Страница:
"Нет, вы постойте, - говорила одна черная ряса другой. - Это все великолепно, но ведь если вдуматься, что же это выходит? Чакравартин-то это кто же такой? Ведь ото в чей огород, а? Ведь это же выходит - Христос? Ведь это он с небес низведен на землю? Выходит что родом-то он не от Бога Отца, а от какого-то Чакравартина индусских сказок? А Игни? Сказание об огне небесном, нисходящем на землю при трении двух кусков дерева? Ведь это к чему подводит? Прообраз чудесного рождения Бога от земных родителей. "Света от Света, Бога Истинного от Бога Истинного". Игни - ведь это Агнец. Знаем мы этих Игни. Видим, куда гнет. Нас этим не проведешь".
- Н-да... И это еще заметь же. Боязнь дикаря темноты, пока не был открыт огонь ... Ужас перед темными пещерами, зияющими мраком пропастями ... Отсюда у него понятие о Преисподней, царстве тьмы... князь тьмы... Свет - благо, тьма - зло. Царство света - небо, царство преисподней, царство тьмы ... подземное царство, ад, а между {270} ними арена борьбы зла и добра - земля...
"Трехэтажное строение мира, как естественный продукт дикарской психологии..." Значит, православная церковь дикари, да? И вы еще ему в ладоши хлопали.
- А вы не хлопали? все хлопали... Так говорит так говорит - без масла в душу залезает. Но конец то конец. Замена сказочных героев человечества распинаемых за то, что душу продают за други своя, реальными историческими героями - разными таи Гарибальди и его "красными рубахами"... Как наши то красные возликовали. Ведь это же призыв в революции!
Я передал этот пикантный обмен мнений Лесевичу Он призадумался: "да, я и сам побаиваюсь, не перехватил ли я: могут запретить лекции; пожалуй, лучше было бы ставить меньше точек над "i". Опасения его оправдались; вскоре один наш тайный друг, учитель семинарии Знаменский, - характерный психологический тип героя-раба, вечно дрожащий за себя и свое положение, и все же мучительными усилиями воли побеждающий эту дрожь и пособляющий нам сообщил, что на Лесевича стряпается обстоятельнейший донос. И вскоре ему, действительно, пришлось прекратить свои разъезды и публичные лекции.
Невольно вспоминался Щедринский "Крамольников", у которого последние "щелочки", сквозь которые можно было выглядывать на свет Божий, тщательно замазывал и законопачивал "некто в синем". Но чем реже удавалась политическая контрабанда, вроде той, которую давал Лесевич, тем сильнее было оставляемое ею впечатление. Краткое пребывание Лесевича дало нам очень много. Кроме публичных лекций, мы безжалостно эксплоатировали его для {271} приватных бесед в нашем кружке. Он с увлечением проповедывал нам новое тогда для нас учение эмпириокритицизма, и внимательно - более внимательно, чем они того заслуживали, выслушивал наши возражения: нам смутно казалось, что теория Авенариуса дышит чрезмерной "статичностью", что в ней мало "динамизма". В этом была доля правды, но до какой же степени ощупью мы ее нащупывали. Нужды нет, Лесевич вдумывался в наши возражения так, как будто бы это были компетентные суждения его собратьев по философской мысли, которые надо ценить на вес золота.
Заглядывали к нам и другие посетители. Пронесся слух, что из Сибири едут в Россию носители двух крупных имен из прошлой революционной истории: Войнаральский и Брешковская. Ждали мы их с понятным нетерпением. Увидеть тогда пришлось нам лишь первого. Как сейчас помню вечер у старого народовольца А. Н. Лебедева, который нас познакомил с приезжим. Порфирий Павлович Войнаральский очаровал нас неутолимым горением внутреннего огня, которым было полно все его существо. В нем жила неукротимость вечного бунтаря, бунтаря по всему духовному складу. "Вечным движением", вечным брожением дышали и его речи. "Зде града не имамы, но грядущего взыскуем" это евангельское изречение могло бы быть его жизненным девизом, ибо в нем лучше всего выражался его душевный пафос. Дайте такому человеку все, о чем он мечтает, осуществите полностью весь социализм, ни на минуту не оставаясь отдохнуть на этом этапе, он сейчас же бы мучительно принялся искать чего-то, находящегося за социализмом. Если это что-то есть "анархия", пусть завтра {272} осуществилась бы "по его прошенью, по щучьему веленью" идеальнейшая анархия - он принялся бы искать чего-то высшего за анархией.
Мы чувствовали к нему колоссальное почтение, но смешанное с какой-то тайной жалостью. От нас не ускользнуло, что у Войнаральского "дух был бодр, плоть же немощна", его старое, порядком изношенное по тюремным и каторжным трущобам тело "сдавало" и поддерживать его на уровне кипучего духа приходилось искусственными средствами: Войнаральский должен был подвинчивать себя алкоголем. Трагическим надрывным метеором пронесся мимо нас его образ, оставив глубокое впечатление. Он подействовал сильно на наши чувства, не овладев нашими мыслями: не ему, оторванному от почвы, было указывать пути. Это был не революционный кормчий, хотя, быть может, он и мечтал об этой роли, а только живая, воплощенная "труба, зовущая на бой".
Ему, его беспокойному духу, хотел я, но не посмел - посвятить одну из первых своих нелегальных статей : "Идеалы и повседневная борьба". Мы проводили его тепло, но с какой-то тайной щемящей болью в душе: чувствовалось, что "не жилец он на нашем свете", не жилец в переносном, общеполитическом смысле этого слова. Он скорее был трагическим видением, выходящим из могилы в таинственный полуночный час, под загадочно-торжественные звуки марша: "В двенадцать часов по ночам из гроба встает барабанщик"... И может быть для него было счастьем, что "не жильцом на этом свете" оказался он и физически: он вскоре после посещения Тамбова заболел и умер. Тяжело было бы ему жить и пролагать себе путь-дорогу в дебрях тогдашнего безвременья...
{273} Такие посещения "гостей" встряхивали нас. Это были наши "праздники", за которыми снова входили в свои права трудовые будни.
Лишившись легальной арены, пришлось с тем большей энергией взяться за нелегальную. Учащаяся молодежь, интеллигентская и рабочая, уже давно концентрировалась вокруг нас; для нее была организована общими силами большая библиотека, обслуживавшая и всю поднадзорную и сочувствующую ей братию. Но дело разрасталось. Пришлось думать о филиалах для отдельных учебных заведений. Приток людей в первые кружки из молодежи был такой, что из них пришлось выделить избранных в один, центральный, а остальных сгруппировать в специальные кружки по отдельным учебным заведениям.
Явился и еще один вопрос: наши прозелиты из старших классов кончали курс; часть шла в университет, другие же размещались в качестве учителей, фельдшеров и т. п. по губернии. Надо было подумать об организации связи с ними и об использовании их, как наших агентов, на местах. Наконец, следовало оформиться, как целому, в смысле более точной и определенной формулировки нашей программы. Я попробовал это сделать и вскоре мы собрались для обсуждения моего проекта "Программы социалистической народной партии". Этот "проект", впрочем, постигла печальная участь: по окончании обсуждения, когда выяснилось, кто стоит на его почве, и кто - на отшибе, я повез его в Саратов, где, как предполагалось, имелась возможность его напечатать. Но лицо, взявшееся это сделать, однажды забыло мою рукопись на извозчике, и она как в воду канула. Я узнал об этом слишком поздно, чтобы восстановить ее по памяти: {274} надо было ехать за границу. К тому же я был занят другим, всецело захватившим меня делом...
Обращаясь теперь мыслями к этой своей первой попытке написать связную и целостную революционную программу, я думаю, что она не представляла серьезного интереса. Вся она была написана со слишком специальным заданием. Надо сказать, что три слишком года, проведенные мною в Тамбове, в моей работе среди выпускной молодежи, нередко походили в одном специальном отношении на работу Сизифа.
В столицах и университетских городах то была эпоха "марксистского поветрия". Кончившие курс гимназисты-тамбовцы отправлялись туда, казалось, с достаточной серьезной прививкой антимарксистского ферума. Но вот они возвращались на каникулы домой - и у меня сжималось сердце, когда я видел, что в большей или меньшей степени все они поддались натиску тогдашних "нео-марксистских" понятий и идей. Я пускал в ход все свои умственные и словесные рессурсы, разбивая эти "незаконные уклонения" и возвращал "заблудшие души" на "путь истинный".
Казалось, дело шло на лад. Усилия увенчивались, наконец, полным успехом. Я провожал своих "учеников", спокойный за их будущее умонастроение. Но вот снова возвращались они домой на побывку - и я видел, что почти вся моя работа опять пошла насмарку...
Таким образом, я все время сводил счеты с марксизмом; и, как и прежде, я с особенной охотой против русского марксизма апеллировал к самому Марксу. И вот в своей "Программе социалистической народной партии" я дал, в некотором роде, кунстштюк: едва ли не девять-десятых {275} теоретической части программы были у меня изложены прямыми словами Маркса, Энгельса, Каутского, Либкнехта, Бебеля; за изысканием подходящих мест я прокорпел довольно долго. Все, какие только я знал цитаты неприятные для русских марксистов, были здесь соединены в некоторое стройное целое, имевшее такой резкий "народнический" вкус и запах, что всякий марксист попадался в ловушку и беспощадно терзал это "собрание отживших народнических предрассудков". Я же коварно ожидал этого результата, чтобы в ответ указать все особенно инкриминированные места lettrе раr 1еttrе, черным по белому отпечатанные в подлинных трудах первоучителей марксизма... Можно себе представить, как негодовали наши марксисты, видя, как порою ловко "ссылаться может черт на доводы священного писанья".
Но не этими замысловатыми исхищрениями литературной казуистики и не перлами ораторского красноречия можно было удержать большинство выдающейся молодежи Тамбова от эволюции в сторону марксизма. Марксисты были для того времени несомненными "властителями дум" молодого поколения, и все попытки плыть против течения тогда, обычно, обрекались на полный неуспех. "И погромче нас были витии, да не сделали пользы пером": вся острота полемического пера Н. К. Михайловского притуплялась, как о непроницаемую броню, о "научную" внешность теории, защищаемой Петром Струве, Туган-Барановским, Булгаковым, Плехановым, Вл. Ильиным. Но мне посчастливилось привязать мятущуюся молодежь к реальному делу, формирующему миросозерцание прочнее и надежнее всяких словесных доводов. Это была живая связь с {276} просыпающимся для грядущей революции крестьянством. Пусть марксизм свершал геркулесовские подвиги в литературе; мы, даже, сочувствовали ему, поскольку он безжалостно чистил застоявшиеся Авгиевы конюшни выродившегося легального народничества, променявшего революцию на скромное культурничество. Пусть марксизм доселе не встречал равного себе по силам противника; мы чувствовали себя Антеями, прикоснувшимися к неистощимому источнику силы, к земле, деревенской, мужицкой матери сырой-земле; и пока марксизм был бессилен оторвать нас от нее, мы чувствовали, от каждого соприкосновения с приходящей в брожение мужицкой стихией, прилив новых сил и веры в правоту своих взглядов. Стоило показать молодым студентам, в раздумьи стоявшим перед интеллектуальными соблазнами подкупающего своей симметричностью марксизма, первые ростки революционной мужицкой организации, с развертывающимися перспективами грядущей великой аграрной революции - и они бывали завоеваны раз навсегда и бесповоротно. Мысль их устремлялась уже по иным дорогам, расходящимся с путями русского марксизма, и утверждалась на них крепко и прочно, как на стальных рельсах.
Но прежде чем придти к этому, почти все переживали период колебаний, почти все перебывали "без пяти минут марксистами". Особенно сильны эти тяготения были у Ст. Ник. Слетова, впоследствии одного из очень крупных работников нашей партии, и у братьев Вольских Михаила и Владимира, в меньшей степени у родственника Слетова, Сергея Студенецкого, бр. Лысогорских и др. Всего же меньше подвергались им те из нашей молодежи, которые не побывали в заполоненных марксизмом {277} университетах. А такой молодежи было у нас много, и она дала партии нашей отдельных, весьма ценных, работников. Таковы были: А. Н. Слетова, Валентин Гроздов, П. А. Добронравов. За ними следовали: братья и сестра Сладкопевцевы, Ал. Кудрявцев, бр. Вобякины, Вл. Делицын, Авдеев, Чубаровская, Власов, Новодворская, Неверов и многие другие - все они прошли через тамбовские кружки, все более или менее соприкоснулись с начавшейся революционной работой среди крестьянства, и эта работа давала их молодому революционному пафосу такое конкретное содержание, которое не мирилось с тогдашней утрированной крестьянофобией русского марксизма, знавшего одного идола пролетариата современной капиталистической индустрии. У них твердо, неизгладимыми чертами врезывалась в душу другая идея: неразрывного союза при посредстве революционно-социалистической интеллигенции, пролетариата с трудовым крестьянством.
{278}
VII
Дорогу в тамбовскую деревню мне удалось проложить сначала двумя способами. Первый из них был делом чистого случая.
Однажды я сидел, занимаясь в библиотеке-читальне Нарышкинского Народного Дома. Как вдруг ко мне подошла какая-то юркая, вертлявая фигура, полуинтеллигентного, полуторгашеского типа, и каким-то таинственным голосом, с комическими ухватками, заговорила, засматривая мне в глаза:
"Нельзя ли вас на минутку - в сторону? для секретного разговора первой важности?
Недоумевая, я вышел с ним в пустой вестибюль. Там, не переставая пристально заглядывать мне в глаза, мой собеседник загадочным шепотом продолжал:
- "Вы меня не знаете, но я, и мы все, вас знаем. Мы вас понимаем, чего вы хотите и какого вы духа. Я сам, знаете... по стопам Герцена. .. провожу его планы. Среди крестьян наших, знаете, растут свои жаки...
- Какие жаки?
- Ну, жаки... как в жакерии... Я, ведь, Проспера Мериме читал... и даже сам написал, отчасти ему в подражание. Да вы от меня не кройтесь: я ведь все понимаю. Как есть все. И как Герцен и {279} Огарев через Кельсиева в Белокринице, так и вы через меня смело можете рассчитывать. Нашего духа тут людей много, и мы, знаете, на вас давно обратили внимание, - свободные христиане, или духовные, презирающие буквалистов. Мы, ведь все равно, как табориты, ищем рая внутри нас и водворенного в жизни, а это, простите, обещание рая на небе нестрижеными нас не надует. Небо - ангелам да воробушкам оставим, сказал господин Гейне...
Этот набор слов меня озадачил. Гейне, жаки, табориты... что это? сумасшедший или глупый "шпик", нелепо пытающийся меня провоцировать своими манерами опытного карбонария, нашептывающего мне, как пароль, все эти слова?
А мой собеседник все жужжал мне под ухом:
- Напрасно во мне сомневаетесь. Можете во всем открыться. Я ваше доверие заслужу. Сам работаю уже несколько лет, исходил пол-России. Теперь вот здесь застрял... надо идти, а дела передать некому : большое дело ... Наследие Герцена . .. кому его оставить? Вот теперь вас нашел: вам бы и оставил. Тут нужен достойный... колосс духа.
Я сразу понял; вы из таких. Надо бы только переговорить пообстоятельнее.
- Хорошо, хорошо, - сказал я. - Только здесь неудобно. Заходите лучше ко мне на дом.
И мы условились о встрече. Мое любопытство было возбуждено: я ждал забавной комедии-фарса, анекдотического "представления" с глупым сыщиком. Но оказалось, что я глубоко обманулся. Мой гость первым делом передал мне две своих рукописи: одна была обещанным подражением Мериме, сценками о жакерии, в переложении на русские нравы. Другая, весьма объемистая, носила название: {280} "Учение духовных христиан".
Эта была попытка грамотея-самоучки вооружиться всей книжной ученостью для того, чтобы дать в связном изложении, с попутным указанием всех относящихся библейских текстов, все самое передовое, до чего додумалось, в противовес государственным церквям, сектантское свободомыслие от павлиниан через альбигойцев и таборитов до духоборов и толстовцев. Сведения обо всем этом были надерганы в живописном беспорядке, то с зияющими пробелами, то с случайными флюсообразными, однобокими подробностями, отовсюду. Преобладали "творения" духовных писателей, обличителей ересей и расколов; но были и такие просветы в научную литературу, как "История цивилизации в Англии" Бокля, сочинения Пругавина и Абрамова, Энциклопедический словарь и История рационализма Лекки.
Мы разговорились, и я узнал всю незатейливую жизненную историю моего гостя. Он был мой земляк-саратовец. Парнишкой из бедной мещанской семьи он был отдан в гимназию; семья тянулась из последних грошей, чтобы "довести до дела" первенца; но из второго класса мальчик был исключен за невзнос платы вовремя: не даром приспел Деляновский циркуляр против заполнения гимназии "кухаркиными детьми". Тут он был отдан в ученики к ремесленнику и познакомился, лет 17-18, с кружком гимназистов, среди которых был мой брат (меня он сначала принял было за него, и слова Гейне об ангелах и воробушках, слышанные от него, сказал мне, как своего рода "пароль" и напоминание о прежнем знакомстве).
От них он схватил кое-какие обрывки революционных идей. После ареста своих "учителей" он доселе оставался оторванным от {281} революционного мира. Но в старом Катковском "Русском Вестнике" он случайно наткнулся на большую статью: "Раскол, как орудие враждебных России партий". Там обличались Герценовские попытки воздействия на раскольников. Тут его точно "озарило". Катковщина вдохновила его на "продолжение дела Герцена" среди сектантов. И вот он переходит в "духовные христиане". Он бродит, пользуясь обширными связями по всей России сектантских общин, из села в село. Он разносный торговец. Его товары - то мелкая галантерея, то книжки. Иногда он ремесленничает. Иногда остается учить грамоте ребят. Словом, на все руки мастер. Был у духоборов на Кавказе, был и у Толстого, в Ясной Поляне. Проповедует освобождение духа от "буквализма", религию совести и царствие Божие, внутри нас сущее: его нужно вывести наружу и заменить им нынешнее царство лжи, произвола, угнетения и обирания бедных богатыми.
Раскрывает кому четверть, кому полправды, а кому и всю правду - смотря по тому, годится ли человек только в "оглашенные" или созрел до "посвященного". Где почва каменистая - там он - "могила", не выдает себя ни полусловом. Одна беда: кроме Толстого, с которым не мог спеться по вопросу о воплощении царства Божия на земле средствами Яна Жижки и "жаков", не мог нигде найти "колоссов духа", работающих "как Герцен"... Много, очень много интересного узнал я от этого странного знакомца. Оказалось, что ему в своих странствиях не раз приходилось встречаться с ему подобными "каликами перехожими" нового времени, с обрывками новых, революционных веяний, самобытно претворенными и причудливо амальгамированными с пережитками старого.
{282} Мне вспоминались при его рассказах бытовые страницы из времен Франции, великой революционной эпохи - разносных торговцев, вместе с мелким товаром "разносивших" по деревням революционные лозунги "третьего сословия". Оказалось, что кое-где моему собеседнику приходилось натыкаться на пожилых и седобородых крестьян, помнящих пропаганду революционеров-семидесятников и пустивших под сурдинку в оборот крестьянской мысли не мало идей, зароненных в их головы апостолами "хождения в народ". Да - думалось мне - поистине, "ничто в природе не пропадает". И даже случайно брошенное и неведомо куда ветром занесенное семя - сколько дает оно где-то в глуши незаметных и тайных ростков. Как мало мы о них знаем, как мало мы догадываемся о той молекулярной работе, которая все время идет в деревне.
Я узнал, что мой собеседник "застрял" в Тамбове потому, что в губернии у него есть целый ряд друзей из крупнейших сектантских начетчиков, и что по их просьбе и с их помощью и взялся за составление "Учения духовных христиан". Теперь эта работа кончена, и он хочет двинуться в путь. Ему нужно побывать на Урале, где есть секта "не наших", т. е. отщепенцев, отвергающих, (как "не наше", чужое, враждебное) все нынешние гражданские, государственные и социальные отношения: семью, собственность, государство, капитал. Там же из среды "не наших" возникает новая секта "иеговистов"; "не наши" просто пассивно бойкотируют современный строй, а "иеговисты" считают его защитников "сатанистами" и хотят вести против них истребительную войну, вплоть до динамита, которым на Урале рвут горы для шахт. К ним его и тянет.
Но ему {283} нужно заменить себя, "преемника Герцена", другим "достойным". Его выбор, по совещанию с несколькими вожаками "духовных христиан" (молокан), пал на меня: я им стал известен по газетной полемике с попами из-за Толстого. Они поняли что я - "свой". Таким образом, пока я думал, как найти дорогу в деревню - деревня сама "нашла" меня.
Через пару дней "преемник Герцена" из коробейников сводил меня на толкучку и познакомил с двумя своими единомышленниками: букинистом и починяльщиком старой обуви. У них обоих нередко бывали начетчики-молокане проездом из деревни: они же должны были сводить меня - и сводили - на собрания местных городских молокан. Среди последних, однако, я нашел мало интересного: преобладали мещане, мелкие торговцы и занимающиеся извозным промыслом. Но у букиниста я вскоре повстречал одного из самых интересных типов среди молокан: начетчика из деревни Чернавки, Тимофея Федоровича Гаврилова.
Это был уже пожилой, лет за сорок, крестьянин, с открытым русским лицом, светло-русыми мягкими волосами и такой-же окладистой бородой, плотный, с легкой наклонностью к полноте; умные, светлые серо-карие глаза, большой лоб, внушительное, импозантное выражение; лицо спокойное, мягко-задумчивое, философской складки с оттенком мечтательности и добродушного юмора. У моего приятеля, букиниста, он был постоянным клиентом, закупая книги самого серьезного содержания: при мне он приобрел книжку Фая "Происхождение мира", да еще какое-то допотопное "Размышление о разуме человеческом по Гельвециусу, Дидероту и прочим", с пожелтевшею от времени бумагой и старинным {284} шрифтом, в котором буквы "т" и "ш" были почти неотличимы.
О нем я мог прочитать в местных "Епархиальных Ведомостях", как о крайне вредном сектанте, пользовавшемся славой искусного спорщика и большого знатока св. Писания. Он постоянно оппонировал всем миссионерам, не исключая самых известных; его возили из села в село, и он был таким опасным противником, что среди епархиального начальства серьезно подумывали о том, как бы подвести его под какие-нибудь "мероприятия", сокрушаясь лишь о том, что он был чрезвычайно осторожен и не давал, благодаря своему такту, повода для судебного преследования ни по статье о "совращении православных", ни по статье о "кощунстве"...
Он состоял под сильным подозрением в наклонности к толстовству; и действительно, познакомившись с Т. Ф, я убедился, что он не только много читал толстовских книг и рукописей, но состоял с Л. Н. Толстым в переписке и ездил неоднократно к нему в Ясную Поляну. Но "толстовцем" в узком смысле он не был. Мысль его медленно и последовательно развивалась в сторону все большего и большего скептицизма. Рассуждал он по большей части от разума и почти все его взгляды были плодом непосредственного пытливого вглядывания в природу и жизнь.
Помню, как-то мы с ним тряслись на его повозочке, запряженной добрым, сытым гнедко. Показывая на прорезанную речной долиной цепь гор, он сказал:
- А вот, взгляните-ка, Виктор Михалыч, ведь как-бы эту долину долой, да сдвинуть оба взгорья друг к другу, так они пришлись бы, словно шов к шву. Пласты-то, да прожилки: что здесь, что там - все едино. Выходит, они сначала сплошные были, а {285} долина-то потом водой прорыта, все равно, что прореха на штанине.
И вот, погляжу я: там вода намоет земли целыми отмелями, острова из наносной земли строит; а там подмывает, подкапывается, сносит. А то ветер пески носит с места на место... Когда с человеком в одном дому живешь, каждый день его видишь, так и незаметно, как он на лицо переменяется; входит в лета, а потом и стареет. Так и наша земля-матушка. Словно все та же. А ведь, выходит, и она родилась, росла, в цвет входила, потом, может стареть начнет... Ищу я вот, нет ли чего об этом в ученых книгах. Иван Егорыч, букинист, говорил, будто есть такая наука о возрастах земли геология.
- Правда, Тимофей Федорович. Могу вам дать почитать.
- Ой ли? Дайте. А то ведь ломаешь-ломаешь себе голову: до всего нужно своим умом доходить. Оно, конечно, сказано: в шесть дней создал Бог небо и землю. Только нашего попа сын, - семинарист, раз так загонял отца от науки насчет шести-то дней, что тот уж и на попятный. Это, говорит, иносказание; под каждым днем следует, говорит, понимать цельные периоды. И давно уж я так и думаю: ежели буквалистом быть, так все писание надо насмарку. Ведь вот сказано: создал Бог твердь, т. е. видимое небо. А что же это значит твердь? Ведь это тоже самое, что читал; я и в Коране; как хорошо Господь создал свод небесный, в котором нет ни единой трещины. Значит, когда Библию писали, небо считали, вроде как потолком или крышей. Оно, конечно, все можно перетолковать на иносказание. Только, по моему, пустое это занятие. Или нет?
- Н-да... И это еще заметь же. Боязнь дикаря темноты, пока не был открыт огонь ... Ужас перед темными пещерами, зияющими мраком пропастями ... Отсюда у него понятие о Преисподней, царстве тьмы... князь тьмы... Свет - благо, тьма - зло. Царство света - небо, царство преисподней, царство тьмы ... подземное царство, ад, а между {270} ними арена борьбы зла и добра - земля...
"Трехэтажное строение мира, как естественный продукт дикарской психологии..." Значит, православная церковь дикари, да? И вы еще ему в ладоши хлопали.
- А вы не хлопали? все хлопали... Так говорит так говорит - без масла в душу залезает. Но конец то конец. Замена сказочных героев человечества распинаемых за то, что душу продают за други своя, реальными историческими героями - разными таи Гарибальди и его "красными рубахами"... Как наши то красные возликовали. Ведь это же призыв в революции!
Я передал этот пикантный обмен мнений Лесевичу Он призадумался: "да, я и сам побаиваюсь, не перехватил ли я: могут запретить лекции; пожалуй, лучше было бы ставить меньше точек над "i". Опасения его оправдались; вскоре один наш тайный друг, учитель семинарии Знаменский, - характерный психологический тип героя-раба, вечно дрожащий за себя и свое положение, и все же мучительными усилиями воли побеждающий эту дрожь и пособляющий нам сообщил, что на Лесевича стряпается обстоятельнейший донос. И вскоре ему, действительно, пришлось прекратить свои разъезды и публичные лекции.
Невольно вспоминался Щедринский "Крамольников", у которого последние "щелочки", сквозь которые можно было выглядывать на свет Божий, тщательно замазывал и законопачивал "некто в синем". Но чем реже удавалась политическая контрабанда, вроде той, которую давал Лесевич, тем сильнее было оставляемое ею впечатление. Краткое пребывание Лесевича дало нам очень много. Кроме публичных лекций, мы безжалостно эксплоатировали его для {271} приватных бесед в нашем кружке. Он с увлечением проповедывал нам новое тогда для нас учение эмпириокритицизма, и внимательно - более внимательно, чем они того заслуживали, выслушивал наши возражения: нам смутно казалось, что теория Авенариуса дышит чрезмерной "статичностью", что в ней мало "динамизма". В этом была доля правды, но до какой же степени ощупью мы ее нащупывали. Нужды нет, Лесевич вдумывался в наши возражения так, как будто бы это были компетентные суждения его собратьев по философской мысли, которые надо ценить на вес золота.
Заглядывали к нам и другие посетители. Пронесся слух, что из Сибири едут в Россию носители двух крупных имен из прошлой революционной истории: Войнаральский и Брешковская. Ждали мы их с понятным нетерпением. Увидеть тогда пришлось нам лишь первого. Как сейчас помню вечер у старого народовольца А. Н. Лебедева, который нас познакомил с приезжим. Порфирий Павлович Войнаральский очаровал нас неутолимым горением внутреннего огня, которым было полно все его существо. В нем жила неукротимость вечного бунтаря, бунтаря по всему духовному складу. "Вечным движением", вечным брожением дышали и его речи. "Зде града не имамы, но грядущего взыскуем" это евангельское изречение могло бы быть его жизненным девизом, ибо в нем лучше всего выражался его душевный пафос. Дайте такому человеку все, о чем он мечтает, осуществите полностью весь социализм, ни на минуту не оставаясь отдохнуть на этом этапе, он сейчас же бы мучительно принялся искать чего-то, находящегося за социализмом. Если это что-то есть "анархия", пусть завтра {272} осуществилась бы "по его прошенью, по щучьему веленью" идеальнейшая анархия - он принялся бы искать чего-то высшего за анархией.
Мы чувствовали к нему колоссальное почтение, но смешанное с какой-то тайной жалостью. От нас не ускользнуло, что у Войнаральского "дух был бодр, плоть же немощна", его старое, порядком изношенное по тюремным и каторжным трущобам тело "сдавало" и поддерживать его на уровне кипучего духа приходилось искусственными средствами: Войнаральский должен был подвинчивать себя алкоголем. Трагическим надрывным метеором пронесся мимо нас его образ, оставив глубокое впечатление. Он подействовал сильно на наши чувства, не овладев нашими мыслями: не ему, оторванному от почвы, было указывать пути. Это был не революционный кормчий, хотя, быть может, он и мечтал об этой роли, а только живая, воплощенная "труба, зовущая на бой".
Ему, его беспокойному духу, хотел я, но не посмел - посвятить одну из первых своих нелегальных статей : "Идеалы и повседневная борьба". Мы проводили его тепло, но с какой-то тайной щемящей болью в душе: чувствовалось, что "не жилец он на нашем свете", не жилец в переносном, общеполитическом смысле этого слова. Он скорее был трагическим видением, выходящим из могилы в таинственный полуночный час, под загадочно-торжественные звуки марша: "В двенадцать часов по ночам из гроба встает барабанщик"... И может быть для него было счастьем, что "не жильцом на этом свете" оказался он и физически: он вскоре после посещения Тамбова заболел и умер. Тяжело было бы ему жить и пролагать себе путь-дорогу в дебрях тогдашнего безвременья...
{273} Такие посещения "гостей" встряхивали нас. Это были наши "праздники", за которыми снова входили в свои права трудовые будни.
Лишившись легальной арены, пришлось с тем большей энергией взяться за нелегальную. Учащаяся молодежь, интеллигентская и рабочая, уже давно концентрировалась вокруг нас; для нее была организована общими силами большая библиотека, обслуживавшая и всю поднадзорную и сочувствующую ей братию. Но дело разрасталось. Пришлось думать о филиалах для отдельных учебных заведений. Приток людей в первые кружки из молодежи был такой, что из них пришлось выделить избранных в один, центральный, а остальных сгруппировать в специальные кружки по отдельным учебным заведениям.
Явился и еще один вопрос: наши прозелиты из старших классов кончали курс; часть шла в университет, другие же размещались в качестве учителей, фельдшеров и т. п. по губернии. Надо было подумать об организации связи с ними и об использовании их, как наших агентов, на местах. Наконец, следовало оформиться, как целому, в смысле более точной и определенной формулировки нашей программы. Я попробовал это сделать и вскоре мы собрались для обсуждения моего проекта "Программы социалистической народной партии". Этот "проект", впрочем, постигла печальная участь: по окончании обсуждения, когда выяснилось, кто стоит на его почве, и кто - на отшибе, я повез его в Саратов, где, как предполагалось, имелась возможность его напечатать. Но лицо, взявшееся это сделать, однажды забыло мою рукопись на извозчике, и она как в воду канула. Я узнал об этом слишком поздно, чтобы восстановить ее по памяти: {274} надо было ехать за границу. К тому же я был занят другим, всецело захватившим меня делом...
Обращаясь теперь мыслями к этой своей первой попытке написать связную и целостную революционную программу, я думаю, что она не представляла серьезного интереса. Вся она была написана со слишком специальным заданием. Надо сказать, что три слишком года, проведенные мною в Тамбове, в моей работе среди выпускной молодежи, нередко походили в одном специальном отношении на работу Сизифа.
В столицах и университетских городах то была эпоха "марксистского поветрия". Кончившие курс гимназисты-тамбовцы отправлялись туда, казалось, с достаточной серьезной прививкой антимарксистского ферума. Но вот они возвращались на каникулы домой - и у меня сжималось сердце, когда я видел, что в большей или меньшей степени все они поддались натиску тогдашних "нео-марксистских" понятий и идей. Я пускал в ход все свои умственные и словесные рессурсы, разбивая эти "незаконные уклонения" и возвращал "заблудшие души" на "путь истинный".
Казалось, дело шло на лад. Усилия увенчивались, наконец, полным успехом. Я провожал своих "учеников", спокойный за их будущее умонастроение. Но вот снова возвращались они домой на побывку - и я видел, что почти вся моя работа опять пошла насмарку...
Таким образом, я все время сводил счеты с марксизмом; и, как и прежде, я с особенной охотой против русского марксизма апеллировал к самому Марксу. И вот в своей "Программе социалистической народной партии" я дал, в некотором роде, кунстштюк: едва ли не девять-десятых {275} теоретической части программы были у меня изложены прямыми словами Маркса, Энгельса, Каутского, Либкнехта, Бебеля; за изысканием подходящих мест я прокорпел довольно долго. Все, какие только я знал цитаты неприятные для русских марксистов, были здесь соединены в некоторое стройное целое, имевшее такой резкий "народнический" вкус и запах, что всякий марксист попадался в ловушку и беспощадно терзал это "собрание отживших народнических предрассудков". Я же коварно ожидал этого результата, чтобы в ответ указать все особенно инкриминированные места lettrе раr 1еttrе, черным по белому отпечатанные в подлинных трудах первоучителей марксизма... Можно себе представить, как негодовали наши марксисты, видя, как порою ловко "ссылаться может черт на доводы священного писанья".
Но не этими замысловатыми исхищрениями литературной казуистики и не перлами ораторского красноречия можно было удержать большинство выдающейся молодежи Тамбова от эволюции в сторону марксизма. Марксисты были для того времени несомненными "властителями дум" молодого поколения, и все попытки плыть против течения тогда, обычно, обрекались на полный неуспех. "И погромче нас были витии, да не сделали пользы пером": вся острота полемического пера Н. К. Михайловского притуплялась, как о непроницаемую броню, о "научную" внешность теории, защищаемой Петром Струве, Туган-Барановским, Булгаковым, Плехановым, Вл. Ильиным. Но мне посчастливилось привязать мятущуюся молодежь к реальному делу, формирующему миросозерцание прочнее и надежнее всяких словесных доводов. Это была живая связь с {276} просыпающимся для грядущей революции крестьянством. Пусть марксизм свершал геркулесовские подвиги в литературе; мы, даже, сочувствовали ему, поскольку он безжалостно чистил застоявшиеся Авгиевы конюшни выродившегося легального народничества, променявшего революцию на скромное культурничество. Пусть марксизм доселе не встречал равного себе по силам противника; мы чувствовали себя Антеями, прикоснувшимися к неистощимому источнику силы, к земле, деревенской, мужицкой матери сырой-земле; и пока марксизм был бессилен оторвать нас от нее, мы чувствовали, от каждого соприкосновения с приходящей в брожение мужицкой стихией, прилив новых сил и веры в правоту своих взглядов. Стоило показать молодым студентам, в раздумьи стоявшим перед интеллектуальными соблазнами подкупающего своей симметричностью марксизма, первые ростки революционной мужицкой организации, с развертывающимися перспективами грядущей великой аграрной революции - и они бывали завоеваны раз навсегда и бесповоротно. Мысль их устремлялась уже по иным дорогам, расходящимся с путями русского марксизма, и утверждалась на них крепко и прочно, как на стальных рельсах.
Но прежде чем придти к этому, почти все переживали период колебаний, почти все перебывали "без пяти минут марксистами". Особенно сильны эти тяготения были у Ст. Ник. Слетова, впоследствии одного из очень крупных работников нашей партии, и у братьев Вольских Михаила и Владимира, в меньшей степени у родственника Слетова, Сергея Студенецкого, бр. Лысогорских и др. Всего же меньше подвергались им те из нашей молодежи, которые не побывали в заполоненных марксизмом {277} университетах. А такой молодежи было у нас много, и она дала партии нашей отдельных, весьма ценных, работников. Таковы были: А. Н. Слетова, Валентин Гроздов, П. А. Добронравов. За ними следовали: братья и сестра Сладкопевцевы, Ал. Кудрявцев, бр. Вобякины, Вл. Делицын, Авдеев, Чубаровская, Власов, Новодворская, Неверов и многие другие - все они прошли через тамбовские кружки, все более или менее соприкоснулись с начавшейся революционной работой среди крестьянства, и эта работа давала их молодому революционному пафосу такое конкретное содержание, которое не мирилось с тогдашней утрированной крестьянофобией русского марксизма, знавшего одного идола пролетариата современной капиталистической индустрии. У них твердо, неизгладимыми чертами врезывалась в душу другая идея: неразрывного союза при посредстве революционно-социалистической интеллигенции, пролетариата с трудовым крестьянством.
{278}
VII
Дорогу в тамбовскую деревню мне удалось проложить сначала двумя способами. Первый из них был делом чистого случая.
Однажды я сидел, занимаясь в библиотеке-читальне Нарышкинского Народного Дома. Как вдруг ко мне подошла какая-то юркая, вертлявая фигура, полуинтеллигентного, полуторгашеского типа, и каким-то таинственным голосом, с комическими ухватками, заговорила, засматривая мне в глаза:
"Нельзя ли вас на минутку - в сторону? для секретного разговора первой важности?
Недоумевая, я вышел с ним в пустой вестибюль. Там, не переставая пристально заглядывать мне в глаза, мой собеседник загадочным шепотом продолжал:
- "Вы меня не знаете, но я, и мы все, вас знаем. Мы вас понимаем, чего вы хотите и какого вы духа. Я сам, знаете... по стопам Герцена. .. провожу его планы. Среди крестьян наших, знаете, растут свои жаки...
- Какие жаки?
- Ну, жаки... как в жакерии... Я, ведь, Проспера Мериме читал... и даже сам написал, отчасти ему в подражание. Да вы от меня не кройтесь: я ведь все понимаю. Как есть все. И как Герцен и {279} Огарев через Кельсиева в Белокринице, так и вы через меня смело можете рассчитывать. Нашего духа тут людей много, и мы, знаете, на вас давно обратили внимание, - свободные христиане, или духовные, презирающие буквалистов. Мы, ведь все равно, как табориты, ищем рая внутри нас и водворенного в жизни, а это, простите, обещание рая на небе нестрижеными нас не надует. Небо - ангелам да воробушкам оставим, сказал господин Гейне...
Этот набор слов меня озадачил. Гейне, жаки, табориты... что это? сумасшедший или глупый "шпик", нелепо пытающийся меня провоцировать своими манерами опытного карбонария, нашептывающего мне, как пароль, все эти слова?
А мой собеседник все жужжал мне под ухом:
- Напрасно во мне сомневаетесь. Можете во всем открыться. Я ваше доверие заслужу. Сам работаю уже несколько лет, исходил пол-России. Теперь вот здесь застрял... надо идти, а дела передать некому : большое дело ... Наследие Герцена . .. кому его оставить? Вот теперь вас нашел: вам бы и оставил. Тут нужен достойный... колосс духа.
Я сразу понял; вы из таких. Надо бы только переговорить пообстоятельнее.
- Хорошо, хорошо, - сказал я. - Только здесь неудобно. Заходите лучше ко мне на дом.
И мы условились о встрече. Мое любопытство было возбуждено: я ждал забавной комедии-фарса, анекдотического "представления" с глупым сыщиком. Но оказалось, что я глубоко обманулся. Мой гость первым делом передал мне две своих рукописи: одна была обещанным подражением Мериме, сценками о жакерии, в переложении на русские нравы. Другая, весьма объемистая, носила название: {280} "Учение духовных христиан".
Эта была попытка грамотея-самоучки вооружиться всей книжной ученостью для того, чтобы дать в связном изложении, с попутным указанием всех относящихся библейских текстов, все самое передовое, до чего додумалось, в противовес государственным церквям, сектантское свободомыслие от павлиниан через альбигойцев и таборитов до духоборов и толстовцев. Сведения обо всем этом были надерганы в живописном беспорядке, то с зияющими пробелами, то с случайными флюсообразными, однобокими подробностями, отовсюду. Преобладали "творения" духовных писателей, обличителей ересей и расколов; но были и такие просветы в научную литературу, как "История цивилизации в Англии" Бокля, сочинения Пругавина и Абрамова, Энциклопедический словарь и История рационализма Лекки.
Мы разговорились, и я узнал всю незатейливую жизненную историю моего гостя. Он был мой земляк-саратовец. Парнишкой из бедной мещанской семьи он был отдан в гимназию; семья тянулась из последних грошей, чтобы "довести до дела" первенца; но из второго класса мальчик был исключен за невзнос платы вовремя: не даром приспел Деляновский циркуляр против заполнения гимназии "кухаркиными детьми". Тут он был отдан в ученики к ремесленнику и познакомился, лет 17-18, с кружком гимназистов, среди которых был мой брат (меня он сначала принял было за него, и слова Гейне об ангелах и воробушках, слышанные от него, сказал мне, как своего рода "пароль" и напоминание о прежнем знакомстве).
От них он схватил кое-какие обрывки революционных идей. После ареста своих "учителей" он доселе оставался оторванным от {281} революционного мира. Но в старом Катковском "Русском Вестнике" он случайно наткнулся на большую статью: "Раскол, как орудие враждебных России партий". Там обличались Герценовские попытки воздействия на раскольников. Тут его точно "озарило". Катковщина вдохновила его на "продолжение дела Герцена" среди сектантов. И вот он переходит в "духовные христиане". Он бродит, пользуясь обширными связями по всей России сектантских общин, из села в село. Он разносный торговец. Его товары - то мелкая галантерея, то книжки. Иногда он ремесленничает. Иногда остается учить грамоте ребят. Словом, на все руки мастер. Был у духоборов на Кавказе, был и у Толстого, в Ясной Поляне. Проповедует освобождение духа от "буквализма", религию совести и царствие Божие, внутри нас сущее: его нужно вывести наружу и заменить им нынешнее царство лжи, произвола, угнетения и обирания бедных богатыми.
Раскрывает кому четверть, кому полправды, а кому и всю правду - смотря по тому, годится ли человек только в "оглашенные" или созрел до "посвященного". Где почва каменистая - там он - "могила", не выдает себя ни полусловом. Одна беда: кроме Толстого, с которым не мог спеться по вопросу о воплощении царства Божия на земле средствами Яна Жижки и "жаков", не мог нигде найти "колоссов духа", работающих "как Герцен"... Много, очень много интересного узнал я от этого странного знакомца. Оказалось, что ему в своих странствиях не раз приходилось встречаться с ему подобными "каликами перехожими" нового времени, с обрывками новых, революционных веяний, самобытно претворенными и причудливо амальгамированными с пережитками старого.
{282} Мне вспоминались при его рассказах бытовые страницы из времен Франции, великой революционной эпохи - разносных торговцев, вместе с мелким товаром "разносивших" по деревням революционные лозунги "третьего сословия". Оказалось, что кое-где моему собеседнику приходилось натыкаться на пожилых и седобородых крестьян, помнящих пропаганду революционеров-семидесятников и пустивших под сурдинку в оборот крестьянской мысли не мало идей, зароненных в их головы апостолами "хождения в народ". Да - думалось мне - поистине, "ничто в природе не пропадает". И даже случайно брошенное и неведомо куда ветром занесенное семя - сколько дает оно где-то в глуши незаметных и тайных ростков. Как мало мы о них знаем, как мало мы догадываемся о той молекулярной работе, которая все время идет в деревне.
Я узнал, что мой собеседник "застрял" в Тамбове потому, что в губернии у него есть целый ряд друзей из крупнейших сектантских начетчиков, и что по их просьбе и с их помощью и взялся за составление "Учения духовных христиан". Теперь эта работа кончена, и он хочет двинуться в путь. Ему нужно побывать на Урале, где есть секта "не наших", т. е. отщепенцев, отвергающих, (как "не наше", чужое, враждебное) все нынешние гражданские, государственные и социальные отношения: семью, собственность, государство, капитал. Там же из среды "не наших" возникает новая секта "иеговистов"; "не наши" просто пассивно бойкотируют современный строй, а "иеговисты" считают его защитников "сатанистами" и хотят вести против них истребительную войну, вплоть до динамита, которым на Урале рвут горы для шахт. К ним его и тянет.
Но ему {283} нужно заменить себя, "преемника Герцена", другим "достойным". Его выбор, по совещанию с несколькими вожаками "духовных христиан" (молокан), пал на меня: я им стал известен по газетной полемике с попами из-за Толстого. Они поняли что я - "свой". Таким образом, пока я думал, как найти дорогу в деревню - деревня сама "нашла" меня.
Через пару дней "преемник Герцена" из коробейников сводил меня на толкучку и познакомил с двумя своими единомышленниками: букинистом и починяльщиком старой обуви. У них обоих нередко бывали начетчики-молокане проездом из деревни: они же должны были сводить меня - и сводили - на собрания местных городских молокан. Среди последних, однако, я нашел мало интересного: преобладали мещане, мелкие торговцы и занимающиеся извозным промыслом. Но у букиниста я вскоре повстречал одного из самых интересных типов среди молокан: начетчика из деревни Чернавки, Тимофея Федоровича Гаврилова.
Это был уже пожилой, лет за сорок, крестьянин, с открытым русским лицом, светло-русыми мягкими волосами и такой-же окладистой бородой, плотный, с легкой наклонностью к полноте; умные, светлые серо-карие глаза, большой лоб, внушительное, импозантное выражение; лицо спокойное, мягко-задумчивое, философской складки с оттенком мечтательности и добродушного юмора. У моего приятеля, букиниста, он был постоянным клиентом, закупая книги самого серьезного содержания: при мне он приобрел книжку Фая "Происхождение мира", да еще какое-то допотопное "Размышление о разуме человеческом по Гельвециусу, Дидероту и прочим", с пожелтевшею от времени бумагой и старинным {284} шрифтом, в котором буквы "т" и "ш" были почти неотличимы.
О нем я мог прочитать в местных "Епархиальных Ведомостях", как о крайне вредном сектанте, пользовавшемся славой искусного спорщика и большого знатока св. Писания. Он постоянно оппонировал всем миссионерам, не исключая самых известных; его возили из села в село, и он был таким опасным противником, что среди епархиального начальства серьезно подумывали о том, как бы подвести его под какие-нибудь "мероприятия", сокрушаясь лишь о том, что он был чрезвычайно осторожен и не давал, благодаря своему такту, повода для судебного преследования ни по статье о "совращении православных", ни по статье о "кощунстве"...
Он состоял под сильным подозрением в наклонности к толстовству; и действительно, познакомившись с Т. Ф, я убедился, что он не только много читал толстовских книг и рукописей, но состоял с Л. Н. Толстым в переписке и ездил неоднократно к нему в Ясную Поляну. Но "толстовцем" в узком смысле он не был. Мысль его медленно и последовательно развивалась в сторону все большего и большего скептицизма. Рассуждал он по большей части от разума и почти все его взгляды были плодом непосредственного пытливого вглядывания в природу и жизнь.
Помню, как-то мы с ним тряслись на его повозочке, запряженной добрым, сытым гнедко. Показывая на прорезанную речной долиной цепь гор, он сказал:
- А вот, взгляните-ка, Виктор Михалыч, ведь как-бы эту долину долой, да сдвинуть оба взгорья друг к другу, так они пришлись бы, словно шов к шву. Пласты-то, да прожилки: что здесь, что там - все едино. Выходит, они сначала сплошные были, а {285} долина-то потом водой прорыта, все равно, что прореха на штанине.
И вот, погляжу я: там вода намоет земли целыми отмелями, острова из наносной земли строит; а там подмывает, подкапывается, сносит. А то ветер пески носит с места на место... Когда с человеком в одном дому живешь, каждый день его видишь, так и незаметно, как он на лицо переменяется; входит в лета, а потом и стареет. Так и наша земля-матушка. Словно все та же. А ведь, выходит, и она родилась, росла, в цвет входила, потом, может стареть начнет... Ищу я вот, нет ли чего об этом в ученых книгах. Иван Егорыч, букинист, говорил, будто есть такая наука о возрастах земли геология.
- Правда, Тимофей Федорович. Могу вам дать почитать.
- Ой ли? Дайте. А то ведь ломаешь-ломаешь себе голову: до всего нужно своим умом доходить. Оно, конечно, сказано: в шесть дней создал Бог небо и землю. Только нашего попа сын, - семинарист, раз так загонял отца от науки насчет шести-то дней, что тот уж и на попятный. Это, говорит, иносказание; под каждым днем следует, говорит, понимать цельные периоды. И давно уж я так и думаю: ежели буквалистом быть, так все писание надо насмарку. Ведь вот сказано: создал Бог твердь, т. е. видимое небо. А что же это значит твердь? Ведь это тоже самое, что читал; я и в Коране; как хорошо Господь создал свод небесный, в котором нет ни единой трещины. Значит, когда Библию писали, небо считали, вроде как потолком или крышей. Оно, конечно, все можно перетолковать на иносказание. Только, по моему, пустое это занятие. Или нет?