Бушков Александр Александрович. Нелетная погода

   Она действительно изо всех сил старалась понять, почему вдруг подвели привычные правила и не получилось на этот раз легкой, ни к чему не обязывающей игры.
   — Когда-то у колдунов было такое понятие, — сказал Панарин. — Судьбинная баба. Она может быть и третьей, и десятой, и двадцатой — особо подчеркивалось, что не первой, потому что она — не первое узнавание, она — судьбинная. Заставит потерять голову — чаще всего помимо своего желания — и никуда от нее не деться.
   — Глупая мистика, — отрезала Марина. — Пойдем? Мы уже столько посмотрели, что не осталось ощущения тайны. Осталось скучно уточнять детали.
   — Ты иди, я еще здесь побуду.
   Она вышла. Панарин сел в массивное кресло с вычурной спинкой и смотрел на картину.
   «Это-то и самое плохое, — подумал он, — что тебе не восемнадцать лет. В восемнадцать можно бы утешаться стереотипными заблуждениями юности — что все женщины достойны лишь презрения, что любовь — выдумка писателей, что жизнь кончена и пора присматривать подходящий сук. И так далее. Увы, в тридцать такие мысли в голову уже не приходят — ты просто знаешь, что не можешь без нее, и не знаешь, что с собой делать. И только. Если это можно назвать — и только…»
   Панарин встал, отряхнул спину и вышел. По замку и по двору сновали сияющие астроархеологи, выгружали свои приборы, что-то записывали, брали пробы для анализов, голографировали, зарисовывали, гомонили, спорили, установили во дворе свой штандарт, и наверняка производили больше шума, чем подступавший когда-то к стенам замка неприятель. Шума добавляли и просто любопытные — в замок уже пускали всех.
   Панарин задержался у статуи. Да, ее давно не было, они не умерли в один день, но продолжать жить иногда труднее и требует больше мужества, чем умереть. Может быть, она болела — мало толку было от тогдашних лекарей — и не знала об этом — не случайно так серьезен изображенный на картине рыцарь в черной броне. Он сохранил драгоценности и поставил статую — видимо, там, где она обычно провожала его у ворот…
   — Полетели? — тронула его за локоть Марина. — Начинается рутина…
   — А ведь про болид совсем забыли, — вспомнил он, когда мобиль поднялся над замком. — Неблагодарность с нашей стороны — если бы не он…
   — Тут забудешь… Я говорила с археологами — они сделали анализ навоза в конюшне.
   — И что?
   — Сорок лет плюс-минус год. Они исчезли за четверть века до нашей высадки.
   — Загадочка, — сказал Панарин.
   — Интересно, куда они могли деться.
   — Сначала нужно узнать, откуда они взялись.
   — Да, действительно, — сказала Марина. — Все-таки, скорее всего, местная Атлантида. Снерг будет кусать локти. Ты не обижаешься? Друзья все же.
   — Ни капельки, — сказал Панарин.
   «Ни капельки, — повторил он про себя, — потому что Стах уверен в себе, утвердил себя, а ты не уверена и не считаешь, что удалось утвердить себя в жизни. Потому что Стах расхохочется, узнав, что кто-то собрался жалеть его за шаткую неупорядоченность личной жизни и пожирающую львиную долю сил работу, и ни на йоту не сфальшивит, бросив: „Ну что ж, жалейте меня, если вам заняться дольше нечем“. А ты кричишь: „Не нужно меня жалеть!“ Потому что Стаха не беспокоят неудачи, он верит, что в жизни существует что-то вечное и умеет его находить…»
   — Тебе не кажется, что ты снова нелогична?
   — Ты о чем?
   — Ты сделаешь хороший фильм, обскакав Снерга, — сказал Панарин. — Но этим ты зачеркнешь предыдущий фильм во славу Каратыгина. Ваш главный аргумент — отсутствие инопланетян — рухнул. Теперь мы знаем, что они существуют. Ради одного этого стоит рваться в Большой Космос.
   — Вот как? Скажи, почему ты не остался в замке?
   — Ну…
   — Потому что тебе уже стало неинтересно. Существование подходящих для контакта партнеров замок не доказал. Проблема на прежнем уровне. Или я неправа?
   — Права, — сказал Панарин.
   — Вот видишь. А перспектива отыскать какую-нибудь феодальную или рабовладельческую империю никого по размышлении особенно не воодушевит. Замок интересен и загадочен, но мы-то ищем либо партнеров для контакта, либо нечто необычное…
 
   Остаток ночи выдался беспокойным. Астроархеологи никак не могли угомониться, носились по улицам на роллерах и элкарах, пускали ракеты, горланили песни, наспех устроили фейерверк и запалили за поселком огромный костер, вокруг которого начались дикарские пляски с соответствующими воплями. Прибыл набитый битком внерейсовый «Траян», и ожидались «Гардарика» с «Зодиаком» — рыцари Великого Бога Марсиан мчались на Эвридику со всех концов Ойкумены, а прибыв, немедленно включались в кутерьму. Поселок лихорадило, это был какой-то шалый карнавал — «шлиманы» вели себя, как получившие свободу американские негры. Будь они обычными учеными, праздновавшими успех важного эксперимента, их давно попросили бы и меру знать, но случай был особый, и поселок смущенно притих. Панарин даже завидовал чуточку — археологи победили наконец, они брали реванш за десятки лет непризнания и насмешек. Когда-то так будем веселиться мы? — грустно подумал он.
   Он не ложился, знал, что не уснет. Сидел и смотрел на спящую Марину. Марина спала неспокойно, металась, всхлипывала, но будить ее Панарин не решался, — иногда полезно выплакаться во сне.
   Интересно, скоро ли прилетит Снерг? Он обязательно примчится самое позднее к обеду, он не сможет упустить такой сюжет. Сейчас он ничем не занят, спокойно бродит себе по Земле, и ничто его не тревожит, с работою ему чертовски повезло, и с Аленой ему чертовски повезло, правда, не в везении дело, но тем не менее…
   Все-таки странно немного — лидером всегда был он, Панарин, а ведомым был Снерг, и в школе, и позже, когда Стах был студентом, а он курсантом. Но прошло время и лидером как-то незаметно стал Снерг, не признать этого нельзя…
   Во время последнего разговора можно было заметить, что Стах чем-то удручен. Скорее всего, чувствует себя опустошенным после очередного фильма — он не раз описывал это состояние и откровенно называл его мерзким, глупой слабостью. Или с Аленкой снова что-то не поделили — они во многом похожи друг на друга, а при таком раскладе без периодических трений и ссор никак не обойтись…
   Панарин вздрогнул и поднял голову. Марина села в постели и смотрела на него круглыми глазами — в них медленно таял страх.
   — Что ты? — он торопливо сел рядом.
   — Кошмар какой-то, — сказала Марина хрипловатым со сна голосом. — Жуткий сон, противный до невозможности. Какая-то седая старина, война, в город ворвались какие-то мерзавцы, и такое творится, разное до жути… Все этот замок, насмотрелись средневековья…
   — Бывает, — сказал Панарин. — Мне тоже недавно снилось что-то похожее, реальное до жути. — Он обнял Марину и легонько покачал, как ребенка. Приятно было, что сейчас он может чувствовать себя защитником. — Спи. Тебе приснится, что ты принцесса, и никакой войны, только балы, и танцую менуэт, король танцев и танец королей, и падают шпалерами очарованные кавалергарды, а ты надменна и холодна, и скоро ты станешь королевой… Ложись, вот так…
   — Я в каком-то полубреду, — пожаловалась Марина, не открывая глаз. На щеках поблескивали влажные дорожки. — Плывет все, непонятно, где я… Ты меня любишь?
   — Да.
   — Ты считаешь меня своим злым гением?
   — Нет, что ты, — сказал Панарин.
   — И правильно, куда мне на такие значительные роли… Я очень плохая?
   — Ну что ты.
   — Плохая, наверное. Тебя вот мучаю. Ведь мучаю?
   — Да, — сказал Панарин.
   — Хочешь, я за тебя замуж выйду?
   — А ты-то сама этого хочешь?
   — Вряд ли, — она действительно была в каком-то полубреду. — Не знаю я, что мне с тобой делать, скорее всего, и дальше буду мучить, ты же у меня не первый и не последний, я уже говорила… Рассказать, кто был первый?
   — Не нужно, — сказал Панарин. — Тебе завтра стыдно будет.
   — Ага, и могу тебя возненавидеть… А ты меня можешь?
   — Нет, — сказал Панарин. — Что бы ты ни делала.
   — А это не означает, что ты слабый?
   — Нет. Это означает, что я тебя люблю. Нашелся и на меня капкан.
   — Это я-то капкан? Очень мило…
   — Ты — та самая победа, что рифмуется с бедой, — сказал Панарин.
   — И на том спасибо, я…
   Панарин наклонился к ней — она ровно и глубоко дышала. Спала. Он осторожно поцеловал ее в щеку и на цыпочках пошел к креслу. Тяжело сел, почти упал. Что-то непонятное с ним творилось — голова казалась пустотелым шаром, набитым позванивающим стеклянным крошевом, сознание затуманивалось, наплывали странные звуки, сотня голосов бубнила в уши на разных языках нечто превосходящее всякое понимание, он задремал на несколько секунд, спал и знал, что видит сейчас сон Марины, откуда-то появилась уверенность в этом, и не избавиться от наваждения. Он проснулся, но странности не кончились, он вдруг стал словно бы частью воздуха планеты, только более густой, имевшей форму человеческой фигуры, какие-то полотнища проносились слева направо, часть их, попадая в занятое Панариным пространство, вспыхивала в нем то ли светом, то ли звуком, а он расширялся до размеров галактики, сквозь него пролетали звезды, прорастали раскинутые на неизмеримую ширь огненные сети, колеблющиеся кораллы, он был частью грандиозного целого и самим этим целым…
   «Замок!» — пульсировала искорка сознания. Микробы, вирусы, неизвестные бактерии, может быть, обитатели замка как раз и бежали от какой-то болезни со своей Атлантиды, но болезнь догнала, и люди разбежались в бреду, перемерли в горах… Нужно позвать кого-нибудь!
   Панарин выпрямился страшным усилием воли, побрел к изголовью кровати сквозь пронизанное золотистыми сетями зеленоватое марево, шатаясь, балансируя руками, разгребая ими воздух. Оперся левой рукой на постель, протянул правую к пульту, никак не мог нашарить нужную кнопку, в уши снова бубнил десяток чужих голосов, стеклянное крошево, заполнившее голову, вспыхнуло и испарилось, Панарина повело влево, и он рухнул на постель.
   — Нет, ну это черт знает что такое!
   Панарин открыл глаза. Марина сердито смотрела на него.
   — Который час? — спросил он.
   — Девять утра.
   — Я спал?
   — Представь себе, — сказала Марина. — Просыпаюсь, а ты валяешься одетый, даже туфли не снял. Что это ты?
   Панарин сел. Голова, как ни странно, была свежая и ясная, он помнил почти все, но многое не смог бы описать словами.
   — Ты бы еще в скафандре завалился.
   — Погоди, — сказал Панарин. — Ты что, ничего не помнишь?
   — Интересно, что я должна помнить?
   — Вспомни, — Панарин заставил ее сесть рядом. — Все, что было вчера ночью, вспомни.
   — Постой-постой… — Марина потерла виски кончиками пальцев, призадумалась. — Что-то про замужество, то ли ты мне усиленно предлагал выйти за тебя, когда я уже засыпала, то ли мне приснилось… Кто-то кого-то мучает, сон видела дурацкий, но не помню подробностей…
   — Все правильно. Ты словно бы бредила. Не помню, о чем, — торопливо добавил Панарин. — Со мной тоже творилось что-то непонятное. Кошмары наяву, слабость. Даже врача вызвать не успел — потерял сознание.
   — Интересно…
   — Может, в замке — какие-нибудь микробы?
   — Глупости, — подумав, сказала Марина. — Прихватило бы и «шлиманов», а они куролесили до рассвета, я из-за них и проснулась. И врачи давно развили бы бурную деятельность.
   — Ты кругом права, но ведь что-то же было?
   — Помнишь «прагматическую санкцию» Швейка? Пусть было, как было, ведь как-нибудь да было. Никогда так не было, чтобы никак не было.
   — Зависть берет от твоего спокойствия, — сказал Панарин.
   — Ты забыл, что я легкомысленная? Мало ли что бывает. Я в прошлом году заработалась до обморока. Сходи к врачу, если хочешь.
   — И схожу, — сказал Панарин. — О тебе же беспокоюсь.
   — Как трогательно! — фыркнула Марина. — Не надейся, не умрем в один день. По крайней мере, я тебе такого удовольствия не доставлю, так и знай.
   Ночное наваждение улетучилось бесследно, она вновь стала прежней — какой ее не хотелось видеть. Она улыбалась спокойно и легко, словно собралась жить тысячу лет исключительно по придуманным ею для себя и Вселенной законам. В эту минуту Панарин ее ненавидел — мгновенно схлынувшей вспышкой.
   — А к врачу я все-таки схожу, — встал он. Ему приказывал это выработанный за годы один из условных рефлексов звездолетчика — при малейших признаках нездоровья обращаться к врачу.
   Рядом с мобилем, оставленным ими вчера у дома, стоял жемчужно-серый мобиль Кузьменко. Хозяин подремывал, откинувшись на спинку кресла. Услышав шаги, встрепенулся, заморгал.
   — Ты не меня ждешь? — спросил Панарин.
   — Ага.
   — Давно?
   — Давно.
   Панарин открыл дверцу, переложил на заднее сиденье какой-то прибор и сел:
   — Ну?
   — Разговор есть. Как самочувствие?
   — То есть?
   — Как ты себя сегодня ночью чувствовал? А Марина?
   — Знаешь что…
   — Знаю. Не было ощущения, что болен? Или, может быть, с ней что-то странное происходило?
   — Как тебе сказать… — осторожно начал Панарин. — Вообще-то лезла в голову всякая чертовня, бред наяву.
   — Что именно?
   — Ну… Бред и бред.
   — А снов ты каких-нибудь особенных не видел?
   — Демонстрируешь свои способности? — спросил Панарин. — Мысли читаешь? Но должна же быть у вас какая-то этика, дядя Мозес о ней говорил.
   — Он умер.
   — Как?
   — Умер, — сказал Кузьменко. — Своя этика существует, ты прав, но мыслей мы читать не умеем. Это она тебя против меня настроила?
   — Вот теперь я спокоен, — сказал Панарин. — Умел бы ты читать мысли, знал бы, что ничего подобного не было.
   — Тогда почему ты такой колючий?
   — Настроение, — сказал Панарин.
   — Но поговорить откровенно можешь?
   — Слушай, — сказал Панарин. — Я к вам всегда относился доброжелательно, каждый вправе выбирать свое дело и свою дорогу. Но что тебе от меня нужно? Да, видел странные сны, и сегодня мы провели отвратительную ночь. Ну и что?
   — Расскажи подробнее.
   — Зачем?
   — Для науки. Впрочем, нас считают… Ну, пусть для лженауки.
   Он смотрел серьезно, он был неплохой парень, свой, но на Панарина снизошел дух противоречия.
   — Это займет много времени, — сказал он. — А мне некогда — сегодня стартует «Марианна», у меня дежурство. Тебе что, очень важно это знать?
   — Не очень, если признаться, — сказал Кузьменко. — Ну, видишь ты сны на исторические темы, невыносимо реальные и достоверные…
   — Откуда ты знаешь?
   — Угадал, — сказал Кузьменко, будто отмахнулся. — Не о том речь. Мы с вами в аналогичном положении, верно? Теперь представь, что мы на пути к победе — мы не победили пока, но вышли на дорогу, о которой твердо знаем, что тупиком она не кончается…
   — Поздравляю.
   — Спасибо. Но нам очень трудно работать…
   — Не крути, — сказал Панарин. — Что конкретно тебе нужно?
   — Ты мог бы подробно рассказать обо всех своих душевных движениях, связанных с этой историей? — он перевел взгляд на коттедж Марины. — По возможности точно привязав свои мысли и чувства к определенным дням?
   — Это — мое личное дело, — сухо, почти грубо сказал Панарин.
   — И все же?
   — Прости, ничем помочь не могу, — Панарин положил пальцы на кнопку двери.
   Лицо Кузьменко стало беспомощным и растерянным — и обида ребенка, которому не дают приглянувшуюся игрушку, и что-то другое, гораздо более серьезное.
   Он сказал, глядя в пол:
   — Наверное, я плохой психолог, Тим. Такой разговор следовало бы заводить не солнечным утром, а хмурым вечером. Но что делать, если времени нет? Больше того — людей теряем…
   — Не обижайся, — сказал Панарин. — Не могу я, понимаешь?
   — Да, конечно, — Панарин словно бы перестал вдруг его интересовать, даже неприязнь в голосе появилась. — Я все понимаю и не обижаюсь…
   Панарин вылез, клацнув дверцей, и быстрым шагом двинулся прочь. Настроение портилось с угрожающей быстротой. Настоящий пилот, испытатель в особенности, должен обладать чутьем, и не только на опасность — на все новое, то, чего не было прежде. Так опытные моряки по неуловимому для дилетантского взгляда изменению оттенка воды или неба догадываются о приближающемся шторме. Нечто похожее происходило и сейчас — мир изменился, непонятное неуловимо, но оно здесь, рядом, и Кузьменко имеет к этому какое-то отношение…
   — Командор!
   У остановки, откуда отправлялись на пассажирский космодром вагончики монора, стояла Ирена — через плечо перекинута легкая курточка, чемодан у ног. Панарин автоматически вспомнил, что через час к Земле уходит внерейсовый «Траян».
   — Улетаете?
   — Улетаю.
   — В такой момент?
   — Хорошее нужно обрывать в подходящий момент, — засмеялась Ирена.
   — Нет, серьезно улетаете?
   — Как видите.
   — Странно… — сказал Панарин. — Ну что ж, привет Земле.
   — Я на Эльдорадо. «Траян» там делает остановку.
   — Разве вы не с Земли?
   — А разве я не говорила? Я ведь родилась на Эльдорадо, командор. Почему вы такой хмурый?
   — Зуб болит.
   — У кого это в наше время болят зубы?
   — У нас болят, — сказал Панарин. — Гиперпространство влияет неизвестными излучениями.
   — Бедненький… Сами додумались до этой мысли?
   — До какой?
   — Что гиперпространство влияет неизвестными излучениями.
   — Я шучу, — сказал Панарин. — И все же странно, что вы улетаете.
   — Когда вы наконец вырветесь к Андромеде, будете испытывать те же чувства. Печально сядете в экзотическую траву и спросите себя: а что же делать? Была грандиозная цель, и вот ее нет… Ну, удачи вам, командор. Интересно было познакомиться.
   — Вы вернетесь?
   — Как знать… Всего наилучшего!
   Она подхватила чемодан, вошла в вагончик, задвинулась белая дверь, шипение статоров перешло в свист, и вагончик, наращивая скорость, помчался прочь.
   «Ничего не понимаю, — подумал Панарин растерянно, — какой нормальный человек, любящий свое дело, уедет в такой момент?»
   Потом он завернул к врачу. Преамбула была короткой:
   — На что жалуетесь?
   — На дурь… — сказал Панарин.
   Доктор Беррик, светловолосый гигант, земляк Роберта Бернса (о чем он частенько вспоминал), как и большинство врачей с «благополучных» планет, страдал в острой форме хроническим недостатком пациентов и оттого встречал каждого потенциального кандидата в пациенты с этаким хищным радушием. Панарин подозревал, что осмотр и анализы, которым он подвергся, вполне можно было сократить этак на треть, но не протестовал — и по недостатку медицинских знаний, и потому, что хотел разобраться в ночном кошмаре. Минут через сорок доктор Беррик разрешил ему одеться и произнес короткую речь. Она сводилась к тому, что видеть в случившемся результат воздействия сохранившихся в замке неизвестных микробов — безграмотно с медицинской точки зрения. Кроме того, что этому противоречат результаты анализов, следует отметить тот факт, что ни один из обитателей поселка, побывавший в замке, к врачу не обращался, а предположить существование микроба или вируса, по неизъяснимому коварству выбравшего из примерно семисот человек Панарина и Марину, доктор Беррик предположить не решается. Стресс, заключил он и разразился заковыристой латынью. Учитывая, что Панарин провел чрезвычайно бурные сутки — гипнотическое воздействие анаконды, бойня, замок — ничего странного медицина в этом не усматривает. Скорее, наоборот — несколько человек из числа принимавших участие в этих событиях, согласно теории вероятности должны были испытать нечто вроде стресса. Доктор рекомендовал на недельку воздержаться от полетов и вручил голубые таблетки, которые следовало принимать трижды в день. Еше он заметил, что, в сущности, в пользу гипотезы стресса говорит и то, что симптомы у Панарина и Марины различны. И он снова прибег к языку Овидия и Горация, приспособленному медиками для своих надобностей. Не желая, видимо, так быстро расставаться с пациентом, он заявил, что констатирует у Панарина признаки некоего душевного беспокойства, и хитрыми маневрами стал выпытывать, не связано ли это, к примеру, с какими-либо сложностями в отношениях с Мариной. Панарин заявил, что этот след ложный, но вот хронические неудачи Проекта «Икар», если так будет продолжаться и дальше, смогут развить у него комплекс неполноценности. За что был вознагражден ласковой беседой, новыми таблетками, на сей раз зелеными, и с сожалением отпущен. В заключение доктор Беррик посоветовал слетать на недельку на Землю и захлебнуться там в блаженном ничегонеделании.
   Таблетки Панарин мимоходом выбросил в урну — что-то подсказывало, что привычка повиноваться медикам на сей раз ни к чему…
   У себя на столе он нашел прибывшее с Земли уведомление о том, что его заявка рассмотрена, и два пилота, прошедших полный курс подготовки на Мустанге, прибудут послезавтра. Панарин составил необходимые сводки — близился конец квартала, отправил космодромной службе необходимый формуляр — подтверждение по сегодняшнему старту «Марианны» и принялся сочинять письмо тому выпускнику — он твердо решил устроить парню направление на Мустанг. За этим занятием его и застал звонок от связистов. Его вызывала Земля, некий Станислав Снерг. Дежурный был новый и Снерга не помнил, и стерео, наверное, смотрел редко. Или не интересовался тайнами, счастливец…
   Некий Станислав Снерг выглядел усталым и непонятным — Панарин знал его усталым и счастливым, усталым и подавленным, но его сегодняшнего настроения Панарин не смог определить для себя.
   «Что-то теряется от долгих разлук, что-то тускнеет, — подумал он, — раньше мы друг друга почти идеально чувствовали…»
   — Привет, — сказал Панарин.
   — Привет.
   — Ты где?
   — На Кипре, — сказал Снерг.
   — А что там?
   — Скоро начнется заседание Мирового Совета, — сказал Снерг. Опустил глаза, поднял, задумчиво прикусил нижнюю губу. — Время еще есть, решил вот тебе брякнуть, благо канал свободен…
   — Спасибо, но почему ты там? Почему ты не здесь, объектив ты треснувший? Ты же должен уже знать о замке?
   — А, замок… — рассеянно сказал Снерг. — Замок, Тим, признаюсь, мне сейчас нужен, как тюленю галоши, — и совсем задумчиво добавил: — Все равно в формулу, подлец, никак не укладывается…
   — В какую формулу?
   — Есть тут у нас разные… Попы от вас еще не улетели?
   — Вроде нет, — сказал Панарин, и тут до него дошло. — Стах, ты что! Замок же! Ты бы видел… Слушай, это ты или не ты?
   — Я, кто же еще. Понимаешь, Тимка, никуда ваш замок не денется. Успею проведать.
   «Да на нем же лица нет, — сообразил, наконец, Панарин. — Я гадаю, что с ним такое, а на нем лица нет…»
   — С Аленой что-нибудь, Стах?
   — С чего ты взял? С ней все нормально, она на Эльдорадо.
   — Жаль, я не знал, — сказал Панарин. — Обязательно послал бы цветы. Ей очень нравятся наши, а тут как раз только что улетела на Эльдорадо одна знакомая загадочная женщина…
   — Что за женщина? — вопрос прозвучал как хлопок пастушьего кнута.
   — Астроархеолог, — сказал Панарин чуточку удивленно. — Ты ее все равно не знаешь.
   — Это она обнаружила замок?
   — Ну, я не знаю точно, кто его первый увидел. А болид первыми увидели мы. — Он в десяти фразах рассказал о болиде и замолчал, ожидая вопросов.
   А Снерг молчал. Такое лицо у него было пятнадцать лет назад, вспомнил Панарин берег Енисея. Они только что посмотрели новый фильм и заспорили из-за одного из трюков — кто-то доказывал, что это комбинированная съемка, Снерг утверждал обратное, и в конце концов тут же повторил этот трюк — разогнал роллер и ухнул на нем в реку с двадцатиметрового обрыва.
   Сейчас у него было точно такое же лицо — жестко-азартное лицо человека, уверенного в своей правоте и готового доказать ее самыми рискованными способами. Но пятнадцать лет назад было, откровенно говоря, глупое лихачество, граничащее с выпендрежем, а сейчас речь могла идти только о чем-то весьма серьезном…
   — Ну, так… — сказал Снерг. — Как ее фамилия, не подскажешь часом?
   — Я только сейчас вспомнил, что не знаю ее фамилии, — признался Панарин. — Зовут Иреной. Вы знакомы?
   — Нет. Тимыч, у тебя нет ощущения, что чудеса в последнее время нарастают в геометрической прогрессии?
   — Есть такое ощущение, знаешь ли. И есть ощущение, что с тобой происходит нечто странное.
   — Правильно, — сказал Снерг. — Я сейчас, как золотоискатель, который обнаружил самородок с бычью голову, но боится подойти — вдруг померещилось? Может быть, я ухватил за хвост жар-птицу, Тим, может быть, допустил самую крупную ошибку. Не знаю, что у меня в кармане — то ли ключ к тайне, то ли ироническая эпитафия на могиле моей профессиональной репутации…
   — Помощь тебе нужна?
   — Нет. Не знаю я, кто кому должен помогать, и в чем эта помощь должна заключаться… Хотя сам ты мне, безусловно, понадобишься.
   — Всегда готов.
   — Это хорошо, совсем хорошо… — задумчиво сказал Снерг, и снова Панарин не понял его взгляда. Ну, скоро начнется заседание, пора мне. Удачи.
   — И тебе.
   Что-то случилось — два дня назад, когда Панарин звонил в Саянск, он не заметил в Снерге и тени тревожных перемен. И удивительнее всего, что это неизвестное настигло Снерга дома — на Земле давно уже не случалось ничего из ряда вон выходящего, способного привести в такое состояние человека, сделавшего охоту за тайнами и загадками своей профессией… Панарин дописал письмо выпускнику. Он мог и ошибаться в отношении парня, но знал, что иногда очень легко спутать нахальство со спокойной уверенностью в себе, особенно если осознающий свои возможности человек плохо умеет сочетать свои достоинства с искусной дипломатией и мало заботится о том, какое впечатление производит на нужных людей в нужную минуту. Так что попробовать, безусловно, стоило.