Страница:
— Ничего, я успею, — сказал Панарин, усаживаясь напротив. Мимоходом зацепив взглядом сумочку, он увидел на обращенной к нему стороне синий глазок, пульсирующий и словно бы бездонный. — Вы из Глобовидения?
— Знакомы с нашей аппаратурой? — подняла она брови отрепетированным жестом легкого изумления.
— У меня есть знакомые в Глобовидении, и я немного разбираюсь в вашей аппаратуре.
— И кто же?
— Станислав Снерг.
— Ах, Стах, патрон тайн… понятно. Как вас зовут, я знаю. Я — Марина Банишевская.
— Прекрасно, — сказал Панарин. — Я только вчера жаловался, что нас совершенно забыли асы Глобовидения.
— Это комплимент?
— Нет, просто я серьезно отношусь к стерео и знаю, что вы известны не менее чем Снерг или Грандоцци.
— Господи… — она рассмеялась. — Разве можно так обращаться с женщиной? Вы должны были подтвердить, что это — полновесный комплимент, что могу быть только асом, сразу, мол, видно.
— Но ведь вы пришли ко мне не как женщина?
— А вам бы этого больше хотелось?
— Ну… — сказал Панарин.
— Вот я вас, наконец, и смутила. А то вы упорно не смущались, у меня даже спортивный азарт появился. Смутила? Или дело в другом — вы привыкли, что женщина должна соблюдать определенные правила игры? Ну-ка, признайтесь.
Панарин взглянул в ее темные глаза. И не нашелся, что ответить.
— Так признаетесь?
— Да, — сказал Панарин, — наверное, это подсознательное. Мы отчетливо сознаем, что женщины равноправны, но в нас сотни лет культивировались стандарты относительно правил игры.
— Ну вот. А нам надоело сотни лет робко опускать глаза, понимаете ли. Вы очень мило смущаетесь.
— Это понятно, — сказал Панарин, — мы ведь все тут анахореты в какой-то мере.
— Теперь вы пытаетесь смутить меня откровенностью?
— Может быть. Открытость — тоже вид нападения.
— И не боитесь чересчур открыться?
— Нет, — сказал Панарин. — На мой провинцальный взгляд, мужчинам это не вредит, только жещине тайна придает очарование.
— Намекаете, что потупленные глаза мне все же больше пойдут?
— Всего лишь делюсь мыслями, — он взглянул на часы. — Простите, Марина…
— Да-да, — она чутко уловила момент и перестроилась. — Торопитесь? Ждете Каратыгина, надо полагать? А он уже здесь, прилетел на «Малабаре». Я с ним вместе прилетела час назад.
— Вот оно что…
— Ну да, «Малабар» шел вне расписания, и места на нем были. Но кто отказал бы мне, даже не будь мест?
— Будете здесь снимать?
— Буду, — сказала Марина. — И должна сразу предупредить — фильм я буду снимать, глядя с той же точки зрения, что и Каратыгин.
— А я-то, дурак, обрадовался… — сказал Панарин.
— И я сразу потеряла половину очарования? Вот видите, мы достигли идеального состояния равноправия — вы видите во мне не женщину, а противника ваших начинаний. Наступили идеальные условия для работы, мы видим друг в друге лишь деловых партнеров.
— С Каратыгиным у вас тоже чисто деловое партнерство?
Она стала еще красивее, побледнев от гнева. Потом встала. Панарин тоже поднялся, нарочито лениво, и они стояли, меряя друг друга взглядами, — Марина кипела, Панарин философски ожидал пощечины. Особенно он себя не корил за вырвавшуюся шпильку — он никогда не был хамом, но последние неудачи порой провоцировали такие вот срывы, в общем-то, происходившие от злости и бессилия.
— Следовало бы влепить вам по физиономии за такое мальчишество. (Она была явно моложе Панарина). Хотя какое это мальчишество — сознательное оскорбление, верно? Разозлишься поневоле, когда прибудут сразу два крупных недруга Проекта… Вот видите, я права. — Она подняла руку, взяла Панарина за лацкан форменной куртки и продолжала суше. — Если вас так уж это волнует, с Каратыгиным у меня чисто деловое партнерство. Но даже если бы все обстояло иначе, разве вы выглядели бы лучше? Снерг — ваш горячий сторонник, и ваш ответный ход может предвидеть человек без семи пядей во лбу — вы его попросите о контрфильме. Если уже не попросили.
— Не успел, — сказал Панарин. — Но попрошу обязательно.
— Вот видите. Вы можете сказать, что Снерг — ваш сторонник, и это-де все извиняет. Никакой меркантильности, видите ли. Ну, а я, следовательно, не могу иметь собственного мнения, могу быть только подругой Каратыгина, которую он попросил о содействии? — в ее голосе звучало искреннее недоумение — Тим, ну почему вы решили, что все население Земли состоит из ваших горячих сторонников? Ведь противников не так уж мало, вы это знаете, но предпочитаете лелеять иллюзии…
— Но…
— Ну да, вы сейчас начнете говорить о прогрессе, не знающем тупиков. Не надо, Тим, правда. Друг друга мы все равно не переубедим. Но найдите смелость признать меня убежденным противником, а не сумасбродной красоткой, захотевшей помочь приятелю, и я вам прощу оскорбление. Ведь оскорбили?
— Да, — сказал Панарин. — Прошу прощения, я…
— Фанатик вы, вот вы кто. Ладно, прощаю. — Она отпустила лацкан и улыбнулась вполне дружелюбно. — Отомщу я вам по-другому, уже как женщина, возьму вот и заставлю влюбиться в меня. А сама буду холодна как мрамор. Или вакуум. Я улыбаюсь чарующе?
— Вообще-то да, — сказал Панарин. — Лучше бы, конечно, на вашем месте был мужчина. Скажите, а то, что вы женщина, всегда помогает в работе или иногда мешает?
— Иногда и мешает, — безмятежно призналась Марина. — Например, мне заведомо труднее будет попасть на борт корабля, когда вы снова начнете ломиться в закрытую дверь.
— Без сомнения.
— Но ведь половина инженеров-испытателей у вас — девушки?
— Это — их работа.
— А я, следовательно, валяю дурака? Нет, правы вы с вашим подсознанием — глубоко въелось…
— Но ведь экспериментальные полеты уже снимали.
— Господи, разве только у вас есть своя этика? Кто это при подготовке крайне ответственного материала пользуется чужими кадрами? Неужели Снерг вам никогда не объяснял азов?
— Он мало говорит о работе, — сказал Панарин. — Как и мы вне обычного круга. Да и все остальные, я думаю. Хорошо, летаете, снимаете где угодно, уж если Снерг мне что-то и объяснил насчет азов, так это то, что любого из вас не остановишь, если вам приспичит…
— И правильно объяснил. Святая истина. Вы мне нравитесь, заместитель по летным вопросам. Сказать, за что? В вас наличествует именно та смесь мужественности и беззащитности, что нравится женщинам. В нужной пропорции. Но это не означает, что, узнав о своем привлекательном качестве, вы получите преимущества. Потому что преимуществами вы не сумеете воспользоваться.
— Уверены?
— Уверена. В своей работе вы, безусловно, умеете руководить, подчинять других, вы бесспорный лидер. Но весь заряд лидерства вы отдаете работе, а в личной жизни неосознанно стремитесь оставить главенствующую роль за женщиной. Этим и руководствуетесь, сами того не понимая.
— А вы?
— А я — женщина, — сказала Марина. — Откуда я знаю, чем завтра буду руководствоваться? Понятно, речь идет не о работе.
— Н-да…
— Знаю, что вы думаете. «Ну и особа… Взбалмошна, но умна». Что ж, в какой-то мере это полностью соответствует истине, так что я и не думаю обижаться. — Марина взяла Панарина под руку. — Пойдемте? В виде компенсации за все связанные с моим появлением здесь неудобства подниму ваш авторитет в глазах подчиненных. Больше станут уважать, увидев под руку с такой красавицей.
— Лучше бы прилетел Дилов, он тоже противник Проекта, но он лысый бородач… — искренне вздохнул Панарин.
— Ну и было бы похоже на шахматную партию между компьютерами. А так будет просто жизнь — очень сложная вещь, как вы, может быть, слышали. — Она подтолкнула Панарина к двери. — Идемте, совещание скоро начнется. По дороге рассказывайте что-нибудь веселое, а я буду смотреть на вас снизу вверх очарованными глазами.
— Знаете, какая самая любимая моя книга? — спросил Панарин. — «Одиночество в Магеллановом Облаке».
— Никогда не слышала.
— «Космическая опера» столетней давности. Очаровательную героиню высадили на астероид, да так там и оставили.
— Я вас тоже ужасно люблю, — нежно улыбнулась ему Марина, глядя на него снизу вверх очарованными глазами. — Но до Магелланова Облака ужасно далеко, когда-то вы еще туда доберетесь…
«Снерг наверняка в Саянске, — думал Панарин, механически кивая встречным. Вот и закрутилось метелицей, началось. Нельзя сказать, что мы не ждали — мы ждали, но думали, что все обойдется. Так уж устроен человек, отталкивает тревожные мысли до последнего часа. Значит, все. Значит, драка. Конечно, кое-кто разочарован, пораженческие настроения, что греха таить, появились и среди нас самих, но разве человечество предаст свою мечту о дальних звездах? Разве оно разучилось надеяться? Но в том наша слабость и состоит, что апеллируем мы исключительно к эмоциям, и оперируем одними эмоциями, а противостоят нам жесткая логика и суровые факты…»
— Утро прекрасное, в такую погоду только и думать — о новых надеждах, — сказала Марина. — Не хмурьтесь, командор, в конце концов у вас ничего не отберут. Немного урежут лимиты — и только.
— А к чему такая урезка приведет в психологическом плане?
— Стоит ли беспокоиться? — она улыбчиво щурилась. — Отсеются нестойкие, не более того.
«Чертова кукла, — с усталым раздражением подумал Панарин. — Даже самые стойкие могут растеряться, когда станут урезать энергетические лимиты и свертывать программы. Важна не только собственная убежденность, но и моральная атмосфера вокруг Проекта… как может армия хорошо драться, зная, что те, кто послал ее на бой, охладели к ней?»
— Что из себя представляет Каратыгин? — спросил Панарин. — Я с ним встречался один раз, и то случайно. Общаться вовсе не общались.
— Очень киногеничен.
— С этим его качеством я как раз знаком благодаря стерео.
— Ну, а с его деловыми качествами скоро познакомитесь…
Панарин, как оказалось, пришел последним. В Малом зале уже сидели Кедрин, двое руководителей технических служб Проекта и двое из тех, кто был его мозгом — спортивного типа человек Муромцев и Ярош, красивый старик, похожий на патриархов Рембрандта, не то чтобы здесь царила напряженность, но некоторая скованность была. Собравшиеся походили на членов семьи, уже слышавших о смерти горячо любимого родственника, однако ожидавших подтверждения очевидца. Они сидели в тягостном молчании, не смотрели друг на друга и на приветствие Панарина ответили одними кивками.
Панарин устроился в уголке, через два кресла от Яроша. Марина оглядела зал, установила камеру на столике и тихонько села рядом с Панариным.
— Ну вот, сейчас он вам и всыплет… — прошептала она.
Панарин не успел ответить резкостью — вошел Каратыгин. Он действительно выглядел эффектно — крупный мужик лет пятидесяти, абсолютно седой, загорелый. Панарин вынужден был признать, что начальник Управления энергетики Системы способен произвести на зрителей нужное впечатление — впечатление, что человек с такой внешностью не может защищать неправильные идеи и придерживаться ошибочных взглядов. Так уж повелось исстари — оказывают влияние не только аргументы, но и облик того, кто их приводит…
— Прошу внимания, — сказал Кедрин, хотя все и так молчали. — На сегодняшнем заседании присутствует член Совета Системы, начальник Управления энергетики Системы Иван Евгеньевич Каратыгин. Думаю, первое слово мы предоставим гостю. Возражений нет?
Возражений, разумеется, не было — в первую очередь потому, что заседание, собственно, и собрали в связи с визитом Каратыгина.
— Пожалуй, я все же попрошу начать хозяев, — сказал Каратыгин. — Я плохо знаком с физикой гиперпространства, и был бы благодарен, если бы кто-нибудь из присутствующих в популярной форме изложил мне суть затруднений.
«Вряд ли у него не было возможности и времени получить в популярной форме сведения о сути затруднений, — подумал Панарин. — И говорит он это для камеры, пари можно держать».
Так и есть — Каратыгин закончил явной шпилькой:
— Думаю, сделать это вам будет легко — затруднения остаются неизменными в течение нескольких лет, и вы успели выработать популярные объяснения…
— Суть такова, — начал Ярош. — После успешных испытаний первых ДП-кораблей было установлено, что максимальное расстояние, на которое они могут перемещаться, не превышает десяти парсеков. В то время никто над этим как следует не задумывался — сам факт овладения искусством полетов в гиперпространстве заслонял все остальное. В течение следующих двадцати трех лет велось создание Звездного флота, изучение звезд и освоение пригодных для жизни планетных систем Сферы Доступности, или Ойкумены, как ее полуофициально именуют. К две тысячи девяносто первому году Ойкумена была в основном исследована, были выявлены все звездные системы, созданы транспортные сети, и так далее.
Ярош прошел к стене и включил проектор. Стена исчезла, вместо нее возникла объемная карта Ойкумены, пересеченная синими пунктирами основных трасс, усеянная зелеными огоньками — поселки, синими — полигоны Проекта, алыми — колонизируемые планеты.
Все, что говорил Ярош, можно было найти в любом школьном учебнике, и Панарин сообразил, что ехидный старик Ярош на свой лад отвечал на колкость Каратыгина, чересчур расширяя понятие «популярная форма». Прерывать Каратыгин его, безусловно, не стал бы из элементарной вежливости, даже и догадавшись, что к чему, и ему, как и остальным, пришлось выслушивать сведения, которые он, несомненно, мог узнать от сына-школьника. Вскоре, однако, Ярошу стало ясно, что и у ответных шпилек есть свои пределы, к тому же речь зашла, наконец, об истории проекта, а уж здесь к этому относились с полной серьезностью.
— Настало время идти дальше. Собственно, работы, объединенные впоследствии в Проект «Икар», велись и раньше, но крупномасштабными они не были — повторяю, освоение Ойкумены заслоняло все остальное. Сначала трудности показались минутными. Предстояло идти по проторенному пути, который подсказывала история техники: израсходовав горючее, исчерпав резерв дальности, транспортное средство пополняет запасы топлива и следует дальше, но оказалось, что в данном случае аналогия с автомобилями, кораблями и самолетами неуместна. ДП-звездолет, даже увеличив мощность конвертера и энергоемкостей вчетверо, не мог вырваться за пределы Ойкумены. Тогда в две тысячи девяносто седьмом году были организованы девять полигонов, расположенных в различных точках на границе Ойкумены. Был создан Проект. К сожалению, длящиеся семь лет эксперименты успеха не принесли. Мы заперты в Ойкумене.
— Другими словами, самолет, даже самый мощный, не в состоянии совершить полет с Земли на Луну? Уместна такая аналогия?
— Пожалуй. В нашем распоряжении, как оказалось, имеются только самолеты, а для полета с Земли на Луну нужна ракета.
— Следовательно, можно сделать вывод, что во Вселенной существуют области пространства и гиперпространства с различными свойствами, и Ойкумена вполне может быть окружена некими «поясами непреодолимости»? — спросил Каратыгин спокойно.
Не было никаких сомнений, что он хорошо знаком с предметом, и просьба объяснить «в популярной форме» предназначена исключительно для того, чтобы будущие зрители Марининого фильма лишний раз прослушали рассказ о многолетних неудачах, похожих даже на борьбу с ветряными мельницами…
— Можно сделать и такой вывод, — ответил Ярош.
— А что можете сказать по этому поводу лично вы, как теоретик Проекта?
— Единства во взглядах нет. На сегодняшний день существуют девять различных крупномасштабных теорий, исключающих одна другую. Практически каждая отрицает остальные восемь, ни одну из них мы не в состоянии проверить на практике. Четыре полигона экспериментировали, комбинируя положения различных теорий. Это не принесло удачи, равно как и следование какой-либо одной.
— Вы можете конкретнее?
— Предположим, существуют ситуации А, В и С, каждая со своим набором только ей присущих качеств, свойств. Однако корабль, выполняющий эксперимент согласно ситуации А, может столкнуться с эффектами, присущими ситуациям В и С. А может и не столкнуться… Иными словами, соединяя две доли водорода с долей кислорода, мы получаем то воду, то гелий, то стрекозу. Порой все вместе. Порой одну воду. Систему проследить невозможно, недавно мы перешли к экспериментам нового вида — запас энергии, безрезультатно расходуемый при попытке совершить гиперпрыжок за пределы Ойкумены, непрерывно пополняется с помощью энергетических волноводов. Первый эксперимент этого типа проводил вчера присутствующий здесь командор Панарин.
— Результаты? — Каратыгин, не перебирая взглядом лица, посмотрел на Панарина — видимо, вычислил его сразу, знал, как выглядят командорские знаки различия.
— Мы получили новую порцию стрекоз, которые дышат гелием, — сказал Панарин не вставая. — И это уже не А-В-С — нужен целый алфавит…
— Благодарю, — сказал Каратыгин. — К чему же мы пришли? Мы столкнулись с новыми свойствами пространства и гиперпространства. Теоретической модели, которую можно было бы признать единственно верной, нет. Средств для передвижения в пространстве с новыми свойствами нет. Семилетние усилия результатов не дали. Существуют опасения, что старая методика несостоятельна, что — будем называть вещи своими именами — поиски семь лет велись не по той методике, то есть впустую. Кто-нибудь желает возразить?
— Я бы внес одно-единственное уточнение, — сказал Муромцев. — Средствами передвижения в пространстве с новыми, неизвестными нам свойствами могут быть только звездолеты. Это одна из аксиом.
— Звездолеты? Те, что оказались бессильны?
— Другие средства передвижения в пространстве нам неизвестны.
— Однако разве это означает, что их нет?
— Это бездоказательный спор.
— Верно, — согласился Каратыгин. — Теперь позвольте выступить с длинной речью мне. По роду занятий я не могу оперировать эмоциями — да и вы, такие же технари, не должны им следовать. Я понимаю — все мы мечтаем о Магеллановом Облаке и Туманности Андромеды. Мечта украшает жизнь. Но и о дне сегодняшнем никак нельзя забывать. Ни одна планета-колония — исключая Эльдорадо — ни один полигон Проекта не удовлетворяют своих энергетических потребностей за счет собственных мощностей. Энергию колониям — и особенно полигонам — дает Солнечная система. На нужды Внеземелья мы отдаем в среднем ежегодно двадцать восемь процентов годового производства энергии в Системе. Из этого количества пятьдесят девять процентов поглощают ваши полигоны, сплошь и рядом дублирующие работу друг друга, — потому дублирующих, что, согласно одной из девяти ваших теорий, за правильность которой никто поручиться не может, работы схожего профиля следует вести одновременно в нескольких точках Ойкумены. Цифры говорят сами за себя. А ведь система отдает вам то, в чем нуждается сама. Мы еще не овладели полностью энергией Солнца. Мы живем в мире, где энергию нельзя пока тратить бездумно абсолютно всем на абсолютно все. Отдавая вам энергию, мы неминуемо ущемляем другие проекты, не столь романтичные, но более животрепещущие, более насущные.
— Но ведь нельзя строить все на сиюминутности, — сказал Панарин.
— Мы и не строим, — сказал Каратыгин. — Мы финансируем даже более шаткие, чем ваш, проекты. Большое количество энергии выделяется ежегодно даже полигону «Телемак—Гамма» — весьма и весьма проблематичному проекту, ставящему целью создать установку, с помощью которой можно будет наблюдать прошлое.
— «Телемак-Гамма» не добился ровным счетом никаких успехов, — сказал Панарин. — А наши машины времени летают, пусть не далее десяти парсеков.
— А нужно ли пока больше? Я снова вернусь к цифрам. В системе обитают одиннадцать миллиардов человек, жизненного пространства и ресурсов хватит еще на столько же — не зря единственный опыт массовой колонизации, Эльдорадо, так и остался единственным опытом. Вне Системы живут около трехсот девяноста тысяч человек, из них триста пятьдесят тысяч — опять-таки на Эльдорадо, обеспечивающем себя всем необходимым. Остается около сорока тысяч. Одиннадцать миллиардов и сорок тысяч — как вам сопоставление? Строго говоря, Большой космос, куда вы пытаетесь прорваться, нам пока не нужен. Ойкумены, того, что мы в ней имеем, человечеству хватит на сотни лет. Такое уже случалось в истории человечества. Америку открыли за сотни лет до Колумба, но особенно она никому тогда не была нужна. Конечно, я не провожу аналогий, но ситуации чем-то схожи. Человечество не испытывает пока потребности стать галактической расой. Не зря, повторяю, опыт Эльдорадо остался экспериментом — волна массового интереса к переселению на другие планеты схлынула, Большой космос нужен на данной стадии развития лишь определенному проценту ученых да туристам. Над нашим обществом давно не властны исчезнувшие деньги, но их функции в какой-то мере выполняет энергия. Если сравнить человечество с семьей прошлого, вынужденной скрупулезно рассчитывать свой бюджет, то вы, простите, напоминаете мальчишек, то и дело клянчащих деньги на сласти и развлечения. А человечество пока вынуждено строго планировать энергетический бюджет.
— И что же вы намереваетесь предпринять? — спросил Муромцев.
— Вынести на совет Системы вопрос о всеобщем референдуме относительно Проекта «Икар». Я защищаю не узковедомственные интересы — я представляю не такую уж малую часть человечества, которая считает, что Проект следует значительно сократить.
— И вы прилетели благородно предупредить нас — «иду на вы»? — бросил Панарин.
— Как это принято в наше время. И еще — не настолько же вы «икароцентричны», чтобы забыть о том что работаете не для удовлетворения собственных мечтаний, а от имени и по поручению человечества? Я хочу, чтобы вы помнили — вашими работами распоряжается человечество, и сделаете вы то, что оно вам прикажет
— Собираетесь значительно урезать лимиты?
— Значительно. Оставить один полигон из девяти. И ждать, что со временем возникнут новые факторы, которые и выведут вас из тупика.
— Ждать…
— Да, ждать. Вы, конечно, скажете, что закрытие полигона Икс лишит возможности проверить теорию Альфа, а свертывание работ на Игреке повредит теории Бета. Что-то в этом роде (судя по лицу Муромцева, что-то в этом роде он и хотел сказать). Простите за резкость, но здесь собрались взрослые люди, специалисты. Сколько можно манить зыбкими надеждами и уповать на завтрашний день, на волшебника, который появится и выручит? Не слишком ли по-детски? Семь лет вы топчетесь на месте, почему же мы должны верить, что с завтрашнего утра все изменится? Возможно, вы ищете не там. И не так. Мы технари, вы и я, будем реалистами. До тех пор, пока не удастся удовлетворить всех без исключения, человечество вынуждено идти на определенные жертвы. Я выражаю интересы части экономистов, энергетиков, тех, кто занимается социальным планированием, части руководства Звездного флота — если говорить о специалистах. Если говорить просто о землянах, то количество тех, от чьего имени я выступаю, настолько велико, что дает нам право от имени тех, кто избирал нас в Совет Системы, ставить вопрос о референдуме. Но теперь у меня действительно все. Я готов на любую полемику, но с условием — опирайтесь на логику и факты, без эмоций и абстрактных высоких слов.
«Я ничего не скажу Снергу насчет фильма, — подумал Панарин. — Потому что ничего хорошего из этого не выйдет, действительно, в глазах многих и многих мы стали не более чем фанатичными пожирателями энергии, питающей очередной перпетуум-мобиле… а может, мы не кажемся оными, а являемся ими на деле? Нет! Гнать эту мысль, потому что за ней неминуемо придут другие, которые завершатся…»
— Я должен добавить, — сказал Каратыгин. — Академик Лобов вернулся к преподавательской работе. За четыре часа до старта моего корабля доктор Бакстер заявил репортерам Глобовидения, что покидает Проект «Икар».
Панарин почувствовал, что Марина коснулась пальцем его запястья — и еще раз, и еще. Он хотел обернуться к ней, но узнал в этих нажатиях азбуку Морзе, РО — знак вызова. Не глядя, нашел ее ладонь и большим пальцем просигналил ПР — «прием».
— С-л-е-д-у-ю-щ-и-м б-у-д-е-т Я-р-о-ш.
— Б-ы-т-ь т-а-к-о-г-о н-е м-о-ж-е-т, — ответил Панарин.
— Я с н-и-м г-о-в-о-р-и-л-а.
Панарин отдернул руку. Что ж, язвительность Яроша могла и не относиться к Каратыгину, а быть последней насмешкой над самим собой — те, кто уходит, любят порой представлять в ироническом свете свои долголетние усилия, это придает им решимости не передумать, ни о чем не жалеть, ни о чем. Ах, Витольд Янович… Значит, остаются только Муромцев, Берк и Терлецкий — но надолго ли и они? А что потом?
Он поднял голову, услышав стук отодвигаемых кресел. Каратыгина уже не было. Молчание стало тяжелым, как свинец, мучительным, как фотография ушедшей навсегда женщины. Люди тихо выходили с углубленно-озабоченным видом, словно торопились куда-то. Панарин догнал Яроша, тронул за тонкий локоть:
— Витольд Янович…
Прежде чем Ярош обернулся, прошло секунды на три больше, чем необходимо человеку, чтобы ощутить прикосновение и понять, что обращаются к тебе. Панарин вдруг вспомнил, что Ярош очень стар. Раньше этого не ощущалось — когда профессор работал на большом вычислителе, деловито суетясь у занимающих две стены пультов, как выкованный из железа гном, азартно спорил на всевозможных дискуссиях, что устраивала молодежь по поводу и без повода, и даже танцевал вечерами в «Приюте гиперборейцев».
— Знакомы с нашей аппаратурой? — подняла она брови отрепетированным жестом легкого изумления.
— У меня есть знакомые в Глобовидении, и я немного разбираюсь в вашей аппаратуре.
— И кто же?
— Станислав Снерг.
— Ах, Стах, патрон тайн… понятно. Как вас зовут, я знаю. Я — Марина Банишевская.
— Прекрасно, — сказал Панарин. — Я только вчера жаловался, что нас совершенно забыли асы Глобовидения.
— Это комплимент?
— Нет, просто я серьезно отношусь к стерео и знаю, что вы известны не менее чем Снерг или Грандоцци.
— Господи… — она рассмеялась. — Разве можно так обращаться с женщиной? Вы должны были подтвердить, что это — полновесный комплимент, что могу быть только асом, сразу, мол, видно.
— Но ведь вы пришли ко мне не как женщина?
— А вам бы этого больше хотелось?
— Ну… — сказал Панарин.
— Вот я вас, наконец, и смутила. А то вы упорно не смущались, у меня даже спортивный азарт появился. Смутила? Или дело в другом — вы привыкли, что женщина должна соблюдать определенные правила игры? Ну-ка, признайтесь.
Панарин взглянул в ее темные глаза. И не нашелся, что ответить.
— Так признаетесь?
— Да, — сказал Панарин, — наверное, это подсознательное. Мы отчетливо сознаем, что женщины равноправны, но в нас сотни лет культивировались стандарты относительно правил игры.
— Ну вот. А нам надоело сотни лет робко опускать глаза, понимаете ли. Вы очень мило смущаетесь.
— Это понятно, — сказал Панарин, — мы ведь все тут анахореты в какой-то мере.
— Теперь вы пытаетесь смутить меня откровенностью?
— Может быть. Открытость — тоже вид нападения.
— И не боитесь чересчур открыться?
— Нет, — сказал Панарин. — На мой провинцальный взгляд, мужчинам это не вредит, только жещине тайна придает очарование.
— Намекаете, что потупленные глаза мне все же больше пойдут?
— Всего лишь делюсь мыслями, — он взглянул на часы. — Простите, Марина…
— Да-да, — она чутко уловила момент и перестроилась. — Торопитесь? Ждете Каратыгина, надо полагать? А он уже здесь, прилетел на «Малабаре». Я с ним вместе прилетела час назад.
— Вот оно что…
— Ну да, «Малабар» шел вне расписания, и места на нем были. Но кто отказал бы мне, даже не будь мест?
— Будете здесь снимать?
— Буду, — сказала Марина. — И должна сразу предупредить — фильм я буду снимать, глядя с той же точки зрения, что и Каратыгин.
— А я-то, дурак, обрадовался… — сказал Панарин.
— И я сразу потеряла половину очарования? Вот видите, мы достигли идеального состояния равноправия — вы видите во мне не женщину, а противника ваших начинаний. Наступили идеальные условия для работы, мы видим друг в друге лишь деловых партнеров.
— С Каратыгиным у вас тоже чисто деловое партнерство?
Она стала еще красивее, побледнев от гнева. Потом встала. Панарин тоже поднялся, нарочито лениво, и они стояли, меряя друг друга взглядами, — Марина кипела, Панарин философски ожидал пощечины. Особенно он себя не корил за вырвавшуюся шпильку — он никогда не был хамом, но последние неудачи порой провоцировали такие вот срывы, в общем-то, происходившие от злости и бессилия.
— Следовало бы влепить вам по физиономии за такое мальчишество. (Она была явно моложе Панарина). Хотя какое это мальчишество — сознательное оскорбление, верно? Разозлишься поневоле, когда прибудут сразу два крупных недруга Проекта… Вот видите, я права. — Она подняла руку, взяла Панарина за лацкан форменной куртки и продолжала суше. — Если вас так уж это волнует, с Каратыгиным у меня чисто деловое партнерство. Но даже если бы все обстояло иначе, разве вы выглядели бы лучше? Снерг — ваш горячий сторонник, и ваш ответный ход может предвидеть человек без семи пядей во лбу — вы его попросите о контрфильме. Если уже не попросили.
— Не успел, — сказал Панарин. — Но попрошу обязательно.
— Вот видите. Вы можете сказать, что Снерг — ваш сторонник, и это-де все извиняет. Никакой меркантильности, видите ли. Ну, а я, следовательно, не могу иметь собственного мнения, могу быть только подругой Каратыгина, которую он попросил о содействии? — в ее голосе звучало искреннее недоумение — Тим, ну почему вы решили, что все население Земли состоит из ваших горячих сторонников? Ведь противников не так уж мало, вы это знаете, но предпочитаете лелеять иллюзии…
— Но…
— Ну да, вы сейчас начнете говорить о прогрессе, не знающем тупиков. Не надо, Тим, правда. Друг друга мы все равно не переубедим. Но найдите смелость признать меня убежденным противником, а не сумасбродной красоткой, захотевшей помочь приятелю, и я вам прощу оскорбление. Ведь оскорбили?
— Да, — сказал Панарин. — Прошу прощения, я…
— Фанатик вы, вот вы кто. Ладно, прощаю. — Она отпустила лацкан и улыбнулась вполне дружелюбно. — Отомщу я вам по-другому, уже как женщина, возьму вот и заставлю влюбиться в меня. А сама буду холодна как мрамор. Или вакуум. Я улыбаюсь чарующе?
— Вообще-то да, — сказал Панарин. — Лучше бы, конечно, на вашем месте был мужчина. Скажите, а то, что вы женщина, всегда помогает в работе или иногда мешает?
— Иногда и мешает, — безмятежно призналась Марина. — Например, мне заведомо труднее будет попасть на борт корабля, когда вы снова начнете ломиться в закрытую дверь.
— Без сомнения.
— Но ведь половина инженеров-испытателей у вас — девушки?
— Это — их работа.
— А я, следовательно, валяю дурака? Нет, правы вы с вашим подсознанием — глубоко въелось…
— Но ведь экспериментальные полеты уже снимали.
— Господи, разве только у вас есть своя этика? Кто это при подготовке крайне ответственного материала пользуется чужими кадрами? Неужели Снерг вам никогда не объяснял азов?
— Он мало говорит о работе, — сказал Панарин. — Как и мы вне обычного круга. Да и все остальные, я думаю. Хорошо, летаете, снимаете где угодно, уж если Снерг мне что-то и объяснил насчет азов, так это то, что любого из вас не остановишь, если вам приспичит…
— И правильно объяснил. Святая истина. Вы мне нравитесь, заместитель по летным вопросам. Сказать, за что? В вас наличествует именно та смесь мужественности и беззащитности, что нравится женщинам. В нужной пропорции. Но это не означает, что, узнав о своем привлекательном качестве, вы получите преимущества. Потому что преимуществами вы не сумеете воспользоваться.
— Уверены?
— Уверена. В своей работе вы, безусловно, умеете руководить, подчинять других, вы бесспорный лидер. Но весь заряд лидерства вы отдаете работе, а в личной жизни неосознанно стремитесь оставить главенствующую роль за женщиной. Этим и руководствуетесь, сами того не понимая.
— А вы?
— А я — женщина, — сказала Марина. — Откуда я знаю, чем завтра буду руководствоваться? Понятно, речь идет не о работе.
— Н-да…
— Знаю, что вы думаете. «Ну и особа… Взбалмошна, но умна». Что ж, в какой-то мере это полностью соответствует истине, так что я и не думаю обижаться. — Марина взяла Панарина под руку. — Пойдемте? В виде компенсации за все связанные с моим появлением здесь неудобства подниму ваш авторитет в глазах подчиненных. Больше станут уважать, увидев под руку с такой красавицей.
— Лучше бы прилетел Дилов, он тоже противник Проекта, но он лысый бородач… — искренне вздохнул Панарин.
— Ну и было бы похоже на шахматную партию между компьютерами. А так будет просто жизнь — очень сложная вещь, как вы, может быть, слышали. — Она подтолкнула Панарина к двери. — Идемте, совещание скоро начнется. По дороге рассказывайте что-нибудь веселое, а я буду смотреть на вас снизу вверх очарованными глазами.
— Знаете, какая самая любимая моя книга? — спросил Панарин. — «Одиночество в Магеллановом Облаке».
— Никогда не слышала.
— «Космическая опера» столетней давности. Очаровательную героиню высадили на астероид, да так там и оставили.
— Я вас тоже ужасно люблю, — нежно улыбнулась ему Марина, глядя на него снизу вверх очарованными глазами. — Но до Магелланова Облака ужасно далеко, когда-то вы еще туда доберетесь…
«Снерг наверняка в Саянске, — думал Панарин, механически кивая встречным. Вот и закрутилось метелицей, началось. Нельзя сказать, что мы не ждали — мы ждали, но думали, что все обойдется. Так уж устроен человек, отталкивает тревожные мысли до последнего часа. Значит, все. Значит, драка. Конечно, кое-кто разочарован, пораженческие настроения, что греха таить, появились и среди нас самих, но разве человечество предаст свою мечту о дальних звездах? Разве оно разучилось надеяться? Но в том наша слабость и состоит, что апеллируем мы исключительно к эмоциям, и оперируем одними эмоциями, а противостоят нам жесткая логика и суровые факты…»
— Утро прекрасное, в такую погоду только и думать — о новых надеждах, — сказала Марина. — Не хмурьтесь, командор, в конце концов у вас ничего не отберут. Немного урежут лимиты — и только.
— А к чему такая урезка приведет в психологическом плане?
— Стоит ли беспокоиться? — она улыбчиво щурилась. — Отсеются нестойкие, не более того.
«Чертова кукла, — с усталым раздражением подумал Панарин. — Даже самые стойкие могут растеряться, когда станут урезать энергетические лимиты и свертывать программы. Важна не только собственная убежденность, но и моральная атмосфера вокруг Проекта… как может армия хорошо драться, зная, что те, кто послал ее на бой, охладели к ней?»
— Что из себя представляет Каратыгин? — спросил Панарин. — Я с ним встречался один раз, и то случайно. Общаться вовсе не общались.
— Очень киногеничен.
— С этим его качеством я как раз знаком благодаря стерео.
— Ну, а с его деловыми качествами скоро познакомитесь…
Панарин, как оказалось, пришел последним. В Малом зале уже сидели Кедрин, двое руководителей технических служб Проекта и двое из тех, кто был его мозгом — спортивного типа человек Муромцев и Ярош, красивый старик, похожий на патриархов Рембрандта, не то чтобы здесь царила напряженность, но некоторая скованность была. Собравшиеся походили на членов семьи, уже слышавших о смерти горячо любимого родственника, однако ожидавших подтверждения очевидца. Они сидели в тягостном молчании, не смотрели друг на друга и на приветствие Панарина ответили одними кивками.
Панарин устроился в уголке, через два кресла от Яроша. Марина оглядела зал, установила камеру на столике и тихонько села рядом с Панариным.
— Ну вот, сейчас он вам и всыплет… — прошептала она.
Панарин не успел ответить резкостью — вошел Каратыгин. Он действительно выглядел эффектно — крупный мужик лет пятидесяти, абсолютно седой, загорелый. Панарин вынужден был признать, что начальник Управления энергетики Системы способен произвести на зрителей нужное впечатление — впечатление, что человек с такой внешностью не может защищать неправильные идеи и придерживаться ошибочных взглядов. Так уж повелось исстари — оказывают влияние не только аргументы, но и облик того, кто их приводит…
— Прошу внимания, — сказал Кедрин, хотя все и так молчали. — На сегодняшнем заседании присутствует член Совета Системы, начальник Управления энергетики Системы Иван Евгеньевич Каратыгин. Думаю, первое слово мы предоставим гостю. Возражений нет?
Возражений, разумеется, не было — в первую очередь потому, что заседание, собственно, и собрали в связи с визитом Каратыгина.
— Пожалуй, я все же попрошу начать хозяев, — сказал Каратыгин. — Я плохо знаком с физикой гиперпространства, и был бы благодарен, если бы кто-нибудь из присутствующих в популярной форме изложил мне суть затруднений.
«Вряд ли у него не было возможности и времени получить в популярной форме сведения о сути затруднений, — подумал Панарин. — И говорит он это для камеры, пари можно держать».
Так и есть — Каратыгин закончил явной шпилькой:
— Думаю, сделать это вам будет легко — затруднения остаются неизменными в течение нескольких лет, и вы успели выработать популярные объяснения…
— Суть такова, — начал Ярош. — После успешных испытаний первых ДП-кораблей было установлено, что максимальное расстояние, на которое они могут перемещаться, не превышает десяти парсеков. В то время никто над этим как следует не задумывался — сам факт овладения искусством полетов в гиперпространстве заслонял все остальное. В течение следующих двадцати трех лет велось создание Звездного флота, изучение звезд и освоение пригодных для жизни планетных систем Сферы Доступности, или Ойкумены, как ее полуофициально именуют. К две тысячи девяносто первому году Ойкумена была в основном исследована, были выявлены все звездные системы, созданы транспортные сети, и так далее.
Ярош прошел к стене и включил проектор. Стена исчезла, вместо нее возникла объемная карта Ойкумены, пересеченная синими пунктирами основных трасс, усеянная зелеными огоньками — поселки, синими — полигоны Проекта, алыми — колонизируемые планеты.
Все, что говорил Ярош, можно было найти в любом школьном учебнике, и Панарин сообразил, что ехидный старик Ярош на свой лад отвечал на колкость Каратыгина, чересчур расширяя понятие «популярная форма». Прерывать Каратыгин его, безусловно, не стал бы из элементарной вежливости, даже и догадавшись, что к чему, и ему, как и остальным, пришлось выслушивать сведения, которые он, несомненно, мог узнать от сына-школьника. Вскоре, однако, Ярошу стало ясно, что и у ответных шпилек есть свои пределы, к тому же речь зашла, наконец, об истории проекта, а уж здесь к этому относились с полной серьезностью.
— Настало время идти дальше. Собственно, работы, объединенные впоследствии в Проект «Икар», велись и раньше, но крупномасштабными они не были — повторяю, освоение Ойкумены заслоняло все остальное. Сначала трудности показались минутными. Предстояло идти по проторенному пути, который подсказывала история техники: израсходовав горючее, исчерпав резерв дальности, транспортное средство пополняет запасы топлива и следует дальше, но оказалось, что в данном случае аналогия с автомобилями, кораблями и самолетами неуместна. ДП-звездолет, даже увеличив мощность конвертера и энергоемкостей вчетверо, не мог вырваться за пределы Ойкумены. Тогда в две тысячи девяносто седьмом году были организованы девять полигонов, расположенных в различных точках на границе Ойкумены. Был создан Проект. К сожалению, длящиеся семь лет эксперименты успеха не принесли. Мы заперты в Ойкумене.
— Другими словами, самолет, даже самый мощный, не в состоянии совершить полет с Земли на Луну? Уместна такая аналогия?
— Пожалуй. В нашем распоряжении, как оказалось, имеются только самолеты, а для полета с Земли на Луну нужна ракета.
— Следовательно, можно сделать вывод, что во Вселенной существуют области пространства и гиперпространства с различными свойствами, и Ойкумена вполне может быть окружена некими «поясами непреодолимости»? — спросил Каратыгин спокойно.
Не было никаких сомнений, что он хорошо знаком с предметом, и просьба объяснить «в популярной форме» предназначена исключительно для того, чтобы будущие зрители Марининого фильма лишний раз прослушали рассказ о многолетних неудачах, похожих даже на борьбу с ветряными мельницами…
— Можно сделать и такой вывод, — ответил Ярош.
— А что можете сказать по этому поводу лично вы, как теоретик Проекта?
— Единства во взглядах нет. На сегодняшний день существуют девять различных крупномасштабных теорий, исключающих одна другую. Практически каждая отрицает остальные восемь, ни одну из них мы не в состоянии проверить на практике. Четыре полигона экспериментировали, комбинируя положения различных теорий. Это не принесло удачи, равно как и следование какой-либо одной.
— Вы можете конкретнее?
— Предположим, существуют ситуации А, В и С, каждая со своим набором только ей присущих качеств, свойств. Однако корабль, выполняющий эксперимент согласно ситуации А, может столкнуться с эффектами, присущими ситуациям В и С. А может и не столкнуться… Иными словами, соединяя две доли водорода с долей кислорода, мы получаем то воду, то гелий, то стрекозу. Порой все вместе. Порой одну воду. Систему проследить невозможно, недавно мы перешли к экспериментам нового вида — запас энергии, безрезультатно расходуемый при попытке совершить гиперпрыжок за пределы Ойкумены, непрерывно пополняется с помощью энергетических волноводов. Первый эксперимент этого типа проводил вчера присутствующий здесь командор Панарин.
— Результаты? — Каратыгин, не перебирая взглядом лица, посмотрел на Панарина — видимо, вычислил его сразу, знал, как выглядят командорские знаки различия.
— Мы получили новую порцию стрекоз, которые дышат гелием, — сказал Панарин не вставая. — И это уже не А-В-С — нужен целый алфавит…
— Благодарю, — сказал Каратыгин. — К чему же мы пришли? Мы столкнулись с новыми свойствами пространства и гиперпространства. Теоретической модели, которую можно было бы признать единственно верной, нет. Средств для передвижения в пространстве с новыми свойствами нет. Семилетние усилия результатов не дали. Существуют опасения, что старая методика несостоятельна, что — будем называть вещи своими именами — поиски семь лет велись не по той методике, то есть впустую. Кто-нибудь желает возразить?
— Я бы внес одно-единственное уточнение, — сказал Муромцев. — Средствами передвижения в пространстве с новыми, неизвестными нам свойствами могут быть только звездолеты. Это одна из аксиом.
— Звездолеты? Те, что оказались бессильны?
— Другие средства передвижения в пространстве нам неизвестны.
— Однако разве это означает, что их нет?
— Это бездоказательный спор.
— Верно, — согласился Каратыгин. — Теперь позвольте выступить с длинной речью мне. По роду занятий я не могу оперировать эмоциями — да и вы, такие же технари, не должны им следовать. Я понимаю — все мы мечтаем о Магеллановом Облаке и Туманности Андромеды. Мечта украшает жизнь. Но и о дне сегодняшнем никак нельзя забывать. Ни одна планета-колония — исключая Эльдорадо — ни один полигон Проекта не удовлетворяют своих энергетических потребностей за счет собственных мощностей. Энергию колониям — и особенно полигонам — дает Солнечная система. На нужды Внеземелья мы отдаем в среднем ежегодно двадцать восемь процентов годового производства энергии в Системе. Из этого количества пятьдесят девять процентов поглощают ваши полигоны, сплошь и рядом дублирующие работу друг друга, — потому дублирующих, что, согласно одной из девяти ваших теорий, за правильность которой никто поручиться не может, работы схожего профиля следует вести одновременно в нескольких точках Ойкумены. Цифры говорят сами за себя. А ведь система отдает вам то, в чем нуждается сама. Мы еще не овладели полностью энергией Солнца. Мы живем в мире, где энергию нельзя пока тратить бездумно абсолютно всем на абсолютно все. Отдавая вам энергию, мы неминуемо ущемляем другие проекты, не столь романтичные, но более животрепещущие, более насущные.
— Но ведь нельзя строить все на сиюминутности, — сказал Панарин.
— Мы и не строим, — сказал Каратыгин. — Мы финансируем даже более шаткие, чем ваш, проекты. Большое количество энергии выделяется ежегодно даже полигону «Телемак—Гамма» — весьма и весьма проблематичному проекту, ставящему целью создать установку, с помощью которой можно будет наблюдать прошлое.
— «Телемак-Гамма» не добился ровным счетом никаких успехов, — сказал Панарин. — А наши машины времени летают, пусть не далее десяти парсеков.
— А нужно ли пока больше? Я снова вернусь к цифрам. В системе обитают одиннадцать миллиардов человек, жизненного пространства и ресурсов хватит еще на столько же — не зря единственный опыт массовой колонизации, Эльдорадо, так и остался единственным опытом. Вне Системы живут около трехсот девяноста тысяч человек, из них триста пятьдесят тысяч — опять-таки на Эльдорадо, обеспечивающем себя всем необходимым. Остается около сорока тысяч. Одиннадцать миллиардов и сорок тысяч — как вам сопоставление? Строго говоря, Большой космос, куда вы пытаетесь прорваться, нам пока не нужен. Ойкумены, того, что мы в ней имеем, человечеству хватит на сотни лет. Такое уже случалось в истории человечества. Америку открыли за сотни лет до Колумба, но особенно она никому тогда не была нужна. Конечно, я не провожу аналогий, но ситуации чем-то схожи. Человечество не испытывает пока потребности стать галактической расой. Не зря, повторяю, опыт Эльдорадо остался экспериментом — волна массового интереса к переселению на другие планеты схлынула, Большой космос нужен на данной стадии развития лишь определенному проценту ученых да туристам. Над нашим обществом давно не властны исчезнувшие деньги, но их функции в какой-то мере выполняет энергия. Если сравнить человечество с семьей прошлого, вынужденной скрупулезно рассчитывать свой бюджет, то вы, простите, напоминаете мальчишек, то и дело клянчащих деньги на сласти и развлечения. А человечество пока вынуждено строго планировать энергетический бюджет.
— И что же вы намереваетесь предпринять? — спросил Муромцев.
— Вынести на совет Системы вопрос о всеобщем референдуме относительно Проекта «Икар». Я защищаю не узковедомственные интересы — я представляю не такую уж малую часть человечества, которая считает, что Проект следует значительно сократить.
— И вы прилетели благородно предупредить нас — «иду на вы»? — бросил Панарин.
— Как это принято в наше время. И еще — не настолько же вы «икароцентричны», чтобы забыть о том что работаете не для удовлетворения собственных мечтаний, а от имени и по поручению человечества? Я хочу, чтобы вы помнили — вашими работами распоряжается человечество, и сделаете вы то, что оно вам прикажет
— Собираетесь значительно урезать лимиты?
— Значительно. Оставить один полигон из девяти. И ждать, что со временем возникнут новые факторы, которые и выведут вас из тупика.
— Ждать…
— Да, ждать. Вы, конечно, скажете, что закрытие полигона Икс лишит возможности проверить теорию Альфа, а свертывание работ на Игреке повредит теории Бета. Что-то в этом роде (судя по лицу Муромцева, что-то в этом роде он и хотел сказать). Простите за резкость, но здесь собрались взрослые люди, специалисты. Сколько можно манить зыбкими надеждами и уповать на завтрашний день, на волшебника, который появится и выручит? Не слишком ли по-детски? Семь лет вы топчетесь на месте, почему же мы должны верить, что с завтрашнего утра все изменится? Возможно, вы ищете не там. И не так. Мы технари, вы и я, будем реалистами. До тех пор, пока не удастся удовлетворить всех без исключения, человечество вынуждено идти на определенные жертвы. Я выражаю интересы части экономистов, энергетиков, тех, кто занимается социальным планированием, части руководства Звездного флота — если говорить о специалистах. Если говорить просто о землянах, то количество тех, от чьего имени я выступаю, настолько велико, что дает нам право от имени тех, кто избирал нас в Совет Системы, ставить вопрос о референдуме. Но теперь у меня действительно все. Я готов на любую полемику, но с условием — опирайтесь на логику и факты, без эмоций и абстрактных высоких слов.
«Я ничего не скажу Снергу насчет фильма, — подумал Панарин. — Потому что ничего хорошего из этого не выйдет, действительно, в глазах многих и многих мы стали не более чем фанатичными пожирателями энергии, питающей очередной перпетуум-мобиле… а может, мы не кажемся оными, а являемся ими на деле? Нет! Гнать эту мысль, потому что за ней неминуемо придут другие, которые завершатся…»
— Я должен добавить, — сказал Каратыгин. — Академик Лобов вернулся к преподавательской работе. За четыре часа до старта моего корабля доктор Бакстер заявил репортерам Глобовидения, что покидает Проект «Икар».
Панарин почувствовал, что Марина коснулась пальцем его запястья — и еще раз, и еще. Он хотел обернуться к ней, но узнал в этих нажатиях азбуку Морзе, РО — знак вызова. Не глядя, нашел ее ладонь и большим пальцем просигналил ПР — «прием».
— С-л-е-д-у-ю-щ-и-м б-у-д-е-т Я-р-о-ш.
— Б-ы-т-ь т-а-к-о-г-о н-е м-о-ж-е-т, — ответил Панарин.
— Я с н-и-м г-о-в-о-р-и-л-а.
Панарин отдернул руку. Что ж, язвительность Яроша могла и не относиться к Каратыгину, а быть последней насмешкой над самим собой — те, кто уходит, любят порой представлять в ироническом свете свои долголетние усилия, это придает им решимости не передумать, ни о чем не жалеть, ни о чем. Ах, Витольд Янович… Значит, остаются только Муромцев, Берк и Терлецкий — но надолго ли и они? А что потом?
Он поднял голову, услышав стук отодвигаемых кресел. Каратыгина уже не было. Молчание стало тяжелым, как свинец, мучительным, как фотография ушедшей навсегда женщины. Люди тихо выходили с углубленно-озабоченным видом, словно торопились куда-то. Панарин догнал Яроша, тронул за тонкий локоть:
— Витольд Янович…
Прежде чем Ярош обернулся, прошло секунды на три больше, чем необходимо человеку, чтобы ощутить прикосновение и понять, что обращаются к тебе. Панарин вдруг вспомнил, что Ярош очень стар. Раньше этого не ощущалось — когда профессор работал на большом вычислителе, деловито суетясь у занимающих две стены пультов, как выкованный из железа гном, азартно спорил на всевозможных дискуссиях, что устраивала молодежь по поводу и без повода, и даже танцевал вечерами в «Приюте гиперборейцев».