся улиц, а потом в «Даймлере» кончился бензин.
– Даже к лучшему, – объявил Чог, когда они выбрались на тротуар. – Пешком проще. Мой нос нас туда выведет.
Он свернул направо в темную улицу дорогих особняков, нащупал пеньки решеток XVIII века, переплавленных на корпуса бомб, и начал считать. Через три дома он остановился именно в тот момент, когда завыла сирена воздушной тревоги и в небе заметались лучи прожекторов.
– Merde[36]…
– Господи, да все в порядке! Мы уже пришли. Я же сказал, что мой нос не подведет… – Он задрал нос повыше, громко засопел и затявкал, как собака. Жан-Поль и Сэнди задыхались от хохота.
– Я чую. Я чую. Чу… О, добрый вечер!
На широкие ступеньки величественного крыльца упал тусклый свет. В открывшихся дверях стоял широкоплечий негр в белом костюме и с золотым браслетом на запястье.
Чог уставился на него. Тот уставился на Чога.
– Лорд Вивьен Ноллис. – Он указал на Сэнди. – Граф Ньюхейвен. Два моих старейших друга. Фра… французы.
Негр не шевельнулся.
– Черт побери. Я был тут в прошлый вторник! – Он начал искать бумажник.
Жан-Поль величественно выступил вперед.
– Барон де Шавиньи желал бы видеть мадам Симонеску.
Сложенная двадцатифунтовая купюра перешла из руки в руку, даже не зашелестев. Негр отступил в сторону, все четверо вошли, и дверь закрылась.
– Жан-Поль…
– Эдуард, заткнись!
По узкому коридору их проводили в великолепный, ярко освещенный холл. Пол был мраморным, огромная хрустальная люстра отбрасывала цветные блики на широкие полукружья лестницы, на два чудесных полотна Фрагонара и одно – Тициана. Нарисованная плоть зарябила в глазах Эдуарда. У подножия лестницы миниатюрная женщина протягивала руку жестом эрцгерцогини.
Полина Симонеску была не выше пяти футов, а может быть, и ниже, но для нее рост значения не имел. Черные как смоль волосы были гладко зачесаны, открывая красивое, чуть волчье лицо, с мощным носом и поблескивающими черными глазами. Она была в вечернем малиновом платье с вырезом, открывавшим по-мужски угловатые плечи. Два рубина величиной с голубиное яйцо висели на мочках ее ушей как два сгустка крови. Протянутую им руку обременяло кольцо с таким же камнем. Эдуард, наклоняясь над этой рукой, сразу узнал произведение мастерских де Шавиньи.
Она поздоровалась с каждым по очереди, немного помедлив, чтобы рассмотреть Жан-Поля.
– Monsieur le baron![37] – Краткая пауза. – Но, конечно же! Я знакома с вашим отцом. Надеюсь, он здоров?
Голос у нее был низкий, говорила она с заметным акцентом. Жан-Поль против обыкновения растерялся и пробормотал какой-то ответ, но она даже не притворилась, что слушает, а наклонила голову набок – по-птичьи, подумал Эдуард. Донесся приглушенный стенами грохот дальнего взрыва.
– Бомбы! – Она пожала широкими плечами. – Сейчас мы услышим грузовики. Они ассоциируются у меня с повозками, в которых возили приговоренных на гильотину, – но, разумеется, это просто фантазия. Идемте. Что будете пить? А курить? У нас есть превосходный коньяк. И последний ящик превосходного крюга тридцать седьмого года. Или вы предпочитаете солодовое виски?
Она вела их в направлении великолепной гостиной. Из полуоткрытых дверей до Эдуарда доносились звуки разговоров, смех, звон бокалов, шорох платьев. Он мельком увидел молодых мужчин в форме, более пожилых в вечерних костюмах, красивых женщин – только молодых. Он услышал пощелкивание рулетки. Пушистый ковер бежал рябью, высокие резные двери красного дерева изогнулись на петлях. Он прислонился к стене. Сэнди и Чог о чем-то шептались. Полина Симонеску обернулась.
– Но вы абсолютно правы. Этот вечер особый. Здесь Карлотта. – Она сделала паузу. – А также Сильви – возможно, вы ее помните, лорд Вивьен? И Лейла, наша маленькая египтяночка. Мэри – она приехала ко мне из Ирландии, истинная кельтская кровь, чудесные рыжие волосы. Кристина, Памела, Патрисия, Джоан – вам нравятся американки? Как видите, я предвосхищаю время, когда доблестные американские мальчики явятся на помощь союзникам. Джульетта. Аделина. Беатрис. Но нет. Сегодня вы, конечно, пожелаете увидеть Карлотту. У вас есть вкус. Карлотта не на каждый день. Но ведь сегодня день необычный. Сумасшедшее время – война, лихорадочное время для ваших нервов, нервов доблестных молодых людей. А Карлотта умеет так успокоить!
Она отступила в сторону.
– Вниз. Паскаль вас проводит. Я полагаю – крюг. И, может быть, кофе для нашего юного друга? У него немного усталый вид, и будет так жаль, если он не сможет…
– Принять участие? – докончил Сэнди со смешком. Глаза мадам Симонеску сверкнули черным огнем.
– Совершенно верно. – Она подняла руку, рубин багряно вспыхнул. – Паскаль.
Возник негр и поклонился.
– Suivez moi![38]
Когда-то это был винный погреб, подумал Эдуард, или темный полуподвал, обитель слуг. Но никаких следов былого не осталось, если не считать того, что комната не имела окон и освещалась лишь мерцающими свечами. Пол был устлан толстыми коврами, стены и потолок покрывал винного цвета бархат, а на нем висели серии картин в строгих черных рамках. Квадрат открытого паркета обрамляли подковой три тахты, также обитые винным бархатом, с двумя низкими столиками там, где они смыкались. На одном стояли два серебряных ведерка со льдом и с бутылками крюга, а на втором – серебряный поднос с черным кофе. Четверо гостей расселись. Паскаль откупорил шампанское, разлил его, разлил кофе и ушел, бесшумно притворив за собой дверь. В отдалении Эдуард услышал мягкие хлопки рвущихся бомб. Он выпил чашку кофе.
– Нам повезло. Мы тут одни.
– Мы почему-то в милости у старой стервы, не иначе. Может, ты ей нравишься, Жан-Поль? Или Эдуард затронул какую-то струну…
– А ты ее уже видел, эту Карлотту?
– Нет, но слышал.
– А правда, что она?..
– И даже больше. Так мне говорили.
– Одного за другим?
– Она так предпочитает.
– А остальные смотрят, пока она?..
– Ну разумеется.
– Черт! Кто будет первым?
– Атакуй, ребята! Кто нас сюда провел, хотел бы я знать?
– Все наляжем…
– Нет уж, черт дери. Я первый. Потом Жан. Потом ты.
– А Эдуард?
– Эдуард после Жана.
– В жопу! Почему я должен ждать?
– Терпение, mes amis. Будем вести себя как джентльмены…
– Ерунда собачья.
– Каждый по очереди. А потом…
– Да что потом, Христа ради?
– А потом мужчины среди нас устроят даме повторение…
– Опрокинь меня в ромашки…
– Где букашки…
– Да, в ромашки…
– И еще раз, и еще раз!
Они допели в унисон. Бодрый мужской хохот сменился тишиной.
– Черт. Жутковатое местечко, а, мальчики? Прямо как в нашей школьной часовне.
– Святое место.
– Как актриса сказала епископу.
– Актриса епископу сказала совсем другое.
– Не вскрыть ли нам вторую бутылочку шипучки? А, Жан-Поль?
Мягко хлопнула пробка.
– Проехало!
– Поднабраться храбрости…
Эдуард заснул. Открыв глаза, он обнаружил, что в голове у него заметно прояснилось. Сперва он не сообразил, где находится, потом увидел свечи, винный бархат и картины. Картины… Он уставился на них, не веря глазам. Руки и отверстия; гигантские груди и бедра; открытые рты; раздвинутые ягодицы; женщины распахнутые, нежно-розовые, точно спелые плоды. Мужчины, гордо пошатывающиеся под тяжестью колоссальных фаллосов. На мгновение комната показалась ему багровой, точно преисподняя. Свечи пылали, тени метались по красным стенам, слова и образы прокатывались по его сознанию, как валы черного прилива: исповедальня, отец Клеман, его прекрасная Селестина…
Селестина! Он встал.
– Жан-Поль, я не останусь.
Кто-то из них толкнул его так, что он снова упал на тахту. Рука Жан-Поля стальным обручем обвила его плечи.
– Не сейчас. Смотри!
Карлотта (видимо, это была она) только что вошла с еще двумя девушками.
Она осталась у дверей, они вышли на квадрат паркета между тахтами. Одна была белая, другая – негритянка. В руках белая держала шелковую подушку. Она положила ее на паркет, потом грациозно на нее опустилась и откинулась. Негритянка встала перед ней на колени. На обоих были свободные одеяния из прозрачного газа. Девушки смотрели друг на друга. Карлотта смотрела на четверых мужчин.
Она была высокой женщиной редкой красоты. Длинные волосы цвета воронова крыла, обрамляя лицо, ниспадали на красную шелковую шаль, окутывавшую ее плечи и грудь. Голова была надменно откинута, черные глаза смотрели высокомерно, накрашенный карминный рот был широким, губы – пухлыми. Платье из черного шелка плотно облегало талию и пышными складками ниспадало до полу. И стояла она в позе танцовщицы перед началом фламенко – готовая и застывшая.
Жан-Поль вздохнул, она запела. Девушки на полу подняли руки и обнялись. У Карлотты было горловое контральто, не очень мелодичное, но простонародная резкость придавала ему силу. Сначала она то отрывисто, то томно в манере ночных клубов спела по-испански песню, из которой Эдуард не понял ни слова. Потом по-немецки песню манящей порочности, пронизанную берлинской меланхолией. Дешевая музыка, но Эдуард был загипнотизирован: он чувствовал, что руки и ноги у него окаменели.
На полу перед ними девушки уже обнажились. Их тонкие тела с полными грудями были натерты лосьоном, волосы на лобке сбриты. Эдуарду это показалось безобразным. Их изящная пантомима оставила его холодным. Они начали двигаться в ритме музыки, медленно – три движения на четыре такта песни. Их руки и ноги сплелись и расслабились, кисти затрепетали и замерли. Темная кожа и светлая. Эдуард поднял глаза и встретил взгляд Карлотты. Его член подпрыгнул и отвердел. Карлотта сняла шаль.
Открылись обнаженные груди с нарумяненными сосками над верхним краем черного шелка, словно у критской жрицы минойских времен. Очень медленно, продолжая петь, она подняла руки и принялась поглаживать алые круги. Эдуард у видел, как набухли ее соски. Рядом с ним Жан-Поль испустил стон. Песня кончилась, но гипнотическая музыка звучала по-прежнему.
Ноги Карлотты были босы. Она бесшумно прошла через комнату к четырем мужчинам. Эдуард почувствовал, как шелк ее юбки скользнул по его брюкам. Она остановилась, переводя взгляд с одного лица на другое. Они молчали и только вперяли в нее глаза. Затем Чог напрягся и, наклонившись вперед, вцепился в черный шелк юбки.