Главарь отскочил и, возясь с застегнутым карманом куртки, минуту раздумывал вслух, не послать ли к дьяволу одним выстрелом эту сумасшедшую воровку и колдунью. Даже тут не позабыл он о своей роли конспиратора-борца за возрождение отчизны. Разразившись градом проклятий по адресу «алчных богатеев», он оперся о балюстраду моста и, пиная ларь сапогом, надолго замолк.
Решительность, с которой Тетка, ни минуты не раздумывая, чуть было не отвесила ему оплеуху, видимо, убедила его, что наши, а вернее, мое утверждение, что никакого клада не существует в природе, увы, должно быть, соответствует истине.
– Но зачем тогда вы везли эту мерзость в город? – неуверенно спросил он.
– Понимаете, – я принялся было объяснять ему и вдруг услышал за спиной истерический смех Тетки.
Ксендз, терпеливо выслушавший мой лихорадочный рассказ о событиях последних двух дней, никак не соглашался, что то было хихиканье сумасшедшей.
– У нас, мой милый, нет никаких оснований считать ее больной… – говорил он. – Я сам не раз задумывался над этим и уверен, что, благодарение богу, не ошибся: у нее был жестокий, твердый нрав, – последняя из Бачевских унаследовала его от предков. И я говорил об этом вслух, – голос его набрал силу, – ломая ее железную волю по велению божьему.
Впрочем, слова ксендза не поколебали моего убеждения, что, уж во всяком случае, та, последняя сцена свидетельствовала о ненормальности Тетки. Надрываясь от переходящего в кашель хохота, Тетка кричала, что ей хорошо известно, зачем они подстерегали тут бумаги Молодого Помещика. Жалкие прислужники, холуи коммунизма, они, конечно же, не могли допустить и мысли, что реформа осуществилась без их никому не нужной милости.
Поведением своим она полностью оправдывала мнение почтенного ксендза об этих, не признающих божьей узды Бачевских. Подойдя вплотную к неподвижно стоявшему под градом оскорблений главарю банды, она снова подняла руку, крича, что таких, как они, чужаков тут скоро будут косами выкашивать.
Не успел я подбежать, как главарь опять схватил ее за руку и, видимо, задетый этим вымыслом, подвергающим сомнению его патриотизм, спросил, указывая на валявшийся у их ног открытый сундук:
– По-вашему, мы за этим охотились?…
– Да, – твердо ответила Тетка.
– Прошу вас, сударыня, возьмите это себе. – Главарь учтиво поклонился. А так как бачевская помещица непонимающе уставилась на него, крикнул со злостью:
– Ну, быстро, не будем же мы тут стоять у твоего драгоценного ларя, ты…
Я как завороженный смотрел на Тетку, а она, еще не веря в благосклонность этого человека, наклонилась и с трудом оперла ларь о балюстраду моста.
– Спасибо, – тихо сказала она. – Я напрасно вас подозревала. Вы истинные поляки.
– Нет, ну полная идиотка, – возмутился главарь, – а кто же, по-твоему, истинный поляк? Ты что, и вправду думаешь, – прибавил он, помолчав, – что кому-то нужны эти ваши вонючие бумаги? Землю хотели нам подарить. Теперь, когда уж не владеют ею. А где вы раньше были? – Он ударил кулаком по ларю. – Почему раньше не дарили?
– Оставьте ее, пожалуйста, – крикнул я, видя, как ошеломлена Тетка; словно впервые в жизни поверив, что и ее могут ударить, она боязливо заслонила голову руками. – Оставьте ее, пожалуйста, – повторил я, подбегая к этой, так непохожей на знакомую мне бачевскую барыню, согбенной, старой женщине… И тут я увидел, что ларь, который Тетка выпустила из рук, накренился через перила моста…
– Только то и сказала? – выспрашивал ксендз Станиславский. – Я всегда утверждал, что они, Бачевские, виду не подадут, даже если горе великое. Только всего и сказала, что, мол, зачем этот крик?…
– Вот именно. И все. Отняла руки от головы и шепнула: «Зачем этот крик по пустякам?» – подтвердил я, вспоминая побелевшие губы бачевской барыни, когда она медленно отвела взгляд от падающих в реку, высветленную первой зарей, видимо, сырых еще, очень уж быстро они падали, бумаг.
– Воистину было откровение святой Марии Магдалине, – обрадовался священник. – Эта история – тому доказательство. Даже такие упрямые характеры, если они в молодости по пятницам причащались, удостаиваются милости – им дается время для примирения с всевышним. А ей этого времени много надо было…
Я сочувственно закивал головой. Если ксендз Станиславский был прав, то небесам пришлось приложить немало стараний, чтобы сломить упорство этой женщины, с посеревшим лицом сидевшей рядом со мной. Возвращались мы шагом, покачиваясь в бричке, кренившейся на один бок. Лошади лениво отгоняли первых утренних, разбуженных осенним солнцем, мух. Миновав парковую аллею, мы въехали в ворота Охотничьего Домика.
– Ты сразу отца к себе заберешь? – спросила Тетка, глядя на сидевшего на крыльце старика.
Тогда я не очень-то уразумел, что она хотела этим сказать. Если небо и в самом деле вело, как хотел того священник, ожесточенную борьбу за ее черствую душу, должно быть, именно в этот момент она с особенной ясностью подумала о приближающейся смерти. А может, даже сумела определить время ее прихода. Я соскочил с брички и, ведя бачевскую барыню к дверям ее восстановленной усадебки, ожидал, что сейчас она скажет мне, как быть дальше и раскроет смысл странного вопроса о будущем моего, уже много лет живущего здесь, отца. Но когда я объявил, что намерен уехать отсюда, так как не вижу, чем могу быть еще полезен, Тетка спокойно выслушала меня и, не обратив внимания на тревогу, которая слышалась в моих словах, сказала:
– Так тому и быть. Это хорошо. К каждому приходит его время…
И, словно припомнив что-то необычайно важное, показала рукой на недавно восстановленные, но уже облупившиеся от дождя аркады, провела ладонью по начинающим рассыхаться деревянным, выкрашенным масляной краской колонкам и вздохнула:
– Боже мой, какое это все старое. Незачем и восстанавливать.
И я уехал, предоставив Тетку с ее усадьбой воле более сильной, чем моя, – воле божьей. На станции, всматриваясь в клубы темно-бурого дыма над товарным составом, я на минуту подумал: «Теперь она, пожалуй, наверняка спалит усадьбу, ведь больше так жить невозможно, чего ради вся эта борьба за землю…»
Но мысли эти скорей были вызваны крайним переутомлением. Я по горло был сыт Бачевом. И, конечно же, не подозревал, что это предпоследний мой визит сюда и что я снова приеду в Бачев послезавтра, чтобы прочитать страничку, на которой бачевская барыня слабеющей рукой своей написала то же самое, что пыталась разъяснить мне накануне, глядя на проглядывающую из-под свежей краски и штукатурки неотвратимую дряхлость восстановленной усадьбы.
1964
Решительность, с которой Тетка, ни минуты не раздумывая, чуть было не отвесила ему оплеуху, видимо, убедила его, что наши, а вернее, мое утверждение, что никакого клада не существует в природе, увы, должно быть, соответствует истине.
– Но зачем тогда вы везли эту мерзость в город? – неуверенно спросил он.
– Понимаете, – я принялся было объяснять ему и вдруг услышал за спиной истерический смех Тетки.
Ксендз, терпеливо выслушавший мой лихорадочный рассказ о событиях последних двух дней, никак не соглашался, что то было хихиканье сумасшедшей.
– У нас, мой милый, нет никаких оснований считать ее больной… – говорил он. – Я сам не раз задумывался над этим и уверен, что, благодарение богу, не ошибся: у нее был жестокий, твердый нрав, – последняя из Бачевских унаследовала его от предков. И я говорил об этом вслух, – голос его набрал силу, – ломая ее железную волю по велению божьему.
Впрочем, слова ксендза не поколебали моего убеждения, что, уж во всяком случае, та, последняя сцена свидетельствовала о ненормальности Тетки. Надрываясь от переходящего в кашель хохота, Тетка кричала, что ей хорошо известно, зачем они подстерегали тут бумаги Молодого Помещика. Жалкие прислужники, холуи коммунизма, они, конечно же, не могли допустить и мысли, что реформа осуществилась без их никому не нужной милости.
Поведением своим она полностью оправдывала мнение почтенного ксендза об этих, не признающих божьей узды Бачевских. Подойдя вплотную к неподвижно стоявшему под градом оскорблений главарю банды, она снова подняла руку, крича, что таких, как они, чужаков тут скоро будут косами выкашивать.
Не успел я подбежать, как главарь опять схватил ее за руку и, видимо, задетый этим вымыслом, подвергающим сомнению его патриотизм, спросил, указывая на валявшийся у их ног открытый сундук:
– По-вашему, мы за этим охотились?…
– Да, – твердо ответила Тетка.
– Прошу вас, сударыня, возьмите это себе. – Главарь учтиво поклонился. А так как бачевская помещица непонимающе уставилась на него, крикнул со злостью:
– Ну, быстро, не будем же мы тут стоять у твоего драгоценного ларя, ты…
Я как завороженный смотрел на Тетку, а она, еще не веря в благосклонность этого человека, наклонилась и с трудом оперла ларь о балюстраду моста.
– Спасибо, – тихо сказала она. – Я напрасно вас подозревала. Вы истинные поляки.
– Нет, ну полная идиотка, – возмутился главарь, – а кто же, по-твоему, истинный поляк? Ты что, и вправду думаешь, – прибавил он, помолчав, – что кому-то нужны эти ваши вонючие бумаги? Землю хотели нам подарить. Теперь, когда уж не владеют ею. А где вы раньше были? – Он ударил кулаком по ларю. – Почему раньше не дарили?
– Оставьте ее, пожалуйста, – крикнул я, видя, как ошеломлена Тетка; словно впервые в жизни поверив, что и ее могут ударить, она боязливо заслонила голову руками. – Оставьте ее, пожалуйста, – повторил я, подбегая к этой, так непохожей на знакомую мне бачевскую барыню, согбенной, старой женщине… И тут я увидел, что ларь, который Тетка выпустила из рук, накренился через перила моста…
– Только то и сказала? – выспрашивал ксендз Станиславский. – Я всегда утверждал, что они, Бачевские, виду не подадут, даже если горе великое. Только всего и сказала, что, мол, зачем этот крик?…
– Вот именно. И все. Отняла руки от головы и шепнула: «Зачем этот крик по пустякам?» – подтвердил я, вспоминая побелевшие губы бачевской барыни, когда она медленно отвела взгляд от падающих в реку, высветленную первой зарей, видимо, сырых еще, очень уж быстро они падали, бумаг.
– Воистину было откровение святой Марии Магдалине, – обрадовался священник. – Эта история – тому доказательство. Даже такие упрямые характеры, если они в молодости по пятницам причащались, удостаиваются милости – им дается время для примирения с всевышним. А ей этого времени много надо было…
Я сочувственно закивал головой. Если ксендз Станиславский был прав, то небесам пришлось приложить немало стараний, чтобы сломить упорство этой женщины, с посеревшим лицом сидевшей рядом со мной. Возвращались мы шагом, покачиваясь в бричке, кренившейся на один бок. Лошади лениво отгоняли первых утренних, разбуженных осенним солнцем, мух. Миновав парковую аллею, мы въехали в ворота Охотничьего Домика.
– Ты сразу отца к себе заберешь? – спросила Тетка, глядя на сидевшего на крыльце старика.
Тогда я не очень-то уразумел, что она хотела этим сказать. Если небо и в самом деле вело, как хотел того священник, ожесточенную борьбу за ее черствую душу, должно быть, именно в этот момент она с особенной ясностью подумала о приближающейся смерти. А может, даже сумела определить время ее прихода. Я соскочил с брички и, ведя бачевскую барыню к дверям ее восстановленной усадебки, ожидал, что сейчас она скажет мне, как быть дальше и раскроет смысл странного вопроса о будущем моего, уже много лет живущего здесь, отца. Но когда я объявил, что намерен уехать отсюда, так как не вижу, чем могу быть еще полезен, Тетка спокойно выслушала меня и, не обратив внимания на тревогу, которая слышалась в моих словах, сказала:
– Так тому и быть. Это хорошо. К каждому приходит его время…
И, словно припомнив что-то необычайно важное, показала рукой на недавно восстановленные, но уже облупившиеся от дождя аркады, провела ладонью по начинающим рассыхаться деревянным, выкрашенным масляной краской колонкам и вздохнула:
– Боже мой, какое это все старое. Незачем и восстанавливать.
И я уехал, предоставив Тетку с ее усадьбой воле более сильной, чем моя, – воле божьей. На станции, всматриваясь в клубы темно-бурого дыма над товарным составом, я на минуту подумал: «Теперь она, пожалуй, наверняка спалит усадьбу, ведь больше так жить невозможно, чего ради вся эта борьба за землю…»
Но мысли эти скорей были вызваны крайним переутомлением. Я по горло был сыт Бачевом. И, конечно же, не подозревал, что это предпоследний мой визит сюда и что я снова приеду в Бачев послезавтра, чтобы прочитать страничку, на которой бачевская барыня слабеющей рукой своей написала то же самое, что пыталась разъяснить мне накануне, глядя на проглядывающую из-под свежей краски и штукатурки неотвратимую дряхлость восстановленной усадьбы.
1964