Страница:
— Нет, — сказал Панарин. — Надо посмотреть.
— Обязательно посмотри — противника нужно знать. Она делает все умело и умно, но, по-моему, сама не понимает, что защищает, по сути, идеал сытого брюха. Да, так. Оттого, что все обстоятельства носят иные имена, суть не меняется. Идеал Каратыгина — Земля, на которой человек не будет нуждаться ну ровным счетом ни в чем. И лишь когда этот Эдем будет построен, быть может, и стоит поднять голову к звездам — быть может, надо подумать, да не рано ли, ведь у нас еще нет роботов для почесывания нам спины и розыска шлепанцев… Черт, выговориться хочется… — он брякнул на стол пустую бутылку и нервно прошелся по кабинету. — Янович ушел, обидно до чего, я же у него начинал, молился на него, было время…
— А как расценили у вас его уход? — жадно спросил Панарин.
— Как и следовало оценить, уходит старшее поколение, чьи научные школы, теории, методы не смогли решить проблему. Это где-то даже естественно — как обновление клеток тела. Хуже, что молодая смена, сиречь мы, признаться, не чувствует себя способной перенять у них штурвал… Вот это гораздо хуже.
— У меня была идея, — сказал Панарин. — Вызвать Стаха Снерга — помнишь его?
— Контрпропаганда? Дело хорошее, если повернуть в нужном направлении. Не доказывать с пеной у рта, что все экспериментальные проекты забирают все же меньше энергии, чем все заводы по производству предметов десятой необходимости, без которых вполне можно обойтись. Не апеллировать к эмоциям, тревожа тени Колумба и Синдбада-морехода. Нужно доказывать человечеству, что оно, хотело оно того или нет, стало галактическим социумом, перешло на новый виток спирали — и обязано это принять и понять. Вот что нужно делать, а не торговаться из-за мегаватт…
— У тех, кто начинал тридцать лет назад осваивать Ойкумену, был могучий стимул, — сказал Панарин. — Контакт. Никакие энергетические трудности не принимались во внимание — люди ждали, что вот-вот встретят обитаемую планету или инопланетный звездолет. Потом поняли, что Ойкумена стерильна, как автоклав, что за пределы ее нам не вырваться, да и к нам никто не прилетает. И снова потащили из архивов пыльные теории об уникальности земного разума…
— Ну, а если они ждут, пока мы начнем проявлять себя как галактическая раса?
— А как проявлять? — спросил Панарин. — Мы, между прочим, тридцать лет проявляем себя, пусть пока в сфере радиусом в десять парсеков. Что им еще нужно — ждут, когда мы заставим Толимак мигать в ритме «Галактического вальса»? Не надо нам с тобой напоминать друг другу дискуссии десятилетней давности. Нам обоим хочется выговориться, но от разговоров легче не станет.
— Тогда пойдем купаться. И нашего прелестного врага пригласим.
— Она ушла на «Соколе», — сказал Панарин.
— Ну, пусть ее, позабавится девочка, значок заработает… Знаешь, а у меня сегодня были попы с «Апостола».
— Слушай, что им тут делать?
— Ведут научную работу, — сказал Муромцев. — Да нет, я не шучу, настоящая научная работа, что-то связанное с планетологией, не иначе хотят доказать, болезные, что Эвридика создана из божественного ребра, но, между прочим, за главного у них прелюбопытнейший тип. Архиепископ он там или кто, не знаю, в титулах не разбираюсь, но математик он крепкий. Встречались уже — год назад он был наблюдателем на нашем конгрессе в Ставрополе, только я тогда не знал, кто он, он был в штатском. Наведаемся в гости?
— Да ну их, — сказал Панарин. — Не понимаю я, признаться, как эти динозавры вообще дотянули до нашего времени.
— Потому что громадный опыт борьбы за существование. Пускай себе возятся, с ними интереснее жить…
— Знаешь, — сказал Панарин. — Я вчера в «Приюте» познакомился с забавной девочкой. Астроархеолог. Уверяет, что в Синегорье нашли могильник или что-то в этом роде.
— Разыграла тебя забавная девочка, как младенца. Никакой она не астроархеолог. Могильник… Здесь… Скорее, на Луне изловят бегемота в кратере Арзахель.
— А вдруг?
— Ну, вдруг… — сказал Муромцев. — А ты что-то ударными темпами начал знакомиться с милыми девочками — вчера астроархеолог, сегодня очаровательная Марина…
— Стечение обстоятельств. Сама заявилась поутру.
— Она очень даже ничего, — сказал Муромцев. — Только, на мой взгляд, чересчур уж торопится покорять и властвовать. Я от таких бегаю. — Он внимательно посмотрел на Панарина. — И тебе советую. Коли она, такая вот Цирцея, глуповата — тому, кто наблюдает со стороны, как ты теряешь голову, досадно за тебя, а если она умна — обидно вдвойне…
— Да ладно тебе.
— Ну, как знаешь, я тебя предупредил. Пока, пойду поваляюсь на пляже, может, что и придет в голову под шелест струй…
У двери он оглянулся, хмыкнул, подмигнул, достал световой карандаш, и в воздухе повисли зеленые буквы «Тим + Марина = …». Панарин прицелился в него толстенной папкой. Муромцев погасил буквы, ухмыльнулся и захлопнул за собой дверь.
Глава 6
Глава 7
— Обязательно посмотри — противника нужно знать. Она делает все умело и умно, но, по-моему, сама не понимает, что защищает, по сути, идеал сытого брюха. Да, так. Оттого, что все обстоятельства носят иные имена, суть не меняется. Идеал Каратыгина — Земля, на которой человек не будет нуждаться ну ровным счетом ни в чем. И лишь когда этот Эдем будет построен, быть может, и стоит поднять голову к звездам — быть может, надо подумать, да не рано ли, ведь у нас еще нет роботов для почесывания нам спины и розыска шлепанцев… Черт, выговориться хочется… — он брякнул на стол пустую бутылку и нервно прошелся по кабинету. — Янович ушел, обидно до чего, я же у него начинал, молился на него, было время…
— А как расценили у вас его уход? — жадно спросил Панарин.
— Как и следовало оценить, уходит старшее поколение, чьи научные школы, теории, методы не смогли решить проблему. Это где-то даже естественно — как обновление клеток тела. Хуже, что молодая смена, сиречь мы, признаться, не чувствует себя способной перенять у них штурвал… Вот это гораздо хуже.
— У меня была идея, — сказал Панарин. — Вызвать Стаха Снерга — помнишь его?
— Контрпропаганда? Дело хорошее, если повернуть в нужном направлении. Не доказывать с пеной у рта, что все экспериментальные проекты забирают все же меньше энергии, чем все заводы по производству предметов десятой необходимости, без которых вполне можно обойтись. Не апеллировать к эмоциям, тревожа тени Колумба и Синдбада-морехода. Нужно доказывать человечеству, что оно, хотело оно того или нет, стало галактическим социумом, перешло на новый виток спирали — и обязано это принять и понять. Вот что нужно делать, а не торговаться из-за мегаватт…
— У тех, кто начинал тридцать лет назад осваивать Ойкумену, был могучий стимул, — сказал Панарин. — Контакт. Никакие энергетические трудности не принимались во внимание — люди ждали, что вот-вот встретят обитаемую планету или инопланетный звездолет. Потом поняли, что Ойкумена стерильна, как автоклав, что за пределы ее нам не вырваться, да и к нам никто не прилетает. И снова потащили из архивов пыльные теории об уникальности земного разума…
— Ну, а если они ждут, пока мы начнем проявлять себя как галактическая раса?
— А как проявлять? — спросил Панарин. — Мы, между прочим, тридцать лет проявляем себя, пусть пока в сфере радиусом в десять парсеков. Что им еще нужно — ждут, когда мы заставим Толимак мигать в ритме «Галактического вальса»? Не надо нам с тобой напоминать друг другу дискуссии десятилетней давности. Нам обоим хочется выговориться, но от разговоров легче не станет.
— Тогда пойдем купаться. И нашего прелестного врага пригласим.
— Она ушла на «Соколе», — сказал Панарин.
— Ну, пусть ее, позабавится девочка, значок заработает… Знаешь, а у меня сегодня были попы с «Апостола».
— Слушай, что им тут делать?
— Ведут научную работу, — сказал Муромцев. — Да нет, я не шучу, настоящая научная работа, что-то связанное с планетологией, не иначе хотят доказать, болезные, что Эвридика создана из божественного ребра, но, между прочим, за главного у них прелюбопытнейший тип. Архиепископ он там или кто, не знаю, в титулах не разбираюсь, но математик он крепкий. Встречались уже — год назад он был наблюдателем на нашем конгрессе в Ставрополе, только я тогда не знал, кто он, он был в штатском. Наведаемся в гости?
— Да ну их, — сказал Панарин. — Не понимаю я, признаться, как эти динозавры вообще дотянули до нашего времени.
— Потому что громадный опыт борьбы за существование. Пускай себе возятся, с ними интереснее жить…
— Знаешь, — сказал Панарин. — Я вчера в «Приюте» познакомился с забавной девочкой. Астроархеолог. Уверяет, что в Синегорье нашли могильник или что-то в этом роде.
— Разыграла тебя забавная девочка, как младенца. Никакой она не астроархеолог. Могильник… Здесь… Скорее, на Луне изловят бегемота в кратере Арзахель.
— А вдруг?
— Ну, вдруг… — сказал Муромцев. — А ты что-то ударными темпами начал знакомиться с милыми девочками — вчера астроархеолог, сегодня очаровательная Марина…
— Стечение обстоятельств. Сама заявилась поутру.
— Она очень даже ничего, — сказал Муромцев. — Только, на мой взгляд, чересчур уж торопится покорять и властвовать. Я от таких бегаю. — Он внимательно посмотрел на Панарина. — И тебе советую. Коли она, такая вот Цирцея, глуповата — тому, кто наблюдает со стороны, как ты теряешь голову, досадно за тебя, а если она умна — обидно вдвойне…
— Да ладно тебе.
— Ну, как знаешь, я тебя предупредил. Пока, пойду поваляюсь на пляже, может, что и придет в голову под шелест струй…
У двери он оглянулся, хмыкнул, подмигнул, достал световой карандаш, и в воздухе повисли зеленые буквы «Тим + Марина = …». Панарин прицелился в него толстенной папкой. Муромцев погасил буквы, ухмыльнулся и захлопнул за собой дверь.
Глава 6
ВОДОПАД-ВОДОВОРОТ
В «Приюте гиперборейцев» Панарин появился около десяти вечера. Там, как обычно к этому времени, было не протолкнуться. В игровых залах мерзко ревели электронные чудовища, которых нужно было уничтожать из бластера, лязгали доспехи автомата «Рыцарский турнир». Острых ощущений хватало — можно было попытаться проскочить с бешеной скоростью на элкаре по узенькому мостику через пропасть, посадить на планету поврежденный, плохо слушающийся пилота корабль, увернуться на эсминце от торпед, промчаться на мобиле по лабиринту каньонов, и так далее, и тому подобное. Степень достоверности происходящего была весьма высокой. Большинство аттракционов, рассчитанных на реакцию обычного нетренированного человека, были для пилотов практически беспроигрышной и оттого скучной забавой, и для них был оборудован особый зал, где приходилось и попотеть.
Играла музыка, под потолком плавали затейливые разноцветные туманы, в зале танцевали. Панарин любил здесь бывать — в этом радужном веселом вихре он намертво отрешался от забот и тревог, не существовало ни будущего, ни прошлого.
Рамирес играл миксерами, как черт грешными душами, в тысячный раз повествуя какому-то новичку историю своего расставания с заполнившими порт и прилегающие улицы гаванцами. Панарин пробился к стойке, взял бокал с чем-то мерцающим, искрящимся, стал разглядывать зал.
Марина танцевала с Малышевым, ко-пилотом «Сокола» — метался над загорелыми коленями подол легкого зеленого платья, метались легкие волосы, она улыбалась Малышеву так, словно кроме них никого здесь больше не было, Малышев улыбался в ответ смущенно и гордо. Панарин пожал плечами, повернулся к стойке и взял новый бокал.
— А о тебе тут справлялись, командор, — сказал Рамирес.
— Кто?
— Вон та блондинка в зеленом. Не грусти, кабальеро, все образуется. Одолжить тебе наваху?
— Откуда она у тебя, хомбре…
— Метеорная опасность со штирборта, командор, — сказал Рамирес, и тут же Панарина тронули за локоть.
— Молодец, что пришел, — сказала Марина. — Что же ты меня не поздравляешь? Вот. — Она коснулась круглого значка с цифрой «один», полагавшегося ей за участие в рабочем полете.
— Поздравляю, — сказал Панарин.
— Ты нарочно отправил меня в такой скучный полет?
— Зато настоящий.
— Интриган. Пойдем танцевать? Нет-нет, туда, где что-нибудь медленное, надоели эти ужимки и прыжки. Да и ты сможешь меня обнять. Коробит?
— Да нет, — сказал Панарин. — Привыкаю помаленьку.
— Нахал. Ко мне невозможно привыкнуть.
— Я постараюсь.
— Глупости какие. Я меняюсь, как море, я легка, как беда, в вековечнейшем споре озорства и стыда… Шеронин. Между прочим, посвящено мне.
— Надо же…
— Не иронизируй, наверняка сам не умеешь писать стихи и потому завидуешь. И тебе никто стихов не посвящал, тебе этого не понять. Все, пришли. Мне здесь нравится.
В полумраке ритмично вспыхивали красные, синие и желтые ажурные фонарики, по стенам проплывали тени каравелл, конных рыцарей и старинных замков, голос певца был грустным, как письма, которые остаются неотправленными:
Панарин опустил лицо в пушистые волосы. «Вот и все», — обреченно подумал он, радуясь этой обреченности.
— Марина, — сказал он, цепенея от нежности.
— Что? Сама знаю. У тебя никогда не было такой, как я? Верю, потому что я уникальна.
— Я…
— И это знаю, поцелуй меня.
Они были не одни в зале, но это не имело значения — не существовало ни зала, ни Эвридики, только музыка и они.
Марина мягко отстранялась:
— Пойдем. У меня опять приступ сумасбродства. Хочу попасть куда-нибудь далеко отсюда. Есть здесь таинственные места, заколдованные замки?
— Есть, — сказал Панарин. — А кто недавно подсмеивался над поисками заколдованных замков, чаши Грааля?
— То было днем, а теперь ночь…
…Панарин посадил мобиль у огромной скалы, похожей на безголового верблюда, в густой тени. Опустил верх.
— Это и есть прославленное в туристских проспектах место? — спросила Марина, с сомнением озираясь. — Ты с дороги не сбился?
Мобиль стоял на каменистой равнине, кое-где вздыбленной скучными выветрившимися скалами. Красоты здесь было не больше чем в ящике с песком. Издали доносился глухой размеренный шум воды. В небе желтел серпик Орфея, лежавший рогами вверх, как пектораль на груди невидимого великана.
— А где же хваленый Мост Фата-Моргана?
— Пошли, — сказал Панарин.
— Ну хотя бы драконы здесь водятся?
— Мы их заклинаниями отпугиваем, — сказал Панарин и включил фонарик. — Ну, пошли.
Они спустились по отлогому склону, обходя высокие пучки жесткой колючки. Несколько минут шли, петляя, меж каменных стен. Белый луч фонарика метался по ноздреватому камню, дергающиеся тени, казалось, отпрыгивали в темноту, и скоро начало мерещиться, что кто-то и в самом деле крадется следом — такое тут было эхо.
— Ну и лабиринт, — сказала Марина. — Ты куда заманил беззащитную девушку?
— Прямо к Минотавру. Я у него на процентах работаю, — сказал Панарин не оборачиваясь. — Вот, а теперь начинается самое интересное… Сворачивай за скалу, иди первая.
Он пропустил ее вперед и двинулся следом, заранее улыбаясь — ночью водопады производили особое впечатление. Испуганное ойканье — Марина отпрянула назад, и Панарин придержал ее за плечи.
— Ну-ну, не упадешь, — сказал он. — Пришли.
Стоило шагнуть за скалу — и человек оказывался на узеньком, не шире трех метров, карнизе, над пропастью. Отсюда открывался вид на десятки километров вперед, а слева, далеко внизу, широкая спокойная река обрывалась высоким водопадом, струйчатым занавесом, серебристая лунная дорожка дробилась облаком сияющей пены, и река косо уходила вправо, под скалу, на которой они стояли.
— Да… Но все же?
— Тихо, — прошептал Панарин, не выпуская ее. — Сейчас…
Багровый диск Энцелада, второго спутника, показался из-за горизонта, оторвался от него, поплыл по небу со скоростью воздушного шара. Скалы отбрасывали две тени, полосу пены и брызг на гребне водопада пронизали радужные сполохи, перекинувшие феерический сверкающий мост между двумя берегами.
Это продолжалось примерно полминуты, потом вспышки чистых спектральных цветов стали тускнеть, и мост незаметно растаял.
— Вот так, — сказал Панарин. — Два разноцветных спутника, минеральные примеси в воде, а впрочем, планетологи еще не до конца выяснили насчет этой ночной радуги…
— Перестань, — Марина высвободилась и встала лицом к нему. — Ну и тип — он в таком месте, с ним такая девушка, и он ей рассказывает о минеральных примесях… Или собрался меня здесь утопить?
— Вот именно, — сказал Панарин. — Чтобы никакого фильма. Таинственное исчезновение известной журналистки. Скалы хранят тайну. В традициях ваших штампов.
— Ну-ну, не нужно насчет штампов, иначе вправду спихну в водопад. Что ты молчишь? Расскажи что-нибудь о минеральных примесях.
— Они примешиваются.
— К чему?
— К воде.
— Как интересно… Тим, ты меня боишься?
— С чего бы вдруг?
— С того. Ты же боишься подпасть под мое очарование, и признаться в этом боишься.
— Ну и боюсь, — сказал Панарин. — Мы же не роботы, в конце-то концов. — Он взял ее за плечи и заглянул в глаза. — Зачем я тебе?
— По правилам игры мне это полагается спрашивать.
— Знаю я твои правила игры.
— Ой ли? Ничего ты не знаешь, кроме того, что я… — Марина притянула его голову, крепко поцеловала в губы, налетевший ветерок взметнул ее волосы и забросил на шею Панарину, словно петлю накидывал. Торопясь прогнать эту мысль, Панарин обнял Марину и перестал слышать рокот водопада.
— Нет, — Марина решительно отстранила его. — Вернемся в поселок, ладно? Здесь все время кажется, что за тобой шпионят. — Она запрокинула голову, всматриваясь в звездное небо. — Вот эта монетка. — Она коснулась прикрепленного к лацкану куртки Панарина диска, действительно напоминавшего старинную монетку.
На ее платье поблескивал такой же. Каждый отправлявшийся за пределы поселка обязан был надевать датчик — тот передавал спутникам «Динго» данные о работе сердца и местонахождении человека. Шпионством это никак нельзя было назвать, но любой оператор «Динго» без труда мог определить, что эти двое стоят сейчас вплотную друг к другу, и ритмы работы сердец несколько отличаются от нормальных, правда, в таких случаях по неписаному закону оператор убирал изображение с экрана, полагаясь лишь на звуковой индикатор ритма сердца, но Панарин не стал ей этого объяснять, не надеялся переспорить.
— Давай выбросим их в воду? Переполох поднимется, спасатели налетят…
— Нельзя, — сказал Панарин.
— Дама требует, командор.
— Все равно нельзя.
— Ну да, ты же личность ужасно ответственная и насквозь серьезная…
— Обиделась?
— Да за что? Просто не хочу, чтобы эти шпионы подслушивали, — она щелкнула по безвинному датчику. Взяла Панарина за локоть, заговорила тише. — Знаешь что? Тебе никогда не приходило в голову… Когда мы стоим на Земле, мы стоим на миллионах мертвецов, верно? На миллионах бывших жизней. А здесь сама планета — сплошной мертвец, потому что людей никогда не было, и оттого еще страшнее почему-то…
— Ты стихи не пишешь?
— Пойдем, — сказала она резковато, словно стыдясь откровенности.
Обратный путь до места посадки проделали в полном молчании. Панарин поднял мобиль и хотел включить автопилот, но Марина отодвинулась:
— Нет-нет. После того фильма с Солом Сондерсом целоваться в мобиле — пошлость. Веди машину и не отвлекайся, а я буду тебя привораживать. — Она положила голову ему на плечо и тихонько зашептала в ухо таинственным голосом:
— Как на море на океане, на острове на Буяне есть бел-горюч камень-алатырь, на том камне устроена огнепалимая баня, в той бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три тоски. Мечутся тоски, кидаются тоски и бросаются тоски через все пути и перепутья воздухом и аером. Лечитесь, тоски, киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски, в Тима Панарина, в его буйную голову, в тыл, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в его ум и разум, в волю и хотение, во все его тело белое, чтобы была я ему милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной… — она коснулась копчиками пальцев его щеки. — Понял? Никуда ты теперь от меня не денешься, от ведьмы…
— Я в наговоры не верю, — сказал Панарин. — Рационалист, работа такая.
— А наговоры действуют и на тех, кто в них не верит, и на рационалистов тоже. И не пытайся освободиться, ничего у тебя не получится…
Огни поселка неслись навстречу. Панарин уже не старался разбраться в своих чувствах и помыслах — его несло по течению, нельзя было остановиться, и пути назад не было, и другого берега не было, были только теплые пальцы на щеке. В холодном и лишенном эмоций, как царство Снежной королевы, мире приборов и агрегатов он был королем, но то знание и умение ничем сейчас помочь не могло.
«Все, — подумал он. — Не знаю, как сопротивляться, потому что не хочу…»
…Обоз подошел на выгодное для конной атаки расстояние, там ни о чем не подозревали, спокойные голоса разносились по полю, достигая леса.
— Сабли во-о-о-н! Марш-марш!
Панарин ударил Баязета шпорами и, сшибая кивером едва державшиеся на ветках багряно-золотые листья, вымахнул на опушку. Застоявшийся конь охотно сорвался в карьер. Сзади слитно грохотали копыта — разворачивался эскадрон. Подпоручик Осмоловский, бретер и забубённая головушка, обогнал Панарина на полкорпуса, он бешено крутил саблей, рассекая ею острые лучики закатного солнца, и орал:
— Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсиан! Господа французы, антр ну, вашу мать!
Обоз дрогнул и смешался в клубок, словно упавшее на пол ожерелье. Нестройно засверкали выстрелы, пыхнули густые дымки, и подпоручик Гектор рухнул на всем скаку, покатился по земле Осмоловский, успевший выдернуть ноги из стремян, но Баязет уже промчал мимо Панарина, навстречу испуганно-яростным лицам конных егерей маршала Даву. Раздался скрежет стали о сталь, перестук копыт. Запах крови и внезапная обжигающая боль в левом плече были так реальны, что Панарин вздрогнул и проснулся.
В комнате стояла покойная тишина, Марины не было. Панарин быстро оделся, собираясь побыстрее выскользнуть на улицу, но из кухни выглянула Марина в желтом махровом халатике:
— С пробуждением, командор. Иди завтракать.
Панарин потрогал плечо — казалось, оно еще болело, странный сон… Сел на белый табурет, взял чашку. Марина села напротив, подперла щеки узкими ладонями и внимательно его разглядывала, рассеянно улыбаясь чему-то своему. Потом сказала:
— Идиллия. А через полчаса разойдемся — ты пойдешь запускать корабли, а я — доказывать, что незачем их запускать. Потом — снова встреча на нейтральной почве. Смешно, верно?
— Пора мне, — поставил он на стол чашку.
— И никуда тебе не пора. Я тебя еще не отпустила. Ты не забыл, что заколдован?
— Забыл.
— Намекаешь, что настали деловые будни и любые шутки неуместны? «Наш рыцарь, бранный взяв доспех, помчался в поле…» Подождут твои драконы и плененные красавицы, рыцарь. Да и не дам я тебе заглядываться на посторонних красавиц. И вообще на работу тебе в девять, так что пойдем посидим.
Панарин сел рядом с ней на диван, отодвинув большого лохматого медведя с невыносимо ухарской физиономией. Марина взяла медведя и посадила к себе на колени.
— Я не Цирцея, — сказала она, теребя медвежьи уши, — и не страдаю патологической страстью окружать себя покорным зверьем. Но я — кошка, которая гуляет сама по себе, Тим, и намерена оставаться ею и впредь.
— И как я должен это понимать?
— Ты у меня не первый и не последний. Не игрушка, не думай, но и не Тристан. Ты для меня — просто ты. Пока есть ты, никого другого не будет, но ты — не навсегда.
— Мне, наверное, пора встать и уйти?
— Не глупи. Ты зря считаешь, будто в чем-то ущемлено твое мужское самолюбие. Это — жизнь. Тебе не нравится, что выбираю я?
— Может быть.
— А почему, Тим? Потому, что за твоей спиной — тысячелетние правила игры? Так они и тысячу лет назад не были однозначными, а уж в наше время — тем более. А то, что в мире нет нечего вечного, ты знаешь сам. В общем, я не роковая соблазнительница, а ты не бездумный манекен, верно?
— Кошка, которая гуляет сама по себе?
— Да, — сказала Марина. — Хочешь выразить неодобрение?
— А вдруг хочу тебя пожалеть?
— Не надо меня жалеть. Не за что. Я живу так, как мне нравится, и по-другому не хочу.
«Я мог бы и поверить, — подумал Панарин, — если бы ты была моей первой женщиной, если бы я не знал, что ничего нового ты не придумала, создавая образ, и философия твоя не нова, что маской кошки, гуляющей самой по себе, прикрывают порой обиду на прошлые неудачи и разочарования, что есть разница между свободой воли независимых людей и стремлением сделать независимость своего рода местью. Что человек, решительно заверяющий: „Не надо меня жалеть!“ в глубине души порой понимает — можно его жалеть и нужно. Что ты просто-напросто боишься подчинить себя искренним чувствам, способным растворить маску, и заставить признать, что во многом ошибалась все же…
Он многое мог бы сказать, но промолчал — сложившиеся убеждения не разрушить лихой кавалерийской атакой вроде той, что привиделась в странном утреннем сне. Высказав сейчас все подробно и безжалостно, Панарин, он чувствовал, потерял бы Марину, еще, в сущности, и не найдя, а терять ее он никак не хотел.
— Вот так, — сказала Марина.
Будь в ее тоне хоть чуточку поменьше наработанной невозмутимости — тут бы и считать ее искренней. Мало хорошо заучить, нужно еще и верить в заученное…
— Не буду, — сказал Панарин. — Ну, я пошел. Мне и в самом деле пора.
«Что же делать, — думал он, механически отвечая на приветствия встречных. — Я не умею, не знаю, как спасать женщину, еще не нашедшую себя как женщина и человек. Мне никогда не приходилось заниматься таким. Что я вообще умею? Великолепно пилотировать звездолет, а одного этого, кажется, уже мало. Спасать я не научился, а нужно учиться, пора — нет ничего важнее твоей работы, но если ты зациклен только на ней, чем ты лучше робота? Может быть, потому и Кедрин…»
Несколько дней спустя смутно мелькнувшая догадка перешла в уверенность. Наверняка Кедрин заметил что-то в нем, «искорку божью под ребром», как выражались астронавты старшего поколения, потому и перевел на работу, где, кроме бездумных агрегатов, придется иметь дело еще и с людьми. Хотел подтолкнуть ненавязчиво и не высказываясь напрямую, заставить обратить внимание на то, что, кроме мира кораблей, существует еще мир людей, гораздо более сложный.
Но это было несколько дней спустя, а сейчас он забыл о мелькнувшей догадке, отвлеченный совсем другими мыслями.
Играла музыка, под потолком плавали затейливые разноцветные туманы, в зале танцевали. Панарин любил здесь бывать — в этом радужном веселом вихре он намертво отрешался от забот и тревог, не существовало ни будущего, ни прошлого.
Рамирес играл миксерами, как черт грешными душами, в тысячный раз повествуя какому-то новичку историю своего расставания с заполнившими порт и прилегающие улицы гаванцами. Панарин пробился к стойке, взял бокал с чем-то мерцающим, искрящимся, стал разглядывать зал.
Марина танцевала с Малышевым, ко-пилотом «Сокола» — метался над загорелыми коленями подол легкого зеленого платья, метались легкие волосы, она улыбалась Малышеву так, словно кроме них никого здесь больше не было, Малышев улыбался в ответ смущенно и гордо. Панарин пожал плечами, повернулся к стойке и взял новый бокал.
— А о тебе тут справлялись, командор, — сказал Рамирес.
— Кто?
— Вон та блондинка в зеленом. Не грусти, кабальеро, все образуется. Одолжить тебе наваху?
— Откуда она у тебя, хомбре…
— Метеорная опасность со штирборта, командор, — сказал Рамирес, и тут же Панарина тронули за локоть.
— Молодец, что пришел, — сказала Марина. — Что же ты меня не поздравляешь? Вот. — Она коснулась круглого значка с цифрой «один», полагавшегося ей за участие в рабочем полете.
— Поздравляю, — сказал Панарин.
— Ты нарочно отправил меня в такой скучный полет?
— Зато настоящий.
— Интриган. Пойдем танцевать? Нет-нет, туда, где что-нибудь медленное, надоели эти ужимки и прыжки. Да и ты сможешь меня обнять. Коробит?
— Да нет, — сказал Панарин. — Привыкаю помаленьку.
— Нахал. Ко мне невозможно привыкнуть.
— Я постараюсь.
— Глупости какие. Я меняюсь, как море, я легка, как беда, в вековечнейшем споре озорства и стыда… Шеронин. Между прочим, посвящено мне.
— Надо же…
— Не иронизируй, наверняка сам не умеешь писать стихи и потому завидуешь. И тебе никто стихов не посвящал, тебе этого не понять. Все, пришли. Мне здесь нравится.
В полумраке ритмично вспыхивали красные, синие и желтые ажурные фонарики, по стенам проплывали тени каравелл, конных рыцарей и старинных замков, голос певца был грустным, как письма, которые остаются неотправленными:
— Понял? — прошептала ему на ухо Марина, прижалась теснее. — Все перемешано до абсолютной неразделимости…
Звезды в желтых листьях умирали,
их сгребали кучами и жгли.
Шла Любовь в накидке из Печали,
шла печаль в накидке из Любви…
Панарин опустил лицо в пушистые волосы. «Вот и все», — обреченно подумал он, радуясь этой обреченности.
— Марина, — сказал он, цепенея от нежности.
— Что? Сама знаю. У тебя никогда не было такой, как я? Верю, потому что я уникальна.
— Я…
— И это знаю, поцелуй меня.
Они были не одни в зале, но это не имело значения — не существовало ни зала, ни Эвридики, только музыка и они.
Марина мягко отстранялась:
— Пойдем. У меня опять приступ сумасбродства. Хочу попасть куда-нибудь далеко отсюда. Есть здесь таинственные места, заколдованные замки?
— Есть, — сказал Панарин. — А кто недавно подсмеивался над поисками заколдованных замков, чаши Грааля?
— То было днем, а теперь ночь…
…Панарин посадил мобиль у огромной скалы, похожей на безголового верблюда, в густой тени. Опустил верх.
— Это и есть прославленное в туристских проспектах место? — спросила Марина, с сомнением озираясь. — Ты с дороги не сбился?
Мобиль стоял на каменистой равнине, кое-где вздыбленной скучными выветрившимися скалами. Красоты здесь было не больше чем в ящике с песком. Издали доносился глухой размеренный шум воды. В небе желтел серпик Орфея, лежавший рогами вверх, как пектораль на груди невидимого великана.
— А где же хваленый Мост Фата-Моргана?
— Пошли, — сказал Панарин.
— Ну хотя бы драконы здесь водятся?
— Мы их заклинаниями отпугиваем, — сказал Панарин и включил фонарик. — Ну, пошли.
Они спустились по отлогому склону, обходя высокие пучки жесткой колючки. Несколько минут шли, петляя, меж каменных стен. Белый луч фонарика метался по ноздреватому камню, дергающиеся тени, казалось, отпрыгивали в темноту, и скоро начало мерещиться, что кто-то и в самом деле крадется следом — такое тут было эхо.
— Ну и лабиринт, — сказала Марина. — Ты куда заманил беззащитную девушку?
— Прямо к Минотавру. Я у него на процентах работаю, — сказал Панарин не оборачиваясь. — Вот, а теперь начинается самое интересное… Сворачивай за скалу, иди первая.
Он пропустил ее вперед и двинулся следом, заранее улыбаясь — ночью водопады производили особое впечатление. Испуганное ойканье — Марина отпрянула назад, и Панарин придержал ее за плечи.
— Ну-ну, не упадешь, — сказал он. — Пришли.
Стоило шагнуть за скалу — и человек оказывался на узеньком, не шире трех метров, карнизе, над пропастью. Отсюда открывался вид на десятки километров вперед, а слева, далеко внизу, широкая спокойная река обрывалась высоким водопадом, струйчатым занавесом, серебристая лунная дорожка дробилась облаком сияющей пены, и река косо уходила вправо, под скалу, на которой они стояли.
— Да… Но все же?
— Тихо, — прошептал Панарин, не выпуская ее. — Сейчас…
Багровый диск Энцелада, второго спутника, показался из-за горизонта, оторвался от него, поплыл по небу со скоростью воздушного шара. Скалы отбрасывали две тени, полосу пены и брызг на гребне водопада пронизали радужные сполохи, перекинувшие феерический сверкающий мост между двумя берегами.
Это продолжалось примерно полминуты, потом вспышки чистых спектральных цветов стали тускнеть, и мост незаметно растаял.
— Вот так, — сказал Панарин. — Два разноцветных спутника, минеральные примеси в воде, а впрочем, планетологи еще не до конца выяснили насчет этой ночной радуги…
— Перестань, — Марина высвободилась и встала лицом к нему. — Ну и тип — он в таком месте, с ним такая девушка, и он ей рассказывает о минеральных примесях… Или собрался меня здесь утопить?
— Вот именно, — сказал Панарин. — Чтобы никакого фильма. Таинственное исчезновение известной журналистки. Скалы хранят тайну. В традициях ваших штампов.
— Ну-ну, не нужно насчет штампов, иначе вправду спихну в водопад. Что ты молчишь? Расскажи что-нибудь о минеральных примесях.
— Они примешиваются.
— К чему?
— К воде.
— Как интересно… Тим, ты меня боишься?
— С чего бы вдруг?
— С того. Ты же боишься подпасть под мое очарование, и признаться в этом боишься.
— Ну и боюсь, — сказал Панарин. — Мы же не роботы, в конце-то концов. — Он взял ее за плечи и заглянул в глаза. — Зачем я тебе?
— По правилам игры мне это полагается спрашивать.
— Знаю я твои правила игры.
— Ой ли? Ничего ты не знаешь, кроме того, что я… — Марина притянула его голову, крепко поцеловала в губы, налетевший ветерок взметнул ее волосы и забросил на шею Панарину, словно петлю накидывал. Торопясь прогнать эту мысль, Панарин обнял Марину и перестал слышать рокот водопада.
— Нет, — Марина решительно отстранила его. — Вернемся в поселок, ладно? Здесь все время кажется, что за тобой шпионят. — Она запрокинула голову, всматриваясь в звездное небо. — Вот эта монетка. — Она коснулась прикрепленного к лацкану куртки Панарина диска, действительно напоминавшего старинную монетку.
На ее платье поблескивал такой же. Каждый отправлявшийся за пределы поселка обязан был надевать датчик — тот передавал спутникам «Динго» данные о работе сердца и местонахождении человека. Шпионством это никак нельзя было назвать, но любой оператор «Динго» без труда мог определить, что эти двое стоят сейчас вплотную друг к другу, и ритмы работы сердец несколько отличаются от нормальных, правда, в таких случаях по неписаному закону оператор убирал изображение с экрана, полагаясь лишь на звуковой индикатор ритма сердца, но Панарин не стал ей этого объяснять, не надеялся переспорить.
— Давай выбросим их в воду? Переполох поднимется, спасатели налетят…
— Нельзя, — сказал Панарин.
— Дама требует, командор.
— Все равно нельзя.
— Ну да, ты же личность ужасно ответственная и насквозь серьезная…
— Обиделась?
— Да за что? Просто не хочу, чтобы эти шпионы подслушивали, — она щелкнула по безвинному датчику. Взяла Панарина за локоть, заговорила тише. — Знаешь что? Тебе никогда не приходило в голову… Когда мы стоим на Земле, мы стоим на миллионах мертвецов, верно? На миллионах бывших жизней. А здесь сама планета — сплошной мертвец, потому что людей никогда не было, и оттого еще страшнее почему-то…
— Ты стихи не пишешь?
— Пойдем, — сказала она резковато, словно стыдясь откровенности.
Обратный путь до места посадки проделали в полном молчании. Панарин поднял мобиль и хотел включить автопилот, но Марина отодвинулась:
— Нет-нет. После того фильма с Солом Сондерсом целоваться в мобиле — пошлость. Веди машину и не отвлекайся, а я буду тебя привораживать. — Она положила голову ему на плечо и тихонько зашептала в ухо таинственным голосом:
— Как на море на океане, на острове на Буяне есть бел-горюч камень-алатырь, на том камне устроена огнепалимая баня, в той бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три тоски. Мечутся тоски, кидаются тоски и бросаются тоски через все пути и перепутья воздухом и аером. Лечитесь, тоски, киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски, в Тима Панарина, в его буйную голову, в тыл, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в его ум и разум, в волю и хотение, во все его тело белое, чтобы была я ему милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной… — она коснулась копчиками пальцев его щеки. — Понял? Никуда ты теперь от меня не денешься, от ведьмы…
— Я в наговоры не верю, — сказал Панарин. — Рационалист, работа такая.
— А наговоры действуют и на тех, кто в них не верит, и на рационалистов тоже. И не пытайся освободиться, ничего у тебя не получится…
Огни поселка неслись навстречу. Панарин уже не старался разбраться в своих чувствах и помыслах — его несло по течению, нельзя было остановиться, и пути назад не было, и другого берега не было, были только теплые пальцы на щеке. В холодном и лишенном эмоций, как царство Снежной королевы, мире приборов и агрегатов он был королем, но то знание и умение ничем сейчас помочь не могло.
«Все, — подумал он. — Не знаю, как сопротивляться, потому что не хочу…»
…Обоз подошел на выгодное для конной атаки расстояние, там ни о чем не подозревали, спокойные голоса разносились по полю, достигая леса.
— Сабли во-о-о-н! Марш-марш!
Панарин ударил Баязета шпорами и, сшибая кивером едва державшиеся на ветках багряно-золотые листья, вымахнул на опушку. Застоявшийся конь охотно сорвался в карьер. Сзади слитно грохотали копыта — разворачивался эскадрон. Подпоручик Осмоловский, бретер и забубённая головушка, обогнал Панарина на полкорпуса, он бешено крутил саблей, рассекая ею острые лучики закатного солнца, и орал:
— Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсиан! Господа французы, антр ну, вашу мать!
Обоз дрогнул и смешался в клубок, словно упавшее на пол ожерелье. Нестройно засверкали выстрелы, пыхнули густые дымки, и подпоручик Гектор рухнул на всем скаку, покатился по земле Осмоловский, успевший выдернуть ноги из стремян, но Баязет уже промчал мимо Панарина, навстречу испуганно-яростным лицам конных егерей маршала Даву. Раздался скрежет стали о сталь, перестук копыт. Запах крови и внезапная обжигающая боль в левом плече были так реальны, что Панарин вздрогнул и проснулся.
В комнате стояла покойная тишина, Марины не было. Панарин быстро оделся, собираясь побыстрее выскользнуть на улицу, но из кухни выглянула Марина в желтом махровом халатике:
— С пробуждением, командор. Иди завтракать.
Панарин потрогал плечо — казалось, оно еще болело, странный сон… Сел на белый табурет, взял чашку. Марина села напротив, подперла щеки узкими ладонями и внимательно его разглядывала, рассеянно улыбаясь чему-то своему. Потом сказала:
— Идиллия. А через полчаса разойдемся — ты пойдешь запускать корабли, а я — доказывать, что незачем их запускать. Потом — снова встреча на нейтральной почве. Смешно, верно?
— Пора мне, — поставил он на стол чашку.
— И никуда тебе не пора. Я тебя еще не отпустила. Ты не забыл, что заколдован?
— Забыл.
— Намекаешь, что настали деловые будни и любые шутки неуместны? «Наш рыцарь, бранный взяв доспех, помчался в поле…» Подождут твои драконы и плененные красавицы, рыцарь. Да и не дам я тебе заглядываться на посторонних красавиц. И вообще на работу тебе в девять, так что пойдем посидим.
Панарин сел рядом с ней на диван, отодвинув большого лохматого медведя с невыносимо ухарской физиономией. Марина взяла медведя и посадила к себе на колени.
— Я не Цирцея, — сказала она, теребя медвежьи уши, — и не страдаю патологической страстью окружать себя покорным зверьем. Но я — кошка, которая гуляет сама по себе, Тим, и намерена оставаться ею и впредь.
— И как я должен это понимать?
— Ты у меня не первый и не последний. Не игрушка, не думай, но и не Тристан. Ты для меня — просто ты. Пока есть ты, никого другого не будет, но ты — не навсегда.
— Мне, наверное, пора встать и уйти?
— Не глупи. Ты зря считаешь, будто в чем-то ущемлено твое мужское самолюбие. Это — жизнь. Тебе не нравится, что выбираю я?
— Может быть.
— А почему, Тим? Потому, что за твоей спиной — тысячелетние правила игры? Так они и тысячу лет назад не были однозначными, а уж в наше время — тем более. А то, что в мире нет нечего вечного, ты знаешь сам. В общем, я не роковая соблазнительница, а ты не бездумный манекен, верно?
— Кошка, которая гуляет сама по себе?
— Да, — сказала Марина. — Хочешь выразить неодобрение?
— А вдруг хочу тебя пожалеть?
— Не надо меня жалеть. Не за что. Я живу так, как мне нравится, и по-другому не хочу.
«Я мог бы и поверить, — подумал Панарин, — если бы ты была моей первой женщиной, если бы я не знал, что ничего нового ты не придумала, создавая образ, и философия твоя не нова, что маской кошки, гуляющей самой по себе, прикрывают порой обиду на прошлые неудачи и разочарования, что есть разница между свободой воли независимых людей и стремлением сделать независимость своего рода местью. Что человек, решительно заверяющий: „Не надо меня жалеть!“ в глубине души порой понимает — можно его жалеть и нужно. Что ты просто-напросто боишься подчинить себя искренним чувствам, способным растворить маску, и заставить признать, что во многом ошибалась все же…
Он многое мог бы сказать, но промолчал — сложившиеся убеждения не разрушить лихой кавалерийской атакой вроде той, что привиделась в странном утреннем сне. Высказав сейчас все подробно и безжалостно, Панарин, он чувствовал, потерял бы Марину, еще, в сущности, и не найдя, а терять ее он никак не хотел.
— Вот так, — сказала Марина.
Будь в ее тоне хоть чуточку поменьше наработанной невозмутимости — тут бы и считать ее искренней. Мало хорошо заучить, нужно еще и верить в заученное…
— И вовсе ни к чему припутывать Киплинга, — сказала Марина.
Они быстро на мне поставили крест —
В первый день, первой пулей в лоб.
Дети любят в театре вскакивать с мест.
Я забыл, что это — окоп…
— Не буду, — сказал Панарин. — Ну, я пошел. Мне и в самом деле пора.
«Что же делать, — думал он, механически отвечая на приветствия встречных. — Я не умею, не знаю, как спасать женщину, еще не нашедшую себя как женщина и человек. Мне никогда не приходилось заниматься таким. Что я вообще умею? Великолепно пилотировать звездолет, а одного этого, кажется, уже мало. Спасать я не научился, а нужно учиться, пора — нет ничего важнее твоей работы, но если ты зациклен только на ней, чем ты лучше робота? Может быть, потому и Кедрин…»
Несколько дней спустя смутно мелькнувшая догадка перешла в уверенность. Наверняка Кедрин заметил что-то в нем, «искорку божью под ребром», как выражались астронавты старшего поколения, потому и перевел на работу, где, кроме бездумных агрегатов, придется иметь дело еще и с людьми. Хотел подтолкнуть ненавязчиво и не высказываясь напрямую, заставить обратить внимание на то, что, кроме мира кораблей, существует еще мир людей, гораздо более сложный.
Но это было несколько дней спустя, а сейчас он забыл о мелькнувшей догадке, отвлеченный совсем другими мыслями.
Глава 7
ВО ТАЙГЕ, НА ОСТРОВЕ БУЯНЕ…
Снерг свернул на широкую — можно разминуться двум элкарам — тропу, увидел сквозь темное переплетение пихтовых веток освещенные окна, услышал музыку.
Дачу эту шеронинцы построили собственными силами и по собственному проекту год назад и нарекли островом Буяном — здесь имелся и выполненный из марсианского ториана в натуральную величину бык печеный, при котором, естественно, находился и нож точеный. Была здесь и вторая непременная принадлежность сказочного острова Буяна — бел-горюч камень алатырь (отшлифованный до зеркального блеска метровый кристалл, доставленный с Мустанга). Совсем недавно, месяц назад, скульптор Танаков, вспомнив, что остров Буян был еще, по другим версиям, царством славного Салтана, воздвиг на пригорке сказочный дворец площадью в десять квадратных метров и высотой в человеческий рост. Днем дворец был просто красив, а по ночам радужно светился.
Компании здесь собирались шумные и веселые, встретить тут можно было кого угодно — археологов из Антарктиды, композитора с Мадагаскара, садовода со Шпицбергена, авторов новых проектов машины времени, поэтесс, альпинистов-внеземельщиков, звездолетчиков и просто увлеченных чем-то, интересных людей. Вход сюда был открыт всем — за исключением людей скучных. Снерг любил здесь бывать еще и потому, что с Аленой он познакомился полгода назад именно на острове Буяне, а встретились они впервые у камня алатыря (который по ночам светился каким-то особенно загадочным сиянием).
Дом был большой и походил на старинный замок, начавший внезапно превращаться в строение неизвестной инопланетной цивилизации, но застывший на половине. Некоторым этот причудливый, ни на одно земное строение не похожий дом не нравился, но Снерга в нем как раз и привлекал этот застывший, неуловимый, но все же уловленный переход от привычного и чуть поднадоевшего к необычайному, от земной обыденности к неизвестному чуду, еще не отлившемуся в четкие контуры, но уже заявившему о себе.
Снерг распахнул калитку. Здесь все было, как обычно — одни комнаты ярко освещены, свет в других едва касался оконных стекол — влюбленные. Слева, у калитки, рдел квадрат раскаленных углей под вкусно дымившимися шашлыками — за ними бдительно надзирал киберповар величиной с кошку. Углядев Снерга, он мигнул голубыми фасеточными глазками и развязно-предупредительным тоном толстовского полового заявил:
— Кушать подано-с, ваше вашество!
— Потом, — сказал Снерг.
У крыльца театральный режиссер Барсуков и маленький бородатый человек с глазами обиженного спаниеля, держал за борт куртки кого-то незнакомого и вдохновенно излагал проект спектакля, превосходящего по размаху и дерзости замысла все когда-либо ставившееся на театре со времен его возникновения — следовало заново отстроить Трою, поставить у берега на якоря армаду ахейских кораблей, задействовать пару сот тысяч исполнителей и ассигновать на всевозможные эффекты и небесные знамения примерно десятую часть годового расхода энергии Земли. Тогда, по его словам, можно было ожидать чего-то, сногсшибательно воздействующего на зрителя и таящего в себе глубокую сермяжную правду. План выглядел заманчиво, нельзя было понять одного — где должны были разместиться зрители, впрочем, вполне возможно, что Барсуков, склонный к нетрадиционным решениям, считал зрителей еще одной театральной условностью, без которой вполне можно обойтись. Зная о крайне мизерном количестве зрителей, посещавших его спектакли, нельзя было исключать, что Барсуков обратится к этому варианту и явит миру новое слово в искусстве — театр без зрителя…
Дачу эту шеронинцы построили собственными силами и по собственному проекту год назад и нарекли островом Буяном — здесь имелся и выполненный из марсианского ториана в натуральную величину бык печеный, при котором, естественно, находился и нож точеный. Была здесь и вторая непременная принадлежность сказочного острова Буяна — бел-горюч камень алатырь (отшлифованный до зеркального блеска метровый кристалл, доставленный с Мустанга). Совсем недавно, месяц назад, скульптор Танаков, вспомнив, что остров Буян был еще, по другим версиям, царством славного Салтана, воздвиг на пригорке сказочный дворец площадью в десять квадратных метров и высотой в человеческий рост. Днем дворец был просто красив, а по ночам радужно светился.
Компании здесь собирались шумные и веселые, встретить тут можно было кого угодно — археологов из Антарктиды, композитора с Мадагаскара, садовода со Шпицбергена, авторов новых проектов машины времени, поэтесс, альпинистов-внеземельщиков, звездолетчиков и просто увлеченных чем-то, интересных людей. Вход сюда был открыт всем — за исключением людей скучных. Снерг любил здесь бывать еще и потому, что с Аленой он познакомился полгода назад именно на острове Буяне, а встретились они впервые у камня алатыря (который по ночам светился каким-то особенно загадочным сиянием).
Дом был большой и походил на старинный замок, начавший внезапно превращаться в строение неизвестной инопланетной цивилизации, но застывший на половине. Некоторым этот причудливый, ни на одно земное строение не похожий дом не нравился, но Снерга в нем как раз и привлекал этот застывший, неуловимый, но все же уловленный переход от привычного и чуть поднадоевшего к необычайному, от земной обыденности к неизвестному чуду, еще не отлившемуся в четкие контуры, но уже заявившему о себе.
Снерг распахнул калитку. Здесь все было, как обычно — одни комнаты ярко освещены, свет в других едва касался оконных стекол — влюбленные. Слева, у калитки, рдел квадрат раскаленных углей под вкусно дымившимися шашлыками — за ними бдительно надзирал киберповар величиной с кошку. Углядев Снерга, он мигнул голубыми фасеточными глазками и развязно-предупредительным тоном толстовского полового заявил:
— Кушать подано-с, ваше вашество!
— Потом, — сказал Снерг.
У крыльца театральный режиссер Барсуков и маленький бородатый человек с глазами обиженного спаниеля, держал за борт куртки кого-то незнакомого и вдохновенно излагал проект спектакля, превосходящего по размаху и дерзости замысла все когда-либо ставившееся на театре со времен его возникновения — следовало заново отстроить Трою, поставить у берега на якоря армаду ахейских кораблей, задействовать пару сот тысяч исполнителей и ассигновать на всевозможные эффекты и небесные знамения примерно десятую часть годового расхода энергии Земли. Тогда, по его словам, можно было ожидать чего-то, сногсшибательно воздействующего на зрителя и таящего в себе глубокую сермяжную правду. План выглядел заманчиво, нельзя было понять одного — где должны были разместиться зрители, впрочем, вполне возможно, что Барсуков, склонный к нетрадиционным решениям, считал зрителей еще одной театральной условностью, без которой вполне можно обойтись. Зная о крайне мизерном количестве зрителей, посещавших его спектакли, нельзя было исключать, что Барсуков обратится к этому варианту и явит миру новое слово в искусстве — театр без зрителя…