Страница:
Его собеседник поддакивал, временами робко и безуспешно пытаясь освободиться. Снерг улыбнулся и прошел мимо — Барсукова в театральных кругах, в общем, не принимали всерьез.
Обход острова Буяна Снерг начал с широкой застекленной веранды, игравшей здесь роль картинной галереи, где и завсегдатаи, и новички могли выставлять новые работы. Он остановился перед большой стереокартиной, прочитал на табличке: «Анатолий Пчелкин. Смерть разведчика».
Унылая буро-желтая равнина неизвестной планеты и разбитый гравилет посередине — сила удара была такова, что металл расплавился, потек и застыл гроздьями голубых шариков. Прозрачный колпак разлетелся. Среди зубчатых осколков, рассеченных ветвистыми трещинами, среди зыбких лент дыма сидел, откинувшись на спинку кресла, мертвый пилот в темно-фиолетовом скафандре Дальней разведки. Руки на рычагах — он до последнего мига пытался что-то сделать, сумел не рухнуть камнем из-за облаков, но спастись все же не смог. Жесткий скафандр не дал телу обмякнуть, расслабиться, и звездолетчик, несмотря на окровавленное лицо, мог показаться лишь потерявшим сознание, если бы не следы вспоровшего равнину удара — ясно, что уцелеть человеку после такого удара невозможно. И застывшие глаза в рамке острых полосок разбитого стекла гермошлема. И все же, несмотря на всю печаль картины, было ясно — пилот погиб, но не был побежден.
Но ассоциации мысли перескочили на катастрофу «Асмодея», корабля Проекта — он тогда снимал фильм о полигоне Эвридики. Панарину тогда рассадило лицо, Снерг потерял два зуба, всех здорово помяло, но Панарин спас «черный ящик», а он — свои камеры, и физики получили интересные данные, а уникальные кадры уцелели. С Панарина мысли перепрыгнули на череду неудач и потерь Проекта «Икар», и Снерг помрачнел — все, о чем он снимал фильмы, становилось как бы и его делом, он радовался удачам, его огорчали провалы. К тому же проект обещал многое как Снергу-землянину, воспитанному на мечте о дальних звездах, так и Снергу-журналисту — границы мира, в котором он работал для зрителей Глобовидения, должны были расшириться в миллионы раз. И то, что Проект топчется на месте, он воспринимал болезненнее многих других — он бывал на Эвридике, получил значок за участие в трех рабочих полетах, не понаслышке знал, как выглядит очередная неудача, какие лица бывают потом у пилотов и тех, кто ждет на земле, как они избегают смотреть друг другу в глаза — пилотам кажется, что они не сумели сделать всего, а ученые знают, что ничего не могут понять в происходящем…
— Здравствуйте, Станислав Сергеевич.
Снерг обернулся. В двери, почти заполняя собою узенький проем, стоял Каратыгин, огромный, сам, казалось, излучавший энергию. Знакомы они были, но не тесно — у каждого известного журналиста и каждого крупного администратора таких знакомых масса.
— Здравствуйте, — сказал Снерг. — И вы посещаете сей уединенный уголок? Хотя, я догадываюсь, почему. Вы, кажется, интересуетесь живописью?
— И даже сам пробую. Так, малярство. Комплекс неполноценности технаря, — признался Каратыгин с чуточку наигранным самоуничижением. — А кроме того, это — идеальная нейтральная территория, где мы с вами можем встретиться как частные лица.
— Вот уж не думал о таком назначении Буяна… — проворчал Снерг. — Но понятие «нейтральная территория» в классическом значении означает место, разделяющее позиции врагов. А разве мы с вами враги? — спросил он с хорошо отыгранной долей наивности.
— Если не враги, тем лучше, — Каратыгин точно скопировал деланное простодушие Снерга. — Пойдемте, съедим по шашлычку? У меня, кстати, имеется к нему добавление. — (Он, подмигнув, показал стеклянную фляжку, усыпанную накладными медальонами.) «Гасконь», пятнадцать лет выдержки. Правда, коньяк — не в традициях шашлыка, но мы с вами не историки кулинарии.
— Пойдемте, — сказал Снерг.
Они сели у кострища. Снерг взял у киберповара две палочки и покачивал ими в воздухе, остужая. Каратыгин отвинтил стеклянный колпачок, оказавшийся двумя стаканчиками — один в другом, — наполнил их и поднес к углям. Коньяк заискрился дрожащими отблесками, крупное лицо Каратыгина, лицо пирата елизаветинских времен, чей корабль не умел давать задний ход, было покойным и отражало лишь удовлетворение предстоящими нехитрыми житейскими радостями, не изменившимися со времен фараонов.
«И это наверняка маска», — подумал Снерг, — слишком велики ставки, большая игра впереди. Вполне возможно, что он прилетел сюда всего лишь посмотреть картины, но забыть о делах не может, весь он в них…»
— Я летал на Эвридику, — сказал Каратыгин.
— Вот как? — вежливо спросил Снерг.
— Да.
— Значит, решили все же поднять вопрос в Совете Системы?
— Да. А вы о моем вояже слышали?
— Откуда?
— В самом деле?
— Я никогда никому не давал поводов обвинить меня во лжи, — резко и холодно сказал Снерг.
— Извините, пожалуйста. С языка сорвалось. Так… Но я уверен, они вам обязательно позвонят. У вас ведь друзья на Эвридике, вы там снимали когда-то, верно? Да, со мной туда летала Марина Банишевская…
— Понятно, — сказал Снерг. — И вы меня вычислили, как контрфигуру в предстоящей битве? Логично… Мне никто пока не звонил с Эвридики. Но если позвонят… Я догадываюсь, зачем туда вылетела Банишевская, и скрывать не стану — за контрфильмом дело не станет. Дело, как вы понимаете, не в моих друзьях на Эвридике. Я полностью на стороне Проекта.
— Даже зная положение дел?
— Да, — сказал Снерг. — Есть и другой аспект — я был с ними, когда обстановку еще не именовали полным провалом, как же мне бросить их теперь?
— Вам не кажется, что вы чересчур поддаетесь эмоциям, Станислав?
— Нет, — сказал Снерг. — У меня хватило времени, чтобы трезво все обдумать. А ваши аргументы я знаю заранее — приходилось беседовать с вашими единомышленниками.
Каратыгин задумчиво смотрел на багровые угли, покрытые нежными чешуйками пепла.
— Не думайте, пожалуйста, что я оцениваю ситуацию исключительно с бесстрастностью робота, — сказал он. — Противника всегда нужно уметь понимать. И стараться, чтобы не были бранными словами ни «технарь», ни «эмпирик». И я искренне хочу понять вас — таких, как вы. Пока я не понял. Я не стесняюсь признаться, что почти не умею при решении деловых вопросов оперировать… чувствами, если можно так выразиться. Я оперирую логикой и рационализмом — это тоже ни в коем случае не бранные слова. Вы же — эмпирик. Но нам просто необходимо понять друг друга… Мне нужны звезды. Вам тоже. Я верю в будущую галактическую экспансию и в то, что в будущем людям моей профессии придется решать гораздо более сложные и интересные задачи — овладение энергией звезд, астроинженерия. Круг ваших интересов тоже неизмеримо расширится. Но что, если мы с вами не доживем? Грубо говоря, мне хватит дела до конца жизни и при сохранении статус-кво. Вам тоже.
Он замолчал. Снерг зубами снял с шампура кусочек мяса, стал медленно жевать — чтобы иметь возможность обдумать ответ. Очень трудно рассуждать о глобальных проблемах вот так, без подготовки, без настроя — даже если ты не единожды думал и спорил о том, что принято называть глобальными проблемами, нужно еще суметь облечь все в подходящие слова — без демагогии, без фальши и ложной красивости.
«Мы тоже оперируем логикой и рационализмом, — подумал он, — только логика у нас другая, и рационализм на ином основан…»
— Технарь и эмпирик… — сказал Снерг. — Конечно, я мог бы демагогически сослаться на хрестоматийные факты. Напомнить, что ракетный двигатель, сверхпроводимость и лазер были «открыты» вовсе не технарями — писателями, то есть эмпириками, согласно вашей классификации. Вы нашли бы на моем месте достаточно аргументов, чтобы продолжать в подобном духе… Но речь о другом. Хотя бы о том, что лазер, радар и многое другое были созданы людьми вашей профессии со значительным запозданием. Они могли бы появиться значительно раньше — по мнению ваших же коллег. Почему же запоздали? Почему ученые порой допускали поразительные ошибки в оценке сроков практического применения открытия, а писатели порой предсказывали даты с точностью до года? По-моему, у вас, у таких, как вы, есть все для того, чтобы быть мастерами своего дела — ум, знания, дерзость. Но это не та дерзость.
— Теперь вы заставляете меня повторять хрестоматийные истины, — сказал Каратыгин. — Напоминать, какое важное место в нашей работе занимает фантазия и раскованность воображения.
— Я это знаю, — сказал Снерг. — Но, повторяю, есть фантазия и фантазия. Дерзость и дерзость. Я не могу подобрать термина, может быть, его и не существует — еще никто не сумел вразумительно объяснить, что же такое любовь, вдохновение, интуиция. Но это не дает вам перевеса — попробуйте-ка объяснить мне, что такое электрический ток или гиперпространство, — не прибегать к строчкам из учебников, а описать зримо, как радугу, снег, прибой, дождь… Я знаю одно — нельзя останавливаться. Нельзя переводить все на логику компьютеров. Вы можете облечь свои законы в строгие формулы. Мы — далеко не всегда. Но мир не может руководствоваться только вашими законами — без наших ему тоже не обойтись.
Они молчали долго. Играла музыка. К костру подходили за шашлыками, здоровались, кое-кто пытался увлечь их к музыке и веселью. Они вежливо отшучивались и обещали присоединиться попозже.
— Ну что же, — сказал Каратыгин. — Попытаемся понять и не понять друг друга… Признаться, почти все, что вы говорили, я уже слышал. Любопытно получается, вы не находите? Я не могу дать зримое описание электротока, вы — интуиции, выходит, мы оперируем схожими категориями?
— Да, — сказал Снерг. — Что ж, в конечном итоге все решат не мои или Банишевской труды и не ваша логика вкупе с рационализмом… Но не верится мне, что человечество отвернется от звезд…
— Господи, звезды… Не считайте меня узколобым консерватором, но тогда я не понимаю, зачем нам звезды? Вернее, не рано ли? К чему были бы современникам Уатта дискуссии о проблемах овладения энергией атома? Всему свое время. — Он наполнил стаканчики. — Не исключено: такое настроение оттого, что Ойкумена оказалась бедноватой по части сюрпризов, никаких мыслящих океанов и разумных кристаллов мы не нашли. Вообще ничего сногсшибательного не встретили. Сколько-то видов экзотических инопланетных животных — это не очень поражает воображение, вы согласны? Фантастика приучила нас и не к тому… И не так уж нам интересно, что в полуобжитой Ойкумене происходит. И не так уж мы туда рвемся. Возьмем хотя бы Эльдорадо — отличная землеподобная планета, первый опыт устройства крупной колонии. Вы молоды, а я-то помню, как рвалась туда молодежь, и не только молодежь. И что же? Три города, триста пятьдесят тысяч человек, но что-то туда больше не рвутся, и ваше Глобовидение уделяет Эльдорадо пять минут в неделю…
— Может быть, так и надо? — спросил Снерг. — Вам не приходило в голову, что это — порог? Что мы стоим перед очередной ступенькой? Нет, мы не выработали всех ресурсов этой ступеньки, нынешней, но не означают ли наши… да, некоторые разочарования, терзания, недоуменные вопросы, споры, что близится новый виток спирали? Что мы интуитивно чувствуем его приближение? Я в это верю.
— Ну, а я не вижу признаков приближения вашего очередного витка. Энергетическими ресурсами Солнца мы не овладели полностью. Новых кораблей нет. Потребности отправиться на колонизацию Ойкумены большая часть человечества не испытывает.
— Вы снова о чисто технических проблемах, — сказал Снерг.
— Но чего же вы ждете?
— Не знаю, — признался Снерг. — Впечатление такое, будто что-то назревает, угадать бы, что… Знаете, как это бывает перед грозой?
«Все-таки препоганая ситуация, — подумал он. — Два человека, не сказать, чтобы глупые или ограниченные, не могут понять друг друга, не говоря уже о том, чтобы кто-то кого-то переубедил, — мыслят в разных плоскостях, верят в разное, оперируют разными понятиями и критериями, и каждый на свой лад желает добра человечеству — что, в свою очередь, заставляет еще решительнее расходиться во мнениях, взглядах на будущее. Как же мы в таком случае с андромедянами-то договоримся, если друг друга понять не можем? Или не хотим?»
— Кстати, об Эльдорадо, — сказал Каратыгин тоном, показывающим, что время спора отошло (если вообще был спор). — Сюда привезли картины с какого-то их местного вернисажа, и идет вокруг них спор.
— Они здесь?
— Да. Странные какие-то картины.
— Ну, странного на острове Буяне хватает, — сказал Снерг. — И как скоро вы собираетесь внести предложение о Референдуме?
— Недели через три, как только уйду в отпуск. Вы вполне успеете за это время подготовить убедительный фильм, — сказал Каратыгин без тени иронии, просто как человек, уверенный в своих силах.
— А если за это время «икарийцы» добьются успеха?
— Вы же это просто из желания подпустить детскую, простите, шпильку, говорите.
— Быть может, — сказал Снерг. — В давние времена, рассказывают, детский пальчик, заткнувший дыру в плотине, спас едва ли не целую страну…
— О давних временах многое рассказывают, — Каратыгин пружинисто встал. — Простите, дела, дела и дела. Через час у меня совещание. До свиданья.
— До свиданья, — сказал Снерг.
Он задумчиво проводил взглядом массивную фигуру Каратыгина. Интересно, как бы Каратыгин повел себя при «громе с ясного неба» — сиречь успехе «икарийцев»? Человек действует, руководствуясь определенной системой ценностей, опираясь на определенный комплекс знаний, его действия и поведение, в общем, нетрудно предсказать. Но, предположим, в жизнь внезапно вторгается нечто, нечто, изменяющее комплекс знаний, систему ценностей, представлений и критериев — как поведет себя тогда объект наблюдения? Скорее всего, именно тогда начнут с пулеметной частотой вспыхивать табло «Непредсказуемо», «Не прогнозируется». Наверняка…
«Ну, а ты-то, ты сам, — спросил себя Снерг. — Ты вырос в определенную эпоху, при тебе человечество еще не перешагнуло на следующую ступеньку, так можно ли прогнозировать собственное поведение в момент, когда грянет гром с ясного неба?»
Но вряд ли стоит над этим задумываться — ведь не будет огненных небесных значений, откровений в грозе и буре, звезды не сдвинутся с мест, и земля не встанет дыбом, не зря повелось исстари — те, кто своими глазами наблюдают исторические события, весьма часто не могут оценить их во всем величии. Это — привилегия потомков… и участников событий. А можно ли считать тебя участником событий? Безусловно. В подготовке Референдума тебе отведена роль не главного героя, но и не статиста «без речей», а уж Референдум, определяющий на ближайшие годы планы космической экспансии человечества, никак не отнести к малозначительным событиям.
Откуда же тогда это ощущение недовольства собой? Тебе нет еще тридцати, у тебя есть работа и ты ее любишь, добился уже многого, у тебя есть Алена, ты ее любишь, и она тебя любит, у тебя есть друзья, интересные встречи, и ты небесполезен для людей. Что же тогда? Создалось впечатление, что с Тимкой Панариным — что-то схожее, и не с одним Тимкой — что же с вами в таком случае происходит, молодые люди благополучного сто четвертого года? Что остается недосказанным?
— Станислав Сергеевич?
— Он самый, — сказал Снерг.
Молодой человек спортивного склада присел рядом с ним на траву несколько скованно и неуверенно, словно вообще не привык иметь дела с природой даже в такой ее полуцивилизованной ипостаси, как дача в тайге не так уж далеко от города. Это сказало Снергу многое, он хорошо знал таких — мышечный тонус поддерживают спортзалы, отпускные дороги пролегают по городам, славящимся памятниками архитектуры и изощренной туристской индустрией, не позволявшей клиенту и пальцем шевельнуть. Они не отходят и ста метров от станции монорельса, городской видеофонной сети и телестен. Обыкновенная тайга для них — все равно что другая планета. Урбанизированные на молекулярном уровне братцы-земляне. Снерг не испытывал к ним ни жалости, ни превосходства — просто сам он жил иначе.
— Простите, что побеспокоил, Станислав Сергеевич, но у меня к вам дело. Я знаю, что здесь не принято говорить о делах…
— Вообще-то да, — сказал Снерг. — От дел здесь отдыхают.
— Меня извиняют два обстоятельства. Во-первых, я в течение недели безуспешно пытался разыскать вас по месту работы или жительства — вы находились за пределами континента, прибыв же в Сибирь, исчезли. Во-вторых, льщу себя надеждой, что мое предложение окажется для вас небезынтересным и послужит к вящей пользе сторон.
Что-то в его интонации и обкатанных, как галька, текучих фразах заставило приглядеться к нему повнимательнее. Что Снерг и сделал. Длинные волосы и борода были свойственны модам многих эпох, и нынешний век не составлял исключения, но во все века существовали свои отличия. Так и здесь — прическа незнакомца веку не соответствовала, то ли выглядела театральным париком, то ли принадлежала человеку, вынужденному считаться с зависящими не от него правилами, а ими могли быть только…
— Простите, с кем имею честь?
— Дмитрий Никитич Драгомиров, священник.
— Так, — сказал Снерг. — Значит, вас можно называть отцом Дмитрием?
— Естественно, если это не вызывает у вас неловкости — мы практически ровесники.
Снергу как раз было немного неловко. Церковниками он, как большинство людей, не интересовался, просто-напросто не вспоминал о них, а если и вспоминал, они вызывали те же чувства, что и гвардейцы в старинных мундирах у королевских дворцов — любопытное удивление, как и короли, немногие короли, сохранившиеся на планете, церковь существовала только потому, что не было особой необходимости ее упразднять — никому она не мешала, влияние за последние сто лет потеряла окончательно. Словом, пользы от нее не было никакой, но и вреда тоже. Ходили разговоры, правда, что церковь давно уже пытается, используя последние достижения науки, научно доказать существование господа бога, но, во-первых, этим она безуспешно занималась третью сотню лет, а во-вторых, жаль было тратить время на то, чтобы заниматься ею из чистой любознательности. Репортажи о королевских домах, Ватикане и храмах Востока, проникнутые откровенным юношеским любопытством, делали и до сих пор начинающие журналисты, еще не переболевшие удивлением перед анахронизмами, но те, кто имел уже кое-какой стаж и опыт, считали такое для себя несолидным. Так что церковники мирно существовали себе где-то, едва ли не в параллельном пространстве, никого они не заботили и сами, судя по всему, не считали нужным менять систему сложившихся отношений. И Снерг не представлял себе, что говорить и как держаться, однако надеялся на наработанную журналистскую хватку и умение общаться с самыми разными людьми.
— Кое-кого, надо сказать, откровенно забавляет возможность обращаться к нам согласно нашим традициям, — сказал Драгомиров. — Но если даже в основе лежат такие чувства, нас это никоим образом не оскорбляет.
— Итак, отец Дмитрий, — сказал Снерг. Поискал в памяти подходящие архаизмы и взял с земли оставленную Каратыгиным бутылочку коньяка — там еще оставалась половина. — Не угодно ли? Его, как говорится, и монахи приемлют.
— Благодарствуйте, — отец Дмитрий принял стаканчик. — Станислав Сергеевич, я — не священник при храме. Диссертацию я защитил по вопросам, касающимся возможных точек соприкосновения современной церкви и современной науки.
— Это, мне кажется, не новая тема?
— Отчасти, поскольку в науке происходят регулярные качественные изменения. В настоящее время мне оказали честь, назначив руководителем Минусинского центра, где мы в меру своих скромных усилий пытаемся доказать существование господа, пользуясь данными, имеющимися у современной науки. Вы, должно быть, слышали о нас?
— Немножко, поскольку это мой родной город.
Драгомиров улыбнулся:
— В какой-то мере мы берем реванш. Вы достаточно долго и упорно использовали наши священные книги, пытаясь интерпретировать отдельные тексты как упоминания о инопланетных звездолетах, працивилизациях. Писатели-фантасты и астроархеологи особенно в сем многогрешны… И вы, я думаю, не станете испытывать неудовольствия оттого, что роли некоторым образом переменились?
— Ради бога, сколько угодно, — сказал Снерг.
— Вот именно — ради бога…
— Это даже интересно, — сказал Снерг.
— Нам тоже весьма интересно наблюдать за астроархеологами, — заверил отец Дмитрий. — Но ваш интерес к нашей работе, спорадический интерес, согласитесь, выхода на массовую аудиторию не получает. Меж тем мы именно хотели познакомить с нашей работой возможно большее количество людей. Им, несомненно, будет интересно.
— Вполне вероятно, — сказал Снерг.
— Потому мы и решили обратиться к вам — вы не только известный журналист, но, что гораздо важнее, редактор программы — «Т — значит тайна». Весьма популярной среди зрителей Глобовидения программы.
— Вы абсолютно правы, — сказал Снерг. — Вы хотите, чтобы я посетил ваш центр?
— Мы весьма желали бы этого, дальнейшее зависит от того, какое впечатление на вас произведет то, что вы у нас узнаете — либо займетесь этим сами, либо поручите кому-то другому.
— Простите, но может оказаться так, что…
— Я надеюсь, мы вас заинтересуем, — сказал Драгомиров. — Право, у нас есть чем заинтересовать даже такого искушенного человека, как вы. И не в последнюю очередь потому, что это — необычно…
Снерг никогда не возводил чопорность в идеал.
— Вот именно — необычно, — сказал он. — Оттого до сих пор находятся люди, которые идут к вам венчаться. Это так необычно…
— Не буду с вами спорить. И все же стоит избегать однозначных толкований. Мы с моей невестой шли к венцу отнюдь не из любви к экзотике.
— Да, конечно, — сказал Снерг. — Я понимаю.
— Временами меня удручает позиция иных деятелей искусства. Взять хотя бы… помните эту кинокомедию? Ту, где современный священник шарахался на пляже от девушек в купальниках, крестился на видеофон и считал гиперпространство преддверием ада. Это несерьезно, глупо и убого и в конечном счете компрометирует вас самих.
— Не спорю, — сказал Снерг. — Однако вам не кажется, что многое и многое из вашей истории дает все же повод? Или может создать определенное устойчивое впечатление.
— Но разве у науки не было флогистона, плоской Земли, самозарождения мух из грязи — своего «многого и многого»? Позвольте уж и мне быть откровенным? Мне кажется, что в основе вашего добродушия лежит благодушное сознание того, что мы перестали быть для вас серьезным противником? Так, чудаки…
— Вас это обижает? — спросил Снерг.
— Скорее, огорчает. Мы не капитулировали, Станислав Сергеевич. Мы далеко ушли от времен «испанского сапога» и костров и не жалеем об этом, инквизиция забыла наш главный постулат — убеждение — и принесла нам самим немало вреда. Мы хотим убедить. Для этого нам приходится быть учеными, экспериментаторами. Верить не потому, что это нелепо, а потому, что это логично и подтверждено фактами. Таким девизом мы давно уже руководствуемся. И я хочу верить, что к нашей работе вы подойдете без предубеждения.
— Я постараюсь, — пообещал Снерг.
— Какие сроки были бы для вас наиболее приемлемыми?
— Да хотя бы завтра, — сказал Снерг. — Я отдыхаю.
— Значит, можно ожидать вас завтра?
— Да.
— Благодарю вас. До встречи.
«Гора вприпрыжку рысит к Магомету, — подумал Снерг, оставшись в одиночестве. — Зашевелились. Оживились. С чего бы вдруг? Сей отец Дмитрий нанес визит и сделал приглашение с санкции вышестоящего руководства, или нет? Плохо мы их знаем все же… Ну и бог с ними, завершил свои размышления Снерг, поднимаясь, — а я пойду посмотрю картины с Эльдорадо, и не верую я, Васенька, ни в сон, ни в чох… Правда, в сны-то как раз и приходится верить после всего случившегося… Стоп!»
Снерг даже остановился. С одной стороны, случай с пассажирами «Картахены» как раз и мог стать отправной точкой будущего фильма в противовес тому, что готовит сейчас на Эвридике кошка, которая гуляет сама по себе — Марина Банишевская. С другой стороны, для Каратыгина и компании «картахенский инцидент» мог послужить козырем в их игре, поводом поднять шум вокруг новых, неизвестных доселе опасностей, козырь, служивший бы прежней цели — посадить на голодный паек Проект «Икар». Цель у них остается прежней, а аргументов, которые неминуемо произведут впечатление, прибавится. Это уже не отвлеченные разговоры о том, пора или нет человечеству превращаться в галактическую расу, — это конкретная опасность, подстерегающая пассажиров межпланетных рейсов, и то, что историки окажутся на нашей стороне (не все, ох, не все…), ничего не изменит. «Сегодня преодолевающие гиперпространство люди видят во сне прошлое, а завтра, глядишь, они и вовсе начнут проваливаться в прошлое», — так может сказать любой наш противник, и возразить ему нечего. Так что о случае с «Картахеной» следует пока помалкивать…
Обход острова Буяна Снерг начал с широкой застекленной веранды, игравшей здесь роль картинной галереи, где и завсегдатаи, и новички могли выставлять новые работы. Он остановился перед большой стереокартиной, прочитал на табличке: «Анатолий Пчелкин. Смерть разведчика».
Унылая буро-желтая равнина неизвестной планеты и разбитый гравилет посередине — сила удара была такова, что металл расплавился, потек и застыл гроздьями голубых шариков. Прозрачный колпак разлетелся. Среди зубчатых осколков, рассеченных ветвистыми трещинами, среди зыбких лент дыма сидел, откинувшись на спинку кресла, мертвый пилот в темно-фиолетовом скафандре Дальней разведки. Руки на рычагах — он до последнего мига пытался что-то сделать, сумел не рухнуть камнем из-за облаков, но спастись все же не смог. Жесткий скафандр не дал телу обмякнуть, расслабиться, и звездолетчик, несмотря на окровавленное лицо, мог показаться лишь потерявшим сознание, если бы не следы вспоровшего равнину удара — ясно, что уцелеть человеку после такого удара невозможно. И застывшие глаза в рамке острых полосок разбитого стекла гермошлема. И все же, несмотря на всю печаль картины, было ясно — пилот погиб, но не был побежден.
Но ассоциации мысли перескочили на катастрофу «Асмодея», корабля Проекта — он тогда снимал фильм о полигоне Эвридики. Панарину тогда рассадило лицо, Снерг потерял два зуба, всех здорово помяло, но Панарин спас «черный ящик», а он — свои камеры, и физики получили интересные данные, а уникальные кадры уцелели. С Панарина мысли перепрыгнули на череду неудач и потерь Проекта «Икар», и Снерг помрачнел — все, о чем он снимал фильмы, становилось как бы и его делом, он радовался удачам, его огорчали провалы. К тому же проект обещал многое как Снергу-землянину, воспитанному на мечте о дальних звездах, так и Снергу-журналисту — границы мира, в котором он работал для зрителей Глобовидения, должны были расшириться в миллионы раз. И то, что Проект топчется на месте, он воспринимал болезненнее многих других — он бывал на Эвридике, получил значок за участие в трех рабочих полетах, не понаслышке знал, как выглядит очередная неудача, какие лица бывают потом у пилотов и тех, кто ждет на земле, как они избегают смотреть друг другу в глаза — пилотам кажется, что они не сумели сделать всего, а ученые знают, что ничего не могут понять в происходящем…
— Здравствуйте, Станислав Сергеевич.
Снерг обернулся. В двери, почти заполняя собою узенький проем, стоял Каратыгин, огромный, сам, казалось, излучавший энергию. Знакомы они были, но не тесно — у каждого известного журналиста и каждого крупного администратора таких знакомых масса.
— Здравствуйте, — сказал Снерг. — И вы посещаете сей уединенный уголок? Хотя, я догадываюсь, почему. Вы, кажется, интересуетесь живописью?
— И даже сам пробую. Так, малярство. Комплекс неполноценности технаря, — признался Каратыгин с чуточку наигранным самоуничижением. — А кроме того, это — идеальная нейтральная территория, где мы с вами можем встретиться как частные лица.
— Вот уж не думал о таком назначении Буяна… — проворчал Снерг. — Но понятие «нейтральная территория» в классическом значении означает место, разделяющее позиции врагов. А разве мы с вами враги? — спросил он с хорошо отыгранной долей наивности.
— Если не враги, тем лучше, — Каратыгин точно скопировал деланное простодушие Снерга. — Пойдемте, съедим по шашлычку? У меня, кстати, имеется к нему добавление. — (Он, подмигнув, показал стеклянную фляжку, усыпанную накладными медальонами.) «Гасконь», пятнадцать лет выдержки. Правда, коньяк — не в традициях шашлыка, но мы с вами не историки кулинарии.
— Пойдемте, — сказал Снерг.
Они сели у кострища. Снерг взял у киберповара две палочки и покачивал ими в воздухе, остужая. Каратыгин отвинтил стеклянный колпачок, оказавшийся двумя стаканчиками — один в другом, — наполнил их и поднес к углям. Коньяк заискрился дрожащими отблесками, крупное лицо Каратыгина, лицо пирата елизаветинских времен, чей корабль не умел давать задний ход, было покойным и отражало лишь удовлетворение предстоящими нехитрыми житейскими радостями, не изменившимися со времен фараонов.
«И это наверняка маска», — подумал Снерг, — слишком велики ставки, большая игра впереди. Вполне возможно, что он прилетел сюда всего лишь посмотреть картины, но забыть о делах не может, весь он в них…»
— Я летал на Эвридику, — сказал Каратыгин.
— Вот как? — вежливо спросил Снерг.
— Да.
— Значит, решили все же поднять вопрос в Совете Системы?
— Да. А вы о моем вояже слышали?
— Откуда?
— В самом деле?
— Я никогда никому не давал поводов обвинить меня во лжи, — резко и холодно сказал Снерг.
— Извините, пожалуйста. С языка сорвалось. Так… Но я уверен, они вам обязательно позвонят. У вас ведь друзья на Эвридике, вы там снимали когда-то, верно? Да, со мной туда летала Марина Банишевская…
— Понятно, — сказал Снерг. — И вы меня вычислили, как контрфигуру в предстоящей битве? Логично… Мне никто пока не звонил с Эвридики. Но если позвонят… Я догадываюсь, зачем туда вылетела Банишевская, и скрывать не стану — за контрфильмом дело не станет. Дело, как вы понимаете, не в моих друзьях на Эвридике. Я полностью на стороне Проекта.
— Даже зная положение дел?
— Да, — сказал Снерг. — Есть и другой аспект — я был с ними, когда обстановку еще не именовали полным провалом, как же мне бросить их теперь?
— Вам не кажется, что вы чересчур поддаетесь эмоциям, Станислав?
— Нет, — сказал Снерг. — У меня хватило времени, чтобы трезво все обдумать. А ваши аргументы я знаю заранее — приходилось беседовать с вашими единомышленниками.
Каратыгин задумчиво смотрел на багровые угли, покрытые нежными чешуйками пепла.
— Не думайте, пожалуйста, что я оцениваю ситуацию исключительно с бесстрастностью робота, — сказал он. — Противника всегда нужно уметь понимать. И стараться, чтобы не были бранными словами ни «технарь», ни «эмпирик». И я искренне хочу понять вас — таких, как вы. Пока я не понял. Я не стесняюсь признаться, что почти не умею при решении деловых вопросов оперировать… чувствами, если можно так выразиться. Я оперирую логикой и рационализмом — это тоже ни в коем случае не бранные слова. Вы же — эмпирик. Но нам просто необходимо понять друг друга… Мне нужны звезды. Вам тоже. Я верю в будущую галактическую экспансию и в то, что в будущем людям моей профессии придется решать гораздо более сложные и интересные задачи — овладение энергией звезд, астроинженерия. Круг ваших интересов тоже неизмеримо расширится. Но что, если мы с вами не доживем? Грубо говоря, мне хватит дела до конца жизни и при сохранении статус-кво. Вам тоже.
Он замолчал. Снерг зубами снял с шампура кусочек мяса, стал медленно жевать — чтобы иметь возможность обдумать ответ. Очень трудно рассуждать о глобальных проблемах вот так, без подготовки, без настроя — даже если ты не единожды думал и спорил о том, что принято называть глобальными проблемами, нужно еще суметь облечь все в подходящие слова — без демагогии, без фальши и ложной красивости.
«Мы тоже оперируем логикой и рационализмом, — подумал он, — только логика у нас другая, и рационализм на ином основан…»
— Технарь и эмпирик… — сказал Снерг. — Конечно, я мог бы демагогически сослаться на хрестоматийные факты. Напомнить, что ракетный двигатель, сверхпроводимость и лазер были «открыты» вовсе не технарями — писателями, то есть эмпириками, согласно вашей классификации. Вы нашли бы на моем месте достаточно аргументов, чтобы продолжать в подобном духе… Но речь о другом. Хотя бы о том, что лазер, радар и многое другое были созданы людьми вашей профессии со значительным запозданием. Они могли бы появиться значительно раньше — по мнению ваших же коллег. Почему же запоздали? Почему ученые порой допускали поразительные ошибки в оценке сроков практического применения открытия, а писатели порой предсказывали даты с точностью до года? По-моему, у вас, у таких, как вы, есть все для того, чтобы быть мастерами своего дела — ум, знания, дерзость. Но это не та дерзость.
— Теперь вы заставляете меня повторять хрестоматийные истины, — сказал Каратыгин. — Напоминать, какое важное место в нашей работе занимает фантазия и раскованность воображения.
— Я это знаю, — сказал Снерг. — Но, повторяю, есть фантазия и фантазия. Дерзость и дерзость. Я не могу подобрать термина, может быть, его и не существует — еще никто не сумел вразумительно объяснить, что же такое любовь, вдохновение, интуиция. Но это не дает вам перевеса — попробуйте-ка объяснить мне, что такое электрический ток или гиперпространство, — не прибегать к строчкам из учебников, а описать зримо, как радугу, снег, прибой, дождь… Я знаю одно — нельзя останавливаться. Нельзя переводить все на логику компьютеров. Вы можете облечь свои законы в строгие формулы. Мы — далеко не всегда. Но мир не может руководствоваться только вашими законами — без наших ему тоже не обойтись.
Они молчали долго. Играла музыка. К костру подходили за шашлыками, здоровались, кое-кто пытался увлечь их к музыке и веселью. Они вежливо отшучивались и обещали присоединиться попозже.
— Ну что же, — сказал Каратыгин. — Попытаемся понять и не понять друг друга… Признаться, почти все, что вы говорили, я уже слышал. Любопытно получается, вы не находите? Я не могу дать зримое описание электротока, вы — интуиции, выходит, мы оперируем схожими категориями?
— Да, — сказал Снерг. — Что ж, в конечном итоге все решат не мои или Банишевской труды и не ваша логика вкупе с рационализмом… Но не верится мне, что человечество отвернется от звезд…
— Господи, звезды… Не считайте меня узколобым консерватором, но тогда я не понимаю, зачем нам звезды? Вернее, не рано ли? К чему были бы современникам Уатта дискуссии о проблемах овладения энергией атома? Всему свое время. — Он наполнил стаканчики. — Не исключено: такое настроение оттого, что Ойкумена оказалась бедноватой по части сюрпризов, никаких мыслящих океанов и разумных кристаллов мы не нашли. Вообще ничего сногсшибательного не встретили. Сколько-то видов экзотических инопланетных животных — это не очень поражает воображение, вы согласны? Фантастика приучила нас и не к тому… И не так уж нам интересно, что в полуобжитой Ойкумене происходит. И не так уж мы туда рвемся. Возьмем хотя бы Эльдорадо — отличная землеподобная планета, первый опыт устройства крупной колонии. Вы молоды, а я-то помню, как рвалась туда молодежь, и не только молодежь. И что же? Три города, триста пятьдесят тысяч человек, но что-то туда больше не рвутся, и ваше Глобовидение уделяет Эльдорадо пять минут в неделю…
— Может быть, так и надо? — спросил Снерг. — Вам не приходило в голову, что это — порог? Что мы стоим перед очередной ступенькой? Нет, мы не выработали всех ресурсов этой ступеньки, нынешней, но не означают ли наши… да, некоторые разочарования, терзания, недоуменные вопросы, споры, что близится новый виток спирали? Что мы интуитивно чувствуем его приближение? Я в это верю.
— Ну, а я не вижу признаков приближения вашего очередного витка. Энергетическими ресурсами Солнца мы не овладели полностью. Новых кораблей нет. Потребности отправиться на колонизацию Ойкумены большая часть человечества не испытывает.
— Вы снова о чисто технических проблемах, — сказал Снерг.
— Но чего же вы ждете?
— Не знаю, — признался Снерг. — Впечатление такое, будто что-то назревает, угадать бы, что… Знаете, как это бывает перед грозой?
«Все-таки препоганая ситуация, — подумал он. — Два человека, не сказать, чтобы глупые или ограниченные, не могут понять друг друга, не говоря уже о том, чтобы кто-то кого-то переубедил, — мыслят в разных плоскостях, верят в разное, оперируют разными понятиями и критериями, и каждый на свой лад желает добра человечеству — что, в свою очередь, заставляет еще решительнее расходиться во мнениях, взглядах на будущее. Как же мы в таком случае с андромедянами-то договоримся, если друг друга понять не можем? Или не хотим?»
— Кстати, об Эльдорадо, — сказал Каратыгин тоном, показывающим, что время спора отошло (если вообще был спор). — Сюда привезли картины с какого-то их местного вернисажа, и идет вокруг них спор.
— Они здесь?
— Да. Странные какие-то картины.
— Ну, странного на острове Буяне хватает, — сказал Снерг. — И как скоро вы собираетесь внести предложение о Референдуме?
— Недели через три, как только уйду в отпуск. Вы вполне успеете за это время подготовить убедительный фильм, — сказал Каратыгин без тени иронии, просто как человек, уверенный в своих силах.
— А если за это время «икарийцы» добьются успеха?
— Вы же это просто из желания подпустить детскую, простите, шпильку, говорите.
— Быть может, — сказал Снерг. — В давние времена, рассказывают, детский пальчик, заткнувший дыру в плотине, спас едва ли не целую страну…
— О давних временах многое рассказывают, — Каратыгин пружинисто встал. — Простите, дела, дела и дела. Через час у меня совещание. До свиданья.
— До свиданья, — сказал Снерг.
Он задумчиво проводил взглядом массивную фигуру Каратыгина. Интересно, как бы Каратыгин повел себя при «громе с ясного неба» — сиречь успехе «икарийцев»? Человек действует, руководствуясь определенной системой ценностей, опираясь на определенный комплекс знаний, его действия и поведение, в общем, нетрудно предсказать. Но, предположим, в жизнь внезапно вторгается нечто, нечто, изменяющее комплекс знаний, систему ценностей, представлений и критериев — как поведет себя тогда объект наблюдения? Скорее всего, именно тогда начнут с пулеметной частотой вспыхивать табло «Непредсказуемо», «Не прогнозируется». Наверняка…
«Ну, а ты-то, ты сам, — спросил себя Снерг. — Ты вырос в определенную эпоху, при тебе человечество еще не перешагнуло на следующую ступеньку, так можно ли прогнозировать собственное поведение в момент, когда грянет гром с ясного неба?»
Но вряд ли стоит над этим задумываться — ведь не будет огненных небесных значений, откровений в грозе и буре, звезды не сдвинутся с мест, и земля не встанет дыбом, не зря повелось исстари — те, кто своими глазами наблюдают исторические события, весьма часто не могут оценить их во всем величии. Это — привилегия потомков… и участников событий. А можно ли считать тебя участником событий? Безусловно. В подготовке Референдума тебе отведена роль не главного героя, но и не статиста «без речей», а уж Референдум, определяющий на ближайшие годы планы космической экспансии человечества, никак не отнести к малозначительным событиям.
Откуда же тогда это ощущение недовольства собой? Тебе нет еще тридцати, у тебя есть работа и ты ее любишь, добился уже многого, у тебя есть Алена, ты ее любишь, и она тебя любит, у тебя есть друзья, интересные встречи, и ты небесполезен для людей. Что же тогда? Создалось впечатление, что с Тимкой Панариным — что-то схожее, и не с одним Тимкой — что же с вами в таком случае происходит, молодые люди благополучного сто четвертого года? Что остается недосказанным?
— Станислав Сергеевич?
— Он самый, — сказал Снерг.
Молодой человек спортивного склада присел рядом с ним на траву несколько скованно и неуверенно, словно вообще не привык иметь дела с природой даже в такой ее полуцивилизованной ипостаси, как дача в тайге не так уж далеко от города. Это сказало Снергу многое, он хорошо знал таких — мышечный тонус поддерживают спортзалы, отпускные дороги пролегают по городам, славящимся памятниками архитектуры и изощренной туристской индустрией, не позволявшей клиенту и пальцем шевельнуть. Они не отходят и ста метров от станции монорельса, городской видеофонной сети и телестен. Обыкновенная тайга для них — все равно что другая планета. Урбанизированные на молекулярном уровне братцы-земляне. Снерг не испытывал к ним ни жалости, ни превосходства — просто сам он жил иначе.
— Простите, что побеспокоил, Станислав Сергеевич, но у меня к вам дело. Я знаю, что здесь не принято говорить о делах…
— Вообще-то да, — сказал Снерг. — От дел здесь отдыхают.
— Меня извиняют два обстоятельства. Во-первых, я в течение недели безуспешно пытался разыскать вас по месту работы или жительства — вы находились за пределами континента, прибыв же в Сибирь, исчезли. Во-вторых, льщу себя надеждой, что мое предложение окажется для вас небезынтересным и послужит к вящей пользе сторон.
Что-то в его интонации и обкатанных, как галька, текучих фразах заставило приглядеться к нему повнимательнее. Что Снерг и сделал. Длинные волосы и борода были свойственны модам многих эпох, и нынешний век не составлял исключения, но во все века существовали свои отличия. Так и здесь — прическа незнакомца веку не соответствовала, то ли выглядела театральным париком, то ли принадлежала человеку, вынужденному считаться с зависящими не от него правилами, а ими могли быть только…
— Простите, с кем имею честь?
— Дмитрий Никитич Драгомиров, священник.
— Так, — сказал Снерг. — Значит, вас можно называть отцом Дмитрием?
— Естественно, если это не вызывает у вас неловкости — мы практически ровесники.
Снергу как раз было немного неловко. Церковниками он, как большинство людей, не интересовался, просто-напросто не вспоминал о них, а если и вспоминал, они вызывали те же чувства, что и гвардейцы в старинных мундирах у королевских дворцов — любопытное удивление, как и короли, немногие короли, сохранившиеся на планете, церковь существовала только потому, что не было особой необходимости ее упразднять — никому она не мешала, влияние за последние сто лет потеряла окончательно. Словом, пользы от нее не было никакой, но и вреда тоже. Ходили разговоры, правда, что церковь давно уже пытается, используя последние достижения науки, научно доказать существование господа бога, но, во-первых, этим она безуспешно занималась третью сотню лет, а во-вторых, жаль было тратить время на то, чтобы заниматься ею из чистой любознательности. Репортажи о королевских домах, Ватикане и храмах Востока, проникнутые откровенным юношеским любопытством, делали и до сих пор начинающие журналисты, еще не переболевшие удивлением перед анахронизмами, но те, кто имел уже кое-какой стаж и опыт, считали такое для себя несолидным. Так что церковники мирно существовали себе где-то, едва ли не в параллельном пространстве, никого они не заботили и сами, судя по всему, не считали нужным менять систему сложившихся отношений. И Снерг не представлял себе, что говорить и как держаться, однако надеялся на наработанную журналистскую хватку и умение общаться с самыми разными людьми.
— Кое-кого, надо сказать, откровенно забавляет возможность обращаться к нам согласно нашим традициям, — сказал Драгомиров. — Но если даже в основе лежат такие чувства, нас это никоим образом не оскорбляет.
— Итак, отец Дмитрий, — сказал Снерг. Поискал в памяти подходящие архаизмы и взял с земли оставленную Каратыгиным бутылочку коньяка — там еще оставалась половина. — Не угодно ли? Его, как говорится, и монахи приемлют.
— Благодарствуйте, — отец Дмитрий принял стаканчик. — Станислав Сергеевич, я — не священник при храме. Диссертацию я защитил по вопросам, касающимся возможных точек соприкосновения современной церкви и современной науки.
— Это, мне кажется, не новая тема?
— Отчасти, поскольку в науке происходят регулярные качественные изменения. В настоящее время мне оказали честь, назначив руководителем Минусинского центра, где мы в меру своих скромных усилий пытаемся доказать существование господа, пользуясь данными, имеющимися у современной науки. Вы, должно быть, слышали о нас?
— Немножко, поскольку это мой родной город.
Драгомиров улыбнулся:
— В какой-то мере мы берем реванш. Вы достаточно долго и упорно использовали наши священные книги, пытаясь интерпретировать отдельные тексты как упоминания о инопланетных звездолетах, працивилизациях. Писатели-фантасты и астроархеологи особенно в сем многогрешны… И вы, я думаю, не станете испытывать неудовольствия оттого, что роли некоторым образом переменились?
— Ради бога, сколько угодно, — сказал Снерг.
— Вот именно — ради бога…
— Это даже интересно, — сказал Снерг.
— Нам тоже весьма интересно наблюдать за астроархеологами, — заверил отец Дмитрий. — Но ваш интерес к нашей работе, спорадический интерес, согласитесь, выхода на массовую аудиторию не получает. Меж тем мы именно хотели познакомить с нашей работой возможно большее количество людей. Им, несомненно, будет интересно.
— Вполне вероятно, — сказал Снерг.
— Потому мы и решили обратиться к вам — вы не только известный журналист, но, что гораздо важнее, редактор программы — «Т — значит тайна». Весьма популярной среди зрителей Глобовидения программы.
— Вы абсолютно правы, — сказал Снерг. — Вы хотите, чтобы я посетил ваш центр?
— Мы весьма желали бы этого, дальнейшее зависит от того, какое впечатление на вас произведет то, что вы у нас узнаете — либо займетесь этим сами, либо поручите кому-то другому.
— Простите, но может оказаться так, что…
— Я надеюсь, мы вас заинтересуем, — сказал Драгомиров. — Право, у нас есть чем заинтересовать даже такого искушенного человека, как вы. И не в последнюю очередь потому, что это — необычно…
Снерг никогда не возводил чопорность в идеал.
— Вот именно — необычно, — сказал он. — Оттого до сих пор находятся люди, которые идут к вам венчаться. Это так необычно…
— Не буду с вами спорить. И все же стоит избегать однозначных толкований. Мы с моей невестой шли к венцу отнюдь не из любви к экзотике.
— Да, конечно, — сказал Снерг. — Я понимаю.
— Временами меня удручает позиция иных деятелей искусства. Взять хотя бы… помните эту кинокомедию? Ту, где современный священник шарахался на пляже от девушек в купальниках, крестился на видеофон и считал гиперпространство преддверием ада. Это несерьезно, глупо и убого и в конечном счете компрометирует вас самих.
— Не спорю, — сказал Снерг. — Однако вам не кажется, что многое и многое из вашей истории дает все же повод? Или может создать определенное устойчивое впечатление.
— Но разве у науки не было флогистона, плоской Земли, самозарождения мух из грязи — своего «многого и многого»? Позвольте уж и мне быть откровенным? Мне кажется, что в основе вашего добродушия лежит благодушное сознание того, что мы перестали быть для вас серьезным противником? Так, чудаки…
— Вас это обижает? — спросил Снерг.
— Скорее, огорчает. Мы не капитулировали, Станислав Сергеевич. Мы далеко ушли от времен «испанского сапога» и костров и не жалеем об этом, инквизиция забыла наш главный постулат — убеждение — и принесла нам самим немало вреда. Мы хотим убедить. Для этого нам приходится быть учеными, экспериментаторами. Верить не потому, что это нелепо, а потому, что это логично и подтверждено фактами. Таким девизом мы давно уже руководствуемся. И я хочу верить, что к нашей работе вы подойдете без предубеждения.
— Я постараюсь, — пообещал Снерг.
— Какие сроки были бы для вас наиболее приемлемыми?
— Да хотя бы завтра, — сказал Снерг. — Я отдыхаю.
— Значит, можно ожидать вас завтра?
— Да.
— Благодарю вас. До встречи.
«Гора вприпрыжку рысит к Магомету, — подумал Снерг, оставшись в одиночестве. — Зашевелились. Оживились. С чего бы вдруг? Сей отец Дмитрий нанес визит и сделал приглашение с санкции вышестоящего руководства, или нет? Плохо мы их знаем все же… Ну и бог с ними, завершил свои размышления Снерг, поднимаясь, — а я пойду посмотрю картины с Эльдорадо, и не верую я, Васенька, ни в сон, ни в чох… Правда, в сны-то как раз и приходится верить после всего случившегося… Стоп!»
Снерг даже остановился. С одной стороны, случай с пассажирами «Картахены» как раз и мог стать отправной точкой будущего фильма в противовес тому, что готовит сейчас на Эвридике кошка, которая гуляет сама по себе — Марина Банишевская. С другой стороны, для Каратыгина и компании «картахенский инцидент» мог послужить козырем в их игре, поводом поднять шум вокруг новых, неизвестных доселе опасностей, козырь, служивший бы прежней цели — посадить на голодный паек Проект «Икар». Цель у них остается прежней, а аргументов, которые неминуемо произведут впечатление, прибавится. Это уже не отвлеченные разговоры о том, пора или нет человечеству превращаться в галактическую расу, — это конкретная опасность, подстерегающая пассажиров межпланетных рейсов, и то, что историки окажутся на нашей стороне (не все, ох, не все…), ничего не изменит. «Сегодня преодолевающие гиперпространство люди видят во сне прошлое, а завтра, глядишь, они и вовсе начнут проваливаться в прошлое», — так может сказать любой наш противник, и возразить ему нечего. Так что о случае с «Картахеной» следует пока помалкивать…