Бытовой Семен. Багульник

   - Юра! Что ты задумал?
   - Оля, теперь поедем в отпуск. Узнаем, какая в Ленинграде ситуация. Кроме того, ты столько раз говорила, что беспокоишься о маме...
   Она промолчала, по лицу ее пробежала нервная дрожь. Потом она тихо, но достаточно твердо сказала:
   - Юра, я отсюда не уеду!
   Он сделал над собой усилие, чтобы промолчать.
   - Я чувствую, ты хочешь поставить меня перед свершившимся фактом! сказала Ольга прежним голосом. - И это, Юра, нечестно с твоей стороны!
   - Ну вот и посоветовались! У других между супругами существует единство, а у нас, Олечка, что-то не так...
   - Я в последнее время сердцем чувствовала, что ты неискренен, что ты что-то скрываешь от меня. Но ты, Юра, удивительно последователен.
   - В чем же я последователен?
   - Помнишь, когда мы еще не были мужем и женой, ты довольно часто употреблял слово "отработать". И вот опять...
   - Хорошо, если тебе не нравится слово "отработать", пожалуйста, я его больше не буду произносить. Мы честно "поработали", и пора подумать, как быть дальше. Потом, я не формалист. Дело не в этой филькиной грамоте! Подумаешь, договор!
   - Конечно, дело это добровольное. Но ты должен посчитаться и со мной! Что же мне, бросить мою работу на середине?..
   - Зря ты заранее волнуешься! Съездим в отпуск, а там видно будет... Ничего лучшего не найдем, вернемся в Агур.
   Ольга закрыла лицо руками и заплакала.
   - Оказывается, и у каменных хирургов глаза на мокром месте, - сказал он с иронией. - Успокойся, сюда идет Алеша.
   Ольга быстро вытерла глаза, схватила полотенце и подбежала к рукомойнику.
   Вошел Алексей Берестов - выше среднего роста, широкоплечий, с очень развитыми мускулистыми руками, покрытыми бронзовым загаром. Его открытое энергичное лицо с некрупными, глубоко сидящими черными глазами спокойно улыбалось.
   - А наша Клавушка где? - спросил он, переводя взгляд с Юрия на Ольгу.
   - Она с Матреной Тимофеевной в лесу, цветы собирают, - ответил Юрий.
   - Вы за мной, Алексей Константинович? - спросила Ольга.
   - Звонили из Кегуя, из интерната. Спрашивали, когда выпишем из больницы Кольку Копинку.
   - Какая у Кольки температура?
   - Все еще держится.
   - Пусть еще несколько дней побудет в больнице.
   - Хорошо, Ольга Игнатьевна, - сказал Берестов и обратился к Юрию: - А я сегодня с добычей. Поднялся чуть свет, сходил на протоку и за какой-нибудь час полтора десятка форелей поймал.
   Ольга ласковыми глазами посмотрела на Берестова. Он перехватил ее взгляд.
   - Будем варить уху? - спросил он.
   - Обязательно! - сказала Ольга.
   Берестов оживился:
   - Понятно, что рыба по суху не ходит...
   - Это уж как принято, - усмехнулся Юрий, довольный, что к Ольге вернулось хорошее настроение.
   С гулянья пришла Клавочка. Пухленькая, белокурая, с большими, как у Ольги, глазами, она вбежала в комнату с охапкой багульника. Платье у девочки вымокло от росы, но она, казалось, не чувствовала этого и была счастлива, что атана, то есть бабушка, обещала сплести из этих цветов новый венок Катьке Юрьевне - так называла Клавочка свою большую скуластую куклу, обряженную в орочский национальный костюм.
   - Верно, атана, сплетешь венок? - спросила девочка седую горбатую орочку, которая стояла на пороге с дымящейся трубкой в зубах.
   - Айя-кули, хитэ!*
   _______________
   * Хорошо, дитя мое!
   Это и была Матрена Тимофеевна, безродная орочка, жившая по соседству. Чуть ли не со дня рождения Клавочки старушка помогала Полозовым по хозяйству; когда Ольга уходила в больницу, Матрена Тимофеевна оставалась с ребенком. Она привязалась к Клавочке, научила ее орочским словам, и Клавочка, к изумлению родителей, просыпаясь по утрам, кричала сперва матери: "Эня, сородэ!" - потом отцу: "Ама, сородэ!" - что означало: "Мама, здравствуй, папа, здравствуй!" Третьим неразлучным существом в компании Клавочки был огромный вислоухий пес по кличке Хуво - вожак из упряжки Евлампия Петровича.
   Пес был занят только зимой, а все остальное время года бродил около Орлиной сопки, ожидая, когда ему выплеснут остатки какой-нибудь еды.
   Однажды Клавочка сжалилась над бедной собакой, приласкала ее, накормила досыта, и с тех пор они стали неразлучны. Частенько Ольга со страхом смотрела, как Клавочка возится с собакой - садится на нее верхом, опрокидывает, подминает под себя, волочит за хвост, а Хуво только повизгивает добродушно.
   - Клава, перестань возиться, он укусит тебя! - кричала в окно Ольга, на что девочка, заливаясь смехом, отвечала:
   - Если укусит, я ему хлеба не дам!
   - Ну смотри, озорница! Потом придется тебе уколы делать.
   - Твои уколы небольные! - говорила Клавочка. - А мои больные...
   - Кому ты делала уколы?
   - Катьке Юрьевне, - серьезно сказала Клавочка. - Вчера ее Хуво за носик укусил... Я Катьке уколола цепротып!
   Ольга не удержалась от смеха:
   - Стрептоцид?
   - Нет, це-про-тып! - упрямо повторила Клавочка.
   И Ольга решила занести "цепротып" в тетрадку, куда уже записала многие другие слова из Клавочкиной речи, вроде "ресики" - листики, "пузики" - пуговки и т. д.
   Берестов, который питал особенную нежность к Клавочке, спросил:
   - А когда, Юрьевна, покатаемся на оморочке?
   - На оморочке нельзя, а на ульмагде - пожалуйста! - сказала Ольга, встретившись взглядом с Берестовым.
   - Почему, эня, нельзя? - недоумевала Клавочка.
   - Оморочка маленькая, может опрокинуться, а ульмагда большая, устойчивая...
   - Дядя Алеша тоже большой и устойчивый! - под общий смех возразила девочка. - Он оморочку не опрокинет.
   - Верно, умница! - воскликнул Берестов, хватая Клавочку и легко подбрасывая под потолок.
   - Ну, хватит, Клава, садись кушать! - сказала Ольга и обратилась к орочке: - Довольно вам свою трубку жевать, Матрена Тимофеевна, садитесь и вы чай пить! - и, глянув на нее строго, прибавила: - Сколько раз, милая, я просила вас не ходить с ребенком в заросли багульника. Эти цветы не для детей. Они и взрослых одурманивают, а вы собираетесь сплести Клавочке венок из багульника.
   - А ты, мамка-доктор, помню, говорила, цто любись багульник. Дазе, помнись, когда я мед багульниций принесла, ты его оцень хвалила.
   - Хвалила, это верно, - улыбнулась Ольга, - а потом проспала сутки как пьяная.
   - А мы ницяго, не спим... - с этими словами она сунула трубку в глубокий карман халата и села к столу.
   Когда Ольга поздно вечером пришла в больницу, она вспомнила неприятный разговор с Юрием и загрустила. Случилось, кажется, то, чего она больше всего боялась: между ней и мужем нарушилось согласие, которое Ольга все эти годы так оберегала. Ее возмущала несерьезность Юрия в суждениях о будущем, и особенно то, что он, не посоветовавшись с ней, отказался подписать новый договор, дав этим повод для кривотолков.
   Ведь Буров не зря спросил ее:
   - Что, доктор, собираетесь нас покинуть?
   - С чего вы взяли, Харитон Федорович? - с изумлением спросила Ольга.
   - На днях главбух сообщил, что Юрий Савельевич категорически отказался переоформить договор...
   - Этого быть не может! - краснея от стыда, сказала Ольга.
   Буров пожал плечами:
   - Тогда извините, доктор, видимо, главбух неверно меня информировал.
   - Видимо, так, - сказала Ольга и спросила: - Что же это вы, Харитон Федорович, редко к нам заходите?
   - Никогда, доктор... Лесу за зиму навалили целые горы, а теперь сплачиваем и сплавляем. Вот и днюем и ночуем на Бидями...
   - Знаю, Харитон Федорович. Я своего супруга теперь редко вижу...
   Харитон Федорович сказал сочувственно:
   - И моя благоверная стала жаловаться. Однако ей, как вы знаете, не привыкать. Годы, можно сказать, ждала, Так что две-три недели, по-моему, не срок.
   - А здоровье как? Сердце больше не беспокоит?
   - Вроде ничего, - неуверенно сказал он.
   - Курите поменьше, Харитон Федорович. - И добавила: - А главбух, видимо, что-то напутал. По крайней мере, мне Юрий Савельевич ничего такого не говорил.
   - Ладно, выясню. - И, как бы извиняясь, разъяснил: - Директива из города спущена, чтобы всем переоформить договора.
   Был уже час ночи, когда в дежурку пришел Алексей Берестов.
   - Что это вам не спится, Алексей Константинович? - спросила Ольга добродушно.
   - Читал, - сказал он.
   - Что вы читали?
   - "Анну Каренину"! Когда же вы с Юрием собираетесь в отпуск?
   - Все покрыто туманом неизвестности! - уклончиво отшутилась Ольга.
   - Почему так?
   - А потому, что все смешалось в доме Облонских... - тихо засмеялась Ольга.
   Он пожал плечами:
   - По крайней мере я этого до сих пор не замечал. У вас с Юрием на зависть все чудесно.
   - Да, Алешенька, уже смешалось! - сказала Ольга с затаенной грустью.
   Ему стало приятно, что она впервые назвала его не по имени-отчеству, а доверительно-ласково Алешенькой, и он с благодарностью посмотрел на нее.
   - Вот, - показала она на стопку общих тетрадей, - думала, в них вся моя будущая жизнь, а оказалось...
   - Вы это о чем? - спросил он удивленно.
   - Просто так... взгрустнулось...
   Но он понял, что она говорит совершенно не то, что думает, и произнес участливо:
   - Ольга Игнатьевна, как коллеге вашему, наконец просто как товарищу, говорите, что у вас вдруг случилось?
   По ее лицу пробежала кривая улыбка:
   - Ну, какая я, Алешенька, коллега? Я просто самая обыкновенная русская баба, мужняя жена, мать...
   - Ольга Игнатьевна, как вы смеете так о себе говорить? - возмутился Берестов. - Все наши выпускники стремились попасть в Агур. А счастье работать с вами, как видите, выпало мне.
   Ольга прервала его:
   - Не надо, Алексей Константинович, расхваливать! А тот журналист, что приезжал сюда, слишком преувеличил мои заслуги. Они это умеют делать! Когда пришла газета с очерком и моей фотографией, я два дня не выходила из дому от стыда. Тоже отыскал героиню! Хоть бы фотографию не поместил, а то орочи вырезали ее из газеты и на стенах у себя наклеили...
   - Это, Ольга Игнатьевна, из уважения к вам. Они горды, что их мамка-доктор прославилась на весь край.
   - И откуда этот журналист взял, что в районе моим именем названы одиннадцать новорожденных девочек, когда их всего семь?
   - Ошибка невелика, будет и одиннадцать, - засмеялся Берестов.
   Она сердито посмотрела на него. Он закурил. Ольга тоже потянулась за папиросой.
   - Алексей Константинович, если мы с Юрой поедем в отпуск, вы тут без меня справитесь? - спросила она вдруг.
   - Ведь было время, когда вы в гораздо худших условиях одна справлялись. Конечно, справлюсь!
   - Тогда работы было в три раза меньше, а нынче ведь у нас целый район!
   - Справлюсь, можете со спокойной душой ехать. Теперь у нас в больнице не одна Фрося, но и Катя Щеглова.
   - Да, Катюша молодец, способная девушка, - оживилась Ольга. - Она ведь мечтает стать врачом.
   - Что, Катя - приемная дочь Щегловых?
   - Да, она сиротка из рода Бяпалинка. Отец ее утонул в море, мать умерла от сердечного приступа. Сергей Терентьевич привез ее из Онгохты, удочерил. - И, посмотрев на Берестова, призналась: - Очень хочется съездить в Ленинград, но какое-то странное предчувствие останавливает! Она уж чуть было не рассказала ему о "пальмах и кактусах", но сдержалась.
   - Ничего, пришлют оборудование для новой больницы, я распоряжусь им наилучшим образом. Буду вам часто и подробно писать.
   - Спасибо, Алексей Константинович! Ну а теперь идите спать, а я позанимаюсь.
   2
   Еще месяц назад, когда Ургалова пришла к Щеглову с полным списком медицинского оборудования для новой больницы, Сергей Терентьевич даже не стал просматривать его. Потеребив по обыкновению свои черные кустистые брови, он перевел глаза на настольный календарь, перелистал назад несколько листков и, найдя нужную запись, сказал:
   - Ага! Вот оно! - и весело, с хитрецой улыбнулся.
   Ольга полюбопытствовала:
   - Что-нибудь интересное?
   - Сейчас выясним! - и снял телефонную трубку. - Валя, это я говорю. Дай, родная, Турнин, Пименова. - И через минуту: - Егор Ильич, привет, брат, привет! Ну, как вы там без меня поживаете? Скучаете? Вот видишь, не хотел поехать со мной в Агур. Нет-нет, должность вакантная. Слушай, Егор Ильич, по старой дружбе, уступи нам путевочку в Институт усовершенствования врачей. Нет, ты ее мне перешли, а я в городе согласую. Да, еду на пленум. Поговоришь с Шейкиным? Когда узнает, что Щеглов просит, сразу откажет, подумает, что подвох! Ведь он ревнив, как молодой жених. Ну, конечно, для Ольги Игнатьевны. Ведь она у меня, скажу по секрету, кандидатскую пишет. Ага, заело! В районной больнице - да кандидат медицинских наук!
   - Ну как не стыдно, Сергей Терентьевич! - обиженно прошептала Ольга, делая ему энергичные знаки руками, чтобы он не смел так говорить.
   Но Щеглов, глядя на Ольгу, улыбался.
   - Доживем, милый Егор Ильич, когда в наших глубинках будут работать и кандидаты, и доктора, и профессора. Доживем, чего там! Я, например, собираюсь! Ну как, договорились? Ладно, в городе согласую, не волнуйся. Ну, а на изюбра сходим с тобой? Лицензию? Достану! Одного изюбра нам на двоих хватит? Вот вернусь с пленума и поохотимся! Компания подберется. Доктор Берестов. А тот, что недавно приехал к нам. Охотник отменный, не хуже любого ороча. Ну, бывай, Егор Ильич! - он положил трубку, встал из-за стола, подошел к Ольге. - Считайте, доктор, порядок! - Но тут же, перехватив ее удивленный, немного даже испуганный взгляд, спросил: - Вы что, Ургалова?
   - И откуда вы узнали, что у Пименова путевка в ГИДУВ?
   - Чисто случайно! - и не стал объяснять. - Что, старается моя дочурка?
   - Старается Катюша. Уже ездит по участку, делает перевязки, уколы.
   - Ну, спасибо вам, Ольга Игнатьевна. Может быть, со временем из нее тоже выйдет врач. Годика два еще поработает у вас, а потом пускай едет в город. Я слышал, что для наших северян при мединституте открыто подготовительное отделение?
   - Кажется, открыто. Надо у доктора Берестова спросить.
   Засовывая записки, которые принесла Ольга Игнатьевна, в портфель, Щеглов бегло спросил:
   - Значит, все учли?
   - Даже с походом! - засмеялась Ольга. - Специально ездила к Аркадию Осиповичу, показывала ему.
   - Ну, раз старик смотрел, будем считать - порядок!
   Однако при всей своей упрямой настойчивости секретарю райкома не удалось перехватить путевку в Институт усовершенствования. Заведующий облздравом (и с этим согласились в обкоме партии) заявил, что Ургаловой еще не обязательно усовершенствоваться. Пусть едет в отпуск и улаживает вопрос с диссертацией. Есть врачи, которые по пятнадцать лет в таких глубинках живут, что света белого не видят. И тут же распорядился, чтобы путевку переслали в Чумикан некоему Елисееву.
   Все это Сергей Терентьевич Щеглов рассказал Ольге по возвращении из города, но, видя, что она ничуть не обижена, добавил:
   - Так что поезжайте в отпуск. Что у вас еще?
   - Как с медицинским оборудованием?
   - Уже отгрузили рентгенокабинет. Обещали, как вы и просили, полный комплект хирургических инструментов. Прибор для электрокардиограмм. Да, и врача-гинеколога скоро пришлют. Едут молодые из вашего Ленинграда...
   - Ну и молодец же вы, Сергей Терентьевич! - радостно воскликнула Ольга. - А то я писала-писала, и никакого толку.
   Он вскинул на Ольгу веселые глаза:
   - Писали, говорите? - и тут же ответил: - А они ваши бумажки аккуратно к делу подшивали! Я на них, знаете, верхом сел и не спешился, пока все не получил. Ясно? - И, сбавив тон, спросил: - Не знаете, почему у меня иногда швы побаливают?
   - Это бывает, Сергей Терентьевич, от перемены погоды, или какую-нибудь тяжесть подняли...
   - Поднимать ничего не поднимал, а погода верно в городе резко менялась.
   - Прилягте на диван, я сейчас посмотрю, что у вас, - сказала она.
   Щеглов растерянно заморгал и не двинулся с места.
   - Ну прилягте же, товарищ секретарь! - с серьезной улыбкой повторила Ольга.
   - Что это вы, на самом деле? Прямо тут же, в рабочем кабинете?
   - Так ведь на одну минуточку.
   Щеглов приоткрыл дверь, крикнул секретарше:
   - Груня, если кто дожидается меня, скажи, что я на прямом проводе с высоким начальством!
   Щеглов отвернулся к стене, стал торопливо расстегивать ремень на брюках и, придерживая их руками, смущенно попятился к дивану. Ольга быстро своими тонкими, чувствительными пальцами пропальпировала Щеглову живот, ощупала шов, по привычке похлопала ладошкой:
   - Можете одеваться - чудесный, мягкий живот...
   - А помните, во время операции у меня нашли какие-то спайки. Может быть, от них-то и больно?
   - Помню, помню, холецистит. Поменьше курите и не ешьте жирного и соленого.
   - Жирного-то я, доктор, не ем. А вот без кеты-колодки не могу. Ведь таежник я! Может, вы мне и выпить запретите, а? - спросил он, отворачиваясь от Ольги и приводя себя в порядок.
   - Немного можно, но только водку или спирт, а разные там крепленые вина забудьте!
   - А я их, крепленых, сроду не пивал. Ну, спасибо, что успокоили. А то я этих проклятых шариков хуже смерти боюсь. Ведь пуганая ворона и куста боится...
   - Не надо об этом думать, Сергей Терентьевич.
   Когда он, прощаясь, заглянул Ольге в глаза, ей вдруг показалось, что Сергей Терентьевич сейчас спросит, почему Полозов отказался переоформить договор. Но Щеглов ничего не сказал, видимо, еще не знал об этом.
   Вспоминая по дороге домой разговор с секретарем райкома, Ольга испытывала какое-то смутное чувство. В другое время она бы радовалась такому признанию ее скромных заслуг, хотя по складу своего характера отнюдь не была тщеславной, но, подумав, что никто, кроме Юрия, теперь не вправе решать ее судьбу, почувствовала себя виноватой перед Щегловым. Подойдя к реке, она остановилась и долго смотрела вдаль, где в знойной дымке теснился горный перевал. Всегда в этот час на его крутизну медленно взбирается пассажирский поезд. Тужится и пыхтит паровоз, выбрасывая клубы черного дыма, который стелется по всему узкому горизонту и долго не рассеивается. И впервые за эти годы Ольга ощутила близость далекой дороги...
   3
   Собирались в отпуск с шутками, весело. Алексей Берестов стягивал на чемоданах ремни.
   Юрий говорил ему:
   - Алеша, честное слово, привезем тебе из Ленинграда красавицу невесту!
   - Обязательно шатенку.
   - Полную или худенькую?
   - Такую, как Ольга Игнатьевна.
   - Разве Ольга тебе нравится?
   - А ты разве не знал?
   - У нас есть на примете и получше Ольги.
   - Получше не надо, точно такую, как Ольга Игнатьевна! - упрямо повторял Берестов.
   - Оля, ты слышишь, что он говорит?
   - Я слышу, что у тебя есть на примете лучше, чем твоя жена, обиженно сказала Ольга, ловя мужа на слове.
   - Оля, и тебе не стыдно? - Юрий пхнул ногой чемодан, схватился закуривать.
   А Берестов подумал: "Действительно, что-то уже смешалось в этом доме". И, как можно шутливее, сказал:
   - Если вы... это... из-за моей мифической невесты, то будь она неладна! Ольга Игнатьевна, умоляю, посматривайте там за фазаном, чтобы не подгорел. Вы даже не представляете себе, друзья, как я его подстрелил.
   - Как, Алексей Константинович? - оживилась Ольга, выглядывая из кухни. Заметив, что Юрий сидит на краешке дивана, отвернувшись к окну, она подошла к нему, потрепала волосы: - Ты на меня обиделся, Юрочка? Ну, улыбнись, золотко! Перед отъездом не надо дуться, а то всю дорогу будут лить дожди... дожди... Помнишь, как Николай пел свою любимую: "А дождь будет литься, а свекровь будет злиться..."
   И Юрию ничего не оставалось, как улыбнуться. Ольга, не стесняясь Берестова, обняла мужа, поцеловала.
   - Так где же вы, Алексей Константинович, подстрелили фазана? спросила она, переводя взгляд на Берестова, который безуспешно пытался стянуть чемодан коротким ремнем.
   - В боярышнике, где же! Я его с оморочки приметил. Фазанчик, учуяв меня, уже поднялся было на крыло, но не успел улететь. Я ему крылышки и перебил.
   - Это какой-то залетный фазан, - оживившись, сказал Юрий. - Ведь мы с тобой, Алеша, сколько раз были на охоте, однако фазаны не попадались.
   - Какой там залетный! - возразил Берестов. - Тяжелый, как камень, и весь заплыл жиром. Не первый день пасется в боярышнике. Наверно, там целый выводок.
   Вечером, когда над тайгой догорал закат, собрались идти к поезду. По предложению Фроси, перед дорогой посидели, Потом Берестов взвалил на плечо самый большой чемодан, а Юрий поменьше и пошли к станции. Сетку с провизией несла Фрося. Ольга - коробку с Клавушкиными игрушками. Самой Клавочке досталась кукла - Катька Юрьевна, которую она крепко прижимала к груди и успокаивала, что в дороге ни чуточки не будет страшно. Позади бежал Хуво, подняв длинный хвост и высунув язык.
   Ольга наказывала Берестову:
   - Алексей Константинович, вы все запомнили, что я вам говорила? И непременно пишите часто и подробно. Внимательно следите буквально за всем. Палаты пусть покрасят масляной краской, хотя бы до половины. А когда будут устанавливать рентгеновский аппарат, не спускайте глаз. Ну а остальное вам ясно...
   - Абсолютно все ясно! - сказал Берестов.
   - Ну а если будет серьезная операция, не стесняйтесь, звоните доктору Окуневу. Они с Лидией Федоровной будут нас встречать в Турнине. Я ему все расскажу.
   - Спасибо, Ольга Игнатьевна. Только ни о чем не беспокойтесь. Отдыхайте, побывайте у вашего профессора. Походите по театрам. Словом, используйте свой отпуск как положено. А я буду писать. В неделю два письма - обязательно.
   - Мне почему-то не верится, что еду в Ленинград, - сказала Ольга немного упавшим голосом. - Что-то тревожно мне, а что - не знаю...
   - Просто слишком много переменилось в вашей жизни за эти годы, сказал Алеша. - Уехали из Ленинграда сразу после института, а возвращаетесь известным врачом, с мужем и дочерью. Вот вы и волнуетесь, но ведь это чудесное волнение.
   Ольга промолчала, подумав, что, может быть, Алеша прав, что волнение, охватившее ее перед дорогой, какое-то особенное, но почему-то к нему прибавилось неизъяснимое чувство тревоги, с которым она жила в последние дни.
   - До свиданья, Фросечка, Алеша! - крикнула она из открытого окна вагона, когда поезд тронулся.
   - Пэдэм нэйво, мамочка! - заплакав, сказала Фрося.
   Алеша побежал за вагоном, потом остановился, прощально махнул рукой и долго смотрел вслед уходящему поезду.
   4
   Вот как Алексей Берестов попал в Агур.
   Перед самым распределением в газете "Океанская заря" появился большой - на два подвала - очерк "Одиннадцать Олечек", подписанный известным в крае журналистом Михаилом Кедровым. Надо сказать, что Кедров умел находить интересных людей. Начав журналистскую деятельность юношей, он много ездил по обширному краю, любил, как говорили на редакционных летучках, "дальневосточные глубинки", то есть самые отдаленные от городов селения, куда летом можно было попасть на долбленой лодке, а зимой - на собачьей упряжке. Случалось, что Кедров надолго застревал в какой-нибудь таежной глуши, но, вырвавшись оттуда, привозил в редакцию ворох материалов.
   Читатели газеты еще были под свежим впечатлением другого очерка М. Кедрова - "Последняя корреспонденция", появившегося незадолго до "Одиннадцати Олечек". "Последнюю корреспонденцию" М. Кедров посвятил памяти своего друга, Леонида Жердина, бывшего работника краевой газеты, потом редактора районной многотиражки "Свет Севера". Район, куда Жердин поехал редактором, находится далеко на севере и по праву считается глубинкой в глубинке. Живут там оленеводы-эвены. До Леонида Жердина "Свет Севера" была скучной двухполоской, не имевшей, как принято говорить, своего собственного лица. Леонид Жердин - он остался в памяти всех знавших его веселым, энергичным, смелым, - взяв в свои руки многотиражку, быстро преобразил ее. Во-первых, она перестала опаздывать, и три раза в неделю ее развозили по тундре на ближние и дальние кочевки. Во-вторых, на коротких полосках стали появляться яркие материалы, преимущественно из местной жизни. А простые, лаконичные новеллки самого Жердина! Они занимали всего подвальчик, но рассказывали о многих важных событиях из жизни кочевых оленеводов. Тут и новелла "Прощание с духами" - о том, как молоденькая русская учительница Валя Плюса уговорила упрямого старика Ивана Бусанова подарить свои шаманьи атрибуты в школьный музей и как Бусанов, прощаясь с духами, устроил перед школой последнее камлание. Тут и новелла "Сливовая косточка", в которой говорилось, словно о чуде, как из сливовой косточки, посаженной той же Валей Плюсой, в тундре выросло деревце, как всем интернатом ухаживали за ним и деревце набирало рост несмотря на студеный ветер с океана и скупое северное солнце.
   Приближались Октябрьские праздники - горячая пора для журналиста. Жердин задумал целый разворот на тему: "Что дала Советская власть эвенам" - и на почтовом У-2 улетел за материалами в самые отдаленные стойбища. На обратном пути старенький латаный-перелатаный самолетик попал над горным хребтом в туман и разбился. Так погиб Леонид Жердин. И вот, спустя три года, перегоняя к студеному морю оленьи стада, пастухи нашли в скалистых сопках брезентовую полевую сумку, туго набитую бумагами. Это была сумка редактора. В ней лежали тщательно переписанные его рукой статьи и заметки для праздничного номера и два неотправленных письма; одно любимой девушке, другое - М. Кедрову.
   Свой очерк "Последняя корреспонденция" Кедров начал печально: "Третьего дня, рано утром, почтальон принес мне письмо от моего лучшего друга, который погиб три года назад..."
   На редакционной летучке, когда докладывали о номере газеты и сотрудники редакции, знавшие и любившие Леонида Жердина, сидели молчаливые, грустные, один лишь Василий Садыменко выступил с резкой критикой очерка.