Бруно Энтони. Грязный бизнес

   – Тогда почему ты ничего не делаешь? Похоже, до тебя не доходит, что происходит на самом деле. Потому ты и ходишь вокруг да около.
   Огастин нахмурился.
   – Что ты имеешь в виду?
   Немо кивнул в сторону ковра.
   – Я сижу на куче товара. И не могу его сдать, потому что все на крючке. Они не притронутся к нему, пока идет процесс. Я даже не могу поговорить со своим парикмахером. Ты знаешь, о ком я.
   Конечно же он имеет в виду Саламандру, Севильского Цирюльника. Огастин кивнул.
   – Ничего не делается. Все стоит на месте. Я черт знает сколько уже сижу на этом ковре. Они могут подумать, что я их надуваю. А есть еще и тот парень с фермы – ты знаешь, о ком я говорю. Если он не получит свои бабки, то здорово разозлится. А мы этого не хотим.
   Парень с фермы – это Зучетти. Огастин покачал головой. Разумеется, он не хочет, чтобы Зучетти разозлился. У того ключи от всех сундуков с деньгами, он всем платит.
   – Так вот, Оги, у меня есть такие варианты. – Немо затянулся сигаретой и выпустил дым уголком рта. – Прежде всего, ты должен сделать то, что обещал. Придави этот процесс, чтобы все перестали суетиться и занялись делом.
   – На это уйдет время. Это трудный случай. Я не могу...
   – У нас больше нет времени, – прервал его Немо. – Вин – продажная крыса. Он очень уж расчирикался, собирается всех заложить. Это не должно случиться. Понимаешь, о чем я говорю?
   – А что я могу сделать? Я не могу заставить Джордано замолчать.
   Немо пожал плечами.
   – Возможно, тебе придется над этим поработать. Придется по-настоящему попотеть. Ясно, что я имею в виду?
   – Уж не предлагаешь ли ты, чтобы я его?.. – Огастин не мог даже произнести это слово.
   – Ты обещал тому парню с фермы, что можешь загасить процесс, если до этого дойдет. Я не собираюсь учить тебя, как делать твое дело. Делай его как знаешь – любыми средствами.
   – Но это уже не мое дело. Предполагалось, что меня не коснется эта сторона предприятия. – Он показал на ковер. – И я не собираюсь Джордано... Ты понимаешь, о чем я говорю.
   Немо подался вперед, упираясь локтями в колени, зажав в зубах сигарету.
   – Ты же обещал, а для нас обещание – штука серьезная. И не вешай мне лапшу на уши, что это вроде не твое дело. Это – твой бизнес. Так и займись им. Делай что угодно, но только быстро.
   – Но ты говорил, что есть и другие варианты. Может, найдется что-нибудь другое? – Пот струился по спине Огастина.
   Немо кивнул и еще раз затянулся.
   – Верно. Есть еще сицилийский вариант.
   – Что это?
   – Это когда мы похищаем твоих детей и возвращаем их тебе по частям, пока ты не сделаешь то, что от тебя требуется.
   Огастин тряхнул головой, отказываясь верить, что все это происходит с ним.
   – Теперь давай проверим. Томми Четвертый сейчас в Провиденсе в «Брауне», а Мисси под Филадельфией, в этом, как его, в «Брайн-Мауре»?
   – "Брин-Море".
   – Ну что? – Немо посмотрел на него снизу вверх и усмехнулся. – Ты неважно выглядишь, Огастин. Почему бы тебе не присесть? Давай садись на ковер, я не возражаю. Попробуй, каково сидеть на восьмидесяти миллионах баксов.
   Огастин отклонил предложение. Ему не хотелось даже смотреть на ковер.
   – Наверняка есть еще какой-нибудь выход. Уверен, мы найдем приемлемое решение.
   Немо рассмеялся.
   – К черту приемлемое решение. Мы здесь не переговоры ведем. Я тебе напоминаю – ты должен сделать, что обещал, и кончим с этим.
   – Пожалуйста, если у тебя есть другая, разумная альтернатива, скажи мне.
   – Хорошо, мы можем оставить твоих детей сиротами и разделаться с тобой. Как, подходит?
   Огастин почувствовал резкую боль под левым глазом. Господи, нет, только не сейчас. Не хватало еще головной боли.
   – Ты шутишь?
   – Что значит – шутишь? Мы прикончим тебя, и процесс уж точно будет прекращен. Главный прокурор схлопочет несколько пуль, об этом узнают присяжные, и этот старый ублюдок – судья – вынужден будет все прикрыть. Запугивание обвинения, доведение до сумасшествия присяжных или как вы, юристы, все это называете? Что, разве не так?
   К несчастью, карлик был прав.
   Немо затянулся в последний раз и бросил окурок на пол, растерев его ногой.
   – Сказать по правде, Оги, нам бы не хотелось так поступать. Зачем нам дурная слава? Ты ведь понимаешь меня? Для всех будет лучше, если ты просто возьмешься за дело и выполнишь то, что от тебя требуется.
   Огастин закрыл глаза и кивнул. Начинается – в кость под глазом медленно входил длинный гвоздь.
   Немо встал с ящика из-под молока и открыл дверь.
   – Лучше приступай к работе, Огастин. У тебя мало времени. – Он кивнул на ковер. – Помни, груз не должен лежать. Теперь вперед, действуй.
   Ноги не слушались Огастина, когда он спустился из фургона на землю. Как только он вышел, дверь тут же захлопнулась, и Огастин услышал, как Немо рявкнул черному громиле за рулем:
   – Вперед, двинули!
   Мотор взревел, и фургон выкатил на дорогу, дождался зеленого света на углу Медисон и исчез за поворотом, направляясь в сторону города.
   Огастин побрел по тротуару к своему дому. Подойдя к воротам, он еще раз взглянул на фасад особняка – фасад как фасад, ничего особенного.
   Огастин медленно поднялся по ступенькам, не обращая внимания ни на темноту, ни на холод, щурясь от бегущих огней машин, поворачивающих с Пятой улицы за угол. Рубашка под пиджаком промокла насквозь. Гвоздь проник еще глубже, разворачивая череп. Надо войти и лечь. Надо подумать. Господи, как ему надо подумать...

Глава 3

   – Ваша честь, я вынужден присоединиться к просьбам моих коллег о прекращении судебного процесса в связи с недостаточной убедительностью предоставленных мистером Джордано сведений. Мистер Джордано намеревается свидетельствовать о так называемой деятельности моего подзащитного и в то же время заявляет, что незнаком с моим подзащитным, что знает о нем в лучшем случае понаслышке...
   Та-та-та-та...
   Тоцци с трудом сдерживал зевоту, глядя на маленького бородатого адвоката, который без перерыва говорил вот уже двадцать минут. Он чем-то напоминал Зигмунда Фрейда. Наклонившись, Тоцци прошептал Гиббонсу:
   – Кто это? Я забыл.
   – Кажется, Костмейер.
   Гиббонс выглядел так, словно он внимательно следил за происходящим.
   – Кого он представляет?
   – Одного из владельцев салонов красоты. Не то из Буффало, не то из Кливленда. Не могу вспомнить.
   Судья сидел, облокотившись на стол, подперев лицо руками. Процедура продолжалась уже целый день. Защитники вставали один за другим и произносили речи в пользу прекращения процесса против, своих подзащитных, все восемнадцать. Они прекрасно понимали, что это бесполезно – судья с самого начала ясно дал понять, что не допустит прекращения процесса, и не только потому, что Джордано раскололся. Однако адвокаты имели право высказаться, и они использовали это право, все восемнадцать.
   – Мистер Костмейер, – пронзительный голос судьи неожиданно заполнил зал, словно воздушная сирена, – вы не сообщили мне ничего такого, чего я бы уже не знал. Рискуя показаться таким же скучным и надоедливым, как вы и ваши коллеги, я хочу ещё раз повторить совет, который дал вам всем вчера в моем кабинете. Если вы чувствуете, что интересы вашего клиента пострадают в результате последнего поворота событий, всегда можно прибегнуть к такой старой, выдержавшей испытание временем американской традиции, как соглашение защиты и обвинения о признании вины в наименее тяжком из вменяемых обвиняемому преступлений. Если вы действительно опасаетесь, что присяжные повесят вашего подзащитного, то вовремя прекратите невыгодное дело и пойдите на сделку с обвинением. Благословляю вас всех.
   Адвокат обернулся и посмотрел на своего подзащитного, сидевшего за одним из адвокатских столов, – очень худого человека болезненного вида с аккуратно подбритыми усиками. Взгляд клиента переметнулся на Саламандру, сидевшего за другим столом. Он нахмурился и едва заметно покачал головой. Худой подзащитный взглянул на Костмейера и тоже покачал головой. Адвокат посмотрел на судью и пожал плечами.
   – Мой клиент не хочет соглашения с обвинением, ваша честь.
   Тоцци внимательно посмотрел на Саламандру. Этот тип всем здесь заправляет. Остальные обвиняемые без его одобрения и чихнуть не смеют. Жирный ублюдок оказал бы всем услугу, если бы получил сердечный приступ.
   Взгляд Тоцци переместился на Лесли Хэллоран, адвоката Саламандры. Он пытался понять, какова ее роль в спектакле: марионетка, девочка на побегушках, сообщница? И одновременно удивлялся, почему, черт возьми, это его так волнует. Да, она нравилась ему в школьные годы, но это давняя история. Он должен был давно забыть о ней, уж она-то точно его не помнила. Даже не знала, кем он стал.
   Неожиданный удар молотка заставил Тоцци вздрогнуть и привел его в замешательство – он не сознавал, что все это время смотрел на Лесли.
   – Перерыв двадцать минут. Суд соберется в одиннадцать часов.
   Судья встал и расправил спину.
   – Но, ваша честь, – возразил Костмейер, – я еще не высказал и половины моих аргументов. Я хотел бы иметь возможность закончить свое выступление, чтобы не нарушить его целостность, если суду будет угодно.
   Судья Моргенрот поморщился и сердито посмотрел на маленького «Зигмунда Фрейда».
   – Суду надо сходить в туалет, мистер Костмейер. Вот что угодно суду.
   Судья собрал свои бумаги, спрыгнул с кафедры и исчез в своем кабинете.
   – Да, – произнес Гиббонс, скрестив на груди руки, – есть вещи, нам неподвластные. Уходя – уходи.
   – Что? – Тоцци наблюдал за Лесли Хэллоран. Она объясняла что-то Саламандре.
   – Я сказал, что если тебе необходимо выйти, то тут уж ничего не поделаешь.
   Тоцци оторвался от объекта своего наблюдения и покачал головой.
   – Это не совсем так. Люди способны на невероятное, если чего-то очень захотят. Я читал об одном индийском свами, который так контролировал свое тело, что мог по своему желанию менять естественное направление пищеварительного процесса.
   – Представляю, какой смех он вызывал на приемах.
   – Ты смеешься, а у таких ребят можно многому поучиться. Координация работы ума и тела. Умение дополнять одно другим. Это ключ к наиболее оптимальному использованию своих возможностей.
   – Пожалуйста, не надо мне лекций по айкидо. Я это уже слышал.
   – А я бы не отказался послушать.
   Тоцци поднял голову и увидел Тома Огастина, стоявшего у свидетельской скамьи. Он явно слушал их разговор, подлый ублюдок.
   – Не хочу вмешиваться, но, если я правильно расслышал, ты занимаешься айкидо, Майк?
   – Да, занимаюсь.
   – Очень интересно. Я много читал об этом. Айкидо сильно отличается от других видов воинского искусства. Требует больших умственных усилий. Мне бы хотелось когда-нибудь себя в нем попробовать. Где ты этим занимаешься?
   – Есть одно место в Хобокене. Называется Хобокен Коки-Каи, школа айкидо, на Вашингтон-стрит.
   – Когда у вас занятия?
   – Мы собираемся по понедельникам и средам в семь тридцать вечера и по субботам в три часа дня.
   Огастин вынул свой электронный карманный календарь и занес в него информацию.
   – Хочу к вам заглянуть. Спасибо, что рассказал мне об этом, Майк.
   – О чем речь? Мы всегда рады новеньким. Приходите, пожалуйста.
   Потому что я очень хотел бы потаскать твою задницу по мату, Огастин.
   Гиббонс откинулся назад и сцепил пальцы на коленях.
   – Эй, советник, – обратился он к Огастину, – скоро кончится вся эта канитель с прекращением процесса? Почему бы не отпустить нас? Мы здесь только штаны протираем.
   – Я бы очень хотел отпустить вас, несовершенно не представляю, как долго продлится изложение аргументов. Мы могли бы покончить со всем к полудню, но, возможно, это продлится до конца недели. Все зависит от того, насколько красноречивой окажется защита. Так что не могу сказать.
   Тоцци заметил Лесли Хэллоран, стоявшую около своего стола с «Зигмундом Фрейдом» и еще каким-то адвокатом и заразительно смеявшуюся. На мгновение она положила руку на плечо «Фрейду», и он прикоснулся к ней лбом. Они все над чем-то от души хохотали. Тоцци пришла в голову мысль, уж не спит ли она с этим мелким шибздиком.
   Его бросило в жар.
   – Знаете что? – сказал он, глядя на Огастина. – Весь этот процесс – чушь собачья. Надо поступать в духе мафии. Подписать контракт на восемнадцать обвиняемых вместе с их продажными защитниками. Просто стер бы их всех с лица земли. Небольшая потеря, будьте уверены. Ей-богу, я бы даже взял нескольких на себя. Ведь они же все виновны. Ясно как Божий день. Каждый это знает.
   Лесли опять прислонилась головой к плечу «Фрейда», умирая от смеха.
   Неожиданно поведение Огастина изменилось. Он напрягся, резко выпрямился и посмотрел куда-то через плечо Тоцци. Тоцци обернулся и увидел человека, склонившегося над блокнотом и что-то яростно строчившего в нем. Он был одет в черное кожаное пальто военного покроя, черные брюки, черные итальянские туфли, белую с расстегнутым воротом рубашку, на носу – темные очки. Желтовато-бледная кожа, длинный изогнутый нос в сочетании со скошенным подбородком делали его похожим на большую крысу. К лацкану его пальто была приколота карточка представителя прессы.
   – Не могли бы вы подробнее рассказать, как вы собираетесь расправиться с обвиняемыми и их адвокатами, агент Тоцци? – произнесла крыса гнусавым голосом с сильным бруклинским акцентом.
   Тоцци с удивлением посмотрел на нее.
   – Это не для печати.
   – Это не интервью, – оскалилась в ответ крыса. – Вы сказали – я услышал. Имею право подать это как информацию.
   – Кто вы?
   Крыса проигнорировала вопрос и продолжала строчить.
   – Не хотите добавить к вашему заявлению что-нибудь еще?
   – Приятель, я же сказал, это не для прессы. Если это появится в печати, я буду все отрицать.
   Крыса оторвалась от своего блокнота. У нее была кривая улыбка и маленькие яркие глазки.
   – Дыма без огня не бывает.
   – А тебе известно что-нибудь о клевете, приятель?
   – Заткнись, Тоцци, – прервал его Гиббонс. – Ничего больше не говори.
   – Но...
   – Заткнись. – Гиббонс повернулся к крысе. – А ты двигай отсюда. Ты уже получил, что хотел.
   Крыса пожала плечами, фыркнула и поспешно удалилась.
   – Кто это такой, черт его побери? – вскипел Тоцци.
   Огастин выглядел очень недовольным.
   – Марк Московиц, репортер из «Трибюн». Занимается уголовными делами.
   – Замечательно, – простонал Гиббонс.
   У Тоцци заболел желудок.
   – Но не может же он это напечатать? Я ведь говорил не в буквальном, а в переносном смысле. Неужели неясно?
   Огастин сложил руки и оперся на них подбородком.
   – Очень даже может. Может преподнести это как картинку из зала суда. Поскольку ты не давал ему интервью, то не можешь и утверждать, что это не для печати. Впредь советую быть осмотрительнее и думать, что говоришь, особенно здесь, в суде.
   Тоцци не понравился тон Огастина. Он говорил с ним свысока, как с нашкодившим школьником.
   – А можно как-то остановить этого парня? Законным образом. Может быть, мне пойти поговорить с ним?
   – Нет, – отрезал Огастин. – Если ты пойдешь к нему, он решит, что ты пытаешься что-то скрыть, и станет еще любопытнее. Держись от него подальше. Если нам повезет, его редактор увидит нелепость подобного заявления и не пропустит его. А если его все-таки напечатают, что ж, нам придется стерпеть неприятности, которые он вызовет, если таковые последуют. Впрочем, я бы не стал об этом беспокоиться. По крайней мере сейчас.
   – Хорошо, не буду с ним разговаривать.
   Лицо у Тоцци пылало. Да, это было неосторожное высказывание, и он сожалеет о нем, но ни один человек в здравом уме не примет его всерьез. И нечего Огастину так выставляться по этому поводу. Сволочь.
   – Мне нужно сделать несколько звонков, – произнес Огастин. – Очень сожалею, но не могу вас отпустить, ребята. Надо посмотреть, как будут развиваться события.
   – Какая разница, – пожал плечами Гиббонс.
   Огастин развернулся на каблуках и зашагал вдоль прохода, выставив вперед подбородок, его длинные прямые волосы развевались при ходьбе.

Глава 4

   Тоцци стащил с себя пальто и бедром закрыл дверь.
   – Я же говорил, что вернусь вовремя. Не стоило волноваться.
   На кухне сидела его кузина Лоррейн, ее пальто висело на спинке стула. Одета она была в джинсы и свитер тускло-фиолетового цвета с большим воротником. Длинные темные волосы убраны назад с помощью гребней. Жестяная коробка с печеньем, на крышке которой были изображены рождественские сценки, лежала перед ней на столе. Тоцци поставил бумажный пакет на стол, уверенный, что, пока он отсутствовал, она произвела тщательную инспекцию его кухни, проверив пальцами пыль на пластмассовой поверхности столов, осмотрев пустые шкафы и портящиеся продукты в холодильнике. Он редко здесь ел и убирался тоже редко. Лесли Хэллоран здесь бы не понравилось. Она, как и все девочки из католической школы, одета с иголочки и такая чистенькая, что хотелось ее съесть.
   – Ты всегда идешь в угловое кафе, когда хочешь выпить кофе? – спросила Лоррейн, стараясь, чтобы ее голос звучал не слишком осуждающе.
   – Да... гм.
   Он залез в бумажный пакет и извлек оттуда два больших бумажных стакана с кофе. Она неодобрительно покачала головой.
   – Ты такой же, как Гиббонс.
   – Я никогда не смогу быть таким плохим, как Гиббонс, даже если очень постараюсь. Гиббонс приготовил бы тебе растворимый кофе на водопроводной горячей воде. И все-таки давай не будем говорить о моем напарнике в его отсутствие.
   – Он мой муж, и я буду говорить о нем, когда захочу.
   Она заправила волосы за ухо. Они были длинные, темные, с проседью.
   Тоцци сел и снял крышку со своего стакана.
   – Ты сказала, что собираешься что-то мне сообщить? Так что же случилось?
   Лоррейн глубоко вдохнула и медленно выдохнула, прежде чем заговорить.
   – Сегодня утром умер дядя Пит.
   Хорошо.
   – О... – сказал Тоцци, мешая свой кофе пластмассовой палочкой. – Я огорчен.
   – Нет, ты не огорчен. – Лоррейн осуждающе подняла брови. – Ты никогда не любил дядю Пита.
   – Это он никогда не любил меня.
   – Но послушай, Майкл...
   – Нет, не перебивай меня. Он никогда никого не любил.
   – Об умершем так не говорят, Майкл.
   – Нет уж, Лоррейн, послушай. Я ничего против него не имею. Просто он никогда меня не любил, вот и все. Он не любил меня, когда я был маленьким, он не любил меня, когда я вырос. Когда мои родители приходили навестить его – я был тогда ребенком, – он всегда запирал меня одного на заднем дворе. Там было такое количество всякого хлама – странно, что я не погиб. Помню, там было два старых холодильника с исправными дверьми. Ты знаешь, дети часто залезают в холодильники и там задыхаются. Я не говорю, что дядя Пит хотел, чтобы я умер в холодильнике, но он ни разу не побеспокоился о том, чтобы расчистить это место, сделать его немного безопаснее, а ведь у него время от времени бывали племянники и племянницы. Нет-нет, ты послушай. Поскольку он был крестным моего отца, мы к нему приходили, по крайней мере, раз в месяц, так что именно я был тем ребенком, чья жизнь находилась в постоянной опасности. Понимаешь, что я имею в виду? Дядя Пит не любил меня. Это очевидно.
   Жалкий старый осел.
   – Это не так, Майкл.
   – Сколько ему было, Лоррейн? Девяносто три, девяносто четыре? Ей-богу, он хорошо пожил. – Тоцци поднес стакан к губам. – Если, конечно, это можно назвать жизнью.
   – Майкл!
   – Давай будем честными. Малый жил как нищий, без всякой на то необходимости. Его дом был оплачен, он получал хорошую пенсию плюс социальное пособие. Но он предпочитал жить как бродяга. Это его право. И ненавидеть меня он точно имел право.
   – Майкл, дядя Пит не ненавидел тебя. Я могу это доказать.
   – Как? – Тоцци извлек из коробки сдобное печенье – рождественское деревце с зелеными искорками.
   Она залезла в карман своего пальто и вынула связку ключей.
   – Дядя Пит назначил тебя своим душеприказчиком. Вот ключи от его дома.
   Она положила ключи на стол и подтолкнула их к нему. Тоцци посмотрел на ключи, печенье застыло у его рта. Он вздохнул и положил печенье. Вот черт.
   – Ты разыгрываешь меня, Лоррейн?
   Она отпила кофе и покачала головой.
   – Нет, не разыгрываю.
   Он уставился на ключи. Мне это нужно, как дыра в голове.
   Лоррейн рассмеялась.
   – Майкл, сейчас ты напоминаешь моего соседа, когда он находит собачье дерьмо на своем газоне.
   – Я рад, что ты находишь это веселым. – Он снова взял рождественское деревце и откусил половину. – А кстати, откуда у тебя эти ключи?
   – Адвокат дяди Пита звонил тебе в офис, но ему сказали, что ты занят в суде, поэтому он позвонил мне. Дядя Пит включил меня второй в список родственников – после тебя.
   – Но почему же он не назначил своим душеприказчиком тебя?
   Лоррейн пожала плечами.
   – Потому что тебя он любил больше, – произнесла она с улыбкой Моны Лизы, посасывая кофе из стаканчика.
   – Нет, нет и нет. Должно быть, это потому, что мой отец его крестник. Вот он и выбрал меня.
   – Тогда почему он не назначил душеприказчиком твоего отца?
   – Потому что он ненавидел мою мать. Никогда ей не доверял.
   – Ради Бога, Майкл, перестань.
   – Но это правда. Он не доверял ей, потому что она не итальянка. Возможно, поэтому он и меня не любил. Я – полукровка.
   – Тогда почему же он все-таки выбрал тебя?
   – Месть.
   Тоцци выудил еще одно печенье – колокольчик с красными крапинками, отправил его в рот и машинально стал жевать, потом осознал, что сделал это в состоянии крайнего раздражения: он никогда не ел окрашенного в красный цвет. Все красные красители содержат канцерогенные вещества. Вот черт.
   Лоррейн порылась в коробке и вытащила печенье, на котором ничего не было.
   – Ты не переработаешься, Майкл. Быть душеприказчиком – не такое уж сложное занятие.
   – Ты думаешь? Я бы предпочел стать генеральным секретарем ООН. Посуди сама. Ничего хорошего, кроме неприятностей, это не принесет. Сразу обнаружится огромное количество двоюродных братьев, о которых я раньше и слыхом не слыхивал. Они пронюхают о завещании и тут же примутся за дело. Начнут клятвенно утверждать, что были близки к дядюшке Питу и потому имеют какие-то особые права. И на кого они набросятся, когда не получат того, на что рассчитывали? Против кого затеют судебные разборки? А? Против душеприказчика, то есть против меня. – Тоцци извлек гладкое печенье с грецким орешком посередине. – Кроме того, именно сейчас у меня нет на это времени. Я пригвожден к этому процессу по делу Фигаро. – Он сжал печеньице, и оно рассыпалось в его руке. – Черт.
   – Ну и не надо лезть из кожи. Университет до конца января на зимних каникулах. В следующем семестре я веду всего один курс. Весь лекционный материал сохранился у меня от прошлого года, так что много готовиться к занятиям не придется. Поэтому часть дел я смогу взять на себя.
   – Правда? А я думал, ты разрисовываешь квартиру Гиббонса, делаешь ее более пригодной для жизни. Теперь, когда ты там поселилась.
   Лоррейн очень серьезно посмотрела на него. Она не улыбалась.
   – Вот уже две недели я воюю с Гиббонсом из-за цвета. Ему не нравится ничего из того, что я предлагаю. Он говорит, что мой вкус слишком домашний, слишком сусальный.
   – А ты не можешь пойти на компромисс?
   – Знал бы ты, что он предлагает в виде компромисса, – вздохнула Лоррейн. – Грязно-розовый. И можешь себе представить почему? Так окрашены стены в помещениях для допросов в полиции. Предполагается, что этот цвет умиротворяюще действует на допрашиваемых. – Она взяла очередное печенье – колокольчик с красными канцерогенными крапинками.
   – А разве не выпускается розовая краска, которая понравилась бы вам обоим?
   – Ненавижу розовый цвет. А этот ужасный синий палас в прихожей? Гиббонс утверждает, что он ему нравится, и ни за что не хочет, чтобы я его поменяла.
   Тоцци нахмурился и пожал плечами.
   – Не так уж он и плох.
   Тоцци вспомнил этот синий палас. Такого же цвета были плиссированные юбочки из шерстяной ткани, которые Лесли Хэллоран обычно носила вместе с блейзерами-матросками. Это была ее школьная форма. Он вспомнил также синюю джинсовую мини-юбку и белую кружевную блузку, которые были на ней на танцевальном вечере студентов-второкурсников в канун Дня всех святых. В тот вечер он едва не пригласил ее танцевать.
   – Майкл, ты меня слышишь?
   – Что?
   Лоррейн сердито покачала головой.
   – Ты так же ужасен, как Гиббонс. У вас в голове только ФБР.
   – Не надо, Лоррейн. Ты же знаешь, что это не так.
   – Тогда, возможно, причина во мне самой. Я привыкла не обращать внимания на эксцентричность Гиббонса, но сейчас, когда мы поженились, она беспокоит меня значительно сильнее. Я изо всех сил стараюсь избегать стереотипов. Ну знаешь, есть женщины, которые, пока за ними ухаживают, скрывают свое недовольство, надеясь, что после свадьбы им удастся изменить своего мужчину. Я не хочу походить на них. И все-таки с ним ужасно трудно.
   – О какой эксцентричности ты говоришь? Я работаю с Гиббонсом уже одиннадцать лет и ничего эксцентричного в нем не замечал. Я хочу сказать, он, конечно, изрядный стервец и сукин сын и может быть чертовски язвительным, но никогда не изображает из себя пуп земли. – Тоцци усмехнулся, ожидая ее реакции.
   – Ну нет, время от времени очень даже изображает. Иногда он такое выкидывает, что... – она сжала губы и потрясла кулаком, – что мне хочется как следует вправить ему мозги.