Страница:
промерами и составлением карт было опасно. Проходил день за днем,
вынужденное бездействие раздражало Лисянского.
На совещании с капитанами "Александры" и "Екатерины" пришли к
выводу, что Баранов погиб. Положение обоих компанейских суденышек было
незавидное: две шестифунтовые пушки и два четырехфунтовых картауна не
обеспечивали мало-мальски серьезной операции. Еще хуже обстояло дело с
такелажем. Наступали долгие ночи, туманы, дожди. Надо было либо
уходить, либо готовиться здесь к зимовке... Лисянский возмущался, но
решил на всякий случай довооружить оба судна компании.
Однако предположения о гибели Баранова оказались неверными.
После падения Ситхи к Баранову на Кадьяк стали подходить суда
Российско-Американской компании: "Екатерина" от Кускова из Якутата,
галера "Ольга" из Уналашки, бриги "Александр" и "Елисавета" из Охотска
- эскадра хоть куда! Баранов взволнованно раздумывал: "Хорошо бы
выступить со всей флотилией отбивать Ситху, но можно ли решиться на
это, когда время стоит смутное, а товаров накопилась тьма?.. Не
потерять бы накопленное!" И скрепя сердце он отправил "Ольгу" на
Уналашку, где скопилось много ценных мехов, а склады были малы и
плохи: шкурки портились. Капитану "Ольги" дал поручение зайти на
острова Павла и Георгия и временно закрыть там котиковые промыслы,
обильные, но пока излишние. "Екатерину" пришлось отослать в Якутат к
Кускову да к ней прибавить на всякий случай и "Александра".
"Ольга" выполнила поручение и вернулась довольно скоро. Двадцать
тысяч доставленных ею котиков и бобров, которые, по самому скромному
подсчету, стоили больше миллиона рублей, были погружены на бриг
"Елисавета" и отправлены в Охотск, а сам Баранов, не утерпев, оставил
остров Кадьяк и на галере "Ольга" отправился к Кускову в Якутат, не
оставляя надежды двинуться оттуда к разоренной Ситхе.
- Ну что ты, Александр Андреевич, - убеждал его Кусков, -
присмотрись хорошенько, что делается кругом. Не верь ты мирному
настроению тойонов. Они теперь боятся возмездия, это верно, но и
готовятся к сопротивлению. А что, если твои силы окажутся
недостаточны? Время уже осеннее, байдаркам трудно да и опасно - могут
погибнуть от бурь. Давай построим за зиму еще два кораблика, а там
весной, с божьей помощью, и двинемся умиротворять колошей.
- Пожалуй, ты прав, - сказал Баранов, поглаживая себя по
лысеющему черепу, - да уж очень невмоготу. Ночами не сплю, а днем
хожу, как во сне, и все вижу на месте Ситхи новую крепость, больше и
лучше. Ведь второй год пошел, страшно сказать, как наказал меня
господь... Прямо не могу!
- А ты попробуй, Александр Андреевич, через "не могу".
- Попробую, - ответил Баранов, глубоко вздохнув.
На другой же день он отплыл в свою кадьякскую резиденцию и,
следуя советам Кускова, начал серьезную подготовку... Зато следующей
весной из Кадьяка прибыла в Якутат флотилия из трехсот многовесельных
байдар, а 25 мая стали на якорь в Якутатской бухте "Екатерина" и
"Александр". Баранов был очень доволен и весело ходил по Якутату,
фальшиво напевал себе под нос русские и кадьякские песни без конца и
начала.
Кусков свое обещание исполнил. Баранов с наслаждением постукивал
тростью по двум новым крутобоким ботам. Кораблики готовились к спуску
со стапелей и получили уже названия "Ермак" и "Ростислав". Такелаж и
вооружение лежали тут же, под навесом.
В Якутате Баранов охотно вступил в переговоры с жителями
Хуцновского и Чилькатского заселений, заключил с ними мир.
Эффектным сожжением на воде старушки "Ольги" и оглушительной
пальбой из снятых с нее пушек был отпразднован этот новый непрочный
мир, но все же мир, выгодный уже тем, что этим шагом Баранов отнял
сразу у нескольких племен возможность сговориться с ситхинцами.
Хорошее настроение Баранова вызывалось еще и другим
обстоятельством. Из Охотска ему доставлено было письмо с извещением о
выходе в июле предшествующего года эскадры Крузенштерна и с маршрутом
обоих кораблей. В Кадьяк должна была прибыть хорошо вооруженная
"Нева". Она могла послужить надежным резервом на случай, если начнется
схватка с колошами. Поэтому Баранов и оставил на Кадьяке письмо с
распоряжением "Неве" немедленно поспешить к Ситхе.
"Екатерина" и "Александр" вышли по его приказанию прямо к Ситхе.
Партия в триста байдар ушла вперед к Ледяному проливу под охраной бота
"Ростислав", а сам Баранов отправился вдогонку на "Ермаке".
Через Ледяной пролив можно было обогнуть остров Ситху со стороны
американского берега и появиться с флотилией с юга, в то время как
"Екатерина" и "Александр" должны были подойти к Ситхе прямо с севера.
При этом исключалась возможность пропустить ожидаемую "Неву". Но самое
главное для Баранова было то, что, идя вокруг Ситхи, он рассчитывал,
не вступая в бой, показать всю свою мощь колошам Хуцнова, Чильхата,
Какнаута, Акку, Тану, Цултана и других поселений.
Этот мирный маневр и задержал Баранова.
"Ермак" во главе всей лодочной флотилии вошел в Крестовскую
гавань 20 сентября. Молчаливый, безлюдный берег усеялся походными
жилищами приплывшего на байдарах войска Баранова из покоренных
кадьяковцев, аляскинцев, кенайцев и чугачей. Правда, из четырехсот
байдар добралось триста пятьдесят, а из девятисот человек - восемьсот,
но все же это была небывало внушительная сила.
Стан на полверсты растянулся по берегу. Шалаши из опрокинутых на
ребро байдарок были тщательно покрыты тюленьими шкурами, а пол мягко
устлан травой. Перед шалашами весело потрескивали искусно сложенные
костры, на которых что-нибудь пекли или варили. Шумно стало на берегу.
Люди занялись своими делами: одни развешивали вещи для сушки, другие
выстругивали палки для копий или чистили ружья, третьи таскали воду с
реки или вязанки хворосту из лесу. Некоторые ловили рыбу или, бродя по
берегу, собирали съедобные ракушки.
Вооруженный фальконетами сторожевой баркас стоял у самого берега,
караулы зорко следили за окрестностями. Десятивесельный катер и ял,
спущенные на воду с "Невы", готовы были при первой же тревоге
двинуться под командой лейтенанта Арбузова.
Наступила теплая ночь. Погасли костры. Люди, утомленные тяжелым
переходом, крепко заснули, и только часовые бодро ходили взад и
вперед, охраняя лагерь.
В селении ситхинцев тоже не видно было огней, но там не спали, и
оттуда всю ночь доносились исступленные завывания, по-видимому
шаманские. А утром пораженный тишиною Баранов выслал туда лазутчиков.
Лазутчики побывали в селении, оно оказалось пустым.
Тогда Баранов вошел в это хорошо укрепленное высоким палисадом
селение, взобрался на холм и водрузил на нем российское знамя. Здесь
он и решил основать новую русскую крепость.
В лагерь пришел один из ситхинских тойонов, но затеянный им
пустой разговор сразу же обнаружил, что он явился не для мирных
переговоров, а единственно для того, чтобы выиграть время. Поэтому,
когда вдали показалась большая лодка с вооруженными людьми, приказано
было атаковать ее. Лодка, преследуемая баркасом, бросилась наутек,
стала отстреливаться, стараясь уйти. Лишь только началась перестрелка,
один из ситхинцев выскочил из лодки у берега и скрылся в лесу. Вдруг
после нескольких выстрелов из бывшего на борту баркаса фальконета над
лодкой сверкнул ослепительно яркий, острый, как клин, огонь и
распустился гриб дыма - до кораблей донесся низкий звук взрыва.
Лейтенант Арбузов быстро подошел на яле и стал спасать тонущих и
раненых людей. Спасаемые кусались, вырывали у матросов весла, а
некоторые, держась за обломки развалившегося бата, защищались кусками
дерева и кинжалами.
Нескольких раненых доставили на "Неву", уложили на койки. Долго и
неподдельно удивлялся их выносливости судовой лекарь.
- Да вы понимаете, у этого вот, - тыкал он пальцем в богатырскую
грудь раненого ситхинца, - у него пять ран, из которых три
смертельные. Так вот матросы говорят, что с этими тремя смертельными
ранами он, сидя на обломках лодки, продолжал грести веслом и яростно
дрался, не желая сдаваться в плен.
В это время ситхинец очнулся, без дальних слов пнул здоровой
ногой доктора в живот и потерял сознание.
- Видали? - доктор развел руками. - Удивительно выносливы, ни
один не стонет...
К вечеру у лагеря появились четыре парламентера. Они предлагали
мир, который был принят Барановым на очень льготных условиях: выслать
для переговоров тойонов и выдать десять аманатов.
Утром следующего дня прибыл тот же человек с одним только
аманатом, бросившимся у берега в воду спиной плашмя - в знак полной
покорности. Аманата вынули из воды, привели в крепость, подарили ему
торбачанью парку и приняли подарок ситхинцев - бобра, однако от
переговоров с посланным отказались до присылки тойонов.
Около полудня тридцать вооруженных ситхинцев, выстроившись перед
селением и не входя в переговоры, просили выдать принятого аманата в
обмен на другого. Целый час прошел в бесплодных пререканиях. Баранов
пригрозил принять решительные меры. Ситхинцы что-то дружно прокричали
и с достоинством удалились.
Все это тоже было похоже на попытку выиграть время. По-видимому,
ситхинцы ждали помощи от других племен.
На другой день, когда Баранов двинул свое войско к бывшей
Ситхинской крепости, там подняли белый флаг. Баранов ответил тем же.
Однако проходил час за часом - никто для переговоров не являлся.
Лисянский предложил начать штурм. Ночью к стенам крепости были стянуты
отряды под начальством лейтенанта Арбузова и Повалишина. Отряд
Арбузова, более сильный, располагал шестью пушками и полутораста
ружьями. При отряде находился и сам Баранов.
На рассвете ситхинские стрелки, укрытые за непробиваемыми пулями
палисадами, открыли из бойниц меткий огонь. Пришлось решиться на
штурм. С криком "ура!" оба отряда, поддерживаемые пальбой из пушек,
пошли вперед, но были встречены сильным орудийным и ружейным огнем. Не
ожидавшие такого огня кадьяковцы остановились. Только два небольших
отряда Баранова и Повалишина подошли под самую крепость и
приготовились поджечь палисады.
Тогда осажденные, выбежавши из крепости, подняли на копья одного
из матросов и ранили Баранова пулею в руку навылет, а Повалишииа -
копьем в бок. Кадьяковское войско дрогнуло, побежало... Ситхинцы выли
и плясали от радости.
Обоим отрядам пришлось отступить. Орудийный огонь всех кораблей
прикрывал отступление. Арбузов, продержавшись до темноты, благополучно
погрузил на лодки свою артиллерию и вернулся на корабль.
Не замечая сгоряча серьезности своего ранения, Баранов, блестя
по-молодому глазами, оживленно рассказывал Лисянскому о неудавшемся
штурме и даже шутил:
- Вот кадьяковский старшина Нанкок так перепугался, что говорит:
"Что хочешь делай, Ликсандр Андреич, а вперед ни за что не пойду!" -
"Знаю, - говорю ему, - что вперед не пойдешь, но ты хоть не бегай
назад и не подавай дурного примера другим..."
Лисянский, получив от Баранова право действовать по своему
усмотрению, приказал открыть по крепости огонь из всех судовых орудий.
Это подействовало, ситхинцы выкинули белый флаг. В переговорах с
парламентерами Лисянский потребовал аманатов и выдачи взятых в плен
нескольких кадьяковцев, а кроме того, поставил условия, чтобы до тех
пор, пока не будет заключен мир, никто не смел выходить из крепости и
ни одна лодка не отплывала от берега.
Ситхинцы приняли эти условия, но аманаты доставлялись туго, по
одному, в течение целого дня. К вечеру их набралось всего несколько
человек.
На корабле провели тревожную ночь, а на следующий день
продолжалась та же канитель: присылались уполномоченные, которые
рассказывали, что мирные переговоры задерживают разногласия между
тойонами.
Выведенный из терпения Лисянский потребовал сдачи крепости.
Ситхинцы согласились, но сидели в крепости по-прежнему, а посланному
ответили: "Ожидаем прибылой воды..."
Но и прилив не изменил положения. Ситхинцы продолжали испытывать
терпение осаждающих. Ночью наступила мертвая тишина. Ни плача детей,
ни лая собак не доносилось больше из ситхинского селения.
Наутро над крепостью с громким карканьем кружили бесчисленные
стаи ворон. Посланные на разведку лазутчики удостоверились, что
крепость пуста. Ситхинцы оставили ее ночью, бросив всю свою флотилию и
запасы вяленой рыбы.
Отряды вступили в пропитанную зловонием крепость, где оставлены
были только три старухи.
Даже привыкший ко всему Баранов то и дело крепко зажимал себе
нос, ступая по отвратительной, сочно хлюпающей жиже, и вдруг,
пораженный, остановился. Перед ним в лужах запекшейся крови с почти
отделенными от туловища головами валялись десятки собак. Некоторые еще
судорожно дергали лапами... Так всегда поступали колошинские племена,
дабы собаки своим лаем не обнаружили тайны их передвижений.
Через несколько дней "Нева" ушла в Кадьяк на зимовку.
Баранов, не медля ни одного дня, приступил к постройке новой
крепости.
25 августа посол прибыл на корабль в сопровождении священника,
правителя Камчатки, коменданта крепости, командира конвоя капитана
Федорова и собственной военной охраны. Посольство направлялось в
Японию.
Молебен. Краткие прощальные речи. Шумный, как всегда, подъем
якорей. Салюты... И "Надежда", украсившись чуть не до самого флагштока
парусами, медленно и важно направилась под слабым ветерком к выходу из
Петропавловской бухты.
Дурная, пасмурная и холодная погода загнала всех в каюты. Опять
началось усиленное чтение всего, что было о Японии. Читали Кемпфера и
Тунберга, вырывали и тащили друг у друга книжку Синбирянина "О Японе".
Ее читали группами вслух, как юмористический журнал, и весело
хохотали. Японцы замкнулись в себе и неслышно двигались по кораблю
зловещими тенями. Их страшил уже не на шутку приблизившийся час ответа
перед суровыми законами страны. Резанов с головой ушел в изучение
японского языка и подробнейшей инструкции графа Румянцева, местами
изложенной в виде предполагаемых и задаваемых японцами всем
иностранцам вопросов и рекомендуемых ответов. Отрываясь от этих
занятий, он часто призывал Шемелина и, давая разные наставления по
поводу предполагаемой торговли с Японией, в конце концов сделал
выписку из Кемпфера и вручил ее Шемелину на заключение.
Резанов насчитал годных для ввоза два десятка разных товаров, а
для вывоза - целых двадцать шесть.
- Эк, нагородил твое превосходительство! - смеялся Головачев,
пробегая показанный ему Шемелиным обширный список. - Все свалил в
кучу, и серьезное и пустяки.
- Да есть, есть, - улыбался Шемелин. - Вы правы, Петр Трофимович,
вали валом, как говорится, а после разберем. Приедем в Японию, все
постараемся выяснить.
До средины сентября шли спокойно. Как-то неожиданно, на один
момент, показались берега неизвестной Японии и тотчас скрылись в
накатившем тумане. Моросил дождь, низко проносились напоенные до
отказа влагой тяжелые тучи, гонимые сильным ветром, которому,
казалось, не будет конца. Барометр вдруг стал падать на глазах. Волны
вздымались горами, и без того бледный, еле видный свет солнца еще
более померк, и ветер завыл, как дикий голодный зверь... Сдирая гребни
волн и распыливая их, он обдавал корабль холодным душем снизу доверху.
Водяная пыль, смешанная с песком, принесенным ураганом с суши, и
мелкими осколками прибрежных раковин, до крови секла лица измученных
людей, работавших на ветру. От новых шкотов и брасов, марсельных и
нижних парусов остались одни болтающиеся обрывки, и команда с
опасностью для жизни, самоотверженно старалась кое-как закрепить хоть
марсели. Они были спасены, но тотчас же новым порывом в клочья
изорваны были штормовые стаксели. Корабль, оставшийся без управления,
беспомощно болтался из стороны в сторону... С тревогой смотрел
Крузенштерн на ванты, натянутые с одной стороны, как тугие струны. "А
если не выдержат, лопнут? - подумал он. - Тогда мачты вылетят из
гнезд, взламывая корабль изнутри, от самого днища..."
Шемелин молча молился в своей каюте, прислушиваясь к ужасающим
ударам огромных волн в борта корабля.
"Конец! Вот и конец всему..." - мелькало в уме бледного как
полотно Резанова.
Крузенштерн не сводил глаз с барометра: он больше упасть не мог,
ибо столбик ртути давно исчез за последней, низшей отметкой - 27
дюймов.
"Ниже двадцати семи дюймов! Я никогда ничего подобного не
наблюдал, - молча изумлялся он. - Вот они, тайфуны японских морей!"
Так продолжалось целых пять часов. Корабль тяжело выбирался из
пучин на гребни волн и опять стремглав обрушивался в водяную бездну,
зарываясь в нее то носом, то кормой...
Внезапная перемена направления ветра легко повернула "Надежду" на
девяносто градусов, а набежавшая сзади волна, играя, перемахнула через
корабль, унося с собою оторванную галерею капитанской каюты. В
следующую минуту раздался оглушивший многих удар вала о корму,
посыпались стекла вместе с вырванными из гнезд рамами - в каюты
хлынула вода. Она каскадами вливалась через все люки на нижнюю палубу.
Прихлопнув ставни и удерживая их аншпугами, офицеры, стоя по пояс в
воде, старались задержать дальнейшее вторжение взбесившегося моря
внутрь корабля.
Три матроса, вцепившиеся изо всей силы в рулевое колесо, вмиг
были сорваны с мест и с силой брошены на палубу. Оторвавшийся вместе с
тяжелыми винтами сундук, наполненный ружьями, пистолетами и саблями,
пронесся мимо них, ломая все на пути...
Не растерявшийся Крузенштерн, однако, умело воспользовался
мгновением перемены ветра. Выполняя его команду, матросы успели
поставить штормовую бизань. Теперь можно было как-нибудь держаться по
ветру, рискуя, правда, налететь на невидимую землю и на рифах
похоронить навсегда и корабль и экипаж...
Только глубокой ночью буря стала затихать, а утро одарило
измученных людей такой яркой и чистой улыбкой, что если бы не
многочисленные поломки на корабле, то все пережитое можно было бы
приписать кошмару.
Однако коровы и овцы с окровавленными мордами, невообразимый
беспорядок на палубе, вода в каютах на целых три фута и болтающиеся на
легком ветерке обрывки парусов и веревок наглядно показывали, что
корабль был на волосок от гибели.
Проходили вдоль зеленых берегов неизвестных островов. Попадались
лодки и даже какие-то большие, странные парусные суда, но люди на них
были глухи и немы. Они не могли не видеть трехмачтового, вооруженного
пушками иностранного корабля, но не только не стремились подойти к
нему, а, наоборот, быстро уходили, никак не отвечая даже на призывы в
рупор на японском языке.
- Похоже на то, что им запрещено иметь сношения с иностранцами, -
высказал свое предположение Головачев, вглядываясь в большую,
удирающую от корабля лодку.
- Может быть, просто боятся, не обидели бы? - заметил Ратманов. -
Во всяком случае, это неприятно.
Наконец-то при дружной настойчивости всех четырех японцев, бывших
на корабле, удалось уговорить одну из приблизившихся рыбачьих лодок
вступить в переговоры, объяснив рыбакам, что судно военное российское
и что оно имеет разрешение от самого императора Кубо-Сама войти в
Нагасакский порт.
Опасливо оглядываясь по сторонам, рыбаки поднялись на корабль,
наскоро выпили предложенной водки и сказали, что Нагасаки близко и к
вечеру можно до него дойти. Они перечислили все находящиеся там
голландские и китайские купеческие суда и, самое главное, сообщили,
что за "Надеждой" и ее курсом следят с берегов уже четвертый день. Не
пробыв на корабле и четверти часа, гости поспешили отойти.
А через час японская лодка с десятью гребцами и двумя офицерами
смело приблизилась к "Надежде". С лодки попросили бросить чалку.
"Надежда" даже накренилась на один бок, ибо все кинулись поглазеть на
японцев.
За поясом у одного из приезжих торчали два меча. Заметив стоявших
у фалрепа офицеров, японец, низко поклонившись, спросил: "Какое судно?
Откуда? Куда идет?"
Доставленные на "Надежде" японцы, одетые в парадное русское
платье, быстро сбежали в причалившую лодку, стали на колени, протянули
вперед по полу руки и, положив на них свои головы, в таком положении
отвечали. Офицеры молча, с недоумением покосились на лежавших и,
показав направление на Нагасаки, отшвартовались от корабля.
В двух с половиной милях от Нагасаки два гребных судна, уже с
четырьмя офицерами, просили здесь остановиться до получения разрешения
губернатора на дальнейшее продвижение. С корабля ответили согласием, и
они с благодарностью удалились... А между тем, пока велись переговоры,
"Надежда" была окружена по крайней мере тридцатью лодками.
- Ну вот, ваше превосходительство, - шутя заявит Крузенштерн
Резанову, - дождались японского плена.
А еще часа через два начались японские церемонии, растянувшиеся
на целых полгода...
Вдали показались направлявшиеся к кораблю со стороны залива
восемь японских судов. Одно из них, побольше, было расцвечено снизу до
верхушек мачт разноцветными флагами и какими-то значками, скрытыми в
подвешенных лакированных футлярах. Пышность приближающейся эскадры
заставила кавалеров посольства и офицеров надеть парадное платье и
выстроить моряков. Отдельно выстроился в ружье конвой посла с
Федоровым во главе. Вошедшие на корабль четыре офицера, в числе
которых находились два переводчика голландского языка, низко
наклонившись, спросили, позволено ли будет господину губернатору
видеться с российским посланником.
- Почту для себя особенным удовольствием, - ответил Резанов
по-французски.
Тотчас на палубе появился важно шествующий по кораблю японец с
мертвой, неподвижной маской на тщательно выбритом, в морщинах и
складках коричневом лице.
- Что за люди? - спросил он по-японски, увидев у своих ног
японцев на коленях. Наклоняясь, они бились о пол головами. Узнав, кто
они, он, не удостоив их ни словом, ни взглядом, тронулся дальше.
Короткая команда Федорова и резкая, нервная дробь барабана заставили
губернатора поднять вопросительно брови и приостановиться. Когда ему
разъяснили, что это знак особого почтения, он попросил оказать такой
же и другому чиновнику, который приехал с ним в сопровождении особой
свиты из тридцати человек.
Приглашенные в каюту посла, оба чиновника уселись на софе, поджав
под себя ноги, и тотчас же принялись сосать свои трубки, вынутые из
услужливо поставленного перед ними лакированного ящика. Вместе с
ящиком подана была маленькая жаровня с пылающими углями. На полу у их
ног расположились переводчики, вынувшие из другого лакированного ящика
бумагу, кисти и тушь.
"Губернатор" оказался на самом деле не губернатором, а его
помощником, приехал же с ним случайный ревизор из Иеддо.
После обычных вопросов они заинтересовались посольской грамотой.
- К сожалению, я не вправе показывать ее никому, кроме его
величества, - ответил Резанов, но все же подошел к ящику и открыл его.
Чиновники, именуемые обер-баниосами, вскочили, подошли поближе и долго
созерцали золотую парчу - футляр с широкой серебряной сеткой и
толстыми, с кистями на концах шнурами.
- Но я могу представить вам для ознакомления копию, - сказал
Резанов.
Японцы поклонились.
В каюту вошел голландский капитан попросить дозволения у господ
обер-баниосов взойти на корабль обер-гаупту, управляющему торговыми
делами в Японии, господину Генриху Деффу, который хотел повидаться с
российским посланником. Он приехал одновременно с обер-баниосами, но
терпеливо дожидался в лодке около часу, когда последует разрешение.
Помощник губернатора дал это разрешение едва заметным взмахом бровей.
Когда вошедший Дефф, обращаясь к послу, рассыпался было в
приветственных словах, один из старших переводчиков, обер-толков,
бесцеремонно толкнул его в бок.
Запнувшись и даже не кончив фразы, Дефф, не обнаруживая ни
малейшей досады, сложил вместе ладони рук, а за ним и вся его свита,
секретарь, два капитана кораблей и гость, барон Пабст. Все они
склонились головами до полу и в таком положении, не разгибаясь,
кланялись до тех пор, пока не получили разрешения подняться.
Резанов с удивлением и возмущением смотрел на это добровольное
унижение голландцев.
- Господин посол, - обратился старший переводчик к Резанову,
заметив его недоумение, - вам странны обычаи наши, но всякая страна
имеет свои, а мы с голландцами друзья, и вот вам доказательство их
доброго к нам расположения. Согласны вы ему следовать?
- Нет, - отвечал посол, - ибо слишком почитаю японскую нацию,
чтобы начать дружбу унизительными церемониями. У нас другие обычаи, и
мы придерживаемся их так же неколебимо.
К требованию японцев разоружиться посол был подготовлен своей
инструкцией и не возражал, решительно настаивая, однако, на сохранении
шпаг для себя и свиты и ружей для конвоя.
- Я считаю уместным предварить, ваше превосходительство, - заявил
Дефф, - что японцы весьма тверды в требованиях исполнять их законы. Мы
тоже, как видите, разоружены, несмотря на пребывание наше здесь в
течение двухсот лет.
- Голландия нам не указ, - возразил Резанов. - Не забывайте,
господин Дефф, что вы здесь торговый представитель, а я посланник его
величества, государя императора всей России!
Дефф замолчал. Резанов передал ему письмо полномочного министра
вынужденное бездействие раздражало Лисянского.
На совещании с капитанами "Александры" и "Екатерины" пришли к
выводу, что Баранов погиб. Положение обоих компанейских суденышек было
незавидное: две шестифунтовые пушки и два четырехфунтовых картауна не
обеспечивали мало-мальски серьезной операции. Еще хуже обстояло дело с
такелажем. Наступали долгие ночи, туманы, дожди. Надо было либо
уходить, либо готовиться здесь к зимовке... Лисянский возмущался, но
решил на всякий случай довооружить оба судна компании.
Однако предположения о гибели Баранова оказались неверными.
После падения Ситхи к Баранову на Кадьяк стали подходить суда
Российско-Американской компании: "Екатерина" от Кускова из Якутата,
галера "Ольга" из Уналашки, бриги "Александр" и "Елисавета" из Охотска
- эскадра хоть куда! Баранов взволнованно раздумывал: "Хорошо бы
выступить со всей флотилией отбивать Ситху, но можно ли решиться на
это, когда время стоит смутное, а товаров накопилась тьма?.. Не
потерять бы накопленное!" И скрепя сердце он отправил "Ольгу" на
Уналашку, где скопилось много ценных мехов, а склады были малы и
плохи: шкурки портились. Капитану "Ольги" дал поручение зайти на
острова Павла и Георгия и временно закрыть там котиковые промыслы,
обильные, но пока излишние. "Екатерину" пришлось отослать в Якутат к
Кускову да к ней прибавить на всякий случай и "Александра".
"Ольга" выполнила поручение и вернулась довольно скоро. Двадцать
тысяч доставленных ею котиков и бобров, которые, по самому скромному
подсчету, стоили больше миллиона рублей, были погружены на бриг
"Елисавета" и отправлены в Охотск, а сам Баранов, не утерпев, оставил
остров Кадьяк и на галере "Ольга" отправился к Кускову в Якутат, не
оставляя надежды двинуться оттуда к разоренной Ситхе.
- Ну что ты, Александр Андреевич, - убеждал его Кусков, -
присмотрись хорошенько, что делается кругом. Не верь ты мирному
настроению тойонов. Они теперь боятся возмездия, это верно, но и
готовятся к сопротивлению. А что, если твои силы окажутся
недостаточны? Время уже осеннее, байдаркам трудно да и опасно - могут
погибнуть от бурь. Давай построим за зиму еще два кораблика, а там
весной, с божьей помощью, и двинемся умиротворять колошей.
- Пожалуй, ты прав, - сказал Баранов, поглаживая себя по
лысеющему черепу, - да уж очень невмоготу. Ночами не сплю, а днем
хожу, как во сне, и все вижу на месте Ситхи новую крепость, больше и
лучше. Ведь второй год пошел, страшно сказать, как наказал меня
господь... Прямо не могу!
- А ты попробуй, Александр Андреевич, через "не могу".
- Попробую, - ответил Баранов, глубоко вздохнув.
На другой же день он отплыл в свою кадьякскую резиденцию и,
следуя советам Кускова, начал серьезную подготовку... Зато следующей
весной из Кадьяка прибыла в Якутат флотилия из трехсот многовесельных
байдар, а 25 мая стали на якорь в Якутатской бухте "Екатерина" и
"Александр". Баранов был очень доволен и весело ходил по Якутату,
фальшиво напевал себе под нос русские и кадьякские песни без конца и
начала.
Кусков свое обещание исполнил. Баранов с наслаждением постукивал
тростью по двум новым крутобоким ботам. Кораблики готовились к спуску
со стапелей и получили уже названия "Ермак" и "Ростислав". Такелаж и
вооружение лежали тут же, под навесом.
В Якутате Баранов охотно вступил в переговоры с жителями
Хуцновского и Чилькатского заселений, заключил с ними мир.
Эффектным сожжением на воде старушки "Ольги" и оглушительной
пальбой из снятых с нее пушек был отпразднован этот новый непрочный
мир, но все же мир, выгодный уже тем, что этим шагом Баранов отнял
сразу у нескольких племен возможность сговориться с ситхинцами.
Хорошее настроение Баранова вызывалось еще и другим
обстоятельством. Из Охотска ему доставлено было письмо с извещением о
выходе в июле предшествующего года эскадры Крузенштерна и с маршрутом
обоих кораблей. В Кадьяк должна была прибыть хорошо вооруженная
"Нева". Она могла послужить надежным резервом на случай, если начнется
схватка с колошами. Поэтому Баранов и оставил на Кадьяке письмо с
распоряжением "Неве" немедленно поспешить к Ситхе.
"Екатерина" и "Александр" вышли по его приказанию прямо к Ситхе.
Партия в триста байдар ушла вперед к Ледяному проливу под охраной бота
"Ростислав", а сам Баранов отправился вдогонку на "Ермаке".
Через Ледяной пролив можно было обогнуть остров Ситху со стороны
американского берега и появиться с флотилией с юга, в то время как
"Екатерина" и "Александр" должны были подойти к Ситхе прямо с севера.
При этом исключалась возможность пропустить ожидаемую "Неву". Но самое
главное для Баранова было то, что, идя вокруг Ситхи, он рассчитывал,
не вступая в бой, показать всю свою мощь колошам Хуцнова, Чильхата,
Какнаута, Акку, Тану, Цултана и других поселений.
Этот мирный маневр и задержал Баранова.
"Ермак" во главе всей лодочной флотилии вошел в Крестовскую
гавань 20 сентября. Молчаливый, безлюдный берег усеялся походными
жилищами приплывшего на байдарах войска Баранова из покоренных
кадьяковцев, аляскинцев, кенайцев и чугачей. Правда, из четырехсот
байдар добралось триста пятьдесят, а из девятисот человек - восемьсот,
но все же это была небывало внушительная сила.
Стан на полверсты растянулся по берегу. Шалаши из опрокинутых на
ребро байдарок были тщательно покрыты тюленьими шкурами, а пол мягко
устлан травой. Перед шалашами весело потрескивали искусно сложенные
костры, на которых что-нибудь пекли или варили. Шумно стало на берегу.
Люди занялись своими делами: одни развешивали вещи для сушки, другие
выстругивали палки для копий или чистили ружья, третьи таскали воду с
реки или вязанки хворосту из лесу. Некоторые ловили рыбу или, бродя по
берегу, собирали съедобные ракушки.
Вооруженный фальконетами сторожевой баркас стоял у самого берега,
караулы зорко следили за окрестностями. Десятивесельный катер и ял,
спущенные на воду с "Невы", готовы были при первой же тревоге
двинуться под командой лейтенанта Арбузова.
Наступила теплая ночь. Погасли костры. Люди, утомленные тяжелым
переходом, крепко заснули, и только часовые бодро ходили взад и
вперед, охраняя лагерь.
В селении ситхинцев тоже не видно было огней, но там не спали, и
оттуда всю ночь доносились исступленные завывания, по-видимому
шаманские. А утром пораженный тишиною Баранов выслал туда лазутчиков.
Лазутчики побывали в селении, оно оказалось пустым.
Тогда Баранов вошел в это хорошо укрепленное высоким палисадом
селение, взобрался на холм и водрузил на нем российское знамя. Здесь
он и решил основать новую русскую крепость.
В лагерь пришел один из ситхинских тойонов, но затеянный им
пустой разговор сразу же обнаружил, что он явился не для мирных
переговоров, а единственно для того, чтобы выиграть время. Поэтому,
когда вдали показалась большая лодка с вооруженными людьми, приказано
было атаковать ее. Лодка, преследуемая баркасом, бросилась наутек,
стала отстреливаться, стараясь уйти. Лишь только началась перестрелка,
один из ситхинцев выскочил из лодки у берега и скрылся в лесу. Вдруг
после нескольких выстрелов из бывшего на борту баркаса фальконета над
лодкой сверкнул ослепительно яркий, острый, как клин, огонь и
распустился гриб дыма - до кораблей донесся низкий звук взрыва.
Лейтенант Арбузов быстро подошел на яле и стал спасать тонущих и
раненых людей. Спасаемые кусались, вырывали у матросов весла, а
некоторые, держась за обломки развалившегося бата, защищались кусками
дерева и кинжалами.
Нескольких раненых доставили на "Неву", уложили на койки. Долго и
неподдельно удивлялся их выносливости судовой лекарь.
- Да вы понимаете, у этого вот, - тыкал он пальцем в богатырскую
грудь раненого ситхинца, - у него пять ран, из которых три
смертельные. Так вот матросы говорят, что с этими тремя смертельными
ранами он, сидя на обломках лодки, продолжал грести веслом и яростно
дрался, не желая сдаваться в плен.
В это время ситхинец очнулся, без дальних слов пнул здоровой
ногой доктора в живот и потерял сознание.
- Видали? - доктор развел руками. - Удивительно выносливы, ни
один не стонет...
К вечеру у лагеря появились четыре парламентера. Они предлагали
мир, который был принят Барановым на очень льготных условиях: выслать
для переговоров тойонов и выдать десять аманатов.
Утром следующего дня прибыл тот же человек с одним только
аманатом, бросившимся у берега в воду спиной плашмя - в знак полной
покорности. Аманата вынули из воды, привели в крепость, подарили ему
торбачанью парку и приняли подарок ситхинцев - бобра, однако от
переговоров с посланным отказались до присылки тойонов.
Около полудня тридцать вооруженных ситхинцев, выстроившись перед
селением и не входя в переговоры, просили выдать принятого аманата в
обмен на другого. Целый час прошел в бесплодных пререканиях. Баранов
пригрозил принять решительные меры. Ситхинцы что-то дружно прокричали
и с достоинством удалились.
Все это тоже было похоже на попытку выиграть время. По-видимому,
ситхинцы ждали помощи от других племен.
На другой день, когда Баранов двинул свое войско к бывшей
Ситхинской крепости, там подняли белый флаг. Баранов ответил тем же.
Однако проходил час за часом - никто для переговоров не являлся.
Лисянский предложил начать штурм. Ночью к стенам крепости были стянуты
отряды под начальством лейтенанта Арбузова и Повалишина. Отряд
Арбузова, более сильный, располагал шестью пушками и полутораста
ружьями. При отряде находился и сам Баранов.
На рассвете ситхинские стрелки, укрытые за непробиваемыми пулями
палисадами, открыли из бойниц меткий огонь. Пришлось решиться на
штурм. С криком "ура!" оба отряда, поддерживаемые пальбой из пушек,
пошли вперед, но были встречены сильным орудийным и ружейным огнем. Не
ожидавшие такого огня кадьяковцы остановились. Только два небольших
отряда Баранова и Повалишина подошли под самую крепость и
приготовились поджечь палисады.
Тогда осажденные, выбежавши из крепости, подняли на копья одного
из матросов и ранили Баранова пулею в руку навылет, а Повалишииа -
копьем в бок. Кадьяковское войско дрогнуло, побежало... Ситхинцы выли
и плясали от радости.
Обоим отрядам пришлось отступить. Орудийный огонь всех кораблей
прикрывал отступление. Арбузов, продержавшись до темноты, благополучно
погрузил на лодки свою артиллерию и вернулся на корабль.
Не замечая сгоряча серьезности своего ранения, Баранов, блестя
по-молодому глазами, оживленно рассказывал Лисянскому о неудавшемся
штурме и даже шутил:
- Вот кадьяковский старшина Нанкок так перепугался, что говорит:
"Что хочешь делай, Ликсандр Андреич, а вперед ни за что не пойду!" -
"Знаю, - говорю ему, - что вперед не пойдешь, но ты хоть не бегай
назад и не подавай дурного примера другим..."
Лисянский, получив от Баранова право действовать по своему
усмотрению, приказал открыть по крепости огонь из всех судовых орудий.
Это подействовало, ситхинцы выкинули белый флаг. В переговорах с
парламентерами Лисянский потребовал аманатов и выдачи взятых в плен
нескольких кадьяковцев, а кроме того, поставил условия, чтобы до тех
пор, пока не будет заключен мир, никто не смел выходить из крепости и
ни одна лодка не отплывала от берега.
Ситхинцы приняли эти условия, но аманаты доставлялись туго, по
одному, в течение целого дня. К вечеру их набралось всего несколько
человек.
На корабле провели тревожную ночь, а на следующий день
продолжалась та же канитель: присылались уполномоченные, которые
рассказывали, что мирные переговоры задерживают разногласия между
тойонами.
Выведенный из терпения Лисянский потребовал сдачи крепости.
Ситхинцы согласились, но сидели в крепости по-прежнему, а посланному
ответили: "Ожидаем прибылой воды..."
Но и прилив не изменил положения. Ситхинцы продолжали испытывать
терпение осаждающих. Ночью наступила мертвая тишина. Ни плача детей,
ни лая собак не доносилось больше из ситхинского селения.
Наутро над крепостью с громким карканьем кружили бесчисленные
стаи ворон. Посланные на разведку лазутчики удостоверились, что
крепость пуста. Ситхинцы оставили ее ночью, бросив всю свою флотилию и
запасы вяленой рыбы.
Отряды вступили в пропитанную зловонием крепость, где оставлены
были только три старухи.
Даже привыкший ко всему Баранов то и дело крепко зажимал себе
нос, ступая по отвратительной, сочно хлюпающей жиже, и вдруг,
пораженный, остановился. Перед ним в лужах запекшейся крови с почти
отделенными от туловища головами валялись десятки собак. Некоторые еще
судорожно дергали лапами... Так всегда поступали колошинские племена,
дабы собаки своим лаем не обнаружили тайны их передвижений.
Через несколько дней "Нева" ушла в Кадьяк на зимовку.
Баранов, не медля ни одного дня, приступил к постройке новой
крепости.
25 августа посол прибыл на корабль в сопровождении священника,
правителя Камчатки, коменданта крепости, командира конвоя капитана
Федорова и собственной военной охраны. Посольство направлялось в
Японию.
Молебен. Краткие прощальные речи. Шумный, как всегда, подъем
якорей. Салюты... И "Надежда", украсившись чуть не до самого флагштока
парусами, медленно и важно направилась под слабым ветерком к выходу из
Петропавловской бухты.
Дурная, пасмурная и холодная погода загнала всех в каюты. Опять
началось усиленное чтение всего, что было о Японии. Читали Кемпфера и
Тунберга, вырывали и тащили друг у друга книжку Синбирянина "О Японе".
Ее читали группами вслух, как юмористический журнал, и весело
хохотали. Японцы замкнулись в себе и неслышно двигались по кораблю
зловещими тенями. Их страшил уже не на шутку приблизившийся час ответа
перед суровыми законами страны. Резанов с головой ушел в изучение
японского языка и подробнейшей инструкции графа Румянцева, местами
изложенной в виде предполагаемых и задаваемых японцами всем
иностранцам вопросов и рекомендуемых ответов. Отрываясь от этих
занятий, он часто призывал Шемелина и, давая разные наставления по
поводу предполагаемой торговли с Японией, в конце концов сделал
выписку из Кемпфера и вручил ее Шемелину на заключение.
Резанов насчитал годных для ввоза два десятка разных товаров, а
для вывоза - целых двадцать шесть.
- Эк, нагородил твое превосходительство! - смеялся Головачев,
пробегая показанный ему Шемелиным обширный список. - Все свалил в
кучу, и серьезное и пустяки.
- Да есть, есть, - улыбался Шемелин. - Вы правы, Петр Трофимович,
вали валом, как говорится, а после разберем. Приедем в Японию, все
постараемся выяснить.
До средины сентября шли спокойно. Как-то неожиданно, на один
момент, показались берега неизвестной Японии и тотчас скрылись в
накатившем тумане. Моросил дождь, низко проносились напоенные до
отказа влагой тяжелые тучи, гонимые сильным ветром, которому,
казалось, не будет конца. Барометр вдруг стал падать на глазах. Волны
вздымались горами, и без того бледный, еле видный свет солнца еще
более померк, и ветер завыл, как дикий голодный зверь... Сдирая гребни
волн и распыливая их, он обдавал корабль холодным душем снизу доверху.
Водяная пыль, смешанная с песком, принесенным ураганом с суши, и
мелкими осколками прибрежных раковин, до крови секла лица измученных
людей, работавших на ветру. От новых шкотов и брасов, марсельных и
нижних парусов остались одни болтающиеся обрывки, и команда с
опасностью для жизни, самоотверженно старалась кое-как закрепить хоть
марсели. Они были спасены, но тотчас же новым порывом в клочья
изорваны были штормовые стаксели. Корабль, оставшийся без управления,
беспомощно болтался из стороны в сторону... С тревогой смотрел
Крузенштерн на ванты, натянутые с одной стороны, как тугие струны. "А
если не выдержат, лопнут? - подумал он. - Тогда мачты вылетят из
гнезд, взламывая корабль изнутри, от самого днища..."
Шемелин молча молился в своей каюте, прислушиваясь к ужасающим
ударам огромных волн в борта корабля.
"Конец! Вот и конец всему..." - мелькало в уме бледного как
полотно Резанова.
Крузенштерн не сводил глаз с барометра: он больше упасть не мог,
ибо столбик ртути давно исчез за последней, низшей отметкой - 27
дюймов.
"Ниже двадцати семи дюймов! Я никогда ничего подобного не
наблюдал, - молча изумлялся он. - Вот они, тайфуны японских морей!"
Так продолжалось целых пять часов. Корабль тяжело выбирался из
пучин на гребни волн и опять стремглав обрушивался в водяную бездну,
зарываясь в нее то носом, то кормой...
Внезапная перемена направления ветра легко повернула "Надежду" на
девяносто градусов, а набежавшая сзади волна, играя, перемахнула через
корабль, унося с собою оторванную галерею капитанской каюты. В
следующую минуту раздался оглушивший многих удар вала о корму,
посыпались стекла вместе с вырванными из гнезд рамами - в каюты
хлынула вода. Она каскадами вливалась через все люки на нижнюю палубу.
Прихлопнув ставни и удерживая их аншпугами, офицеры, стоя по пояс в
воде, старались задержать дальнейшее вторжение взбесившегося моря
внутрь корабля.
Три матроса, вцепившиеся изо всей силы в рулевое колесо, вмиг
были сорваны с мест и с силой брошены на палубу. Оторвавшийся вместе с
тяжелыми винтами сундук, наполненный ружьями, пистолетами и саблями,
пронесся мимо них, ломая все на пути...
Не растерявшийся Крузенштерн, однако, умело воспользовался
мгновением перемены ветра. Выполняя его команду, матросы успели
поставить штормовую бизань. Теперь можно было как-нибудь держаться по
ветру, рискуя, правда, налететь на невидимую землю и на рифах
похоронить навсегда и корабль и экипаж...
Только глубокой ночью буря стала затихать, а утро одарило
измученных людей такой яркой и чистой улыбкой, что если бы не
многочисленные поломки на корабле, то все пережитое можно было бы
приписать кошмару.
Однако коровы и овцы с окровавленными мордами, невообразимый
беспорядок на палубе, вода в каютах на целых три фута и болтающиеся на
легком ветерке обрывки парусов и веревок наглядно показывали, что
корабль был на волосок от гибели.
Проходили вдоль зеленых берегов неизвестных островов. Попадались
лодки и даже какие-то большие, странные парусные суда, но люди на них
были глухи и немы. Они не могли не видеть трехмачтового, вооруженного
пушками иностранного корабля, но не только не стремились подойти к
нему, а, наоборот, быстро уходили, никак не отвечая даже на призывы в
рупор на японском языке.
- Похоже на то, что им запрещено иметь сношения с иностранцами, -
высказал свое предположение Головачев, вглядываясь в большую,
удирающую от корабля лодку.
- Может быть, просто боятся, не обидели бы? - заметил Ратманов. -
Во всяком случае, это неприятно.
Наконец-то при дружной настойчивости всех четырех японцев, бывших
на корабле, удалось уговорить одну из приблизившихся рыбачьих лодок
вступить в переговоры, объяснив рыбакам, что судно военное российское
и что оно имеет разрешение от самого императора Кубо-Сама войти в
Нагасакский порт.
Опасливо оглядываясь по сторонам, рыбаки поднялись на корабль,
наскоро выпили предложенной водки и сказали, что Нагасаки близко и к
вечеру можно до него дойти. Они перечислили все находящиеся там
голландские и китайские купеческие суда и, самое главное, сообщили,
что за "Надеждой" и ее курсом следят с берегов уже четвертый день. Не
пробыв на корабле и четверти часа, гости поспешили отойти.
А через час японская лодка с десятью гребцами и двумя офицерами
смело приблизилась к "Надежде". С лодки попросили бросить чалку.
"Надежда" даже накренилась на один бок, ибо все кинулись поглазеть на
японцев.
За поясом у одного из приезжих торчали два меча. Заметив стоявших
у фалрепа офицеров, японец, низко поклонившись, спросил: "Какое судно?
Откуда? Куда идет?"
Доставленные на "Надежде" японцы, одетые в парадное русское
платье, быстро сбежали в причалившую лодку, стали на колени, протянули
вперед по полу руки и, положив на них свои головы, в таком положении
отвечали. Офицеры молча, с недоумением покосились на лежавших и,
показав направление на Нагасаки, отшвартовались от корабля.
В двух с половиной милях от Нагасаки два гребных судна, уже с
четырьмя офицерами, просили здесь остановиться до получения разрешения
губернатора на дальнейшее продвижение. С корабля ответили согласием, и
они с благодарностью удалились... А между тем, пока велись переговоры,
"Надежда" была окружена по крайней мере тридцатью лодками.
- Ну вот, ваше превосходительство, - шутя заявит Крузенштерн
Резанову, - дождались японского плена.
А еще часа через два начались японские церемонии, растянувшиеся
на целых полгода...
Вдали показались направлявшиеся к кораблю со стороны залива
восемь японских судов. Одно из них, побольше, было расцвечено снизу до
верхушек мачт разноцветными флагами и какими-то значками, скрытыми в
подвешенных лакированных футлярах. Пышность приближающейся эскадры
заставила кавалеров посольства и офицеров надеть парадное платье и
выстроить моряков. Отдельно выстроился в ружье конвой посла с
Федоровым во главе. Вошедшие на корабль четыре офицера, в числе
которых находились два переводчика голландского языка, низко
наклонившись, спросили, позволено ли будет господину губернатору
видеться с российским посланником.
- Почту для себя особенным удовольствием, - ответил Резанов
по-французски.
Тотчас на палубе появился важно шествующий по кораблю японец с
мертвой, неподвижной маской на тщательно выбритом, в морщинах и
складках коричневом лице.
- Что за люди? - спросил он по-японски, увидев у своих ног
японцев на коленях. Наклоняясь, они бились о пол головами. Узнав, кто
они, он, не удостоив их ни словом, ни взглядом, тронулся дальше.
Короткая команда Федорова и резкая, нервная дробь барабана заставили
губернатора поднять вопросительно брови и приостановиться. Когда ему
разъяснили, что это знак особого почтения, он попросил оказать такой
же и другому чиновнику, который приехал с ним в сопровождении особой
свиты из тридцати человек.
Приглашенные в каюту посла, оба чиновника уселись на софе, поджав
под себя ноги, и тотчас же принялись сосать свои трубки, вынутые из
услужливо поставленного перед ними лакированного ящика. Вместе с
ящиком подана была маленькая жаровня с пылающими углями. На полу у их
ног расположились переводчики, вынувшие из другого лакированного ящика
бумагу, кисти и тушь.
"Губернатор" оказался на самом деле не губернатором, а его
помощником, приехал же с ним случайный ревизор из Иеддо.
После обычных вопросов они заинтересовались посольской грамотой.
- К сожалению, я не вправе показывать ее никому, кроме его
величества, - ответил Резанов, но все же подошел к ящику и открыл его.
Чиновники, именуемые обер-баниосами, вскочили, подошли поближе и долго
созерцали золотую парчу - футляр с широкой серебряной сеткой и
толстыми, с кистями на концах шнурами.
- Но я могу представить вам для ознакомления копию, - сказал
Резанов.
Японцы поклонились.
В каюту вошел голландский капитан попросить дозволения у господ
обер-баниосов взойти на корабль обер-гаупту, управляющему торговыми
делами в Японии, господину Генриху Деффу, который хотел повидаться с
российским посланником. Он приехал одновременно с обер-баниосами, но
терпеливо дожидался в лодке около часу, когда последует разрешение.
Помощник губернатора дал это разрешение едва заметным взмахом бровей.
Когда вошедший Дефф, обращаясь к послу, рассыпался было в
приветственных словах, один из старших переводчиков, обер-толков,
бесцеремонно толкнул его в бок.
Запнувшись и даже не кончив фразы, Дефф, не обнаруживая ни
малейшей досады, сложил вместе ладони рук, а за ним и вся его свита,
секретарь, два капитана кораблей и гость, барон Пабст. Все они
склонились головами до полу и в таком положении, не разгибаясь,
кланялись до тех пор, пока не получили разрешения подняться.
Резанов с удивлением и возмущением смотрел на это добровольное
унижение голландцев.
- Господин посол, - обратился старший переводчик к Резанову,
заметив его недоумение, - вам странны обычаи наши, но всякая страна
имеет свои, а мы с голландцами друзья, и вот вам доказательство их
доброго к нам расположения. Согласны вы ему следовать?
- Нет, - отвечал посол, - ибо слишком почитаю японскую нацию,
чтобы начать дружбу унизительными церемониями. У нас другие обычаи, и
мы придерживаемся их так же неколебимо.
К требованию японцев разоружиться посол был подготовлен своей
инструкцией и не возражал, решительно настаивая, однако, на сохранении
шпаг для себя и свиты и ружей для конвоя.
- Я считаю уместным предварить, ваше превосходительство, - заявил
Дефф, - что японцы весьма тверды в требованиях исполнять их законы. Мы
тоже, как видите, разоружены, несмотря на пребывание наше здесь в
течение двухсот лет.
- Голландия нам не указ, - возразил Резанов. - Не забывайте,
господин Дефф, что вы здесь торговый представитель, а я посланник его
величества, государя императора всей России!
Дефф замолчал. Резанов передал ему письмо полномочного министра