Страница:
Случайно попавшая в руки Невельского английская карта разъяснила
вопрос: новые, вымышленные границы попали в русские карты именно
оттуда. Но каким путем? На карте, составленной при царе Алексее
Михайловиче, наша граница на востоке включала Охотское море с устьем
Амура, на юго-востоке - реку Амур до Сунгари, на юге она шла от устья
Сунгари вверх по Амуру. В состав владения входили туземные племена
гиляков, наткисов, гольдов, дучер, дауров, тунгусов, бурят... "Как же
смеет этот голландский выходец-троеверец, к великому несчастью России,
министр, за полстолетие не научившийся русскому языку, швыряться
целыми российскими областями?" - думал Невельской о канцлере
Нессельроде, заправлявшем в эти годы всей внешней политикой России.
Маленький Невельской негодовал и в бессильной ярости сжимал
кулаки, заражая негодованием своих офицеров. "Теперь мне понятно, как
это случилось, - думал Геннадий Иванович о пренебрежении Россией
своими собственными интересами на Амуре. - Тут сыграли первенствующую
роль нелепые сказки о том, что устье Амура теряется в песках и что сам
он не годится для судоходства".
"Байкал" спущен на воду, оборудован, оснащен и приведен в
Кронштадт под срочную погрузку. Невельской поспешил в Петергоф с
докладом к Меньшикову, у которого застал министра внутренних дел
Перовского с братом, тоже человеком влиятельным при дворе. Доклад
происходил в их присутствии, причем обоим хорошо были известны, по
рассказам Меньшикова и Муравьева, и сам Невельской и его сокровенные
планы.
- Ваша светлость! - сказан Невельской очень довольному его
действиями Меньшикову, только что выразившему свою благодарность. - Я
сделал все возможное, чтобы выкроить время для описи юго-восточного
берега Охотского моря, а еще южнее могут занести меня свежие ветры и
сильные течения, настойчиво упоминаемые Крузенштерном в заключении об
устье Амура!
- Ничего не изменилось, Невельской, не трать сил попусту: министр
иностранных дел продолжает считать места нерусскими и доклада государю
делать не будет. Да и денег нет на экспедиции.
- Я денег, ваша светлость, не просил и не прошу, я их найду у
себя.
- Да почему ты хочешь во что бы то ни стало помешать ему рискнуть
своей головой, Александр Сергеевич? - вдруг вмешался один из
Перовских.
- Я не протестовал бы на твоем месте, пускай ломает, - поддакнул
и другой, поощрительно улыбнувшись в сторону Невельского. - Мало ли
куда действительно могут занести ветры!..
- Вот что, - после минутного раздумья распорядился нахмуренный
Меньшиков, - поезжай сейчас же в Петербург к вице-адмиралу
инспекторского департамента Лермонтову, возьми у него представление
сибирского генерал-губернатора, - Геннадий Иванович вздрогнул: значит
есть такое представление, - я дам записку. Прочти представление,
составь проект инструкции и завтра же мне доложи...
Ощущая всю дорогу сочувственные и одобряющие пожатия братьев
Перовских, Геннадий Иванович спешил в Петербург, как на крыльях. Он не
замечал тряской, выматывающей душу пролетки и, непрестанно покрикивая,
тыкал извозчика кулаком в спину, обещая "на чай". Не помогло:
оказалось, что занятия в департаменте окончились.
Запыхавшись, он, однако, ворвался к собиравшемуся домой
Лермонтову и, несмотря на его протесты, чуть не силой вручил записку
Меньшикова. Записка быстро решила дело, протесты прекратились, и с
драгоценным представлением Муравьева в руках Невельской поспешил
домой.
Представление являлось ответом на его февральское письмо
Муравьеву. В нем Геннадий Иванович писал, что рассчитывает быть в
Петропавловске в мае месяце, а не осенью, но что, судя по разговору с
Меньшиковым, без содействия Муравьева разрешения на опись берегов
получить не удастся из-за того, что Нессельроде считает их нерусскими.
- Вот что, Невельской, - сказан Меньшиков, внимательно
прочитавший представление Муравьева и проект инструкции, составленной
Невельским, и спокойно, но решительно перечеркнул его почти целиком.
Оставил только то, что касалось предписания разгрузить транспорт и
находиться в распоряжении сибирского генерал-губернатора; а в
свободное время, вставил он: "посмотреть юго-восточный берег Охотского
моря между теми местами, которые были определены или усмотрены
прежними мореплавателями". Это было расплывчато, звучало невинно и
было вполне приемлемо даже для подозрительного и ревнивого
Нессельроде.
- Этим я не собираюсь избавить тебя от ответственности за
нарушение высочайшего повеления, я его и не допускаю. Это, братец,
разжалование в солдаты! Амура здесь нет! Край принадлежит не нам, -
Меньшиков глубоко вздохнул. - Впрочем, - добавил он, как бы рассуждая
вслух сам с собой, - если подобный осмотр будет произведен случайно,
без каких-либо несчастий, то есть без потери людей или судна и без
упущений в описи и исследовании Константиновского залива и окрестных
берегов, куда предполагается перенести Охотский порт, то, может быть,
обойдется и благополучно. Инструкция будет сообщена
генерал-губернатору. Ну, с богом, - он обнял Невельского и, уже
смеясь, закончил напутствием: - А здешние чиновники, особенно
комиссариатские, злятся на тебя и подают жалобы генерал-интенданту:
заставил ты их работать. Спеши, голубчик, спеши, кланяйся
генерал-губернатору и его молодой супруге. Да не влюбись - обаятельная
француженка!
Пользуясь долговременным пребыванием в Кронштадте, Геннадий
Иванович побывал у главного командира порта барона Беллинсгаузена.
Этот известный исследователь Антарктиды мичманом плавал к устью Амура
с Крузенштерном. К удивлению и радости Невельского, адмирал сказал,
что вполне разделяет высказываемые им сомнения в правильности
заключения Крузенштерна, но что, тем не менее, возможность плавания в
устье Амура исключается. Это будто бы доказано какой-то недавней
экспедицией, которую снаряжал Врангель, председатель главного
правления Российско-Американской компании.
- Вам необходимо иметь при описи берегов алеутскую байдарку с
двумя гребцами и переводчика, я попрошу ее для вас у Фердинанда
Петровича, - любезно предложил Беллинсгаузен и написал Врангелю
записку.
Старик Врангель охотно обещал помочь и не удержался, чтобы не
рассказать об экспедиции штурмана Гаврилова. Мало того, усадив
Невельского в кресло, он показал в копиях все документы экспедиции.
Наконец-то!.. Прыгающие буквы и едва различаемые дрожавшие
строчки сливались, глаза заволакивало туманом. Невельской старался
овладеть собою: ведь перед ним тот самый неизвестный, до сих пор
ускользающий материал, который стал ему поперек дороги! Материалом,
однако, он так и не овладел из-за коротенькой, видимо забытой среди
бумаг, личной записки Гаврилова Врангелю:
"Встречные ветры и течения, краткость времени и неимение средств
и мое нездоровье, - писал Гаврилов, - помешали мне выполнить
возложенное на меня поручение с достаточной точностью, вследствие чего
по моим описям нельзя делать каких-либо заключений о том, в какой
степени лиман и устье Амура на самом деле доступны с моря..." Лоб и
спина Невельского покрылись испариной, потные кончики плясавших от
волнения пальцев в полном изнеможении еле держали листок прилипшей к
ним записки, дрожавшей вместе с ними: "Налгали! - бушевало в груди
Невельского. - Они налгали доверявшему им государю!.." Перед
Невельским, бессильным как следует рассмотреть развернутую Врангелем
карту, отчетливо встали слова копии доклада Нессельроде: "Повеление
вашего величества председателем главного правления
Российско-Американской компании, бароном Врангелем, в точности
исполнено; устье реки Амур оказалось недоступным для мореходных судов,
ибо глубина на оном от полутора до трех с половиной футов и Сахалин -
полуостров, почему река Амур не имеет для России никакого значения..."
Дальний вояж транспорта "Байкал" под командой капитан-лейтенанта
Невельского проходил как по писаному, и Невельской бросил якорь в
Петропавловске в начале мая 1849 года. К 29 мая закончил разгрузку и
сдачу товара, произвел осмотр судна и нужные починки и получил
заказанную алеутскую байдарку, а 30-го на рассвете уже разбудил
безмятежную сонную тишину бухты поросячьим визгом шпиля и деловитым
звоном якорных цепей. Серьезность и сосредоточенность еще накануне с
вечера избороздили лоб и лицо Невельского морщинами и так и застыли.
Сосредоточенными, впрочем, стали все. Ночью тревожно дремали: камнем
на сердце легла забота: неотвязно тяготила дума о сознательном и
обдуманном нарушении дисциплины и воинского долга.
- Дорогие друзья мои! Да, вы для меня отнюдь не "господа
офицеры", и обращаюсь я к вам не как командир корабля, а как старший
товарищ и друг, - так обратился вечером Невельской к офицерам. - Вам
предстоит сделать трудный, быть может, труднейший в жизни выбор,
который для себя самого я сделал много лет тому назад. Я должен
осуществить во что бы то ни стало вам известную идею. Для меня поэтому
дело проще: я сам стремился к ныне предпринятым действиям и считаю,
что нравственное право на них я получил давно. Ваше положение другое -
вы невольные жертвы моих, быть может, необоснованных и фантастических
замыслов... Законного разрешения на то, что мы собираемся делать, у
нас нет. Та инструкция, которую оставил здесь для меня
генерал-губернатор, является пока только неутвержденным проектом - мы
идем к берегам Амура самочинно, против прямого запрещения государя.
Правда, как я думаю, государь введен в заблуждение министром. Я не
только не могу сулить вам славы и отличий, но честно должен
предупредить о грозящем, быть может, разжаловании и арестантской
куртке. В моем сердце поэтому не найдется ни тени осуждения тех из
вас, для которых мои дальнейшие шаги неприемлемы, и я по-прежнему
сохраню к ним чувство уважения и теплой дружбы, спаявшей нас во время
счастливого доселе плавания. Я распорядился так: для желающих
списаться с корабля до самого выхода "Байкала" из Авачинской губы в
море будет приготовлена шлюпка с гребцами. Никаких объяснений для
оставления корабля не нужно. В случае надобности ответственность за
все предстоящее я принимаю на одного себя.
Разошлись молча и так же молча приступили к работе: не
перекорялись, как бывало, друг с другом закадычные приятели, мичманы
Гейсмар и Гроте, и не подшучивал над бесшабашным близоруким юнкером
князем Ухтомским веселый подпоручик корпуса штурманов Попов.
- Аврал! - коротко приказал, выходя на шканцы, Невельской.
Здесь в присутствии всех офицеров и команды громким бодрым
голосом он официально произнес другое:
- Господа офицеры и матросы! На нашу долю выпало исполнение
важного для государства дела. Я надеюсь, что каждый из вас честно и
благородно исполнит при этом долг свой перед отечеством! Экспедиция
наша является секретной, и поэтому все, что вам придется совершать по
моему приказанию, должно оставаться в тайне. По прибытии на место
наших действий вам будет дана мною подробная инструкция...
- Ваше благородие, - приставал к вахтенному лейтенанту Казакевичу
боцман, - шлюпку не прикажете ли поднять? Заливает.
- Не зальет! - отмахивался Казакевич.
И пустая шлюпка с положенными на дно веслами продолжала рыскать
из стороны в сторону, сиротливо болтаясь за окрыленными парусами и
лавирующим к выходу из бухты транспортом... Шлюпка не понадобилась.
Противные ветры перемежались со штилями. Штили сопровождались
непроницаемыми молочными туманами. "Байкал" полз как черепаха и
подолгу дрейфовал, с тем чтобы снова, как слепец с клюкой, ощупывая
беспрестанно дно и лавируя, брести вдоль Курильской гряды островов.
Нужен был хоть один ясный день или хоть час, чтобы через первый
попавшийся пролив пробраться в Охотское море. Счастье улыбнулось
только 7 июня: ласковое солнце осветило четвертый Курильский пролив,
помогло ориентироваться и взять курс прямо на то место, где
Крузенштерн почти полстолетия назад встретил напугавший его "сулой",
принятый им за бар реки Амур, и отошел подальше от берегов.
Счастье продолжалось недолго: опять опустилась всем надоевшая
тяжелая завеса туманов, как бы пытавшихся еще раз скрыть от пытливых и
настойчивых русских людей тайну Амура. Тихо, крадучись, с повязкой
тумана на глазах осторожный "Байкал" подползал к вожделенной, но
гостеприимной точке северной конечности Сахалина. Упорство командира
было вознаграждено только 11 июня: ясный, безоблачный день помог,
наконец, точно определиться. А к вечеру опять заволокло.
Мрачная туманная ночь, непрерывное бросание лота, противный
порывистый ветер и ход не более двух-трех узлов вконец изнурили
несдававшихся моряков. И вдруг в полной тьме, при изменившемся
направлении ветра, все ясно услышали зловещее шипение и всплески
невидимого буруна - пришлось снова отойти в море и с волнением ждать
рассвета, держа наготове оба якоря.
Выглянувшее из морских глубин, не отоспавшееся за ночь
подслеповатое кривое солнце осветило лениво уплывавший к югу туман.
Отойдя от корабля миль на пять, туман так же лениво стал скатываться в
темно-серые свертки и пополз куда-то кверху, открывая за собой
неведомую землю.
Берег Сахалина оказался на двадцать миль ближе, чем на карте
Крузенштерна: карта не верна!
- Ветер - с берега!
Это заставило тотчас же удвоить осторожность.
Перед лавирующим "Байкалом" - унылая и неясная линия берега
пустынной низменной равнины с двумя высокими горными хребтами по
бокам. Они тянутся с севера на юг и пропадают вдали. До берега еще
далеко, около двух миль, и глубина под "Байкалом" очень большая, но с
салинга хорошо видны протянувшиеся от самого берега многочисленные
кошки. За ними и за песчаной полосой отсвечивает необозримое
пространство воды. Сверились с картой - на ней показан сплошной
скалистый берег. Надо обследовать.
- Из бухты вон! Шлюпку на воду! За ней - байдарка!
- Алеуты сюда!
Кто первым высадится на северный берег Сахалина? Счастье выпадает
на долю мичмана Гроте и подпоручика Попова, остальные что-то
недовольно бурчат под нос - не повезло - и, вооружившись подзорными
трубами, не спускают глаз с отваливших счастливчиков.
"Байкал" ни минуты не застаивается на месте и, снявшись с якоря,
идет вдоль берега. Шлюпка заходит в каждую береговую складку, она ищет
пролива к видному с салинга за береговой полосой озеру. Гроте вооружен
инструментами.
Так началась самовольная опись Сахалина капитан-лейтенантом
Невельским.
Шлюпка и байдарка возвратились только к вечеру. Гроте и Попов
возбуждены и, не стесняясь тем, что делают официальный доклад,
поминутно перебивают друг друга. Невельской улыбается и не мешает: он
успеет хорошенько допросить их потом, поодиночке, когда уляжется
возбуждение, тем более что и без них день дал "Байкалу" кое-что новое,
важное.
Еще утром с "Байкала" было замечено сильное течение с юга на
север, а в шесть с половиной вечера течение приняло обратное
направление! Гроте и Попов донесли, что вода из озера через
обнаруженный ими пролив с большой силой стремится в море - ясно, что
морское течение с севера на юг и обратно, встречаясь с другим
течением, с запада на восток - из озера, создают далеко видный с
корабля, кипящий, бурлящий "сулой", который меняет свое направление с
северо-восточного на юго-восточное: вот почему в свое время
Крузенштерн, не зная о существовании ни озера, ни пролива, вывел
ошибочное заключение, что здесь где-то близко находится бар Амура или
одного из его рукавов... Да, бар есть, но он лежит против входа в
озеро, и Амур здесь ни при чем!..
Расхождение с картой по всему пути большое: "Байкал" шел в трех
милях от берега, а по карте - в расстоянии от семи до шестнадцати
миль...
- Господа, - озабоченно говорит Невельской, - предупреждаю еще
раз, примите во внимание обнаруженное и соблюдайте крайнюю
осторожность. Завтра с восходом солнца опять пойдут шлюпка и байдарка.
Байдарка - по озеру, шлюпка - морем, под самым берегом. По тому же
направлению с промерами в расстоянии одной-двух миль от берега пойдет
и "Байкал".
Второй вечер опять принес новости: на одной из высоко поднявшихся
над водой кошек, поросших тальником и можжевельником, обнаружены три
небольших селения. Туземцы разбежались, но не все.
Оказались они гиляками. Одеты в рыбьи кожи и собачьи шкуры мехом
вверх. На головах - грубо сделанные из древесной коры шляпы. На ногах
тюленьи чулки. Гостей приняли миролюбиво, но неприветливое выражение
лиц и хитрые-прехитрые глаза, которые они стараются прятать, доверия
не возбуждали.
Убедившись в течение следующего дня, что в северной оконечности
Сахалина для стоянки судов нет ни одной хотя бы мало-мальски
удовлетворительной бухты, "Байкал" направился к югу вдоль западного
берега Сахалина.
Сильное и неправильное встречное течение сбивало корабль с курса,
а резко менявшиеся глубины заставляли все время лавировать. Постоянная
перемена галсов измучила и без того обессиленную команду, как вдруг на
глубине шести сажен корабль покачнулся и сел на крутую банку. Опять
аврал, опять сверхчеловеческие усилия сдвинуть корабль: ни верпы, ни
становые якоря не помогли - сняться не удалось, начавшееся с приливом
волнение с ожесточением колотило транспорт о кочковатое твердое дно...
Невольно Невельскому пришли на ум и уже не выходили из головы и
подкашивали энергию пророческие слова Меньшикова по поводу
предполагаемого самовольства: "Впрочем, если подобный осмотр будет
произведен случайно, без каких-либо несчастий, то есть без потери
людей или судна и без упущения возложенного на вас поручения - описи и
исследования Константиновского залива и окрестных с ним берегов, куда
предполагается перенести Охотский порт, - то, может быть, и обойдется
благополучно".
"Вот оно, - волновался Невельской, - описи охотского побережья и
не начинали, а корабль загубили... Нет, видимо, "не обойдется
благополучно".
Еле двигавшаяся команда вяло отзывалась на приказания капитана,
корабль как будто прирос к мели.
Но то, что не удавалось падавшим от усталости людям, поднявшийся
прилив и переменившийся ветер поправили в одну минуту: корабль
закачался на воде. В трюме сухо, повреждений нет. Только новое, крепко
построенное судно могло играть роль копровой бабы или трамбовки в
течение шестнадцати часов подряд и не развалиться.
Казакевич ходил гоголем - он один не падал духом и нет-нет
подходил к Невельскому и ободрял:
- Не развалится, Геня, успокойся. Я его строил, знаю, что не
развалится, - крепок, как скорлупа ореха.
Опять высланы к берегу Гроте и Попов, "Байкал" же из осторожности
отошел в море и там лавировал всю ночь и часть дня, поджидая их
возвращения. Шлюпка и байдарка заблудились: они попали в открытый
Гавриловым еще в 1846 году залив Обмана и так же, как и он, приняли
залив за лиман Амура. Ночевали на берегу и вернулись только к вечеру.
Отсюда Невельской решил идти с промерами прямо к мысу Головачева,
но не дошел и опять угодил на мель. Густой туман не давал никакой
возможности ориентироваться.
Горькую думу думал Невельской, выстаивая подолгу в одиночестве на
мостике. Как бы злорадствовали все его недоброхоты и критики, если бы
сейчас видели его положение! Холодные капли оседали на зюйдвестке и
мелкими рябинами покрывали лицо, соединялись и струйками стекали по
шее и подбородку, неприятно щекотали и леденили грудь. Команда
отсыпалась. Просветлело только на третий день.
"От мыса Головачева на запад, - доносили посланные в разведку, -
тянется отмель глубиной не более восьми-девяти футов, с глубокими
ямами, в беспорядке разбросанными и часто вовсе не связанными друг с
другом. Прохода от мыса к югу нет". Оставалось попытать счастья у
западного, материкового берега. Так Невельской и порешил.
Ощупью потянулся "Байкал" вдоль уходившей на запад кошки.
Высланный вперед на шлюпке мичман Гроте на достаточной для транспорта
глубине стал на якорь в качестве бакена. Дойдя до этого места,
"Байкал" благополучно обогнул кошку по глубокой воде и, бросая лот,
стал подвигаться к материковому берегу и вместе с тем - вперед, избрав
ориентиром высокую конусообразную гору, видневшуюся за мысом Ромберга.
За кошкой, ближе к западному берегу, оказалась глубина в шесть сажен.
До берега оставалось около полутора миль. Очевидно, "Байкал" нащупал
фарватер. Действительно, глубина ближе к берегу стала уменьшаться.
Двигаясь короткими галсами, зигзагом между отмелью и берегом,
Невельской устанавливал ширину прохода к югу.
Операция была тяжелая: садились на мель, с трудом стягивались и
опять садились. Стемнело, моросил холодный дождь. Люди выбились из сил
и ворчали, офицеры пожимали плечами и не проявляли никакой инициативы.
Невельской не сдержался, и впервые на корабле услышали начальнический
окрик и брань.
Офицеры и команда притихли, насупились. В кают-компании весь
вечер царило угрюмое молчание. Недовольный всеми и собою Невельской,
забившись в свою каюту, ворочался без сна до утра. Корабль стоял на
якорях, придавленный плотным туманом. В головах измученных, оторванных
десятком тысяч верст от родины людей рождались тяжелые кошмары и
беспросветные, как этот туман, мысли...
Утром внезапно поднявшийся свежий ветер разорвал в клочья
навалившуюся на "Байкал" мокрую и холодную подушку тумана, и корабль,
имея впереди идущие с промерами две шлюпки и байдарку, как только что
покинувший постель тяжелый больной, неверно и медленно двинулся
вперед. Встречное течение оказалось настолько сильным, что только
порывы еще более усилившегося ветра позволяли передвигаться вперед
редкими и короткими бросками.
- Идем, как стрелковая рота в наступление: перебежка - и носом в
землю, - сказал сумрачного вида матрос, ослабляя в руках шкот.
- Вспомнил, балда, пехоту, перебежки, - с сердцем ответил сосед,
тоже со шкотом в руках, повысил голос и крикнул, заглушая свист ветра
в снастях: - Дурак! Не трави шкот, перекашиваешь! Тяни живее!
Под вечер удалось, наконец, бросить якорь при входе в лиман
Амура. Отсюда уже можно было начинать его исследование и поиски
фарватера дальше к югу на гребных судах. Лиман представлялся
беспредельным и для изучения с наличными ничтожными силами по-прежнему
недоступным. Люди приуныли, приуныл и командир.
Неправильные и быстрые разрозненные течения, лабиринты мелей,
банок и обсыхающих лайд, противные юго-западные ветры сбивали парусный
"Байкал" с пути и старались выбросить его из фарватера в стороны - то
на одну, то на другую мель. Что же будет дальше? Ушедшим в разведку
гребным судам было не легче.
Транспорт обезлюдел - на нем оставалось всего десять человек, все
остальные брошены на исследование лимана: Гревенс - на шестивесельном
баркасе, Гроте - на четырехвесельном, Гейсмар - на вельботе. Резкий
порыв ветра вмиг раскидал их во все стороны: баркас выкинуло на лайду,
вельбот - на сахалинскую отмель, шлюпку - в море...
Промокшие до костей офицеры с командами еле добрались до берега и
из выброшенных на сушу кусков коры и дерева развели дымный шипящий
костер. Разделись и стали обсушиваться.
- Надо бы, - натягивая на себя заскорузлую от соленой воды
рубашку, сказал, зевая во весь рот, Гревенс, - вы-ста-а-вить на-а ночь
кара-а-ул, - и умолк.
- Ка-акие там еще караулы! - сонно возразил уже свернувшийся в
клубочек Гроте. - На сто верст никого... - и заснул.
Никто, впрочем, успокоительного ответа Гроте не слыхал:
согревшиеся офицеры и матросы спали мертвым сном.
Разгоревшийся было костер погас, но люди не просыпались.
Пробуждение от холода на рассвете оказалось весьма неприятным:
исчезло все платье, продовольствие и сапоги. Рекогносцировка полуголых
матросов выяснила близость большого гиляцкого селения.
- Ваше высокоблагородие, три лодки! - закричал матрос с салинга
отбывающему на мостике почти бессменную вахту самому капитану и
показал рукой по направлению к берегу Сахалина.
Геннадий Иванович вскинул трубу и удивился - он узнал своих, и
сердце его сжалось от недоброго предчувствия: возвращались все вместе,
не вовремя, почему-то в одном белье, несмотря на холод и ветер.
Через час сконфуженные офицеры и матросы с потупленными глазами
предстали перед капитаном в одном белье и без сапог. Кровоточащие,
синие от холода ноги, выбивающие мелкую дробь зубы и опущенные головы
говорили о многом, но не все. Гревенс взошел на мостик к капитану и,
заикаясь, доложил. Капитан слушал, стиснув зубы.
- Инструменты? - спросил он.
- Целы, господин капитан! - ответил, дрожа уже не столько от
холода, сколько от стыда и волнения, Гревенс, чувствуя на себе взоры
своих раздетых матросов и любопытствующей команды корабля.
Наступило долгое молчание. Невельской обдумывал, как поступить.
- Господа офицеры, - сказал, наконец, членораздельно Невельской,
- я арестую вас. Лейтенанта Гревенса за разгильдяйство и
непростительное легкомыслие - на семь суток, остальных - на трое.
Исполните в первый же день по прибытии в порт. Командам объявляю
выговор. А теперь марш по местам, привести себя в порядок, умыться,
вопрос: новые, вымышленные границы попали в русские карты именно
оттуда. Но каким путем? На карте, составленной при царе Алексее
Михайловиче, наша граница на востоке включала Охотское море с устьем
Амура, на юго-востоке - реку Амур до Сунгари, на юге она шла от устья
Сунгари вверх по Амуру. В состав владения входили туземные племена
гиляков, наткисов, гольдов, дучер, дауров, тунгусов, бурят... "Как же
смеет этот голландский выходец-троеверец, к великому несчастью России,
министр, за полстолетие не научившийся русскому языку, швыряться
целыми российскими областями?" - думал Невельской о канцлере
Нессельроде, заправлявшем в эти годы всей внешней политикой России.
Маленький Невельской негодовал и в бессильной ярости сжимал
кулаки, заражая негодованием своих офицеров. "Теперь мне понятно, как
это случилось, - думал Геннадий Иванович о пренебрежении Россией
своими собственными интересами на Амуре. - Тут сыграли первенствующую
роль нелепые сказки о том, что устье Амура теряется в песках и что сам
он не годится для судоходства".
"Байкал" спущен на воду, оборудован, оснащен и приведен в
Кронштадт под срочную погрузку. Невельской поспешил в Петергоф с
докладом к Меньшикову, у которого застал министра внутренних дел
Перовского с братом, тоже человеком влиятельным при дворе. Доклад
происходил в их присутствии, причем обоим хорошо были известны, по
рассказам Меньшикова и Муравьева, и сам Невельской и его сокровенные
планы.
- Ваша светлость! - сказан Невельской очень довольному его
действиями Меньшикову, только что выразившему свою благодарность. - Я
сделал все возможное, чтобы выкроить время для описи юго-восточного
берега Охотского моря, а еще южнее могут занести меня свежие ветры и
сильные течения, настойчиво упоминаемые Крузенштерном в заключении об
устье Амура!
- Ничего не изменилось, Невельской, не трать сил попусту: министр
иностранных дел продолжает считать места нерусскими и доклада государю
делать не будет. Да и денег нет на экспедиции.
- Я денег, ваша светлость, не просил и не прошу, я их найду у
себя.
- Да почему ты хочешь во что бы то ни стало помешать ему рискнуть
своей головой, Александр Сергеевич? - вдруг вмешался один из
Перовских.
- Я не протестовал бы на твоем месте, пускай ломает, - поддакнул
и другой, поощрительно улыбнувшись в сторону Невельского. - Мало ли
куда действительно могут занести ветры!..
- Вот что, - после минутного раздумья распорядился нахмуренный
Меньшиков, - поезжай сейчас же в Петербург к вице-адмиралу
инспекторского департамента Лермонтову, возьми у него представление
сибирского генерал-губернатора, - Геннадий Иванович вздрогнул: значит
есть такое представление, - я дам записку. Прочти представление,
составь проект инструкции и завтра же мне доложи...
Ощущая всю дорогу сочувственные и одобряющие пожатия братьев
Перовских, Геннадий Иванович спешил в Петербург, как на крыльях. Он не
замечал тряской, выматывающей душу пролетки и, непрестанно покрикивая,
тыкал извозчика кулаком в спину, обещая "на чай". Не помогло:
оказалось, что занятия в департаменте окончились.
Запыхавшись, он, однако, ворвался к собиравшемуся домой
Лермонтову и, несмотря на его протесты, чуть не силой вручил записку
Меньшикова. Записка быстро решила дело, протесты прекратились, и с
драгоценным представлением Муравьева в руках Невельской поспешил
домой.
Представление являлось ответом на его февральское письмо
Муравьеву. В нем Геннадий Иванович писал, что рассчитывает быть в
Петропавловске в мае месяце, а не осенью, но что, судя по разговору с
Меньшиковым, без содействия Муравьева разрешения на опись берегов
получить не удастся из-за того, что Нессельроде считает их нерусскими.
- Вот что, Невельской, - сказан Меньшиков, внимательно
прочитавший представление Муравьева и проект инструкции, составленной
Невельским, и спокойно, но решительно перечеркнул его почти целиком.
Оставил только то, что касалось предписания разгрузить транспорт и
находиться в распоряжении сибирского генерал-губернатора; а в
свободное время, вставил он: "посмотреть юго-восточный берег Охотского
моря между теми местами, которые были определены или усмотрены
прежними мореплавателями". Это было расплывчато, звучало невинно и
было вполне приемлемо даже для подозрительного и ревнивого
Нессельроде.
- Этим я не собираюсь избавить тебя от ответственности за
нарушение высочайшего повеления, я его и не допускаю. Это, братец,
разжалование в солдаты! Амура здесь нет! Край принадлежит не нам, -
Меньшиков глубоко вздохнул. - Впрочем, - добавил он, как бы рассуждая
вслух сам с собой, - если подобный осмотр будет произведен случайно,
без каких-либо несчастий, то есть без потери людей или судна и без
упущений в описи и исследовании Константиновского залива и окрестных
берегов, куда предполагается перенести Охотский порт, то, может быть,
обойдется и благополучно. Инструкция будет сообщена
генерал-губернатору. Ну, с богом, - он обнял Невельского и, уже
смеясь, закончил напутствием: - А здешние чиновники, особенно
комиссариатские, злятся на тебя и подают жалобы генерал-интенданту:
заставил ты их работать. Спеши, голубчик, спеши, кланяйся
генерал-губернатору и его молодой супруге. Да не влюбись - обаятельная
француженка!
Пользуясь долговременным пребыванием в Кронштадте, Геннадий
Иванович побывал у главного командира порта барона Беллинсгаузена.
Этот известный исследователь Антарктиды мичманом плавал к устью Амура
с Крузенштерном. К удивлению и радости Невельского, адмирал сказал,
что вполне разделяет высказываемые им сомнения в правильности
заключения Крузенштерна, но что, тем не менее, возможность плавания в
устье Амура исключается. Это будто бы доказано какой-то недавней
экспедицией, которую снаряжал Врангель, председатель главного
правления Российско-Американской компании.
- Вам необходимо иметь при описи берегов алеутскую байдарку с
двумя гребцами и переводчика, я попрошу ее для вас у Фердинанда
Петровича, - любезно предложил Беллинсгаузен и написал Врангелю
записку.
Старик Врангель охотно обещал помочь и не удержался, чтобы не
рассказать об экспедиции штурмана Гаврилова. Мало того, усадив
Невельского в кресло, он показал в копиях все документы экспедиции.
Наконец-то!.. Прыгающие буквы и едва различаемые дрожавшие
строчки сливались, глаза заволакивало туманом. Невельской старался
овладеть собою: ведь перед ним тот самый неизвестный, до сих пор
ускользающий материал, который стал ему поперек дороги! Материалом,
однако, он так и не овладел из-за коротенькой, видимо забытой среди
бумаг, личной записки Гаврилова Врангелю:
"Встречные ветры и течения, краткость времени и неимение средств
и мое нездоровье, - писал Гаврилов, - помешали мне выполнить
возложенное на меня поручение с достаточной точностью, вследствие чего
по моим описям нельзя делать каких-либо заключений о том, в какой
степени лиман и устье Амура на самом деле доступны с моря..." Лоб и
спина Невельского покрылись испариной, потные кончики плясавших от
волнения пальцев в полном изнеможении еле держали листок прилипшей к
ним записки, дрожавшей вместе с ними: "Налгали! - бушевало в груди
Невельского. - Они налгали доверявшему им государю!.." Перед
Невельским, бессильным как следует рассмотреть развернутую Врангелем
карту, отчетливо встали слова копии доклада Нессельроде: "Повеление
вашего величества председателем главного правления
Российско-Американской компании, бароном Врангелем, в точности
исполнено; устье реки Амур оказалось недоступным для мореходных судов,
ибо глубина на оном от полутора до трех с половиной футов и Сахалин -
полуостров, почему река Амур не имеет для России никакого значения..."
Дальний вояж транспорта "Байкал" под командой капитан-лейтенанта
Невельского проходил как по писаному, и Невельской бросил якорь в
Петропавловске в начале мая 1849 года. К 29 мая закончил разгрузку и
сдачу товара, произвел осмотр судна и нужные починки и получил
заказанную алеутскую байдарку, а 30-го на рассвете уже разбудил
безмятежную сонную тишину бухты поросячьим визгом шпиля и деловитым
звоном якорных цепей. Серьезность и сосредоточенность еще накануне с
вечера избороздили лоб и лицо Невельского морщинами и так и застыли.
Сосредоточенными, впрочем, стали все. Ночью тревожно дремали: камнем
на сердце легла забота: неотвязно тяготила дума о сознательном и
обдуманном нарушении дисциплины и воинского долга.
- Дорогие друзья мои! Да, вы для меня отнюдь не "господа
офицеры", и обращаюсь я к вам не как командир корабля, а как старший
товарищ и друг, - так обратился вечером Невельской к офицерам. - Вам
предстоит сделать трудный, быть может, труднейший в жизни выбор,
который для себя самого я сделал много лет тому назад. Я должен
осуществить во что бы то ни стало вам известную идею. Для меня поэтому
дело проще: я сам стремился к ныне предпринятым действиям и считаю,
что нравственное право на них я получил давно. Ваше положение другое -
вы невольные жертвы моих, быть может, необоснованных и фантастических
замыслов... Законного разрешения на то, что мы собираемся делать, у
нас нет. Та инструкция, которую оставил здесь для меня
генерал-губернатор, является пока только неутвержденным проектом - мы
идем к берегам Амура самочинно, против прямого запрещения государя.
Правда, как я думаю, государь введен в заблуждение министром. Я не
только не могу сулить вам славы и отличий, но честно должен
предупредить о грозящем, быть может, разжаловании и арестантской
куртке. В моем сердце поэтому не найдется ни тени осуждения тех из
вас, для которых мои дальнейшие шаги неприемлемы, и я по-прежнему
сохраню к ним чувство уважения и теплой дружбы, спаявшей нас во время
счастливого доселе плавания. Я распорядился так: для желающих
списаться с корабля до самого выхода "Байкала" из Авачинской губы в
море будет приготовлена шлюпка с гребцами. Никаких объяснений для
оставления корабля не нужно. В случае надобности ответственность за
все предстоящее я принимаю на одного себя.
Разошлись молча и так же молча приступили к работе: не
перекорялись, как бывало, друг с другом закадычные приятели, мичманы
Гейсмар и Гроте, и не подшучивал над бесшабашным близоруким юнкером
князем Ухтомским веселый подпоручик корпуса штурманов Попов.
- Аврал! - коротко приказал, выходя на шканцы, Невельской.
Здесь в присутствии всех офицеров и команды громким бодрым
голосом он официально произнес другое:
- Господа офицеры и матросы! На нашу долю выпало исполнение
важного для государства дела. Я надеюсь, что каждый из вас честно и
благородно исполнит при этом долг свой перед отечеством! Экспедиция
наша является секретной, и поэтому все, что вам придется совершать по
моему приказанию, должно оставаться в тайне. По прибытии на место
наших действий вам будет дана мною подробная инструкция...
- Ваше благородие, - приставал к вахтенному лейтенанту Казакевичу
боцман, - шлюпку не прикажете ли поднять? Заливает.
- Не зальет! - отмахивался Казакевич.
И пустая шлюпка с положенными на дно веслами продолжала рыскать
из стороны в сторону, сиротливо болтаясь за окрыленными парусами и
лавирующим к выходу из бухты транспортом... Шлюпка не понадобилась.
Противные ветры перемежались со штилями. Штили сопровождались
непроницаемыми молочными туманами. "Байкал" полз как черепаха и
подолгу дрейфовал, с тем чтобы снова, как слепец с клюкой, ощупывая
беспрестанно дно и лавируя, брести вдоль Курильской гряды островов.
Нужен был хоть один ясный день или хоть час, чтобы через первый
попавшийся пролив пробраться в Охотское море. Счастье улыбнулось
только 7 июня: ласковое солнце осветило четвертый Курильский пролив,
помогло ориентироваться и взять курс прямо на то место, где
Крузенштерн почти полстолетия назад встретил напугавший его "сулой",
принятый им за бар реки Амур, и отошел подальше от берегов.
Счастье продолжалось недолго: опять опустилась всем надоевшая
тяжелая завеса туманов, как бы пытавшихся еще раз скрыть от пытливых и
настойчивых русских людей тайну Амура. Тихо, крадучись, с повязкой
тумана на глазах осторожный "Байкал" подползал к вожделенной, но
гостеприимной точке северной конечности Сахалина. Упорство командира
было вознаграждено только 11 июня: ясный, безоблачный день помог,
наконец, точно определиться. А к вечеру опять заволокло.
Мрачная туманная ночь, непрерывное бросание лота, противный
порывистый ветер и ход не более двух-трех узлов вконец изнурили
несдававшихся моряков. И вдруг в полной тьме, при изменившемся
направлении ветра, все ясно услышали зловещее шипение и всплески
невидимого буруна - пришлось снова отойти в море и с волнением ждать
рассвета, держа наготове оба якоря.
Выглянувшее из морских глубин, не отоспавшееся за ночь
подслеповатое кривое солнце осветило лениво уплывавший к югу туман.
Отойдя от корабля миль на пять, туман так же лениво стал скатываться в
темно-серые свертки и пополз куда-то кверху, открывая за собой
неведомую землю.
Берег Сахалина оказался на двадцать миль ближе, чем на карте
Крузенштерна: карта не верна!
- Ветер - с берега!
Это заставило тотчас же удвоить осторожность.
Перед лавирующим "Байкалом" - унылая и неясная линия берега
пустынной низменной равнины с двумя высокими горными хребтами по
бокам. Они тянутся с севера на юг и пропадают вдали. До берега еще
далеко, около двух миль, и глубина под "Байкалом" очень большая, но с
салинга хорошо видны протянувшиеся от самого берега многочисленные
кошки. За ними и за песчаной полосой отсвечивает необозримое
пространство воды. Сверились с картой - на ней показан сплошной
скалистый берег. Надо обследовать.
- Из бухты вон! Шлюпку на воду! За ней - байдарка!
- Алеуты сюда!
Кто первым высадится на северный берег Сахалина? Счастье выпадает
на долю мичмана Гроте и подпоручика Попова, остальные что-то
недовольно бурчат под нос - не повезло - и, вооружившись подзорными
трубами, не спускают глаз с отваливших счастливчиков.
"Байкал" ни минуты не застаивается на месте и, снявшись с якоря,
идет вдоль берега. Шлюпка заходит в каждую береговую складку, она ищет
пролива к видному с салинга за береговой полосой озеру. Гроте вооружен
инструментами.
Так началась самовольная опись Сахалина капитан-лейтенантом
Невельским.
Шлюпка и байдарка возвратились только к вечеру. Гроте и Попов
возбуждены и, не стесняясь тем, что делают официальный доклад,
поминутно перебивают друг друга. Невельской улыбается и не мешает: он
успеет хорошенько допросить их потом, поодиночке, когда уляжется
возбуждение, тем более что и без них день дал "Байкалу" кое-что новое,
важное.
Еще утром с "Байкала" было замечено сильное течение с юга на
север, а в шесть с половиной вечера течение приняло обратное
направление! Гроте и Попов донесли, что вода из озера через
обнаруженный ими пролив с большой силой стремится в море - ясно, что
морское течение с севера на юг и обратно, встречаясь с другим
течением, с запада на восток - из озера, создают далеко видный с
корабля, кипящий, бурлящий "сулой", который меняет свое направление с
северо-восточного на юго-восточное: вот почему в свое время
Крузенштерн, не зная о существовании ни озера, ни пролива, вывел
ошибочное заключение, что здесь где-то близко находится бар Амура или
одного из его рукавов... Да, бар есть, но он лежит против входа в
озеро, и Амур здесь ни при чем!..
Расхождение с картой по всему пути большое: "Байкал" шел в трех
милях от берега, а по карте - в расстоянии от семи до шестнадцати
миль...
- Господа, - озабоченно говорит Невельской, - предупреждаю еще
раз, примите во внимание обнаруженное и соблюдайте крайнюю
осторожность. Завтра с восходом солнца опять пойдут шлюпка и байдарка.
Байдарка - по озеру, шлюпка - морем, под самым берегом. По тому же
направлению с промерами в расстоянии одной-двух миль от берега пойдет
и "Байкал".
Второй вечер опять принес новости: на одной из высоко поднявшихся
над водой кошек, поросших тальником и можжевельником, обнаружены три
небольших селения. Туземцы разбежались, но не все.
Оказались они гиляками. Одеты в рыбьи кожи и собачьи шкуры мехом
вверх. На головах - грубо сделанные из древесной коры шляпы. На ногах
тюленьи чулки. Гостей приняли миролюбиво, но неприветливое выражение
лиц и хитрые-прехитрые глаза, которые они стараются прятать, доверия
не возбуждали.
Убедившись в течение следующего дня, что в северной оконечности
Сахалина для стоянки судов нет ни одной хотя бы мало-мальски
удовлетворительной бухты, "Байкал" направился к югу вдоль западного
берега Сахалина.
Сильное и неправильное встречное течение сбивало корабль с курса,
а резко менявшиеся глубины заставляли все время лавировать. Постоянная
перемена галсов измучила и без того обессиленную команду, как вдруг на
глубине шести сажен корабль покачнулся и сел на крутую банку. Опять
аврал, опять сверхчеловеческие усилия сдвинуть корабль: ни верпы, ни
становые якоря не помогли - сняться не удалось, начавшееся с приливом
волнение с ожесточением колотило транспорт о кочковатое твердое дно...
Невольно Невельскому пришли на ум и уже не выходили из головы и
подкашивали энергию пророческие слова Меньшикова по поводу
предполагаемого самовольства: "Впрочем, если подобный осмотр будет
произведен случайно, без каких-либо несчастий, то есть без потери
людей или судна и без упущения возложенного на вас поручения - описи и
исследования Константиновского залива и окрестных с ним берегов, куда
предполагается перенести Охотский порт, - то, может быть, и обойдется
благополучно".
"Вот оно, - волновался Невельской, - описи охотского побережья и
не начинали, а корабль загубили... Нет, видимо, "не обойдется
благополучно".
Еле двигавшаяся команда вяло отзывалась на приказания капитана,
корабль как будто прирос к мели.
Но то, что не удавалось падавшим от усталости людям, поднявшийся
прилив и переменившийся ветер поправили в одну минуту: корабль
закачался на воде. В трюме сухо, повреждений нет. Только новое, крепко
построенное судно могло играть роль копровой бабы или трамбовки в
течение шестнадцати часов подряд и не развалиться.
Казакевич ходил гоголем - он один не падал духом и нет-нет
подходил к Невельскому и ободрял:
- Не развалится, Геня, успокойся. Я его строил, знаю, что не
развалится, - крепок, как скорлупа ореха.
Опять высланы к берегу Гроте и Попов, "Байкал" же из осторожности
отошел в море и там лавировал всю ночь и часть дня, поджидая их
возвращения. Шлюпка и байдарка заблудились: они попали в открытый
Гавриловым еще в 1846 году залив Обмана и так же, как и он, приняли
залив за лиман Амура. Ночевали на берегу и вернулись только к вечеру.
Отсюда Невельской решил идти с промерами прямо к мысу Головачева,
но не дошел и опять угодил на мель. Густой туман не давал никакой
возможности ориентироваться.
Горькую думу думал Невельской, выстаивая подолгу в одиночестве на
мостике. Как бы злорадствовали все его недоброхоты и критики, если бы
сейчас видели его положение! Холодные капли оседали на зюйдвестке и
мелкими рябинами покрывали лицо, соединялись и струйками стекали по
шее и подбородку, неприятно щекотали и леденили грудь. Команда
отсыпалась. Просветлело только на третий день.
"От мыса Головачева на запад, - доносили посланные в разведку, -
тянется отмель глубиной не более восьми-девяти футов, с глубокими
ямами, в беспорядке разбросанными и часто вовсе не связанными друг с
другом. Прохода от мыса к югу нет". Оставалось попытать счастья у
западного, материкового берега. Так Невельской и порешил.
Ощупью потянулся "Байкал" вдоль уходившей на запад кошки.
Высланный вперед на шлюпке мичман Гроте на достаточной для транспорта
глубине стал на якорь в качестве бакена. Дойдя до этого места,
"Байкал" благополучно обогнул кошку по глубокой воде и, бросая лот,
стал подвигаться к материковому берегу и вместе с тем - вперед, избрав
ориентиром высокую конусообразную гору, видневшуюся за мысом Ромберга.
За кошкой, ближе к западному берегу, оказалась глубина в шесть сажен.
До берега оставалось около полутора миль. Очевидно, "Байкал" нащупал
фарватер. Действительно, глубина ближе к берегу стала уменьшаться.
Двигаясь короткими галсами, зигзагом между отмелью и берегом,
Невельской устанавливал ширину прохода к югу.
Операция была тяжелая: садились на мель, с трудом стягивались и
опять садились. Стемнело, моросил холодный дождь. Люди выбились из сил
и ворчали, офицеры пожимали плечами и не проявляли никакой инициативы.
Невельской не сдержался, и впервые на корабле услышали начальнический
окрик и брань.
Офицеры и команда притихли, насупились. В кают-компании весь
вечер царило угрюмое молчание. Недовольный всеми и собою Невельской,
забившись в свою каюту, ворочался без сна до утра. Корабль стоял на
якорях, придавленный плотным туманом. В головах измученных, оторванных
десятком тысяч верст от родины людей рождались тяжелые кошмары и
беспросветные, как этот туман, мысли...
Утром внезапно поднявшийся свежий ветер разорвал в клочья
навалившуюся на "Байкал" мокрую и холодную подушку тумана, и корабль,
имея впереди идущие с промерами две шлюпки и байдарку, как только что
покинувший постель тяжелый больной, неверно и медленно двинулся
вперед. Встречное течение оказалось настолько сильным, что только
порывы еще более усилившегося ветра позволяли передвигаться вперед
редкими и короткими бросками.
- Идем, как стрелковая рота в наступление: перебежка - и носом в
землю, - сказал сумрачного вида матрос, ослабляя в руках шкот.
- Вспомнил, балда, пехоту, перебежки, - с сердцем ответил сосед,
тоже со шкотом в руках, повысил голос и крикнул, заглушая свист ветра
в снастях: - Дурак! Не трави шкот, перекашиваешь! Тяни живее!
Под вечер удалось, наконец, бросить якорь при входе в лиман
Амура. Отсюда уже можно было начинать его исследование и поиски
фарватера дальше к югу на гребных судах. Лиман представлялся
беспредельным и для изучения с наличными ничтожными силами по-прежнему
недоступным. Люди приуныли, приуныл и командир.
Неправильные и быстрые разрозненные течения, лабиринты мелей,
банок и обсыхающих лайд, противные юго-западные ветры сбивали парусный
"Байкал" с пути и старались выбросить его из фарватера в стороны - то
на одну, то на другую мель. Что же будет дальше? Ушедшим в разведку
гребным судам было не легче.
Транспорт обезлюдел - на нем оставалось всего десять человек, все
остальные брошены на исследование лимана: Гревенс - на шестивесельном
баркасе, Гроте - на четырехвесельном, Гейсмар - на вельботе. Резкий
порыв ветра вмиг раскидал их во все стороны: баркас выкинуло на лайду,
вельбот - на сахалинскую отмель, шлюпку - в море...
Промокшие до костей офицеры с командами еле добрались до берега и
из выброшенных на сушу кусков коры и дерева развели дымный шипящий
костер. Разделись и стали обсушиваться.
- Надо бы, - натягивая на себя заскорузлую от соленой воды
рубашку, сказал, зевая во весь рот, Гревенс, - вы-ста-а-вить на-а ночь
кара-а-ул, - и умолк.
- Ка-акие там еще караулы! - сонно возразил уже свернувшийся в
клубочек Гроте. - На сто верст никого... - и заснул.
Никто, впрочем, успокоительного ответа Гроте не слыхал:
согревшиеся офицеры и матросы спали мертвым сном.
Разгоревшийся было костер погас, но люди не просыпались.
Пробуждение от холода на рассвете оказалось весьма неприятным:
исчезло все платье, продовольствие и сапоги. Рекогносцировка полуголых
матросов выяснила близость большого гиляцкого селения.
- Ваше высокоблагородие, три лодки! - закричал матрос с салинга
отбывающему на мостике почти бессменную вахту самому капитану и
показал рукой по направлению к берегу Сахалина.
Геннадий Иванович вскинул трубу и удивился - он узнал своих, и
сердце его сжалось от недоброго предчувствия: возвращались все вместе,
не вовремя, почему-то в одном белье, несмотря на холод и ветер.
Через час сконфуженные офицеры и матросы с потупленными глазами
предстали перед капитаном в одном белье и без сапог. Кровоточащие,
синие от холода ноги, выбивающие мелкую дробь зубы и опущенные головы
говорили о многом, но не все. Гревенс взошел на мостик к капитану и,
заикаясь, доложил. Капитан слушал, стиснув зубы.
- Инструменты? - спросил он.
- Целы, господин капитан! - ответил, дрожа уже не столько от
холода, сколько от стыда и волнения, Гревенс, чувствуя на себе взоры
своих раздетых матросов и любопытствующей команды корабля.
Наступило долгое молчание. Невельской обдумывал, как поступить.
- Господа офицеры, - сказал, наконец, членораздельно Невельской,
- я арестую вас. Лейтенанта Гревенса за разгильдяйство и
непростительное легкомыслие - на семь суток, остальных - на трое.
Исполните в первый же день по прибытии в порт. Командам объявляю
выговор. А теперь марш по местам, привести себя в порядок, умыться,