Бушков Александр Александрович. Нелетная погода

   Внизу были горы. Свечение погасло, только кое-где на скалах мерцали лоскутья, словно клочья светящейся пленки, но вот погасли и они. Мобиль повис над ущельем — ничего больше не оставалось делать, не было ни осветительных бомб, ни инфракрасных детекторов, абсолютно ничего. Панарин давно не вспоминал о работе в Дальней разведке, но случившееся поневоле заставило вспомнить о ней с грустью — пусть там редко можно было надеяться на сенсационные открытия, работа нудноватая и размеренная — скрупулезно изучать планеты, составлять различные карты; пусть их с долей насмешки и именовали архивариусами новейшей формации, но все же была отдача, практические результаты, и никто не косился, не называл за глаза бездельником и кочегаром при перпетуум-мобиле…
   — Почему висим? — спросила Марина.
   — Потому что ничего сделать не можем. Кратер мы не увидим, слишком мало шансов — пока будем кружить, прилетят планетологи.
   — Ну тогда поцелуй меня. И я буду первой женщиной, которую целовали над свежевыпавшим болидом.
   Несильный ветерок трепал им волосы.
   «Еще один полустанок, — подумал Панарин, — еще один золотой ящичек Маргариты Наваррской, еще один скальп, и не из заурядных — командор Проекта с экзотической планеты на краю Ойкумены. Должен ли сам скальп гордиться тем, что он превосходит в чем-то своих соседей?»
   Спустя короткое время с юга надвинулись десятки красных и зеленых бортовых огней, прибыла добрая четверть обитателей поселка — планетологов здесь насчитывалось не более полусотни, но очень многим, не имеющим отношения к планетологии, пришлась по душе идея лететь на поиски болида — это было новое и интересное развлечение. За все существование поселка это был первый случай падения на Эвридику крупного метеорита. Да и планетологов орда добровольных помощников могла только обрадовать — Панарин все же лишь приблизительно мог определить место падения болида, предстояли поиски в обширном районе.
   «И наконец, — подумал Панарин, — охота за болидом была более приятным занятием, нежели бойня этого дня, и предоставляла возможность поскорее забыть, заслонить эту бойню новыми впечатлениями…»
   С мобилем Панарин виртуозно сблизился, повис борт в борт мобиль Кузьменко, тоже с откинутым верхом, и Кузьменко протянул Марине камеру. Марина сдержанно поблагодарила. Панарин заглянул в кабину к соседу — кабина была заполнена теми же непонятными приборами, и они работали, горели зеленые и оранжевые лампочки, мерцали цифры сочного цвета молодой травы, пульсировали в окошечках синие кривые, внезапно превращавшиеся в переплетение линий, напоминающие то ли дельту Волги, то ли схему кровеносной системы осьминога. Когда-то в третьем классе Панарин со Снергом забавлялись с осциллографом, измывались над прибором и сожгли-таки его. Синие линии Кузьменко немногим отличались от школьных забав двадцатилетней давности.
   — И ты сюда? — спросил Панарин. — Принял телепатему андромедян?
   — Ага, — сказал Кузьменко. — Ее самую. А это вы, значит, были первыми и единственными свидетелями?
   — Мы, — сказала Марина сухо. — А вы что-нибудь имеете против?
   Почему-то она невзлюбила Кузьменко — не у нее одной Панарин наблюдал глухое недоброжелательство, тщательно скрываемую, а то и явную неприязнь к сотрудникам Института нерешенных проблем, к парапсихологам. Как правило, этим страдали люди, опасавшиеся, что станет понятно — они представляют собой несколько не то, чем кажутся. Опасения были безосновательными — чтение мыслей было пока столь же достижимо, как и Туманность Андромеды, — но как раз безосновательные опасения и рождают самые стойкие страхи…
   — Ничего я не имею против, — сказал Кузьменко. — С чего вы взяли, Марочка?
   — Марочки когда-то клеили на конверты, — отрезала Марина.
   — Да? А по-моему, прекрасное имя — Мара, Марочка…
   Он не отвечал на колкость колкостью — просто шутил, как шутят с капризным ребенком, стоял и с улыбкой смотрел на них, сильный, уверенный в себе. Никак ему не полагалось быть таким — он служил делу, по сравнению с которым невзгоды Проекта «Икар» казались каплей в море. Панарин думал сначала, что веселость и уверенность в себе показные, Кузьменко просто недалекий человек, или, наконец, слепо и фанатично верит в счастливый случай, но постепенно подобные гипотезы таяли одна за другой, и оставалось считать, что Кузьменко, как и Панарин, просто-напросто убежден, что мир должен быть познан и все препятствия должны быть преодолены… Марина протянула руку к пульту, и мобиль резко отплыл в сторону.
   — Ну почему ты с ним так? — спросил Панарин. — Ведь как кошка с собакой, право…
   — Не люблю их, — сказала Марина. — Всегда такое впечатление, словно зашли в твое отсутствие в твою комнату и роются в сокровенных бумагах…
   — А что в наше время стоит скрывать? — невинно спросил Панарин. — Открыты наши души…
   — Хочешь поссориться?
   — Не хочу.
   — Шарлатаны, — сказала Марина. — Алхимики-астрологи двадцать второго века. Пользуются, что мы стали добренькие и позволяем бездельникам валять дурака. Выдумали бог знает что и вытворяют черт знает что…
   — Нелогично, Мариночка. Не вяжется одно с другим.
   — Почему?
   — Если они шарлатаны, нет смысла бояться, что они прочитают твои сокровенные бумаги. А если смогут прочитать — какие же они бездельники, алхимики и астрологи? Хотел бы я уметь читать мысли…
   — Ну, и что бы ты обо мне узнал? О тех, кто был до тебя? И что бы это тебе дало?
   — Я не о тебе. Так, обобщаю.
   Стало светло, как в ясный полдень, они зажмурились от неожиданности, из глаз выступили слезы, и привыкнуть к свету удалось не сразу. Высоко над скалами повисли три «Гелиоса», памятные Панарину по Дальней разведке — мощные светящиеся бомбы, рассчитанные на три часа горения, и на сотне квадратных километров наступил рукотворный день, разве что свет был белее и резче солнечного и четче обрисовывал тени, но так было даже лучше — будет более заметен свежий кратер.
   Видимо, перед отлетом кто-то из планетологов успел провести детальный инструктаж — мобили, повисшие пестрым колышущимся ковром, вдруг разбились на стайки и целеустремленно разлетелись в стороны, ныряя в пропасти и ущелья, методично осматривая склоны гор. Это был хорошо организованный за короткое время поиск, не уступающий, признал Панарин, иным операциям Дальней разведки.
   Его работа свелась к роли извозчика, выполняющего приказы Марины. Она снимала суетившиеся мобили, горы, заставила подняться чуть ли не к самым «Гелиосам» и засняла оттуда всю панораму поисков. Наконец решила, что сделала все.
   — Сделай волевое лицо, — сказала она. — И с надеждой ищи глазами кратер. Запечатлею и тебя для истории как участника поиска.
   — Поиск… — сказал Панарин. — Смотри, первый азарт прошел…
   Возбуждение действительно схлынуло — мобили замедлили скорость, не так суетливо рыскали из стороны в сторону. Совсем близко прошла «семерка» — машина Крылова. Их мобиль повис в тени скалы — все-таки ночь на дворе, заявила Марина, да и стоит ли так уж суетиться?
   — Собственно говоря, из-за чего такой переполох? — сказала она. — Грохнулась еще одна здоровенная глыба…
   — Конечно, андромедянский корабль был бы предпочтительнее, — сказал Панарин устало.
   — А что? Отличный получился бы фильм. Жаль, что здешние астроархеологи не оправдали надежд своего племени… Хотелось бы наткнуться на что-нибудь таинственное в пику твоему Снергу. Выдать тебе маленький секрет полишинеля Глобовидения?
   — Ну, выдай.
   — Мы с твоим Снергом в свое время долго сражались за бразды правления над «Т — значит тайна». Выиграл он — у него было больше фильмов соответствующего профиля, больше стажа, больше опыта, и он меня обошел. А жаль. Вы, мужчины, меньше подходите для того, чтобы разгадывать тайны. У нас это получается лучше, потому что каждая женщина сама — тайна.
   — Ого, аксиомы у тебя…
   — Да, — сказала Марина. — Я такая. Как говаривали наши предки — крученая девка. Хочешь что-нибудь опровергнуть? Я же чувствую, тебя так и тянет что-нибудь во мне опровергнуть…
   Панарин промолчал — невозможно лечить, не имея рецептов… Он примерно знал и мог объяснить себе уязвимые точки Марининой философии, и то наносное, что присутствовало в ее характере, то, от чего лучше бы решительно отказаться. Но как ей это сделать, он не взялся бы подсказывать, и что предложить взамен, тоже не знал. Так что пока разумнее было молчать, не размениваясь на бесцельные пустопорожние обличения. Что он и делал в критические моменты возникавших споров.
   — Даже странно иногда, что ты звездолетчик. Тебе бы поэтом быть. Романтиком. Века этак восемнадцатого.
   — Почему? — спросил Панарин.
   — Потому что ты, как и они, обожествляешь любовь. То ли ждешь от нее, как от Дельфийского оракула, ответа на все без исключения вопросы бытия, то ли она для тебя — средство достижения высшей степени самосовершенствования, к которому стремились буддисты. А ее нет, любви. Вернее, она есть, но настолько непохожа на все, что ты о ней мысленно нагородил… И какая же глупость именовать тебя командором — ничего в тебе нет от той статуи, погубившей Дон Жуана.
   — Это плохо?
   — Да нет, с чего ты взял? Тебе просто не идет. Я понимаю: командор — официальное наименование твоей должности… И все равно не идет. Скорее уж, молодой Вертер. Генрих фон Клейст — был такой поэт, он застрелился, убив перед этим последнюю подругу, по ее согласию, — случайную, правда, какую-то… Тим, а ты мог бы так — сначала меня, а потом себя? — спросила она с любопытством.
   — Тебя бы высечь… — сказал Панарин.
   — Интересное предложение. Только ничего бы это не дало.
   — Что и печально, — сказал Панарин.
   — Смотри, неужели нашли?
   Мобили, как уносимые ветром листья, сбивались в табунки и улетали в одном направлении. Панарин коснулся клавиш, Марина торопливо вставила в камеру новый видеодиск.
   Летели недолго, по узкому ущелью, над мелкой бурливой речушкой, и попали в неширокую каменистую долину, со всех сторон замкнутую гранеными скалами. Мобили, и опустившиеся на каменистую землю, и парящие в воздухе, сгрудились, словно не в состоянии преодолеть невидимую преграду. Подлетали новые, садились, люди выскакивали, медленно подходили к той же невидимой черте, толпились, возбужденно жестикулируя.
   А впереди, там, куда они смотрели, стоял самый настоящий рыцарский замок со старинной гравюры или из туристского путеводителя. Очертания и пропорции стен и башен несколько отличалась от земных, но в том, что это был именно созданный руками человека замок, а не игра природы, причудливо выветрившей скалы, сомневаться не приходилось.
   И стало очень тихо.

Глава 11
ЧЕЛОВЕК ПОД ИКОНОЙ

   Недавно прошел дождь, асфальт был тускло-зеркальным, река была темнее, чем обычно, и в воздухе стоял неповторимый свежий запах влажного минусинского песка. Они медленно шли по старинному мосту, справа клонились к воде серые морщинистые тополя, и на левом берегу были тополя, а у овальных бетонных быков было мелко, и на дне виднелись россыпи светлых камешков, а впереди зеленела над крышами колокольня Успенского собора — строго говоря, обыкновенной церкви, возведенной в 1812 году в честь победы над Бонапартием, о которой здесь узнали только через полгода. Потом показалась и сама церковь, она неожиданно возникала перед глазами, стоило обогнуть белый дом, тоже старинной постройки — Старый город оставался нетронутым.
   Перед церковью беззаботно расхаживали пухлые голуби — пугать их было некому, — машины здесь не ездили вторую сотню лет, — вспархивали, садились, расхаживали, гуркоча, и были похожи на участников научного симпозиума в перерыве между заседаниями. «Или на попов, озабоченных поисками материального господа», — подумал Снерг.
   — «Но вот настал двенадцатый, победа горяча, и пулею погашена венчальная свеча…» — продекламировала Алена, глядя на распахнутые двери церкви, зеленые, железные, украшенные выпуклыми крестами. — Раньше все было не в пример уютнее — где-то существовала сила, которая избавляла от всех сложностей, подсказывала образ мыслей и действий… Зайдем?
   — Ты же Мефистофель, тебе нельзя.
   — Да, действительно… Поцелуй меня.
   — Здесь?
   — А я хочу, чтобы здесь.
   Снерг притянул ее к себе, тонкий эластик ее плаща скользнул под пальцами. У их ног бормотали что-то одобрительное голуби, из распахнутого окна доносились гитарные переборы и голос Шеронина:

 
Остановись и оглянись в уютном зале,
мои надежды раствори холодными глазами.
Вначале было слово, и после было слово,
на серых ветках тополей — клочки былого.
 
 
Кто улыбался: «Как смешно!»,
кто хмурился: «Печально…»
Тебя я в прошлое мое
привез случайно…
 

   Запись была старая, а песня совсем не подходила к случаю, и Снерга пронзило жгучее предчувствие чего-то неизвестного, словно зыбкий отголосок крика, раздавшегося так далеко, что не понять, был он или нет. Он взял Алену за плечи, легонько отстранил, заглянул в глаза — широко раскрытые, тревожные. Хорошо это или нет, что она чувствует меня насквозь? — спросил он себя в который раз, и, как всегда, не нашел ответа.
   — Что, Стах? — почти шепотом спросила Алена.
   — Бог его знает…
   — Я за тебя бояться начинаю, — сказала Алена. — Вечно с тобой что-то происходит. То его разыскивают в Гималаях…
   — Это же было черт знает когда, и нас друг у друга не было.
   — Тем более, так еще хуже. То он, понимаете ли, начинает видеть во сне прошлое. Что с тобой завтра случится?
   — А завтра меня похитят андромедяне, — сказал Снерг. — Потому что окажется — программа «Т — значит тайна» ненароком встала поперек дороги их планам захвата Юпитера. В лучших традициях стерео.
   — Дошутишься… — Алена взяла его за руку, и они пошли к площади.
   — Ты пойдешь со мной туда?
   — Не хочу я к твоим попам, — сказала Алена. — Полечу в Красноярск. Надеюсь, придешь на космодром проводить? Смотри, заморочат тебя попы, окрестят и в монахи постригут.
   — Ну, для монаха я недостаточно грешен.
   — И то верно… До космодрома, Стах.
   Она шла через площадь, мимо Мартьяновского музея, чуточку похожего на рыцарский замок. Снерг смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом. Иглистая льдинка в сердце не таяла.
   Нужное ему здание он отыскал сразу — оказывается, он тысячу раз проходил мимо него, но никогда не задумывался, что это за старинный дом отступил от соседей в сад, заслонился деревьями. Едва он открыл ажурную железную калитку, с крыльца спустился и двинулся ему навстречу по выложенной кирпичом дорожке человек в рясе и белом клобуке, с золотым наперсным крестом. Снерг мельком подумал, что только в двадцать первом, прошлом веке золотой крест смог позволить себе каждый, даже самый заштатный попик.
   Снерг узнал Драгомирова. Они встретились на середине дорожки и пожали друг другу руки.
   — Душевно рад, — сказал Драгомиров. — Алена Викторовна не смогла приехать, как я вижу?
   — Увы, ей наши игры неинтересны, — сказал Снерг. — Простите, что я употребляю такой термин…
   — Охотно. Я от всей души надеюсь, уважаемый Станислав Сергеевич, что после окончания вашего визита вы перестанете употреблять этот термин даже шутки ради…
   — Многообещающее начало, признаться… — сказал Снерг.
   — Прошу в дом.
   Внутри он не увидел ничего интригующего и необычного, что бросилось бы в глаза и сразу заявило бы о своей принадлежности к другому миру. Холл, куда его провел Драгомиров, был самым обычным — современная мебель, приятные для глаза обои «хамелеон» и ни одной иконы.
   — Прошу, — показал Драгомиров на кресло, вежливо подождал, пока сядет Снерг, и уселся сам, подобрав рясу, как женщина из фильма о викторианской эпохе платье, посмотрел ласково внимательным, несомненно «профессиональным» взглядом:
   — Вам кажется, Станислав Сергеевич, что в этой комнате я выгляжу инородным телом?
   — Признаться, да, — сказал Снерг. Пожилой человек в рясе внес серебряный поднос, расставил кофейник, чашки, тарелочки, поклонился и бесшумно исчез.
   — Это один из парадоксов церкви, если хотите, — сказал Драгомиров. — Облачения и интерьеры храмов остаются изначальными, но обстановка помещений подсобного, если можно так выразиться, характера не может не меняться. В свое время раздавались, не скрою, голоса, требовавшие ввести и более соответствующие веку облачения, но на Вселенском соборе сия идея одобрения не получила. И у церкви во все времена были свои «радикальные элементы»… Но вы вряд ли должным образом осведомлены о наших внутренних проблемах?
   — Увы, — сказал Снерг. — Вовсе не осведомлен. Я в трудном положении, уважаемый Дмитрий Никитич…
   — Вы же знаете, какие ваши вопросы могут показаться нескромными или нетактичными?
   — Да, — сказал Снерг.
   — Что ж, это говорит о вашей деликатности. Я не думаю, что какие-либо вопросы могут заслужить наименование нескромных или нетактичных. В условиях, когда встречаются представители двух практически не пересекающихся миров, не избежать столкновения двух разных мироощущений. Смело задавайте любые вопросы. Мне думается, что наш разговор имеет что-то общее с контактом между двумя цивилизациями, о котором вы столько говорите и пишете. Вам не кажется?
   — Пожалуй, — сказал Снерг. — Итак… По сути, мы построили то общество, за которое ратовал Христос — не веря в Христа. Вы пытались создать такое общество, веря в бога, мы его создали не веря. Тысячу раз простите, но зачем теперь вы в таком случае? Не превратились ли вы просто в ученых, проводящих обычный эксперимент? Я искренне хочу понять.
   — В этом-то все и дело, — сказал Драгомиров. — Наша задача — заставить вас поверить в то, что вы, не веря, тем не менее строили ваше общество по предначертанному господом плану. А для этого нужно доказать существование господа.
   — Ловко… — сказал Снерг.
   — Скорее, логично. Цель нашего эксперимента как раз и позволяет не считать нас обыкновенными учеными и не ставить нас на одну доску с вашими — понятно, я не хочу таким высказыванием принизить значение ваших исследований.
   — А по-моему, хотите.
   — К сожалению, Станислав Сергеевич, нетактичными скорее покажутся мои ответы, нежели ваши вопросы… Хорошо, я буду называть вещи своими именами и буду откровенен. Да, наши исследования кажутся мне более значимыми. Ибо вы пытаетесь расширить и углубить свои знания о той области Вселенной, о тех истинах, которые вам позволил познать господь. Мы же пытаемся пойти дальше — встав над вашим комплексом знаний, над вашими доктринами, доказать вам существование всеблагого Творца познаваемого вами мира. Доказать, как я уже говорил, не с помощью «испанского сапога» и Библии, которую вы все равно считаете созданной без малой толики участия высших сил, — с помощью вашей же строгой логики, разработанного вами же математического аппарата, созданных вами же аппаратов и устройств, открытых вами же законов природы. Не думайте, что большее значение наших работ внушает нам чувство превосходства — мы стараемся для вашего же блага.
   — И как с этой точки зрения вы трактуете понятие бога?
   — Во-первых, как силы, чья деятельность нарушает законы природы, — сказал отец Дмитрий. — Вы, естественно, поспешите заявить, что этому требованию может отвечать и гипотетическая «сверхцивилизация» — понятие, которым вы — нельзя сказать, чтобы очень удачно, — попытались заменить бога для объяснения непонятных вам космических явлений — да и не только космических. Но… Ваши деды утверждали когда-то, что отсутствие инопланетных визитеров вызвано несовершенством социального устройства, существованием на планете дисгармонирующих социальных систем, военного противостояния. С тех пор прошли десятки лет, на планете установилось долгожданное царство справедливости и добра, армий больше нет. Но нет и визитеров… Ваши отцы утверждали, что Контакт последует вслед за выходом человечества к иным звездным системам. Вы вышли к ним. Но Контакта не произошло. В этой связи: чем же вы объясните отсутствие не просто «сверхцивилизаций», не просто их сигналов, но отсутствие каких бы то ни было, пусть находящихся на низшем уровне развития разумных существ в изученной вами Ойкумене? Вы можете ответить?
   Снерг молчал, упершись взглядом в изящную чашечку. Отец Дмитрий не использовал запрещенных приемов, но он ударил в самое больное место, затронув вопрос, на который до сих пор не нашел ответа ни один из землян…
   — Вы молчите, — сказал Драгомиров. — Вы не можете ответить. Рухнула не одна ваша фундаментальная гипотеза, не один научный авторитет потерпел посмертное, а то и прижизненное поражение. Вы столкнулись с чем-то, чего не в состоянии осознать. Итак, первое определение господа — сила, нарушающая законы природы. Второе — сила, тормозящая деятельность человека. Согласитесь, что это свойство вряд ли присуще «сверхцивилизации». Согласны?
   — Да, — с усилием сказал Снерг. — По отношению к нашему современному обществу от чужой сверхцивилизации можно ожидать чего угодно, только не торможения прогресса. А в агрессивных инопланетян я не верю.
   — Меж тем, если мы сведем воедино все неудачи и провалы Проекта «Икар», мы убедимся, что вам противостоит некая сила, сознательно и целеустремленно препятствующая вашему выходу в Большой Космос.
   — Что-о?! — сказал Снерг.
   — Это именно так. Вы не гиперфизик, но вы знакомы с деятельностью Проекта достаточно, чтобы знать — ученых приводит в растерянность как раз неспособность уловить неудачи в единую систему. Одной сложностью познанного не до конца гиперпространства это объяснить нельзя — я процитировал слова одного из бывших руководителей Проекта. Вы, может быть, помните, откуда это взято? — он прищурился.
   — Интервью Латышева, — сказал Снерг. — Которое я взял у него в мае сто первого, через день после его ухода.
   — У вас прекрасная память. Как видите, вы сделали первый шаг, но у вас не хватает мужества довести все до логического конца, и эту ношу нам пришлось взвалить на свои плечи. Вам сознательно препятствуют, Станислав Сергеевич. Ойкумена окружена непроницаемой стеной, и «сверхцивилизация» здесь ни при чем. Есть только одна «сверхцивилизация» — господь. Никаких других нет. А теперь, с вашего позволения, я приглашу вас в демонстрационный зал. Прошу вас.
   Снерг шел за ним, плохо различая дорогу. Этого не могло быть, это не лезло ни в какие ворота, но противопоставить всему, что говорит Драгомиров, нечего. Но как же так? Разве эти, из-под увенчанных крестами золотых куполов, могут оказаться правы?
   Драгомиров включил проектор. В центре зала возникла объемная звездная карта Ойкумены метров пяти в диаметре, в нее можно было войти и разглядывать окружившие тебя звезды, касаться их рукой, как во сне или в сказке и не обжечься при этом. Hе обжечься?
   — Обратите внимание, — сказал Драгомиров. — Характер действий противостоящей вам силы изменяется. Во-первых, с повышением сложности экспериментальных полетов возрастает сложность сопутствующих им эффектов — факт, официально признанный учеными, чему свидетельством — появление нескольких работ, проникнутых все тем же духом бессилия, неспособностью что-либо понять. Во-вторых, господь — я со всей уверенностью и определенностью произношу это слово, — не ограничивается тем, что воздвигает непознаваемые вами преграды на вашем пути в никуда. Некоторое время назад заработал некий механизм, который можно охарактеризовать известным постулатом «угол падения равен углу отражения». Проще говоря, каждый экспериментальный полет становится причиной тех или иных явлений в других точках пространства, явлений, которые можно охарактеризовать как «ответный ход». — Он коснулся клавишей, и Ойкумену пронизали светящиеся нити, вспыхнуло несколько колючих синих огоньков. — К примеру, через определенное время после полета «Гайаваты» (полигон Мустанга) на восточное полушарие Мустанга обрушились циклоны, причину зарождения которых планетологи так и не нашли. Полет «Лебедя» вызвал на Эвридике массовую миграцию животных (это самое свежее сообщение). Полет «Инея» — вспышку солнечной активности, на сутки нарушившую работу внеземных энергетических комплексов Третьего Ожерелья. Полет «Уленшпигеля» — активизацию вулканической деятельности на Клио. Можно привести еще десяток примеров.
   — Совпадения… — сказал Снерг.
   — Исключено. «Отражения», как мы их именуем в рабочем порядке, подчиняются выведенной Игорем Григорьевичем Латышевым формуле. — Кажется, он с удовольствием воспринял изумление Снерга. — Да, Станислав Сергеевич, магистр Латышев здесь, у нас. Вот формула. Она не так уж сложна, связывает воедино оказанное на гиперпространство воздействие, вектор воздействия согласно системе галактических координат, количество израсходованной энергии, вектор «отражения» и сопутствующее ему выделение энергии. К сожалению, предсказывать характер и местонахождение «отражения» мы пока не в состоянии, а жаль — это усилило бы серьезность наших аргументов. Видимо, причиной тому — недостаточное количество имеющегося в нашем распоряжении материала. Но Латышев упорно работает…