Страница:
Надо было видеть, как кипятился, как гремел, вопиял, громил А. И. Новиков. Как дворянин и земский {253} начальник, которому поступают на утверждение все подобные приговоры, он страстно возмущался против того, что дворянство по закону призвано ставить свою печать на подобных пережитках варварства. Он думал подействовать на чувства собственного достоинства тамбовских "лэндлордов". О, наивность! Тамбовские "зубры", за недостатком аргументов, отвечали утробным ворчаньем и ревом. Когда надо было произвести голосование, зал превратился в Бедлам. Храбрые "скопом", зубры не хотели голосовать поодиночке, в открытую, путем переклички по уездным "столам". Требовали закрытого голосования. Наконец, часть дворянских "либералов" стала искать какого-нибудь способа избавить тамбовское дворянство от позора "неминучего" - от роли паладина розги. Она предложила снять вовсе вопрос с обсуждения и по его существу не высказываться.
Несколько непримиримых - Новиков был, конечно, в их числе - пробовали протестовать против завершения всей истории какою-то неразборчивой кляксой, но тщетно. Большинством, бояее чем в две трети голосов вопрос был похоронен - и далеко не по первому разряду...
Надо сказать, что вопрос о розге в Тамбове тогда имел свое особое значение. Это была обетованная земля кулачного права и всяческого "рукоприкладства". Местным сатрапом был барон Рокасовский - человек необузданный, кутила, распутник и самодур. Он не раз совершал экскурсии в разные места губернии, чтобы в деревенском приволье справлять свои оргии. Туда, на потеху ему и его присным, услужливые уездные и деревенские власти сгоняли из соседних деревень крестьянских девушек. О сопротивлении не смели и помыслить. Да что деревни.
{254} В самом городе Тамбове барон Рокасовский приказал однажды выпороть одного купца, содержателя торговых бань. И купца преисправно выпороли, предоставив ему в течение ряда лет путешествовать с жалобой по всем инстанциям, вплоть до Сената...
А. И. Новиков принадлежал всецело, по рождению, воспитанию и связям к тому кругу, который выдвигал всех этих Рокасовских, Цертелевых, Малевинских и т. п. Он был родственником известной Ольги Новиковой, державшей в Лондоне, весьма посещаемый, русский монархический и консервативный салон; он не мало вращался в кругу знаменитого ренегата-народовольца Льва Тихомирова. Выходец из чисто помещичьей среды, он по натуре своей был типичным мятущимся интеллигентом, искателем "сущей правды"; его симпатии к народу были окрашены вначале характером "просвещенного абсолютизма", благожелательного опекунства; отсюда и его поступление в земские начальники.
Безусловная искренность и глубина его стремлений была вне всякого сомнения: он просадил все свое состояние, довольна значительное, на всевозможные "благие начинания". Мое знакомство с ним было довольно оригинальным. После его речи в одном из заседаний губернского земства о необходимости урегулировать обязательными постановлениями способы разверстки общинной земли между домохозяевами, я посвятил ему в одном из толстых журналов ("Новом Слове" или "Русском Богатстве") корреспонденцию, где восставал против "барского" стремления опекать мужика, иллюстрируя весь вред такого отношения к делу на данном примере и показывая, какой смысл имеют у мужиков все многочисленные вариации систем земельной разверстки в зависимости от конкретных {255} условий, соотношения доходности земли с платежами и т. п. Корреспонденция была не лишена резкостей; помнится, она кончалась цитатой из "Горе от ума".
Нет, от господ подалей.
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
Каково же было мое изумление, когда после этого А. И. Новиков попросил председателя земской управы, у которого я работал тогда "по вольному найму" над разработкой нормальной школьной сети, познакомить нас, и заявил с подкупающей прямотой и искренностью:
- "Я прочел вашу корреспонденцию обо мне, и мне захотелось сказать вам, что вы правы, вы совершенно правы. Мне теперь это ясно. Мы все хотим мудрить над народом, а во многих вещах он гораздо лучше нас знает, как и что нужно сделать.
Надо дать ему возможность полной самостоятельности, и он нас еще удивит своими способностями к низовому коллективному творчеству. Я вам очень благодарен, что вы потрепали, как следует мой слишком скороспелый проект. Поделом. Позвольте пожать вашу руку".
И после этого нам не раз приходилось видеться, свободно и откровенно беседуя на всевозможные темы. А. И. Новиков был человеком, еще совершенно неустоявшимся в своих воззрениях. Но он явно и неуклонно шел в одном определенном направлении: справа - налево. Оживленный, экспансивный, дышащий энергией, великий непоседа, немножко прожектер, с властною складкой в характере, он был, однако, чужд самовлюбленности, чуток к голосу {256} собственной интеллектуальной совести и, главное, неизменно и глубоко искренен перед собой и перед другими. Его способности - честно сознаваться в своих ошибках - этой незаменимой в общественном деятеле способности, могли бы позавидовать многие из нас грешных. Он на основании богатого опыта собственной деятельности дал уничтожающую характеристику дворянско-бюрократических экспериментов над крестьянством; затем судьба забросила его на Кавказ, где он делается городским головой в Баку или в Тифлисе; из этого опыта работы с городскою буржуазией выносит тот же отрицательный вывод, как и раньше из работы с земским дворянством; кончает полным разрывом; и, наконец, окончательно самоопределяется, дойдя до конца в том направлении, в котором начал эволюционировать в начале нашего знакомства.
Революция 1905г. застает его в рядах партии социалистов-революционеров, членом которой он и кончает свою разнообразную, богатую и деятельную, хотя порою и несчастливую, жизнь. В "полевении" ряда земцев надо видеть особенную заслугу Вл. А. Щербы, представлявшего собою лучший тип интеллигентного земского работника. Болезненный, слабого сложения, брюнет, с впалой грудью, слегка прихрамывавший, с вечными очками на близоруких глазах, он обладал необыкновенной работоспособностью. Он был человеком очень мягким, обходительным, с прирожденным изяществом манер, одаренный необычайным тактом, но в тоже время очень твердый и настойчивый по существу. У него не было бросающихся в глаза внешних талантов, но их отсутствие вполне искупалось большой серьезностью, глубиной и деловитостью.
Все, за что он брался, он делал необыкновенно {257} тщательно и добросовестно, проявляя недюжинную компетентность и заслуживая уважения даже тех, кто с неудовольствием смотрел на влиятельное положение, занятое этим "чужаком" и к тому же "красным". Но против такой влиятельности ничего нельзя было сделать: она зависела от фактической ценности его работы, а не от уменья подчинять себе чисто персонально тех или иных земских деятелей. Твердый и спокойный, никогда не терял он уравновешенности; с ним было очень легко работать: умелым работникам он давал полный простор, к неумелым или недисциплинированным был снисходителен той высшей снисходительностью, которая состоит не в закрывании глаз на их слабости и не в потворстве им, а просто в большой терпеливости и умении оздоровлять атмосферу работы личным примером и указаниями, бесконечная деликатность которых в конце концов оказывала свое действие. К сожалению, этот симпатичный, всеми любимый человек, умер слишком рано и не вырос в такого крупного деятеля, каким он несомненно стал бы в изменившихся, более свободных политических условиях жизни страны.
Большая работа шла в воскресной школе. Там познакомился я с молодежью из местных рабочих и ремесленников. Тут была группа сапожников, с бр. Зайцевыми, Зыковым и друг., Шапошников с Сафроновым во главе; из рабочих очень выдавался Власов. Со всеми ними мне приходилось вести беседы, читать с ними, вести кружки. Но этого казалось мало; теплично-кружковое выращивание отдельных "рабочих интеллигентов" грозило их отрывом, замыканием в своего рода умственную аристократию. Но на чем объединить их с более широкими слоями товарищей по труду? В то время большой шум {258} возбуждали в России земледельческие артели Н. В. Левитского. Мои мысли, естественно, устремились к кооперации. Сапожники в значительном числе случаев работали не самостоятельно, а на магазины; но в тоже время слишком малое число работающих на один магазин делал стачечное движение невозможным; замена непокорного более покладистым была также чрезвычайно легка. Несколько лучше дело обстояло у подрядчиков, бравших городские заказы (на богадельню, приюты и т. п.) и раздававших их на дом отдельным ремесленникам: они объединяли большее количество сапожников кустарей. Борьба с ними заставила поставить на очередь вопрос о получении городских подрядов, минуя посредников; с этим тесно связан был вопрос о кооперативной организации работ; долго колебались между устройством артельной мастерской и простым установлением круговой поруки: осуществили частью то, частью другое; затем, стал на очередь и вопрос о кооперативном приобретении сырья.
В борьбе с посредниками из-за городских подрядов столкнулись с косностью "отцов города", грубых, зажиревших толстосумов, предпочитавших выгодным предложениям артельщиков воспоминание о мудрых правилах "ворон ворону глаз не выклюет" и "свой своему поневоле брат". На довольно больших собраниях сапожников мы воспользовались этим поводом для страстных филиппик против действовавшего городового положения, как нельзя более приспособленного для классового засилья торговой буржуазии. Не менее оживленно шло дело и среди шапочников: там производство носило более кустарный, чем ремесленный характер, и более полно объединялось средней руки мануфактуристами; Сафронову удалось провести {259} [ldn-knigi1]успешную забастовку, которой добились кое-каких уступок.
Помню обычные вечера в сапожной мастерской Зайцевых, разросшейся до маленькой артели присоединением Зыкова и еще пары товарищей. Подвальное помещение, склоненные над колодками фигуры, пыхтящий на столе самовар, и под мерное постукивание молотков бесконечные-бесконечные беседы - об артельном начале, о социализме, о французской революции, о капитале и прибавочной стоимости, о стачках и профессиональных союзах, о синдикатах предпринимателей, о религии, вере и неверии - и о чем только еще не было переговорено в эти вечера?
Помню и шумные более многочисленные собрания ремесленников, в особых комнатах провинциальных чайных и трактиров, где искали ощупью наиболее практичных форм кооперативного объединения кустарей и ремесленников, выслушивали отчеты делегаций к отцам города, занимались выработкой артельных уставов. Застоявшееся болото мещанского провинциального быта расколыхалось таки после повторных натисков первых самобытных кооператоров, и в обращение вошли новые понятия - о трудовом объединении с исключением хозяйской прибыли, о борьбе с посредниками и мануфактуристами, о стачке. Передовая рабочая молодежь расправляла свои крылья и пробовала свои силы, свои пропагандистские и организаторские способности. Практических успехов и завоеваний было достигнуто мало, успехов было меньше, чем неудач, но здесь была школа, была подготовка для будущей деятельности. Этим мы вполне удовлетворялись... Ибо, помню, лично я в то время несомненно недооценивал реальные возможности действительного развития {260} кооперативного движения при самодержавии и смотрел на кооперацию более как на средство предметной пропаганды, чем как на самостоятельную ценность.
Гораздо более шумной и заметной была деятельность вокруг культурно-просветительных организаций. Воскресная школа дала нам не только материал для первых рабочих и ремесленных кружков. Она - впрочем, помимо нашего собственного намерения, а совершенно случайно, ненароком - послужила нам для первого демонстративно-публичного выступления.
Для понимания того, как это случилось, надо очертить несколькими штрихами положение воскресной школы того времени в таком глухом провинциальном городе, как Тамбов. Ее едва терпели. Своему существованию она была обязана тем, что ее основательницей была не "кто-нибудь", а дочь генерала, впоследствии себе завоевавшая в педагогическом мире почетное имя, г-жа Э. Кислинская, в мое время уже покинувшая Тамбов. II все же над школой тяготела самая жесткая ферула начальства. Уже упомянутый мною директор народных училищ Д. Ильченко - истый Собакевич наружностью и нравом - не раз требовал, чтобы школа оставалась только школой грамоты. Учеников, научившихся читать и писать, почти предписывалось удалять из школы. Все "лишнее" изгонялось; даже такое учебное пособие, как "Детский Мир" Ушинского подверглось однажды конфискации. Уловив в школе преподавание начатков географии, Зевс-директор, величественно потрясая в воздухе грозящим перстом, изрек: "Отнюдь никакой географии. Вы так, пожалуй, еще философию вздумаете преподавать ... Нам ученых не надо. Отнюдь никакой географии".
{261} Но неусыпный надзор чиновного олимпийца, подававшего учительницам и учителям воскресной школы классические два пальца вместо руки, был еще не самым неприятным обстоятельством в жизни этого учреждения. Окружающее провинциальное общество буквально травило "воскресников" своими сплетнями и вечными слухами о неблагонадежности. Это, ведь, все были "белые вороны". Самый факт занятий, "барышенъ"-учительниц, с взрослыми мужчинами из простонародья воспринимался, как нечто скандальное и неприличное. Зато ученики школы - все эти сапожники, каретники, шапочники, железнодорожные рабочие - относились к школе с невероятною теплотой. Это для них был какой-то светлый оазис посреди темного царства, презрительного третирования, грубости, произвола, окриков и зуботычин...
Многие ученики в трогательных выражениях говорили о том, что в воскресной школе они впервые услышали обращение на "вы", впервые столкнулись с мягким, внимательным, человеческим отношением, впервые были обогреты ласковым словом. "Чем ночь темней, тем звезды ярче", и вот, среди самодурного режима, своим духом пропитавшего всю жизнь, воскресная школа стала невольно символом чего-то другого; прямо противоположного, какого-то враждебного окружающему начала.
По существу воскресная школа была, таким образом, чужеродным телом среди провинциального болота, какою-то "беззаконною кометой в кругу расчисленных светил" казенного карьеристско-педагогического мира. Столкновение было неизбежно, и оно произошло чисто случайным образом, при заместительнице Кислинской - А. И. Слетовой.
{262} В отчете Тамбовской воскресной школы, представленном на Нижегородскую выставку и заслужившем ей диплом 1-й степени, вкралась случайная фраза о том, что школа, вопреки своему предназначению, вынуждена принимать не только взрослых но и малышей, которые могли бы учиться в обычных городских училищах, ибо не хватает духа отказывать матерям, просящим за своих детей и не желающим отдавать их в городские школы, где детей поколачивают.
Инспектор народных училищ М. Бойков - тип провинциального Передонова возмутился духом и потребовал объяснений и доказательств. Заведывающая школой А. Н. Слетова объяснила, что передала в отчет только-то, что не раз слышала от матерей; однако, она дополнительно обещала представить надлежащим путем удостоверенные факты. Через два или три дня несколько заверенных у нотариуса показаний было представлено. Но инспектор, не дождавшись их, опубликовал в "Губернских Ведомостях" свою резолюцию о том, что по его расследованию, утверждение А. Н. Слетовой оказалось "легкомысленным изветом"; директор Ильченко нагрянул на школу с чрезвычайной ревизией, изъял две-три невиннейших детских книжки, не успевших попасть в министерский каталог "одобренных", и предложил заведывающей выйти в отставку; в тоже время лиц, давших А. Н. Слетовой показания о побоях в школах, начали таскать в полицию для допросов, порядком припугивая робких. Кто то, помнится, сначала, было, сдрейфил, оправдываясь поговоркой: "в часть попадешь, другим голосом запоешь"...
Нас вызывали на борьбу и мы приняли вызов. Чтобы развязать себе руки, А. Н. Слетова подала в {263} отставку и через адвоката А. Я. Тимофеева потребовала от инспектора М. Войкова извинения, за клеветническое оскорбление в печати словами "легкомысленный извет", извещая о намерении, в случае отказа, подать жалобу в суд. Инспектор-громовержец ответил, поистине, анекдотической резолюцией, сохраненною мною на память: "Это письмо есть угроза должностному лицу, направленная против органа законной власти, с целью побудить оную к желаемым со стороны угрожающего действием, а посему представляет преступление против порядка управления и как нарушающее общий государственный интерес, подлежит преследованию помимо моей (органа власти) жалобы, в порядке подсудности и по роду угроз и должности угрожаемого" (следовал перечень статей Уложения о наказаниях)... Как все это было типично для провинции времен самодержавия, где всякая "кокарда" при столкновении с партикулярными людьми, ничто же сумняшеся, с глубокой верой в свое право заявляла: "государство - это я".
Однако, сесть на скамью подсудимых было неприятно, и елейный М. Бойков (кстати сказать, в своем отчете земскому собранию, пышно величавший посещаемых учеников - "будущими гражданами неба и земли") поспешил предупредить нас: он созвал городских учителей и заставил их привлечь Слетову к суду за оскорбление корпорации.
Так или иначе, но наша цель была достигнута, наши факты стали предметом публичного судебного разбирательства. И тут мы преподнесли провинциальному обществу большой сюрприз. Перед судом продефилировал целый ряд людей, принадлежащих к незнакомой для него дотоле категории рабочей интеллигенции.
{264} Жалобщики пробовали доказать, что показания, представленные Слетовой инспектору, явно подсказаны, продиктованы ею: простонародье, чернь неспособны-де говорить таким интеллигентным слогом. Было забавно видеть, как моего знакомца, починяльщика обуви на базаре, Е. А. Крылова, пытались "экзаменовать", сбивать, заставлять писать свою биографию. Этот уже пожилой мужчина, молоканин, прошедший сквозь школу философии Льва Толстого, был, конечно, интеллигентнее, в самом глубоком смысле этого слова, многих наших "обвинителей".
Братья Зайцевы, сапожники, выступили "во имя справедливости" с речами, заставившими наших мундирных Передоновых только разводить руками: "скажите, пожалуйста, у нас завелись какие-то сапожники-идеалисты". Смотр "новых людей" из деревень и рабочих кварталов удался блестяще; их показания, подкрепленные медицинскими свидетельствами, были подавляющими.
Словом, суд над А. Н. Слетовой мы превратили в суд над провинциальной передоновщиной, чему не мало поспособствовал и приглашенный в качестве защитника Н.П. Карабчевский. Оправдательный приговор в мотивировочной части был обвинительным актом против дирекции и инспекции народных училищ. Земство и Гор. Управа потребовали от них гарантий от повторения осужденной "практики". Триумф был полный. О тамбовских делах заговорила вся столичная пресса. А. Н. Слетова сделалась героиней дня: овации окружающих, многочисленные изъявления благодарности со стороны учеников и их родителей увеличивали озлобление посрамленных официальных столпов просвещения. Педагогическое болото встревожилось. Мстительная жажда реванша охватила его.
Жандармский {265} полковник Змиев заинтересовался нашими "свидетелями". А. Н. Слетовой, как я уже упоминал, пришлось оставить заведывание воскресной школой. Новый взрыв негодования, новые демонстративные заявления симпатий учащих и учащихся, новый повод для агитации в прессе. Самые победы наших противников обращались в нашу пользу.
Из воскресной школы А. Н. Слетова перенесла свою деятельность на другую арену - в "Общество по устройству народных чтений". Организованное под высоким патронатом все того же сиятельного Э. Д. Нарышкина, с уставом, пестревшим ханжескими и патриотическими фразами, оно проявляло свою главную деятельность в том, что над книгами, прошедшими сквозь "игольные уши" цензуры Ученого Комитета при Мин. Нар. Просвещ. и составившими тощенький по форме и по содержанию список, учинило вторую цензуру. В смехотворной "комиссии по разбору книг" елейные рясоносцы и мундирные педагоги чинили литературный сыск и суд. Особенному гонению подвергался Лев Толстой, этот betе nоirе тогдашнего поповства. Все самые невинные из его рассказов заподозревались в ереси. Там же директор школ Ильченко добивался остракизма для рассказов Короленки в виду того, что этот автор "на дурном счету у министерства".
Как курьез, надо упомянуть, что один из наших, И. Д. Мягков, успел пробраться, в качестве главного сотрудника, в неофициальный отдел местных "Губернских Ведомостей"; покидая это место, он ввел туда, как своего заместителя, меня. Редактор, прис. пов. Кишкин, был человеком беззаботным по части направления, но имевшим зуб против педагогов, забаллотировавших его в члены своего "Общества".
{266} И вот, при его благосклонном попустительстве и при княжеском вознаграждении в 2 коп. за газетную строчку, я мог изо дня в день травить деятелей общества за литературное невежество, изуверство и сыщическое усердие. Местной интеллигенции стало стыдно за то, что она оставила в заброс, на произвол ханжей и "человеков в футляре" такое дело. Понемногу потянулись в общество, один за другим, адвокаты, доктора, деятели внешкольного образования, агрономы. Заседания общества из келейных стали публичными, из сонно-казенных - бурными. Резко разделились два лагеря.
Шум разбудил и патентованных общественных деятелей - земцев и думцев, вошедших в общество с намерением стать "буфером" между правыми и левыми и помирить тех и других на золотой серединке. Но выполнить это намерение оказалось не так-то легко. С одной стороны была группа людей, монополизировавших по-чиновничьи "места" в обществе и державшихся за эти места, как за средство быть в фаворе у сановного "патрона" - основателя; к самой работе она была глубоко равнодушна и в вопросах внешкольного образования глубоко невежественна. С другой стороны была энергичная, интеллигентная молодежь, твердо решившаяся взять свое фактической работой. Она мобилизовала множество сил; за нею скрывалась, не показывавшаяся из-за кулис, вся ссыльная и поднадзорная колония; вокруг нее группировалась учащаяся молодежь старших классов гимназии, семинарии, реального училища, учительского института, фельдшерской школы; все они с увлечением перечитывали и рецензировали народные книжки, допущенные в библиотеки; была проделана, действительно, в короткое время большая работа, {267} результатом которой был примерный каталог для сельских библиотек всех типов и размеров, на разные суммы. Борьба была слишком неравна.
Несколько времени, "буфер" пытался "держать нейтралитет"; о представленном проекте каталога решили запросить в качестве "экспертов" таких лиц, как X. Алчевская, Рубакин и т. п. Пришедшие самые лестные отзывы экспертов решили дело. Крайние левые торжествовали. Триумф их был так полон, что "недреманное око" должно было широко раскрыться и гневно нахмуриться. И вот, по особому ходатайству Э. Д. Нарышкина, воспоследовало "высочайшее повеление": тамбовское "общество по устройству народных чтений" было объявлено распущенным, устав его был изменен; заново набраны члены учредители из людей исключительной "твердокаменности". Но дело было сделано и финал всей истории был опять-таки водой на нашу мельницу. Оскорбились все либералы, до самых скромных: ведь их выбросили за борт также невежливо, как и "красных". Легальная работа при существующих условиях немыслима, значит, самые скромные культурники должны признать, что единственный выход - в революции; что только и требовалось доказать.
Мы торжествовали, хотя нас систематически вытесняли с открытой арены. С. М. Кишкин вскоре показал мне полученное им личное письмо Победоносцева с упреками зато, что он предоставил страницы правительственной газеты зловредной агитации; спеша замолить грехи, он разразился по поводу происшедших в это время студенческих беспорядков такими статьями, что пришлось не только уйти из газеты, но и перестать подавать ее редактору руку...
{268} Урывками порою удавалось поработать и благодаря "земским" возможностям. Так, удалось устроить кратковременные курсы для учителей и учительниц, на которые был приглашен из Воронежа известный педагог Н. Ф. Бунаков. Этот симпатичный старик, чуждый всякой провинциальной трусости, очень демонстративно выказывал свое тяготение к нашей компании и посодействовал завязыванию связей с сельскими учителями. Однако, здесь мы приобрели сравнительно немного: до такой степени забита и обезличена была среда деревенских педагогов.
Нам удалось залучить в Тамбов на несколько лекций В. В. Лесевича. В первый раз тамбовская публика слышала с публичной кафедры настоящего, истинного оратора - по истине "оратора Божьей милостью". Мы сами дивились, когда увидели его на трибуне. Человек, который только накануне возбудил в нас опасения за судьбу его лекций, говоря слабым, глухим, носового тембра голосом, вдруг точно преобразился. Он как будто стал и сам выше ростом, и голос его окреп и разливался волнами звуков, поражая богатством вибраций, выразительностью и какой-то особенной силой, с какой он завладевал вниманием, наполняя его без остатка. Первую лекцию он читал о Робинзон Крузо и позднейших робинзонадах. Но уже вступление его - мастерская картина Англии эпохи пробуждения вольнолюбивых принципов - содержала столько сопоставлений и намеков на наше собственное политическое положение, что была целой революцией. Овации оратору были, можно сказать, первой в Тамбове замаскированной политической демонстрацией. За нею последовала лекция о фольклоре: {269} в самой гуще элементарнейших сказок, притч, преданий и легенд оратор открывал в зародышевой форме те же вечные мотивы, которые звучали и в более сложных продуктах массовой народной психологии - мировых религиях. Убедительная сила и мощная изобразительность, присущая сильному лекторскому таланту В. В. Лесевича, покорила даже наших семинарских педагогов и отцов иереев; они все аплодировали лектору, казалось, с неменьшим увлечением, чем восторженная молодежь. И только расходясь с лекции и стряхнув с себя гипноз массового настроения, они опомнились. Я сам слышал мимоходом такой любопытный диалог:
Несколько непримиримых - Новиков был, конечно, в их числе - пробовали протестовать против завершения всей истории какою-то неразборчивой кляксой, но тщетно. Большинством, бояее чем в две трети голосов вопрос был похоронен - и далеко не по первому разряду...
Надо сказать, что вопрос о розге в Тамбове тогда имел свое особое значение. Это была обетованная земля кулачного права и всяческого "рукоприкладства". Местным сатрапом был барон Рокасовский - человек необузданный, кутила, распутник и самодур. Он не раз совершал экскурсии в разные места губернии, чтобы в деревенском приволье справлять свои оргии. Туда, на потеху ему и его присным, услужливые уездные и деревенские власти сгоняли из соседних деревень крестьянских девушек. О сопротивлении не смели и помыслить. Да что деревни.
{254} В самом городе Тамбове барон Рокасовский приказал однажды выпороть одного купца, содержателя торговых бань. И купца преисправно выпороли, предоставив ему в течение ряда лет путешествовать с жалобой по всем инстанциям, вплоть до Сената...
А. И. Новиков принадлежал всецело, по рождению, воспитанию и связям к тому кругу, который выдвигал всех этих Рокасовских, Цертелевых, Малевинских и т. п. Он был родственником известной Ольги Новиковой, державшей в Лондоне, весьма посещаемый, русский монархический и консервативный салон; он не мало вращался в кругу знаменитого ренегата-народовольца Льва Тихомирова. Выходец из чисто помещичьей среды, он по натуре своей был типичным мятущимся интеллигентом, искателем "сущей правды"; его симпатии к народу были окрашены вначале характером "просвещенного абсолютизма", благожелательного опекунства; отсюда и его поступление в земские начальники.
Безусловная искренность и глубина его стремлений была вне всякого сомнения: он просадил все свое состояние, довольна значительное, на всевозможные "благие начинания". Мое знакомство с ним было довольно оригинальным. После его речи в одном из заседаний губернского земства о необходимости урегулировать обязательными постановлениями способы разверстки общинной земли между домохозяевами, я посвятил ему в одном из толстых журналов ("Новом Слове" или "Русском Богатстве") корреспонденцию, где восставал против "барского" стремления опекать мужика, иллюстрируя весь вред такого отношения к делу на данном примере и показывая, какой смысл имеют у мужиков все многочисленные вариации систем земельной разверстки в зависимости от конкретных {255} условий, соотношения доходности земли с платежами и т. п. Корреспонденция была не лишена резкостей; помнится, она кончалась цитатой из "Горе от ума".
Нет, от господ подалей.
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
Каково же было мое изумление, когда после этого А. И. Новиков попросил председателя земской управы, у которого я работал тогда "по вольному найму" над разработкой нормальной школьной сети, познакомить нас, и заявил с подкупающей прямотой и искренностью:
- "Я прочел вашу корреспонденцию обо мне, и мне захотелось сказать вам, что вы правы, вы совершенно правы. Мне теперь это ясно. Мы все хотим мудрить над народом, а во многих вещах он гораздо лучше нас знает, как и что нужно сделать.
Надо дать ему возможность полной самостоятельности, и он нас еще удивит своими способностями к низовому коллективному творчеству. Я вам очень благодарен, что вы потрепали, как следует мой слишком скороспелый проект. Поделом. Позвольте пожать вашу руку".
И после этого нам не раз приходилось видеться, свободно и откровенно беседуя на всевозможные темы. А. И. Новиков был человеком, еще совершенно неустоявшимся в своих воззрениях. Но он явно и неуклонно шел в одном определенном направлении: справа - налево. Оживленный, экспансивный, дышащий энергией, великий непоседа, немножко прожектер, с властною складкой в характере, он был, однако, чужд самовлюбленности, чуток к голосу {256} собственной интеллектуальной совести и, главное, неизменно и глубоко искренен перед собой и перед другими. Его способности - честно сознаваться в своих ошибках - этой незаменимой в общественном деятеле способности, могли бы позавидовать многие из нас грешных. Он на основании богатого опыта собственной деятельности дал уничтожающую характеристику дворянско-бюрократических экспериментов над крестьянством; затем судьба забросила его на Кавказ, где он делается городским головой в Баку или в Тифлисе; из этого опыта работы с городскою буржуазией выносит тот же отрицательный вывод, как и раньше из работы с земским дворянством; кончает полным разрывом; и, наконец, окончательно самоопределяется, дойдя до конца в том направлении, в котором начал эволюционировать в начале нашего знакомства.
Революция 1905г. застает его в рядах партии социалистов-революционеров, членом которой он и кончает свою разнообразную, богатую и деятельную, хотя порою и несчастливую, жизнь. В "полевении" ряда земцев надо видеть особенную заслугу Вл. А. Щербы, представлявшего собою лучший тип интеллигентного земского работника. Болезненный, слабого сложения, брюнет, с впалой грудью, слегка прихрамывавший, с вечными очками на близоруких глазах, он обладал необыкновенной работоспособностью. Он был человеком очень мягким, обходительным, с прирожденным изяществом манер, одаренный необычайным тактом, но в тоже время очень твердый и настойчивый по существу. У него не было бросающихся в глаза внешних талантов, но их отсутствие вполне искупалось большой серьезностью, глубиной и деловитостью.
Все, за что он брался, он делал необыкновенно {257} тщательно и добросовестно, проявляя недюжинную компетентность и заслуживая уважения даже тех, кто с неудовольствием смотрел на влиятельное положение, занятое этим "чужаком" и к тому же "красным". Но против такой влиятельности ничего нельзя было сделать: она зависела от фактической ценности его работы, а не от уменья подчинять себе чисто персонально тех или иных земских деятелей. Твердый и спокойный, никогда не терял он уравновешенности; с ним было очень легко работать: умелым работникам он давал полный простор, к неумелым или недисциплинированным был снисходителен той высшей снисходительностью, которая состоит не в закрывании глаз на их слабости и не в потворстве им, а просто в большой терпеливости и умении оздоровлять атмосферу работы личным примером и указаниями, бесконечная деликатность которых в конце концов оказывала свое действие. К сожалению, этот симпатичный, всеми любимый человек, умер слишком рано и не вырос в такого крупного деятеля, каким он несомненно стал бы в изменившихся, более свободных политических условиях жизни страны.
Большая работа шла в воскресной школе. Там познакомился я с молодежью из местных рабочих и ремесленников. Тут была группа сапожников, с бр. Зайцевыми, Зыковым и друг., Шапошников с Сафроновым во главе; из рабочих очень выдавался Власов. Со всеми ними мне приходилось вести беседы, читать с ними, вести кружки. Но этого казалось мало; теплично-кружковое выращивание отдельных "рабочих интеллигентов" грозило их отрывом, замыканием в своего рода умственную аристократию. Но на чем объединить их с более широкими слоями товарищей по труду? В то время большой шум {258} возбуждали в России земледельческие артели Н. В. Левитского. Мои мысли, естественно, устремились к кооперации. Сапожники в значительном числе случаев работали не самостоятельно, а на магазины; но в тоже время слишком малое число работающих на один магазин делал стачечное движение невозможным; замена непокорного более покладистым была также чрезвычайно легка. Несколько лучше дело обстояло у подрядчиков, бравших городские заказы (на богадельню, приюты и т. п.) и раздававших их на дом отдельным ремесленникам: они объединяли большее количество сапожников кустарей. Борьба с ними заставила поставить на очередь вопрос о получении городских подрядов, минуя посредников; с этим тесно связан был вопрос о кооперативной организации работ; долго колебались между устройством артельной мастерской и простым установлением круговой поруки: осуществили частью то, частью другое; затем, стал на очередь и вопрос о кооперативном приобретении сырья.
В борьбе с посредниками из-за городских подрядов столкнулись с косностью "отцов города", грубых, зажиревших толстосумов, предпочитавших выгодным предложениям артельщиков воспоминание о мудрых правилах "ворон ворону глаз не выклюет" и "свой своему поневоле брат". На довольно больших собраниях сапожников мы воспользовались этим поводом для страстных филиппик против действовавшего городового положения, как нельзя более приспособленного для классового засилья торговой буржуазии. Не менее оживленно шло дело и среди шапочников: там производство носило более кустарный, чем ремесленный характер, и более полно объединялось средней руки мануфактуристами; Сафронову удалось провести {259} [ldn-knigi1]успешную забастовку, которой добились кое-каких уступок.
Помню обычные вечера в сапожной мастерской Зайцевых, разросшейся до маленькой артели присоединением Зыкова и еще пары товарищей. Подвальное помещение, склоненные над колодками фигуры, пыхтящий на столе самовар, и под мерное постукивание молотков бесконечные-бесконечные беседы - об артельном начале, о социализме, о французской революции, о капитале и прибавочной стоимости, о стачках и профессиональных союзах, о синдикатах предпринимателей, о религии, вере и неверии - и о чем только еще не было переговорено в эти вечера?
Помню и шумные более многочисленные собрания ремесленников, в особых комнатах провинциальных чайных и трактиров, где искали ощупью наиболее практичных форм кооперативного объединения кустарей и ремесленников, выслушивали отчеты делегаций к отцам города, занимались выработкой артельных уставов. Застоявшееся болото мещанского провинциального быта расколыхалось таки после повторных натисков первых самобытных кооператоров, и в обращение вошли новые понятия - о трудовом объединении с исключением хозяйской прибыли, о борьбе с посредниками и мануфактуристами, о стачке. Передовая рабочая молодежь расправляла свои крылья и пробовала свои силы, свои пропагандистские и организаторские способности. Практических успехов и завоеваний было достигнуто мало, успехов было меньше, чем неудач, но здесь была школа, была подготовка для будущей деятельности. Этим мы вполне удовлетворялись... Ибо, помню, лично я в то время несомненно недооценивал реальные возможности действительного развития {260} кооперативного движения при самодержавии и смотрел на кооперацию более как на средство предметной пропаганды, чем как на самостоятельную ценность.
Гораздо более шумной и заметной была деятельность вокруг культурно-просветительных организаций. Воскресная школа дала нам не только материал для первых рабочих и ремесленных кружков. Она - впрочем, помимо нашего собственного намерения, а совершенно случайно, ненароком - послужила нам для первого демонстративно-публичного выступления.
Для понимания того, как это случилось, надо очертить несколькими штрихами положение воскресной школы того времени в таком глухом провинциальном городе, как Тамбов. Ее едва терпели. Своему существованию она была обязана тем, что ее основательницей была не "кто-нибудь", а дочь генерала, впоследствии себе завоевавшая в педагогическом мире почетное имя, г-жа Э. Кислинская, в мое время уже покинувшая Тамбов. II все же над школой тяготела самая жесткая ферула начальства. Уже упомянутый мною директор народных училищ Д. Ильченко - истый Собакевич наружностью и нравом - не раз требовал, чтобы школа оставалась только школой грамоты. Учеников, научившихся читать и писать, почти предписывалось удалять из школы. Все "лишнее" изгонялось; даже такое учебное пособие, как "Детский Мир" Ушинского подверглось однажды конфискации. Уловив в школе преподавание начатков географии, Зевс-директор, величественно потрясая в воздухе грозящим перстом, изрек: "Отнюдь никакой географии. Вы так, пожалуй, еще философию вздумаете преподавать ... Нам ученых не надо. Отнюдь никакой географии".
{261} Но неусыпный надзор чиновного олимпийца, подававшего учительницам и учителям воскресной школы классические два пальца вместо руки, был еще не самым неприятным обстоятельством в жизни этого учреждения. Окружающее провинциальное общество буквально травило "воскресников" своими сплетнями и вечными слухами о неблагонадежности. Это, ведь, все были "белые вороны". Самый факт занятий, "барышенъ"-учительниц, с взрослыми мужчинами из простонародья воспринимался, как нечто скандальное и неприличное. Зато ученики школы - все эти сапожники, каретники, шапочники, железнодорожные рабочие - относились к школе с невероятною теплотой. Это для них был какой-то светлый оазис посреди темного царства, презрительного третирования, грубости, произвола, окриков и зуботычин...
Многие ученики в трогательных выражениях говорили о том, что в воскресной школе они впервые услышали обращение на "вы", впервые столкнулись с мягким, внимательным, человеческим отношением, впервые были обогреты ласковым словом. "Чем ночь темней, тем звезды ярче", и вот, среди самодурного режима, своим духом пропитавшего всю жизнь, воскресная школа стала невольно символом чего-то другого; прямо противоположного, какого-то враждебного окружающему начала.
По существу воскресная школа была, таким образом, чужеродным телом среди провинциального болота, какою-то "беззаконною кометой в кругу расчисленных светил" казенного карьеристско-педагогического мира. Столкновение было неизбежно, и оно произошло чисто случайным образом, при заместительнице Кислинской - А. И. Слетовой.
{262} В отчете Тамбовской воскресной школы, представленном на Нижегородскую выставку и заслужившем ей диплом 1-й степени, вкралась случайная фраза о том, что школа, вопреки своему предназначению, вынуждена принимать не только взрослых но и малышей, которые могли бы учиться в обычных городских училищах, ибо не хватает духа отказывать матерям, просящим за своих детей и не желающим отдавать их в городские школы, где детей поколачивают.
Инспектор народных училищ М. Бойков - тип провинциального Передонова возмутился духом и потребовал объяснений и доказательств. Заведывающая школой А. Н. Слетова объяснила, что передала в отчет только-то, что не раз слышала от матерей; однако, она дополнительно обещала представить надлежащим путем удостоверенные факты. Через два или три дня несколько заверенных у нотариуса показаний было представлено. Но инспектор, не дождавшись их, опубликовал в "Губернских Ведомостях" свою резолюцию о том, что по его расследованию, утверждение А. Н. Слетовой оказалось "легкомысленным изветом"; директор Ильченко нагрянул на школу с чрезвычайной ревизией, изъял две-три невиннейших детских книжки, не успевших попасть в министерский каталог "одобренных", и предложил заведывающей выйти в отставку; в тоже время лиц, давших А. Н. Слетовой показания о побоях в школах, начали таскать в полицию для допросов, порядком припугивая робких. Кто то, помнится, сначала, было, сдрейфил, оправдываясь поговоркой: "в часть попадешь, другим голосом запоешь"...
Нас вызывали на борьбу и мы приняли вызов. Чтобы развязать себе руки, А. Н. Слетова подала в {263} отставку и через адвоката А. Я. Тимофеева потребовала от инспектора М. Войкова извинения, за клеветническое оскорбление в печати словами "легкомысленный извет", извещая о намерении, в случае отказа, подать жалобу в суд. Инспектор-громовержец ответил, поистине, анекдотической резолюцией, сохраненною мною на память: "Это письмо есть угроза должностному лицу, направленная против органа законной власти, с целью побудить оную к желаемым со стороны угрожающего действием, а посему представляет преступление против порядка управления и как нарушающее общий государственный интерес, подлежит преследованию помимо моей (органа власти) жалобы, в порядке подсудности и по роду угроз и должности угрожаемого" (следовал перечень статей Уложения о наказаниях)... Как все это было типично для провинции времен самодержавия, где всякая "кокарда" при столкновении с партикулярными людьми, ничто же сумняшеся, с глубокой верой в свое право заявляла: "государство - это я".
Однако, сесть на скамью подсудимых было неприятно, и елейный М. Бойков (кстати сказать, в своем отчете земскому собранию, пышно величавший посещаемых учеников - "будущими гражданами неба и земли") поспешил предупредить нас: он созвал городских учителей и заставил их привлечь Слетову к суду за оскорбление корпорации.
Так или иначе, но наша цель была достигнута, наши факты стали предметом публичного судебного разбирательства. И тут мы преподнесли провинциальному обществу большой сюрприз. Перед судом продефилировал целый ряд людей, принадлежащих к незнакомой для него дотоле категории рабочей интеллигенции.
{264} Жалобщики пробовали доказать, что показания, представленные Слетовой инспектору, явно подсказаны, продиктованы ею: простонародье, чернь неспособны-де говорить таким интеллигентным слогом. Было забавно видеть, как моего знакомца, починяльщика обуви на базаре, Е. А. Крылова, пытались "экзаменовать", сбивать, заставлять писать свою биографию. Этот уже пожилой мужчина, молоканин, прошедший сквозь школу философии Льва Толстого, был, конечно, интеллигентнее, в самом глубоком смысле этого слова, многих наших "обвинителей".
Братья Зайцевы, сапожники, выступили "во имя справедливости" с речами, заставившими наших мундирных Передоновых только разводить руками: "скажите, пожалуйста, у нас завелись какие-то сапожники-идеалисты". Смотр "новых людей" из деревень и рабочих кварталов удался блестяще; их показания, подкрепленные медицинскими свидетельствами, были подавляющими.
Словом, суд над А. Н. Слетовой мы превратили в суд над провинциальной передоновщиной, чему не мало поспособствовал и приглашенный в качестве защитника Н.П. Карабчевский. Оправдательный приговор в мотивировочной части был обвинительным актом против дирекции и инспекции народных училищ. Земство и Гор. Управа потребовали от них гарантий от повторения осужденной "практики". Триумф был полный. О тамбовских делах заговорила вся столичная пресса. А. Н. Слетова сделалась героиней дня: овации окружающих, многочисленные изъявления благодарности со стороны учеников и их родителей увеличивали озлобление посрамленных официальных столпов просвещения. Педагогическое болото встревожилось. Мстительная жажда реванша охватила его.
Жандармский {265} полковник Змиев заинтересовался нашими "свидетелями". А. Н. Слетовой, как я уже упоминал, пришлось оставить заведывание воскресной школой. Новый взрыв негодования, новые демонстративные заявления симпатий учащих и учащихся, новый повод для агитации в прессе. Самые победы наших противников обращались в нашу пользу.
Из воскресной школы А. Н. Слетова перенесла свою деятельность на другую арену - в "Общество по устройству народных чтений". Организованное под высоким патронатом все того же сиятельного Э. Д. Нарышкина, с уставом, пестревшим ханжескими и патриотическими фразами, оно проявляло свою главную деятельность в том, что над книгами, прошедшими сквозь "игольные уши" цензуры Ученого Комитета при Мин. Нар. Просвещ. и составившими тощенький по форме и по содержанию список, учинило вторую цензуру. В смехотворной "комиссии по разбору книг" елейные рясоносцы и мундирные педагоги чинили литературный сыск и суд. Особенному гонению подвергался Лев Толстой, этот betе nоirе тогдашнего поповства. Все самые невинные из его рассказов заподозревались в ереси. Там же директор школ Ильченко добивался остракизма для рассказов Короленки в виду того, что этот автор "на дурном счету у министерства".
Как курьез, надо упомянуть, что один из наших, И. Д. Мягков, успел пробраться, в качестве главного сотрудника, в неофициальный отдел местных "Губернских Ведомостей"; покидая это место, он ввел туда, как своего заместителя, меня. Редактор, прис. пов. Кишкин, был человеком беззаботным по части направления, но имевшим зуб против педагогов, забаллотировавших его в члены своего "Общества".
{266} И вот, при его благосклонном попустительстве и при княжеском вознаграждении в 2 коп. за газетную строчку, я мог изо дня в день травить деятелей общества за литературное невежество, изуверство и сыщическое усердие. Местной интеллигенции стало стыдно за то, что она оставила в заброс, на произвол ханжей и "человеков в футляре" такое дело. Понемногу потянулись в общество, один за другим, адвокаты, доктора, деятели внешкольного образования, агрономы. Заседания общества из келейных стали публичными, из сонно-казенных - бурными. Резко разделились два лагеря.
Шум разбудил и патентованных общественных деятелей - земцев и думцев, вошедших в общество с намерением стать "буфером" между правыми и левыми и помирить тех и других на золотой серединке. Но выполнить это намерение оказалось не так-то легко. С одной стороны была группа людей, монополизировавших по-чиновничьи "места" в обществе и державшихся за эти места, как за средство быть в фаворе у сановного "патрона" - основателя; к самой работе она была глубоко равнодушна и в вопросах внешкольного образования глубоко невежественна. С другой стороны была энергичная, интеллигентная молодежь, твердо решившаяся взять свое фактической работой. Она мобилизовала множество сил; за нею скрывалась, не показывавшаяся из-за кулис, вся ссыльная и поднадзорная колония; вокруг нее группировалась учащаяся молодежь старших классов гимназии, семинарии, реального училища, учительского института, фельдшерской школы; все они с увлечением перечитывали и рецензировали народные книжки, допущенные в библиотеки; была проделана, действительно, в короткое время большая работа, {267} результатом которой был примерный каталог для сельских библиотек всех типов и размеров, на разные суммы. Борьба была слишком неравна.
Несколько времени, "буфер" пытался "держать нейтралитет"; о представленном проекте каталога решили запросить в качестве "экспертов" таких лиц, как X. Алчевская, Рубакин и т. п. Пришедшие самые лестные отзывы экспертов решили дело. Крайние левые торжествовали. Триумф их был так полон, что "недреманное око" должно было широко раскрыться и гневно нахмуриться. И вот, по особому ходатайству Э. Д. Нарышкина, воспоследовало "высочайшее повеление": тамбовское "общество по устройству народных чтений" было объявлено распущенным, устав его был изменен; заново набраны члены учредители из людей исключительной "твердокаменности". Но дело было сделано и финал всей истории был опять-таки водой на нашу мельницу. Оскорбились все либералы, до самых скромных: ведь их выбросили за борт также невежливо, как и "красных". Легальная работа при существующих условиях немыслима, значит, самые скромные культурники должны признать, что единственный выход - в революции; что только и требовалось доказать.
Мы торжествовали, хотя нас систематически вытесняли с открытой арены. С. М. Кишкин вскоре показал мне полученное им личное письмо Победоносцева с упреками зато, что он предоставил страницы правительственной газеты зловредной агитации; спеша замолить грехи, он разразился по поводу происшедших в это время студенческих беспорядков такими статьями, что пришлось не только уйти из газеты, но и перестать подавать ее редактору руку...
{268} Урывками порою удавалось поработать и благодаря "земским" возможностям. Так, удалось устроить кратковременные курсы для учителей и учительниц, на которые был приглашен из Воронежа известный педагог Н. Ф. Бунаков. Этот симпатичный старик, чуждый всякой провинциальной трусости, очень демонстративно выказывал свое тяготение к нашей компании и посодействовал завязыванию связей с сельскими учителями. Однако, здесь мы приобрели сравнительно немного: до такой степени забита и обезличена была среда деревенских педагогов.
Нам удалось залучить в Тамбов на несколько лекций В. В. Лесевича. В первый раз тамбовская публика слышала с публичной кафедры настоящего, истинного оратора - по истине "оратора Божьей милостью". Мы сами дивились, когда увидели его на трибуне. Человек, который только накануне возбудил в нас опасения за судьбу его лекций, говоря слабым, глухим, носового тембра голосом, вдруг точно преобразился. Он как будто стал и сам выше ростом, и голос его окреп и разливался волнами звуков, поражая богатством вибраций, выразительностью и какой-то особенной силой, с какой он завладевал вниманием, наполняя его без остатка. Первую лекцию он читал о Робинзон Крузо и позднейших робинзонадах. Но уже вступление его - мастерская картина Англии эпохи пробуждения вольнолюбивых принципов - содержала столько сопоставлений и намеков на наше собственное политическое положение, что была целой революцией. Овации оратору были, можно сказать, первой в Тамбове замаскированной политической демонстрацией. За нею последовала лекция о фольклоре: {269} в самой гуще элементарнейших сказок, притч, преданий и легенд оратор открывал в зародышевой форме те же вечные мотивы, которые звучали и в более сложных продуктах массовой народной психологии - мировых религиях. Убедительная сила и мощная изобразительность, присущая сильному лекторскому таланту В. В. Лесевича, покорила даже наших семинарских педагогов и отцов иереев; они все аплодировали лектору, казалось, с неменьшим увлечением, чем восторженная молодежь. И только расходясь с лекции и стряхнув с себя гипноз массового настроения, они опомнились. Я сам слышал мимоходом такой любопытный диалог: