Страница:
— А что тут сейчас будет? — спросила она у соседки. — Я думала, все эти благородные лорды и леди уже прослушали обедню в церкви…
— Я слыхала, — сообщила одна из женщин, — будто в церковь помещается немного народу, вот и решили сегодня перед пиром отслужить обедню для всех, кто тут собрался. Вон, смотри, слуги епископа несут алтарный столик с белым покрывалом, и все, что нужно. Тесс! Дай послушать!
Моргейне казалось, что она вот-вот сойдет с ума от гнева и отчаянья. Неужто они собираются осквернить Священные реликвии так, что уж невозможно будет очистить — использовать их в христианской обедне?
— Смотрите, люди, — нараспев произнес епископ, — сегодня старое уступает место новому. Христос восторжествовал над старыми, ложными богами, и теперь они склонятся пред именем Его. Ибо так Христос истинный сказал роду людскому: «Я семь путь и истина и жизнь». И еще сказал он: «Никто не приходит к Отцу как только через Меня». И в знак сего все то, что люди, не ведавшие еще истины, посвящали ложным богам, ныне посвящено будет Христу и станет служить Богу истинному…
Епископ продолжал говорить, но Моргейна уже не слышала его. Внезапно она осознала, что сейчас произойдет… «Нет! Я ведь поклялась Богине! Я не могу допустить такого святотатства!» Повернувшись, Моргейна коснулась руки Враны; даже здесь, посреди битком набитого зала, они были открыты друг для друга. «Они собираются воспользоваться Священными реликвиями Богини, чтоб вызвать божественную силу… того, который семь Единый… но они это сделают ради своего Христа, который всех прочих богов считает демонами, — во всяком случае, до тех пор, пока они не воззовут к нему!
Чаша, которую христиане используют во время обедни, — это заклинание воды, а тарелка, на которую они кладут свой святой хлеб, — священное блюдо стихии земли. И вот теперь они хотят, используя древние символы Богини, воззвать к одному лишь своему Христу; и вместо чистой воды святой земли, исходящей из прозрачнейшего источника Богини, они осквернят ее чашу вином!
В этой чаше Богини, о Матерь, таится котел Керидвен, что питает всех людей и из коего к людям исходят все блага этого мира. Ты взывала к Богине, своенравная жрица, — но выдержишь ли ты ее присутствие, если она и вправду ответит на твой зов?»
Моргейна стиснула руки, и воззвала к Богине с такой страстью и неистовством, какого она не ведала в своей жизни.
«Матерь, я — Твоя жрица! Молю, используй меня, как пожелаешь!»
И на нее водопадом обрушилась сила; сила хлынула сквозь ее тело и душу и переполнила Моргейну. Моргейне казалось, будто она становится все выше. Она не осознавала уже, что Врана поддерживает ее — словно чашу, что наполняют святым вином причастия…
Моргейна двинулась вперед, и ошеломленный епископ отступил перед нею. Она не испытывала ни малейшего страха, хоть и знала, что прикосновение к Священным реликвиям — смерть для непосвященного. «Как же Кевин сумел подготовить епископа? — подумалось ей самым краешком сознания. — Неужто он выдал и эту тайну?» Моргейна со всей отчетливостью осознала, что вся ее жизнь была лишь подготовкой к этому мигу — когда она, словно сама Богиня, взяла чашу обеими руками и подняла.
Впоследствии некоторые рассказывали, будто Святой Грааль несла по залу дева в блистающих белых одеждах. Другие говорили, что слышали, как по залу пронеслось могучее дуновение ветра и пение множества арф. Моргейна знала лишь, что она подняла чашу, и та засияла у нее в руках, словно огромный сверкающий рубин, и запульсировала, словно сердце… Моргейна подошла к епископу, и Патриций упал перед нею на колени.
— Пей, — прошептала Моргейна. — Это — святая сила… Епископ сделал глоток. «Интересно, что он сейчас видит?» — промелькнула у Моргейны мимолетная мысль. Она отошла — или это чаша двинулась дальше, увлекая Моргейну за собой? — и Патриций упал ничком.
Моргейна услышала, как пронесся, предшествуя ей, шум, подобный хлопанью множества крыл, и ощутила сладчайшее благоухание, с которым не мог сравниться ни ладан, ни все прочие благовония… Чаша — говорили позднее некоторые — была невидима; иные же утверждали, что она сверкала, словно звезда, и ослепляла всякого, кто осмеливался взглянуть на нее… Каждый, кто находился в зале, обнаружил, что перед ним появилось любимейшее его яство… Эта подробность повторялась во всех рассказах, и потому Моргейна не сомневалась, что она действительно несла тогда котел Керидвен. Но всего прочего она объяснить не могла — да и не хотела. «Она — Богиня и вершит то, что считает нужным».
Оказавшись перед Ланселетом, Моргейна услышала его благоговейный шепот: «Матушка, ты ли это? Или я грежу?» — и поднесла чашу к его губам. Ее переполняла нежность. Сегодня она была матерью всем им. Даже Артур преклонил перед нею колени, когда чаша на миг коснулась его губ.
«Я есть все — Дева и Матерь, подательница жизни и смерти. Вы забываете обо мне средь своих испытаний, те, кто зовет меня другими именами… знайте же, что я есмь Единая…» Изо всех людей, заполнявших огромный зал, одна лишь Нимуэ, подняв изумленный взгляд, узнала ее; да, Нимуэ с детства приучили узнавать Богиню, в каком бы обличье та ни явилась.
— Пей, дитя мое, — с беспредельным состраданием прошептала Моргейна. Нимуэ опустилась на колени и приникла к чаше, и Моргейна ощутила всплеск вожделения и стремления к возмездию, и подумала: «Да, и это тоже — часть меня…»
Моргейна пошатнулась, и почувствовала, как сила Враны поддерживает ее… Действительно ли Врана сейчас вместе с нею несет чашу? Или это лишь иллюзия, а Врана, сжавшись, сидит в углу и помогает Моргейне удержаться на ногах, направляя тот поток силы, что льется сейчас через них обеих в Богиню, несущую чашу? Впоследствии Моргейна так и не смогла понять, вправду ли она несла чашу, или все это было частью волшебства, которое она соткала для Богини… Но в тот момент ей казалось, что она несет чашу вдоль огромного зала, что люди опускаются на колени и пьют из чаши, что ее переполняют сладость и блаженство, что ее несут те огромные крылья, чей шелест слышится вокруг… В какой-то миг перед нею возникло лицо Мордреда.
«Я — не твоя мать, я — Матерь всего сущего…»
Галахад был бледен и преисполнен благоговейного трепета. Что он видит сейчас — чашу жизни или священную чашу Христову? А важно ли это? Гарет, Гавейн, Лукан, Бедивер, Паломид, Кэй… все старые соратники и многие другие, незнакомые Моргейне… Казалось, будто они идут откуда-то из-за пределов этого мира, — все те, кто когда-либо входил в число соратников, и даже те, кто ушел в мир иной, присоединились сегодня к ныне живущим — Экторий, и Лот, погибший много лет назад при горе Бадон; молодой Друстан, убитый Марком из ревности; Лионель; Боре; Балин и Балан — рука об руку, примирившиеся за порогом смерти… все, кто когда-либо восседал за Круглым Столом, собрались здесь в этот миг, не принадлежащий времени. Под конец перед Моргейной промелькнули мудрые глаза Талиесина. А потом перед нею оказался коленопреклоненный Кевин, и чаша была у его губ…
«И даже ты. Что бы ни ждало нас в грядущем — сегодня я прощаю всех…»
Наконец Моргейна подняла чашу и сама сделала глоток. Вода Священного источника показалась ей сладкой. И хотя Моргейна видела теперь, как едят и пьют все остальные, но все же, положив в рот кусочек хлеба, она почувствовала вкус медовых лепешек, тех самых, что пекла Игрейна еще в те времена, когда маленькая Моргейна жила в Тинтагеле.
Моргейна поставила чашу на алтарь, и та засверкала, подобно звезде…
«Пора! Давай же, Врана, — настал миг Великой магии! Чтоб перенести Авалон за грань этого мира, понадобилась сила всех друидов, но нам хватит и меньшего. Чаша, блюдо и копье должны исчезнуть. Они должны навеки уйти из этого мира. Они будут покоиться на Авалоне, и рука смертного никогда больше не коснется их. Их магия не будет больше вершиться в круге стоячих камней — они запятнаны, они стояли на христианском алтаре. Но их никогда больше и не осквернят священники узколобого бога, отрицающего все истины, кроме собственной…»
Моргейна почувствовала прикосновение Враны, сильные, цепкие руки — и ощутила за руками Враны иные, неведомо чьи… Огромные крылья взметнулись в последний раз, могучий порыв ветра пронесся по залу, и все стихло. Сквозь окна хлынул дневной свет; алтарь был пуст — остался один лишь смятый белый покров. Моргейна заметила бледное, испуганное лицо епископа Патриция.
— Господь посетил нас, — прошептал епископ, — и сегодня мы пили вино жизни из Святого Грааля…
Гавейн стремительно вскочил.
— Но кто похитил священный сосуд?! — вскричал он. — Мы видели, как он исчез… Клянусь, что отправлюсь на поиски и верну Грааль в Камелот! И я проведу в этих поисках год и день, если только не пойму…
«Конечно, это должен был оказаться Гавейн, — подумала Моргейна. — Он всегда первым бросался навстречу неизвестности!» И все же его горячность сыграла на руку Моргейне. Галахад поднялся на ноги; он был бледен, и лицо его светилось от волнения.
— Год, сэр Галахад? Я клянусь, что потрачу на эти поиски всю свою жизнь, если потребуется, и не успокоюсь, пока вновь не увижу Святой Грааль!..
Артур вскинул руку и попытался было что-то сказать, но всех уже охватило нервное возбуждение: все заговорили одновременно, что-то выкрикивая, перебивая друг друга, спеша тоже дать обет.
«Теперь этот поиск станет им милее всего на свете, — подумала Моргейна. — Все войны выиграны, в стране царит мир. А ведь даже римские императоры в промежутках между войнами отправляли свои легионы строить дороги и захватывать новые земли. И вот теперь им кажется, что это деяние снова объединит их и зажжет прежним пылом. Они вновь стали соратниками, рыцарями Круглого Стола — но в погоне за Граалем они рассеются по всему свету… во имя того самого бога, которого ты предпочел Авалону, Артур! Богиня вершит свою волю, как считает нужным…»
Встал и заговорил Мордред, — но сейчас внимание Моргейны было безраздельно приковано к распростершейся на полу Вране. Толпившиеся в том же углу крестьянки никак не могли унятся — все говорили о тех прекрасных яствах и питье, что они отведали, пока на них действовали чары котла Керидвен.
— Это было белое вино, сладкое и душистое, словно свежий мед и виноград… Я его пробовала всего раз, давным-давно…
— А у меня был сливовый пирог, с начинкой из слив и изюма, и с подливкой из замечательного красного вина… Я в жизни не ела ничего вкуснее…
Но Врана лежала недвижно, бледная, словно смерть, и, склонившись над подругой, Моргейна поняла то, что в глубине сердца своего знала с первого взгляда. Бремя Великой магии оказалось чересчур тяжким для истерзанной страхом жрицы. Врана, отдавшись Великой магии, продержалась до тех пор, пока Грааль не перенесся на Авалон. Позабыв о себе, она выплеснула все свои силы, без остатка, чтоб поддержать Моргейну, ставшую на краткий миг воплощением Богини. А затем, когда божественная сила ушла — с нею ушла и жизнь немолодой женщины. Моргейна упала на тело подруги, раздираемая горем и отчаяньем.
«Я убила и ее! Воистину — ныне я убила последнего человека, которого любила… Матерь Керидвен, ну почему на ее месте не оказалась я? Мне незачем больше жить и некого любить, — а ведь Врана никогда в жизни не причинила вреда ни единому живому существу».
Моргейна заметила, что Нимуэ сошла с возвышения — девушка сидела рядом с королевой, — и принялась о чем-то сердечно беседовать с мерлином, а потом доверительно коснулась его руки. Артур разговаривал с Ланселетом, и у обоих по лицу текли слезы; потом они обнялись и поцеловались, как в юные годы. Затем Артур покинул Ланселета и пошел по залу.
— Все ли в порядке, народ мой?
Все наперебой спешили рассказать королю о волшебных яствах, но когда он подошел поближе, кто-то воскликнул:
— Артур, мой лорд, — тут глухонемая старуха! Она скончалась, — не выдержала таких переживаний.
Артур подошел к Моргейне, продолжавшей прижимать к себе бездыханное тело Враны. Моргейна не подняла головы. Вот сейчас он узнает ее, закричит, обвинит в колдовстве…
— Это — твоя сестра, добрая женщина?
Голос Артура звучал мягко, но отстраненно. «Конечно, — подумала Моргейна, — ведь сейчас он говорит не с сестрой, не со жрицей, не с женщиной, равной ему по положению — перед ним всего лишь старая крестьянка, согбенная, седая, в обносках».
— Я соболезную твоему горю. Но Бог забрал ее в благословенный миг, и ангелы Господни вознесли твою сестру на небо. Если хочешь, оставь ее здесь для погребения. Ее похоронят в церковном дворе.
Столпившиеся вокруг женщины затаили дыхание. Моргейна и сама понимала, что Артур предложил ей величайшую милость — как он сам это понимал. И все же ответила, продолжая скрывать лицо под капюшоном плаща:
— Нет.
А потом, словно подчиняясь неясному порыву, Моргейна подняла голову и взглянула в глаза Артуру.
Они слишком сильно изменились… она сделалась старухой — но и в Артуре мало что осталось от юного Короля-Оленя…
Узнал ли ее Артур? Это навеки осталось для Моргейны загадкой. На миг их взгляды встретились, а затем король мягко произнес:
— Так значит, ты хочешь забрать ее домой? Что ж, будь по-твоему. Скажи моим конюхам, чтоб тебе дали лошадь, — покажешь им вот это. — И он вложил в руку Моргейне свое кольцо. Моргейна опустила голову и крепко зажмурилась, чтоб удержать слезы, а когда она снова выпрямилась, Артур уже отошел.
— Давай-ка я тебе помогу отнести бедняжку, — предложила одна из соседок. К ней присоединилась еще одна женщина, и вместе они вынесли хрупкое тело Враны из зала. И на пороге Моргейне вдруг захотелось оглянуться и еще раз посмотреть на зал Круглого Стола. Она знала, что никогда больше не увидит его, и никогда более не побывает в Камелоте.
Долг ее был исполнен, и она могла вернуться на Авалон. Но ей предстояло вернуться одной. Отныне и до конца жизни она будет одна.
Глава 10
— Я слыхала, — сообщила одна из женщин, — будто в церковь помещается немного народу, вот и решили сегодня перед пиром отслужить обедню для всех, кто тут собрался. Вон, смотри, слуги епископа несут алтарный столик с белым покрывалом, и все, что нужно. Тесс! Дай послушать!
Моргейне казалось, что она вот-вот сойдет с ума от гнева и отчаянья. Неужто они собираются осквернить Священные реликвии так, что уж невозможно будет очистить — использовать их в христианской обедне?
— Смотрите, люди, — нараспев произнес епископ, — сегодня старое уступает место новому. Христос восторжествовал над старыми, ложными богами, и теперь они склонятся пред именем Его. Ибо так Христос истинный сказал роду людскому: «Я семь путь и истина и жизнь». И еще сказал он: «Никто не приходит к Отцу как только через Меня». И в знак сего все то, что люди, не ведавшие еще истины, посвящали ложным богам, ныне посвящено будет Христу и станет служить Богу истинному…
Епископ продолжал говорить, но Моргейна уже не слышала его. Внезапно она осознала, что сейчас произойдет… «Нет! Я ведь поклялась Богине! Я не могу допустить такого святотатства!» Повернувшись, Моргейна коснулась руки Враны; даже здесь, посреди битком набитого зала, они были открыты друг для друга. «Они собираются воспользоваться Священными реликвиями Богини, чтоб вызвать божественную силу… того, который семь Единый… но они это сделают ради своего Христа, который всех прочих богов считает демонами, — во всяком случае, до тех пор, пока они не воззовут к нему!
Чаша, которую христиане используют во время обедни, — это заклинание воды, а тарелка, на которую они кладут свой святой хлеб, — священное блюдо стихии земли. И вот теперь они хотят, используя древние символы Богини, воззвать к одному лишь своему Христу; и вместо чистой воды святой земли, исходящей из прозрачнейшего источника Богини, они осквернят ее чашу вином!
В этой чаше Богини, о Матерь, таится котел Керидвен, что питает всех людей и из коего к людям исходят все блага этого мира. Ты взывала к Богине, своенравная жрица, — но выдержишь ли ты ее присутствие, если она и вправду ответит на твой зов?»
Моргейна стиснула руки, и воззвала к Богине с такой страстью и неистовством, какого она не ведала в своей жизни.
«Матерь, я — Твоя жрица! Молю, используй меня, как пожелаешь!»
И на нее водопадом обрушилась сила; сила хлынула сквозь ее тело и душу и переполнила Моргейну. Моргейне казалось, будто она становится все выше. Она не осознавала уже, что Врана поддерживает ее — словно чашу, что наполняют святым вином причастия…
Моргейна двинулась вперед, и ошеломленный епископ отступил перед нею. Она не испытывала ни малейшего страха, хоть и знала, что прикосновение к Священным реликвиям — смерть для непосвященного. «Как же Кевин сумел подготовить епископа? — подумалось ей самым краешком сознания. — Неужто он выдал и эту тайну?» Моргейна со всей отчетливостью осознала, что вся ее жизнь была лишь подготовкой к этому мигу — когда она, словно сама Богиня, взяла чашу обеими руками и подняла.
Впоследствии некоторые рассказывали, будто Святой Грааль несла по залу дева в блистающих белых одеждах. Другие говорили, что слышали, как по залу пронеслось могучее дуновение ветра и пение множества арф. Моргейна знала лишь, что она подняла чашу, и та засияла у нее в руках, словно огромный сверкающий рубин, и запульсировала, словно сердце… Моргейна подошла к епископу, и Патриций упал перед нею на колени.
— Пей, — прошептала Моргейна. — Это — святая сила… Епископ сделал глоток. «Интересно, что он сейчас видит?» — промелькнула у Моргейны мимолетная мысль. Она отошла — или это чаша двинулась дальше, увлекая Моргейну за собой? — и Патриций упал ничком.
Моргейна услышала, как пронесся, предшествуя ей, шум, подобный хлопанью множества крыл, и ощутила сладчайшее благоухание, с которым не мог сравниться ни ладан, ни все прочие благовония… Чаша — говорили позднее некоторые — была невидима; иные же утверждали, что она сверкала, словно звезда, и ослепляла всякого, кто осмеливался взглянуть на нее… Каждый, кто находился в зале, обнаружил, что перед ним появилось любимейшее его яство… Эта подробность повторялась во всех рассказах, и потому Моргейна не сомневалась, что она действительно несла тогда котел Керидвен. Но всего прочего она объяснить не могла — да и не хотела. «Она — Богиня и вершит то, что считает нужным».
Оказавшись перед Ланселетом, Моргейна услышала его благоговейный шепот: «Матушка, ты ли это? Или я грежу?» — и поднесла чашу к его губам. Ее переполняла нежность. Сегодня она была матерью всем им. Даже Артур преклонил перед нею колени, когда чаша на миг коснулась его губ.
«Я есть все — Дева и Матерь, подательница жизни и смерти. Вы забываете обо мне средь своих испытаний, те, кто зовет меня другими именами… знайте же, что я есмь Единая…» Изо всех людей, заполнявших огромный зал, одна лишь Нимуэ, подняв изумленный взгляд, узнала ее; да, Нимуэ с детства приучили узнавать Богиню, в каком бы обличье та ни явилась.
— Пей, дитя мое, — с беспредельным состраданием прошептала Моргейна. Нимуэ опустилась на колени и приникла к чаше, и Моргейна ощутила всплеск вожделения и стремления к возмездию, и подумала: «Да, и это тоже — часть меня…»
Моргейна пошатнулась, и почувствовала, как сила Враны поддерживает ее… Действительно ли Врана сейчас вместе с нею несет чашу? Или это лишь иллюзия, а Врана, сжавшись, сидит в углу и помогает Моргейне удержаться на ногах, направляя тот поток силы, что льется сейчас через них обеих в Богиню, несущую чашу? Впоследствии Моргейна так и не смогла понять, вправду ли она несла чашу, или все это было частью волшебства, которое она соткала для Богини… Но в тот момент ей казалось, что она несет чашу вдоль огромного зала, что люди опускаются на колени и пьют из чаши, что ее переполняют сладость и блаженство, что ее несут те огромные крылья, чей шелест слышится вокруг… В какой-то миг перед нею возникло лицо Мордреда.
«Я — не твоя мать, я — Матерь всего сущего…»
Галахад был бледен и преисполнен благоговейного трепета. Что он видит сейчас — чашу жизни или священную чашу Христову? А важно ли это? Гарет, Гавейн, Лукан, Бедивер, Паломид, Кэй… все старые соратники и многие другие, незнакомые Моргейне… Казалось, будто они идут откуда-то из-за пределов этого мира, — все те, кто когда-либо входил в число соратников, и даже те, кто ушел в мир иной, присоединились сегодня к ныне живущим — Экторий, и Лот, погибший много лет назад при горе Бадон; молодой Друстан, убитый Марком из ревности; Лионель; Боре; Балин и Балан — рука об руку, примирившиеся за порогом смерти… все, кто когда-либо восседал за Круглым Столом, собрались здесь в этот миг, не принадлежащий времени. Под конец перед Моргейной промелькнули мудрые глаза Талиесина. А потом перед нею оказался коленопреклоненный Кевин, и чаша была у его губ…
«И даже ты. Что бы ни ждало нас в грядущем — сегодня я прощаю всех…»
Наконец Моргейна подняла чашу и сама сделала глоток. Вода Священного источника показалась ей сладкой. И хотя Моргейна видела теперь, как едят и пьют все остальные, но все же, положив в рот кусочек хлеба, она почувствовала вкус медовых лепешек, тех самых, что пекла Игрейна еще в те времена, когда маленькая Моргейна жила в Тинтагеле.
Моргейна поставила чашу на алтарь, и та засверкала, подобно звезде…
«Пора! Давай же, Врана, — настал миг Великой магии! Чтоб перенести Авалон за грань этого мира, понадобилась сила всех друидов, но нам хватит и меньшего. Чаша, блюдо и копье должны исчезнуть. Они должны навеки уйти из этого мира. Они будут покоиться на Авалоне, и рука смертного никогда больше не коснется их. Их магия не будет больше вершиться в круге стоячих камней — они запятнаны, они стояли на христианском алтаре. Но их никогда больше и не осквернят священники узколобого бога, отрицающего все истины, кроме собственной…»
Моргейна почувствовала прикосновение Враны, сильные, цепкие руки — и ощутила за руками Враны иные, неведомо чьи… Огромные крылья взметнулись в последний раз, могучий порыв ветра пронесся по залу, и все стихло. Сквозь окна хлынул дневной свет; алтарь был пуст — остался один лишь смятый белый покров. Моргейна заметила бледное, испуганное лицо епископа Патриция.
— Господь посетил нас, — прошептал епископ, — и сегодня мы пили вино жизни из Святого Грааля…
Гавейн стремительно вскочил.
— Но кто похитил священный сосуд?! — вскричал он. — Мы видели, как он исчез… Клянусь, что отправлюсь на поиски и верну Грааль в Камелот! И я проведу в этих поисках год и день, если только не пойму…
«Конечно, это должен был оказаться Гавейн, — подумала Моргейна. — Он всегда первым бросался навстречу неизвестности!» И все же его горячность сыграла на руку Моргейне. Галахад поднялся на ноги; он был бледен, и лицо его светилось от волнения.
— Год, сэр Галахад? Я клянусь, что потрачу на эти поиски всю свою жизнь, если потребуется, и не успокоюсь, пока вновь не увижу Святой Грааль!..
Артур вскинул руку и попытался было что-то сказать, но всех уже охватило нервное возбуждение: все заговорили одновременно, что-то выкрикивая, перебивая друг друга, спеша тоже дать обет.
«Теперь этот поиск станет им милее всего на свете, — подумала Моргейна. — Все войны выиграны, в стране царит мир. А ведь даже римские императоры в промежутках между войнами отправляли свои легионы строить дороги и захватывать новые земли. И вот теперь им кажется, что это деяние снова объединит их и зажжет прежним пылом. Они вновь стали соратниками, рыцарями Круглого Стола — но в погоне за Граалем они рассеются по всему свету… во имя того самого бога, которого ты предпочел Авалону, Артур! Богиня вершит свою волю, как считает нужным…»
Встал и заговорил Мордред, — но сейчас внимание Моргейны было безраздельно приковано к распростершейся на полу Вране. Толпившиеся в том же углу крестьянки никак не могли унятся — все говорили о тех прекрасных яствах и питье, что они отведали, пока на них действовали чары котла Керидвен.
— Это было белое вино, сладкое и душистое, словно свежий мед и виноград… Я его пробовала всего раз, давным-давно…
— А у меня был сливовый пирог, с начинкой из слив и изюма, и с подливкой из замечательного красного вина… Я в жизни не ела ничего вкуснее…
Но Врана лежала недвижно, бледная, словно смерть, и, склонившись над подругой, Моргейна поняла то, что в глубине сердца своего знала с первого взгляда. Бремя Великой магии оказалось чересчур тяжким для истерзанной страхом жрицы. Врана, отдавшись Великой магии, продержалась до тех пор, пока Грааль не перенесся на Авалон. Позабыв о себе, она выплеснула все свои силы, без остатка, чтоб поддержать Моргейну, ставшую на краткий миг воплощением Богини. А затем, когда божественная сила ушла — с нею ушла и жизнь немолодой женщины. Моргейна упала на тело подруги, раздираемая горем и отчаяньем.
«Я убила и ее! Воистину — ныне я убила последнего человека, которого любила… Матерь Керидвен, ну почему на ее месте не оказалась я? Мне незачем больше жить и некого любить, — а ведь Врана никогда в жизни не причинила вреда ни единому живому существу».
Моргейна заметила, что Нимуэ сошла с возвышения — девушка сидела рядом с королевой, — и принялась о чем-то сердечно беседовать с мерлином, а потом доверительно коснулась его руки. Артур разговаривал с Ланселетом, и у обоих по лицу текли слезы; потом они обнялись и поцеловались, как в юные годы. Затем Артур покинул Ланселета и пошел по залу.
— Все ли в порядке, народ мой?
Все наперебой спешили рассказать королю о волшебных яствах, но когда он подошел поближе, кто-то воскликнул:
— Артур, мой лорд, — тут глухонемая старуха! Она скончалась, — не выдержала таких переживаний.
Артур подошел к Моргейне, продолжавшей прижимать к себе бездыханное тело Враны. Моргейна не подняла головы. Вот сейчас он узнает ее, закричит, обвинит в колдовстве…
— Это — твоя сестра, добрая женщина?
Голос Артура звучал мягко, но отстраненно. «Конечно, — подумала Моргейна, — ведь сейчас он говорит не с сестрой, не со жрицей, не с женщиной, равной ему по положению — перед ним всего лишь старая крестьянка, согбенная, седая, в обносках».
— Я соболезную твоему горю. Но Бог забрал ее в благословенный миг, и ангелы Господни вознесли твою сестру на небо. Если хочешь, оставь ее здесь для погребения. Ее похоронят в церковном дворе.
Столпившиеся вокруг женщины затаили дыхание. Моргейна и сама понимала, что Артур предложил ей величайшую милость — как он сам это понимал. И все же ответила, продолжая скрывать лицо под капюшоном плаща:
— Нет.
А потом, словно подчиняясь неясному порыву, Моргейна подняла голову и взглянула в глаза Артуру.
Они слишком сильно изменились… она сделалась старухой — но и в Артуре мало что осталось от юного Короля-Оленя…
Узнал ли ее Артур? Это навеки осталось для Моргейны загадкой. На миг их взгляды встретились, а затем король мягко произнес:
— Так значит, ты хочешь забрать ее домой? Что ж, будь по-твоему. Скажи моим конюхам, чтоб тебе дали лошадь, — покажешь им вот это. — И он вложил в руку Моргейне свое кольцо. Моргейна опустила голову и крепко зажмурилась, чтоб удержать слезы, а когда она снова выпрямилась, Артур уже отошел.
— Давай-ка я тебе помогу отнести бедняжку, — предложила одна из соседок. К ней присоединилась еще одна женщина, и вместе они вынесли хрупкое тело Враны из зала. И на пороге Моргейне вдруг захотелось оглянуться и еще раз посмотреть на зал Круглого Стола. Она знала, что никогда больше не увидит его, и никогда более не побывает в Камелоте.
Долг ее был исполнен, и она могла вернуться на Авалон. Но ей предстояло вернуться одной. Отныне и до конца жизни она будет одна.
Глава 10
Гвенвифар наблюдала за приготовлениями и слушала, как епископ Патриций проникновенно вещает:
— Никто не приходит к Отцу как только через Меня. Королеву одолевали противоречивые чувства. Какая-то часть ее души говорила: «И вправду, следует поставить эти прекрасные вещи на службу Господу, как того желает Патриции. Ведь даже мерлин в конце концов обратился в истинную веру».
Но вторая ее половина упорно твердила: «Нет! Лучше уж уничтожить их, переплавить на золото, и сделать из него другую чашу для богослужений, такую, которая с первого своего мига будет служить истинному Богу. Ведь эти вещи принадлежат Богине, как называют ее язычники, а эта Богиня — та самая великая блудница, что испокон века была врагом Господа… Священники говорят правду: все зло в этом мире — от женщины». Но тут Гвенвифар запуталась в собственных мыслях. Нет, не все женщины плохи — ведь даже Господь Бог выбрал одну из них в матери своему сыну, и Христос говорил о царствии небесном своим избранным ученикам и их сестрам и женам…
«Что ж, по крайней мере одна из женщин отреклась от этой богини». Гвенвифар взглянула на Нимуэ и смягчилась: дочь Элейны как две капли воды походила на мать, только была еще красивее — было в ней что-то от веселости и изящества молодого Ланселета. Нимуэ была столь прекрасна и невинна, что Гвенвифар просто не верилось, будто в девушке есть хоть капля зла, — а ведь она с раннего детства воспитывалась при святилище Богини. Но теперь она отреклась от нечестивого служения и вернулась в Камелот; девушка упросила королеву никому не говорить, что она когда-то жила на Авалоне, — даже епископу Патрицию. Даже Артуру. Да, Нимуэ трудно в чем-либо отказать. Вот и Гвенвифар охотно согласилась сохранить тайну девушки.
Королева перевела взгляд с Нимуэ на Патриция — тот как раз приготовился взять чашу с алтаря. А потом…
… а потом Гвенвифар показалось, будто величественный ангел — сияющая фигура, неясные очертания могучих крыльев, — поднял чашу, и та засверкала, словно звезда. Она пульсировала, словно сердце, она была красной, словно рубин… нет, синей, словно глубина небес; и в воздухе разлилось благоухание, как будто кто-то собрал воедино аромат всех роз, сколько их ни есть на свете. Внезапно по залу пронесся порыв ветра, дышащего свежестью, и хоть сейчас и шла служба божья, Гвенвифар вдруг почувствовала, что может в любой миг вскочить и выбежать из замка — на склоны холма, на бескрайние просторы, принадлежащие Господу, под целительную небесную ширь. И она поняла, поняла всем сердцем, что отныне никогда не побоится покинуть плен чертогов и замков — ведь куда бы она ни направилась, Господь будет с нею. Гвенвифар улыбнулась, а потом и рассмеялась. Какая-то мелочная, ныне скрученная и усмиренная частичка ее души вознегодовала: «Да как ты смеешь?! Во время службы Божьей?!» Но подлинная Гвенвифар со смехом ответила: «Если я не могу обрести радость в Господе, то где ж мне ее искать?»
А потом ангел оказался перед ней — благоухание и блаженство окружали его, подобно облаку, — и поднес чашу к ее губам. Трепеща и не смея поднять глаз, Гвенвифар сделала глоток — и почувствовала, как кто-то нежно коснулся ее чела. Подняв взгляд, Гвенвифар увидела, что это вовсе не ангел, а женщина в синем покрывале, с огромными печальными глазами. Она не произнесла ни слова, но Гвенвифар услышала: «Прежде, чем стал Христос, была я, и это я сделала тебя такой, какова ты есть. А потому, возлюбленная дочь моя, отринь стыд и радуйся, ибо в сути своей ты подобна мне».
Душу Гвенвифар и самое ее тело переполнила чистейшая радость. Она не ведала подобного счастья с раннего детства. Даже в объятьях Ланселета она не испытывала столь безграничного блаженства. «О, если б только я могла передать это чувство любимому!» Королева почувствовала, что ангел — или иная божественная сила, коснувшаяся ее, — отошла, и огорчилась этому, но радость по-прежнему продолжала плескаться в ней, и Гвенвифар с любовью смотрела, как ангел поднес пылающую чашу к губам Ланселета. «О, если б только она смогла наделить этой радостью и тебя, мой печальный возлюбленный!»
Зал заполнился ослепительным сиянием, пронесся могучий ветер — и все стихло. Гвенвифар не помнила, что она ела и пила — знала лишь, что это были какие-то сладости, и что она в жизни своей так не наслаждалась едой. «Что бы ни посетило нас сегодня, природа его была свята — сомнений быть не может…»
А затем в зале воцарилась тишина, и в ярком дневном свете он показался пустым и невзрачным. Вот вскочил Гавейн, за ним — Галахад…
— Я клянусь, что потрачу на эти поиски всю свою жизнь, если потребуется, и не успокоюсь, пока вновь не увижу Святой Грааль!
Епископ Патриций, кажется, едва держался на ногах, и Гвенвифар вдруг поняла, что он совсем уже старик… Алтарь, на котором прежде стояла чаша, был пуст. Королева поспешно спустилась с возвышения и подбежала к Патрицию.
— Отец! — окликнула она и подала епископу кубок с вином. Тот сделал несколько глотков, и постепенно морщинистое старческое лицо порозовело. Патриций прошептал:
— Мы удостоились святого присутствия… Воистину, я вкушал сегодня за столом Господним из той самой чаши, из которой Христос пил во время Тайной вечери…
Гвенвифар начала понемногу понимать, что же произошло. Все, что свершилось с ними сегодня по воле Божьей, было видением.
— Моя королева, — прошептал епископ, — узрела ли ты чашу Христову?..
— Увы, нет, святой отец, — мягко отозвалась Гвенвифар. — Быть может, я оказалась недостойна этого. Но я, кажется, видела ангела, и на миг мне показалось, будто передо мною стоит сама Матерь Божья…
— Бог послал каждому свое видение, — сказал Патриций. — Как я молил, чтоб мы узрели чудо, и все эти люди зажглись любовью к Господу…
Гвенвифар невольно вспомнилась старинная поговорка: «Будь осторожен со своими желаниями, — а вдруг они исполнятся?»
Да, все присутствовавшие и вправду преисполнились воодушевления. Один за другим рыцари поднимались со своих мест и клялись отправиться на поиски Грааля и посвятить этим поискам год и день. «Теперь рыцарство Круглого Стола рассеется по миру», — подумала Гвенвифар.
Королева взглянула на алтарь, где прежде стояла чаша. «Нет, — подумала она, — вы ошибались, епископ Патриций и мерлин Кевин, как ошибался и Артур. Вам не под силу использовать Бога в своих целях. Воля Божья — словно могучий ветер, словно плеск ангельских крыл, что звучал сегодня в этом зале, — и все замыслы человеческие пред ней — словно пыль на ветру…»
Но затем Гвенвифар испугалась собственных мыслей. «Что со мной? Неужто я смею порицать замыслы Артура и даже самого епископа?» А потом она почувствовала новый прилив сил и воспрянула. «Клянусь Господом — смею! Они ведь не боги, они всего лишь люди, и замыслы их не священны!» Она взглянула на Артура, что ходил сейчас по дальней стороне зала, среди крестьян и простонародья… Что-то там стряслось — какая-то крестьянка упала замертво. Должно быть, пережитая радость оказалась непосильной для старческого сердца. Артур вернулся обратно; лицо его было печально.
— Гавейн, ты непременно… Галахад? Как, и ты тоже?.. Боре, Лионель… Неужто вы все?..
— Мой лорд Артур! — окликнул его Мордред. Он, как всегда, был облачен в темно-красное — этот цвет очень шел ему и чрезмерно, почти до насмешки, подчеркивал его сходство с молодым Ланселетом.
— Что, мальчик мой? — мягко спросил Артур.
— Мой король, я прошу у тебя позволения не отправляться на поиски Грааля, — произнес Мордред, особо подчеркнув это «не». — Даже если это было возложено на всех твоих рыцарей — должен же хоть кто-то остаться рядом с тобой.
Сердце Гвенвифар переполнилось нежностью к молодому рыцарю. «Вот истинный сын Артура — не то, что Галахад! Тот только и знает, что грезить о возвышенном!» Подумать только, а ведь когда-то она не любила Мордреда и не доверяла ему!
— Да благословит тебя Господь, Мордред! — с искренней благодарностью воскликнула Гвенвифар, и Мордред улыбнулся ей. Артур опустил голову.
— Что ж, будь по-твоему, сын мой.
Впервые Артур при всех назвал Мордреда сыном, и уже по одному этому признаку Гвенвифар поняла, насколько ее супруг взволнован.
— Да поможет Господь нам обоим, Гвидион, то есть Мордред. Едва ли не все мои соратники собрались разъехаться по свету — и одному Богу ведомо, вернутся ли они обратно…
Он пожал Мордреду руки, и на миг Гвенвифар показалось, что Артур опирается на сильную руку сына. Ланселет подошел к королеве и поклонился.
— Леди, отпустишь ли ты меня?
Хоть радость и не покинула Гвенвифар, королева почувствовала, что готова расплакаться.
— Любимый, неужто тебе непременно нужно уйти?
В этот миг Гвенвифар нимало не волновало, слышат ли ее окружающие. Артур протянул руку родичу и другу и с тревогой взглянул на него.
— Ты покидаешь нас, Ланселет?
Ланселет кивнул. На лице его лежал отблеск иного, нездешнего света. Так значит, эта великая радость не миновала и его? Но зачем же тогда ему уходить за нею вслед? Ведь она же уже с ним!
— Любовь моя, все эти годы ты твердил, что недостаточно хорош для христианина, — сказала Гвенвифар. — Так почему же ты хочешь покинуть меня ради поисков Грааля?
Несколько мгновений Ланселет мучительно пытался подобрать нужные слова, потом наконец произнес:
— Все эти годы я считал, что Бог — всего лишь выдумки священников, что они сочинили это все, чтоб держать людей в страхе. Сегодня же я видел… — он облизнул пересохшие губы. Пережитое никак не хотело укладываться в слова. — Я видел… нечто. Если такое видение возможно, от Христа оно или от дьявола…
— Ланселет! — перебила его Гвенвифар. — Конечно же, оно от Бога!
— Вот видишь — ты в этом уверена, — сказал Ланселет, прижав руку Гвенвифар к своей груди. — А я сомневаюсь. Недаром мать дразнила меня «сэр Мне Кажется». А может, все боги суть Единый, как повторял Талиесин… Я разрываюсь между тьмой неведения и светом, пробивающимся сквозь отчаяние, что твердит мне…
Он снова сбился, не зная, как выразить обуревающие его чувства.
— Мне чудится, будто где-то вдали звонит огромный колокол, будто далекий свет, подобный блуждающим огням, зовет меня и твердит: «Следуй за мной…» И я знаю, что там — истина, подлинная, живая, что я вот-вот ее постигну — нужно лишь пойти на этот зов, разыскать ее и сорвать пелену, что окутывает ее… и никаким иным путем не обрести мне этой истины, моя Гвенвифар. Так неужто ты откажешься отпустить меня — теперь, когда я понял, что на свете есть истина, воистину достойная поиска?
Они словно забыли, что они не одни, что вокруг полный зал народу. Гвенвифар знала: она могла бы уговорить Ланселета остаться, — но кто смеет становиться между человеком и его душой? Господь не счел нужным наделить Ланселета той уверенностью и радостью, что дарованы были ей, — неудивительно, что теперь тоска по необретенному гонит Ланселета в путь. Ведь если бы она, Гвенвифар, ощутила сегодня лишь присутствие этой истины, но не обрела уверенности, она тоже искала бы ее — всю жизнь, до скончания дней своих. Королева протянула руки к Ланселету — ей казалось, будто она среди бела дня обнимает его на глазах у всего двора, — и сказала:
— Никто не приходит к Отцу как только через Меня. Королеву одолевали противоречивые чувства. Какая-то часть ее души говорила: «И вправду, следует поставить эти прекрасные вещи на службу Господу, как того желает Патриции. Ведь даже мерлин в конце концов обратился в истинную веру».
Но вторая ее половина упорно твердила: «Нет! Лучше уж уничтожить их, переплавить на золото, и сделать из него другую чашу для богослужений, такую, которая с первого своего мига будет служить истинному Богу. Ведь эти вещи принадлежат Богине, как называют ее язычники, а эта Богиня — та самая великая блудница, что испокон века была врагом Господа… Священники говорят правду: все зло в этом мире — от женщины». Но тут Гвенвифар запуталась в собственных мыслях. Нет, не все женщины плохи — ведь даже Господь Бог выбрал одну из них в матери своему сыну, и Христос говорил о царствии небесном своим избранным ученикам и их сестрам и женам…
«Что ж, по крайней мере одна из женщин отреклась от этой богини». Гвенвифар взглянула на Нимуэ и смягчилась: дочь Элейны как две капли воды походила на мать, только была еще красивее — было в ней что-то от веселости и изящества молодого Ланселета. Нимуэ была столь прекрасна и невинна, что Гвенвифар просто не верилось, будто в девушке есть хоть капля зла, — а ведь она с раннего детства воспитывалась при святилище Богини. Но теперь она отреклась от нечестивого служения и вернулась в Камелот; девушка упросила королеву никому не говорить, что она когда-то жила на Авалоне, — даже епископу Патрицию. Даже Артуру. Да, Нимуэ трудно в чем-либо отказать. Вот и Гвенвифар охотно согласилась сохранить тайну девушки.
Королева перевела взгляд с Нимуэ на Патриция — тот как раз приготовился взять чашу с алтаря. А потом…
… а потом Гвенвифар показалось, будто величественный ангел — сияющая фигура, неясные очертания могучих крыльев, — поднял чашу, и та засверкала, словно звезда. Она пульсировала, словно сердце, она была красной, словно рубин… нет, синей, словно глубина небес; и в воздухе разлилось благоухание, как будто кто-то собрал воедино аромат всех роз, сколько их ни есть на свете. Внезапно по залу пронесся порыв ветра, дышащего свежестью, и хоть сейчас и шла служба божья, Гвенвифар вдруг почувствовала, что может в любой миг вскочить и выбежать из замка — на склоны холма, на бескрайние просторы, принадлежащие Господу, под целительную небесную ширь. И она поняла, поняла всем сердцем, что отныне никогда не побоится покинуть плен чертогов и замков — ведь куда бы она ни направилась, Господь будет с нею. Гвенвифар улыбнулась, а потом и рассмеялась. Какая-то мелочная, ныне скрученная и усмиренная частичка ее души вознегодовала: «Да как ты смеешь?! Во время службы Божьей?!» Но подлинная Гвенвифар со смехом ответила: «Если я не могу обрести радость в Господе, то где ж мне ее искать?»
А потом ангел оказался перед ней — благоухание и блаженство окружали его, подобно облаку, — и поднес чашу к ее губам. Трепеща и не смея поднять глаз, Гвенвифар сделала глоток — и почувствовала, как кто-то нежно коснулся ее чела. Подняв взгляд, Гвенвифар увидела, что это вовсе не ангел, а женщина в синем покрывале, с огромными печальными глазами. Она не произнесла ни слова, но Гвенвифар услышала: «Прежде, чем стал Христос, была я, и это я сделала тебя такой, какова ты есть. А потому, возлюбленная дочь моя, отринь стыд и радуйся, ибо в сути своей ты подобна мне».
Душу Гвенвифар и самое ее тело переполнила чистейшая радость. Она не ведала подобного счастья с раннего детства. Даже в объятьях Ланселета она не испытывала столь безграничного блаженства. «О, если б только я могла передать это чувство любимому!» Королева почувствовала, что ангел — или иная божественная сила, коснувшаяся ее, — отошла, и огорчилась этому, но радость по-прежнему продолжала плескаться в ней, и Гвенвифар с любовью смотрела, как ангел поднес пылающую чашу к губам Ланселета. «О, если б только она смогла наделить этой радостью и тебя, мой печальный возлюбленный!»
Зал заполнился ослепительным сиянием, пронесся могучий ветер — и все стихло. Гвенвифар не помнила, что она ела и пила — знала лишь, что это были какие-то сладости, и что она в жизни своей так не наслаждалась едой. «Что бы ни посетило нас сегодня, природа его была свята — сомнений быть не может…»
А затем в зале воцарилась тишина, и в ярком дневном свете он показался пустым и невзрачным. Вот вскочил Гавейн, за ним — Галахад…
— Я клянусь, что потрачу на эти поиски всю свою жизнь, если потребуется, и не успокоюсь, пока вновь не увижу Святой Грааль!
Епископ Патриций, кажется, едва держался на ногах, и Гвенвифар вдруг поняла, что он совсем уже старик… Алтарь, на котором прежде стояла чаша, был пуст. Королева поспешно спустилась с возвышения и подбежала к Патрицию.
— Отец! — окликнула она и подала епископу кубок с вином. Тот сделал несколько глотков, и постепенно морщинистое старческое лицо порозовело. Патриций прошептал:
— Мы удостоились святого присутствия… Воистину, я вкушал сегодня за столом Господним из той самой чаши, из которой Христос пил во время Тайной вечери…
Гвенвифар начала понемногу понимать, что же произошло. Все, что свершилось с ними сегодня по воле Божьей, было видением.
— Моя королева, — прошептал епископ, — узрела ли ты чашу Христову?..
— Увы, нет, святой отец, — мягко отозвалась Гвенвифар. — Быть может, я оказалась недостойна этого. Но я, кажется, видела ангела, и на миг мне показалось, будто передо мною стоит сама Матерь Божья…
— Бог послал каждому свое видение, — сказал Патриций. — Как я молил, чтоб мы узрели чудо, и все эти люди зажглись любовью к Господу…
Гвенвифар невольно вспомнилась старинная поговорка: «Будь осторожен со своими желаниями, — а вдруг они исполнятся?»
Да, все присутствовавшие и вправду преисполнились воодушевления. Один за другим рыцари поднимались со своих мест и клялись отправиться на поиски Грааля и посвятить этим поискам год и день. «Теперь рыцарство Круглого Стола рассеется по миру», — подумала Гвенвифар.
Королева взглянула на алтарь, где прежде стояла чаша. «Нет, — подумала она, — вы ошибались, епископ Патриций и мерлин Кевин, как ошибался и Артур. Вам не под силу использовать Бога в своих целях. Воля Божья — словно могучий ветер, словно плеск ангельских крыл, что звучал сегодня в этом зале, — и все замыслы человеческие пред ней — словно пыль на ветру…»
Но затем Гвенвифар испугалась собственных мыслей. «Что со мной? Неужто я смею порицать замыслы Артура и даже самого епископа?» А потом она почувствовала новый прилив сил и воспрянула. «Клянусь Господом — смею! Они ведь не боги, они всего лишь люди, и замыслы их не священны!» Она взглянула на Артура, что ходил сейчас по дальней стороне зала, среди крестьян и простонародья… Что-то там стряслось — какая-то крестьянка упала замертво. Должно быть, пережитая радость оказалась непосильной для старческого сердца. Артур вернулся обратно; лицо его было печально.
— Гавейн, ты непременно… Галахад? Как, и ты тоже?.. Боре, Лионель… Неужто вы все?..
— Мой лорд Артур! — окликнул его Мордред. Он, как всегда, был облачен в темно-красное — этот цвет очень шел ему и чрезмерно, почти до насмешки, подчеркивал его сходство с молодым Ланселетом.
— Что, мальчик мой? — мягко спросил Артур.
— Мой король, я прошу у тебя позволения не отправляться на поиски Грааля, — произнес Мордред, особо подчеркнув это «не». — Даже если это было возложено на всех твоих рыцарей — должен же хоть кто-то остаться рядом с тобой.
Сердце Гвенвифар переполнилось нежностью к молодому рыцарю. «Вот истинный сын Артура — не то, что Галахад! Тот только и знает, что грезить о возвышенном!» Подумать только, а ведь когда-то она не любила Мордреда и не доверяла ему!
— Да благословит тебя Господь, Мордред! — с искренней благодарностью воскликнула Гвенвифар, и Мордред улыбнулся ей. Артур опустил голову.
— Что ж, будь по-твоему, сын мой.
Впервые Артур при всех назвал Мордреда сыном, и уже по одному этому признаку Гвенвифар поняла, насколько ее супруг взволнован.
— Да поможет Господь нам обоим, Гвидион, то есть Мордред. Едва ли не все мои соратники собрались разъехаться по свету — и одному Богу ведомо, вернутся ли они обратно…
Он пожал Мордреду руки, и на миг Гвенвифар показалось, что Артур опирается на сильную руку сына. Ланселет подошел к королеве и поклонился.
— Леди, отпустишь ли ты меня?
Хоть радость и не покинула Гвенвифар, королева почувствовала, что готова расплакаться.
— Любимый, неужто тебе непременно нужно уйти?
В этот миг Гвенвифар нимало не волновало, слышат ли ее окружающие. Артур протянул руку родичу и другу и с тревогой взглянул на него.
— Ты покидаешь нас, Ланселет?
Ланселет кивнул. На лице его лежал отблеск иного, нездешнего света. Так значит, эта великая радость не миновала и его? Но зачем же тогда ему уходить за нею вслед? Ведь она же уже с ним!
— Любовь моя, все эти годы ты твердил, что недостаточно хорош для христианина, — сказала Гвенвифар. — Так почему же ты хочешь покинуть меня ради поисков Грааля?
Несколько мгновений Ланселет мучительно пытался подобрать нужные слова, потом наконец произнес:
— Все эти годы я считал, что Бог — всего лишь выдумки священников, что они сочинили это все, чтоб держать людей в страхе. Сегодня же я видел… — он облизнул пересохшие губы. Пережитое никак не хотело укладываться в слова. — Я видел… нечто. Если такое видение возможно, от Христа оно или от дьявола…
— Ланселет! — перебила его Гвенвифар. — Конечно же, оно от Бога!
— Вот видишь — ты в этом уверена, — сказал Ланселет, прижав руку Гвенвифар к своей груди. — А я сомневаюсь. Недаром мать дразнила меня «сэр Мне Кажется». А может, все боги суть Единый, как повторял Талиесин… Я разрываюсь между тьмой неведения и светом, пробивающимся сквозь отчаяние, что твердит мне…
Он снова сбился, не зная, как выразить обуревающие его чувства.
— Мне чудится, будто где-то вдали звонит огромный колокол, будто далекий свет, подобный блуждающим огням, зовет меня и твердит: «Следуй за мной…» И я знаю, что там — истина, подлинная, живая, что я вот-вот ее постигну — нужно лишь пойти на этот зов, разыскать ее и сорвать пелену, что окутывает ее… и никаким иным путем не обрести мне этой истины, моя Гвенвифар. Так неужто ты откажешься отпустить меня — теперь, когда я понял, что на свете есть истина, воистину достойная поиска?
Они словно забыли, что они не одни, что вокруг полный зал народу. Гвенвифар знала: она могла бы уговорить Ланселета остаться, — но кто смеет становиться между человеком и его душой? Господь не счел нужным наделить Ланселета той уверенностью и радостью, что дарованы были ей, — неудивительно, что теперь тоска по необретенному гонит Ланселета в путь. Ведь если бы она, Гвенвифар, ощутила сегодня лишь присутствие этой истины, но не обрела уверенности, она тоже искала бы ее — всю жизнь, до скончания дней своих. Королева протянула руки к Ланселету — ей казалось, будто она среди бела дня обнимает его на глазах у всего двора, — и сказала: