Страница:
После долгих прений и споров, однако, вынесено было постановление
держаться высочайшего повеления, имевшего место год тому назад, а
именно основать на берегах Охотского моря, близ Амурского лимана,
зимовье в заливе Счастья для сношения и торговли с гиляками и для
разведывания края, не касаясь, однако, ни под каким видом устья Амура.
Исполнителем этого постановления назначен был тот же Невельской,
уже как состоящий для особых поручений при генерал-губернаторе.
Эта новая должность Невельского дала возможность Муравьеву
использовать "положение об управлении Сибирью" и тотчас же добиться
производства Геннадия Ивановича в капитаны первого ранга.
Задуманное Чернышевым, Нессельроде и компанией черное дело на
этот раз провалилось, хотя и не совсем: разжалования, правда, за
сделанные Невельским важные для государства открытия не состоялось,
наоборот, последовало "всемилостивейшее прощение", но Невельской лишен
был даже обычной за дальние экспедиции и описи берегов награды -
ордена и пожизненной пенсии.
Он не был огорчен лишением ордена, но пенсия входила в его
бюджетные расчеты, так как она разрешала мечты о семейной жизни.
Однако больше всего огорчили его отныне крепко связанные руки для
дальнейшего закрепления на Амуре и Сахалине: действуя фактически на
Амуре, он был лишен права даже близко к нему подходить "Победителей не
судя! - думал он. - Какая горькая ирония!" А в груди его тем временем
неудержимо ширилась и охватывала все существо буря решительного,
неудержимого протеста.
Геннадий Иванович никак не мог справиться с охватившим его
тяжелым чувством: казалось, что пребывание его в Петербурге было
ненужным, а достигнутые в комитете результаты хуже всякого поражения,
и он никак не мог понять, почему поддерживающие его братья Перовские
этими результатами довольны.
- Подождите, - не раз повторял Василий Алексеевич Перовский
волнующемуся Невельскому, - это только начало, это только первое
предостережение господину Нессельроде, а он сам рассматривает его уже
как провал. Ведь ясно, что со стороны государя по отношению к комитету
проявилось большое недоверие и даже сомнение в правильности всей его
дальневосточной политики, а может быть, и западноевропейской.
- Я этого не вижу, ваше высокопревосходительство, - упрямо
твердил Геннадий Иванович, - наоборот, считаю, что факт принятия
комитетом прежнего решения, несмотря на мои новые материалы, означает
движение вспять.
Собеседник, однако, не соглашался.
- Голубчик, - смеялся Василий Алексеевич Перовский, постукивая по
сукну стола длинным серебряным наперстком на указательном пальце
(наперсток заменял ему потерянную на войне в морском деле часть
пальца). - Вы дока по морской части и вполне заслуженно капитан
первого ранга, а может быть, следовало бы вам звание и выше. Но в
политике вы не выше гардемарина. Поверьте, что наш опыт чего-нибудь да
стоит.
Вы понимаете, Геннадий Иванович, - снисходительно цедил сквозь
зубы, как полагается самоуверенному снобу, министр Перовский, - что
для того, чтобы вынести такое решение, канцлеру пришлось пойти на
крайность - отмахнуться от ваших материалов, не опровергая их: "Не
верим им и их не учитываем, вот и все... и потому принимаем старое
прозорливое и мудрое решение государя императора, имевшее место год
тому назад". В чем тут расчет? Государю это, конечно, будет приятно, и
против этого своего решения он, конечно, не пойдет. Расчет на сегодня
правильный - сегодня не пойдет, а завтра? Завтра приедет
генерал-губернатор Сибири, которому государь пока доверяет, и
развернет перед ним всю картину вот этих самых ваших новых открытий,
как она есть. Что же, по-вашему, и на этот раз не поверит? Полноте, он
уже и теперь им верит и потому на предложение комитета разжаловать вас
отмолчался, а чтобы всех нас на ваш счет успокоить, на словах, как бы
вскользь, обмолвился, что ваши действия одобряет. Вот и смекайте. С
приездом сибирского генерал-губернатора разговоры пойдут другие, и
сооружение Нессельроде, помяните мое слово, затрещит по всем швам.
Так-то, молодой человек! - и он покровительственно похлопал
Невельского по плечу.
Сутолока петербургской жизни - с утра и до утра на людях - мешала
сосредоточиться. Приходилось жить мелочными хлопотами о различных
канцелярских справках, документах и переживать неприятные впечатления
от посещений азиатского департамента и колючих бесед с господином
Сенявиным... Скорей бы очутиться в мягком возке!
До отъезда оставался только один день, но зато совершенно
свободный от беготни. Невельской решил запастись книгами.
Над знакомым еще с детства магазином М. Глазунова на Большой
Садовой он прочитал две фамилии, из которых одна напомнила ему
предупредительного старика, глазуновского приказчика, всегда
приветливого Сидора Федоровича Сирякова.
- Батюшка, кого я вижу! Геннадий Иванович! Давненько у нас не
бывали-с, - приветствовал, ласково поглядывая на него поверх очков,
сам любезный Сиряков в засаленном сюртучке и таком же заношенном в
большую клетку пестром галстуке. - Слышали о вас, слышали-с, что с
успехом подвизаетесь где-то на Камчатке, а вы, накось, самолично
здесь, да еще "ваше высокоблагородие", капитан первого ранга, высоко
летаете! А помните, как с ленточками-то на затылке, бывало, к нам
жаловали, да все мне умильно так: "Сидор Федорыч, книжонок бы мне
каких, морских путешествий поинтереснее нет ли?" А теперь нате-с,
подите, ваше высокоблагородие - и никаких-с, сами теперь путешествуете
да описываете - как хорошо-то!
- Книжонок бы мне каких, Сидор Федорыч, - шутливо протянул за
стариком Невельской, здороваясь за руку, - морских бы путешествий, да
каких-нибудь эдаких, совсем неизвестных.
- Счастливо попали, Геннадий Иванович, только маленько придется
пообождать-с, этак, - он немного подумал, - денька четыре. - И
пояснил: - Тут библиотечку намедни у вдовы одного моряка купил-с
знатную, - он наклонился к уху Невельского и неслышно назвал фамилию,
- списочек она дала мне, - он открыл ящик конторки, - взгляните. А вот
на журналы иностранные списочка пока нет-с, только начали составлять,
подбираем-с. Дня через четыре, полагаю, управимся.
- Никак не могу ждать, почтеннейший Сидор Федорыч, завтра утром
уезжаю опять в Иркутск, а оттуда в Охотск.
- Видите ли, какая оказия, - с сожалением замотал головой старик,
- придется вашему высокоблагородию ограничиться списком. Но и тут
найдется, может, что-нибудь: покойник изъездил весь свет, бывал и в
Китае и в Японии и книгу страсть любил. Посмотрите, ваше
высокоблагородие, на переплеты, как берег книгу: аккуратно, со вкусом,
красиво. Жаль, мы в журналах не разбирались, их множество, - и он
повел Невельского за прилавок в соседнюю комнату. Отобранные книги
сияли чистыми красивыми корешками уже на полках, журналы беспорядочной
грудой валялись на полу.
- Взгляните все же на них, Геннадий Иванович, - показал он рукой
на груду.
Но Невельской и без того, не ожидая приглашения и даже не слыша
его уже стоял, опершись на острое ребро шкафа, быстро пробегал по
списку знакомые заглавия, изредка отчеркивая огрызком карандаша
интересное для себя. Сидор Федорович опять взглянул поверх очков,
тихонько пододвинул Невельскому просиженный низенький стул,
одобрительно крякнул и вышел.
Быстро пробежав список, Геннадий Иванович вздохнул, подошел к
полкам, вынул отмеченные им книжки, погладил по корешкам и перелистал.
Внимание его привлекла неизвестная ему английская книжка,
вышедшая в Лондоне в 1847 году.* (* Симпсон - " Описание путешествия
вокруг света в 1841 и 1842 гг.")
Перелистнув несколько страниц опрятного второго тома, Геннадий
Иванович уже не мог оторваться - речь шла о владении Амуром. Известный
автор указывал, как на особенно счастливое обстоятельство для
равновесия Европы, на то, что русские не владеют Амуром, который
открыл бы России океан и образовал бы из нее со временем сильную
морскую державу. "Здесь мог бы быть сооружен такой флот, который бы
непременно привел Россию в соперничество с обоими богатыми соседями
еще и как морскую державу. Рухнула бы тогда перед российским колоссом
последняя преграда, которую он встречал в своем поступательном
движении на восток".
- Что же это такое! - возмущался Невельской. - Что думает наш
азиатский департамент? Читает? Видит? Надо показать Николаю
Николаевичу Муравьеву... Да скорей, скорей надо занимать Амур, если
только еще не поздно!..
Геннадий Иванович бережно положил солидный том на полку и
заглянул в магазин. Сидор Федорович был занят - пришлось вернуться. Он
наклонился над французско-англо-немецкой грудой растерзанных журналов,
машинально пододвинул ногой стул и стал их разглядывать. Сверху лежал
журнал со статьей Зибольда "Доклад о статье по вопросу о происхождении
Японии" - сообщение на заседании французского географического
общества.
Минут через десять тихонько вошедший Сидор Федорович остановился
на пороге. Маленький капитан первого ранга, согнувшись в три погибели
над грудой журналов, при скудном освещении петербургского зимнего дня,
весь ушел в чтение какой-то тоненькой, очевидно, выхваченной из кипы
тетрадки. Еще несколько уже развязанных кип валялось на полу, у ног
капитана.
Сидор Федорович вышел. Через четверть часа он приоткрыл дверь.
Застывший в той же позе капитан продолжал читать. Развернутые
странички брошюрки дрожали в его руках.
"Выпивает, должно быть, бедняга", - подумал старик, переводя
соболезнующий взгляд с дрожащих рук на крохотную сгорбленную фигурку
Невельского.
Дочитав не отрываясь доклад Зибольда, Невельской, по-видимому еще
волнуясь, стал читать его заново, подолгу останавливаясь на некоторых
местах. Доклад был посвящен описанию жителей Курильских островов,
обоих берегов Сахалина и восточного берега Азиатского материка.
Интересное само по себе описание было основано не только на русских
материалах Крузенштерна и Головина, но и на собственных, Зибольда, и
на рассказах какого-то старика японца. Поразило Невельского, однако,
не это, а слова доклада о том, что восточная часть Сахалина отделена
существующим проливом, в чем никогда не было сомнения вопреки
противоположному утверждению Крузенштерна. Этот пролив посетил в 1808
году Мамо Ринзоо и нанес на карту. Он произвел эту новую разведку по
поручению правительства... Пролив получил название Мамия но Сето, или
проход Мамия... Амур именуется у японцев китайским именем Кон-то-Коо,
а местное его название Манкоо или Мангоо.
В каком-то изнеможении от поразивших его своею неожиданностью
сведений Геннадий Иванович откинул назад голову, стараясь собрать
вдруг разбежавшиеся мысли и дать себе отчет о прочитанном.
- Нашли что-нибудь? Вы не здоровы? - спросил его снова вошедший
Сидор Федорович, удивившись растерянному виду и блуждающему взору
Невельского.
- Да, да, нашел, - очнулся он, - по списку - вот эти, - он
показал рукой на переплетенные книги, - а без списка - эти французские
журналы, в переплете, и эти, в папках, связанные и не связанные по
годам, - словом, подобранные с двадцать пятого по тридцатый год, но
хотелось бы получить журнал и дальше. Сидор Федорович, если возможно,
заставьте подобрать его весь.
- Слушаю-с, Геннадий Иванович, подберем-с, что только будем в
состоянии-с и вечерком пришлем-с на квартиру... Геннадий Иванович, а
что не успеем подобрать, не прикажете ли выслать посылкой? А может, и
так попадутся интересные для вас книжечки, выслать-с? - предложил
старик.
- Да, очень будет хорошо, - сказал, оправившись, Невельской, -
высылайте в Иркутск, в канцелярию генерал-губернатора, для меня. А
интересует меня все, что касается Курильских островов, Сахалина,
Амура, Камчатки, Тихого океана, Японии, Китая и тихоокеанских
островов.
Оторвавшись от книги адресов, куда он записывал адрес
Невельского, Сидор Федорович рассмеялся:
- Да вы, ваше высокоблагородие, чуть не весь земной шар
перебрали. Трудненько будет вас удовлетворить, трудненько-с. Однако
попробуем... Счастливого пути вам, Геннадий Иванович, и успехов по
службе. Дай вам бог скоро дослужиться до адмирала... Да деток,
сыновей-с.
- Я не женат, - пожал плечами Геннадий Иванович.
- Пора, - строго и серьезно ответил старик. - Без супруги-то
негоже: годика через три госпожа адмиральша, поди, потребуется -
гостей принимать. Пора... в час добрый...
Вечером Корсаков увлек Геннадия Ивановича в театр, потом ужинали,
но зато, простившись с не вполне проснувшимся другом и закутавшись в
необъятную медвежью шубу Волконского, он тотчас же бездумно провалился
в темную бархатную бездну. Очнулся он после полудня и никак не мог
понять, где он и что с ним.
Чуть-чуть поскрипывая на трескучем морозе, мягко скользил по
ровному снегу возок, дерзко-жизнерадостно звенели бубенцы, изредка
сбиваясь с такта, когда высоко вскидывал на ходу головой коренник.
Слепили чистые снежные широкие и ровные скатерти полей.
Только на второй станции Невельской пришел в себя, глотнул
горячего чаю со свежими хрустящими бубликами и, садясь в сани, решил
надо, однако, хорошенько поразмыслить о том, что случилось в
Петербурге, а особенно о вчерашней французской статье.
Через минуту, однако, он закрыл глаза и, мысленно повторяя под
ритм бубенцов идущего крупной рысью коренника: "Надо подумать, нужны
итоги, надо подумать", - опять крепко уснул.
День умирал в лиловых и синих красках снега, в сизой игольчатой
дымке крепнувшего мороза. Огромный медвежий воротник заиндевел, и по
всему телу пробежала тревожная мелкая дрожь, заставившая Невельского
проснуться. Шаловливой живительной струйкой вливалась бодрость и
свежесть. "Вот теперь, - улыбнулся он ритму бубенцов, - подведем итоги
и подумаем". И, однако, думать не хотелось.
Промелькнул верстовой столб. Интересно, сколько отмахали? Стал
вычислять - выходило, верст сто... А впереди в семьдесят раз больше.
Как много! Но зато все ближе и ближе к Иркутску. И опять невольно
сомкнулись веки, и понеслись бесконечной лентой желанные, любимые, уже
много раз виденные образы: уверенно опиралась на его руку оживленная
Катя, временами лукаво заглядывая ему в глаза... Он видит ее глаза...
Бодрым шагом они идут на каток. Качаются и чуть позванивают у него в
руке коньки... И вдруг беспокойная мысль: "А не растаял ли каток?" Он
широко раскрывает глаза - видение пропадает. "Доберусь до Иркутска, -
считает он в уме, - не раньше половины марта... Нет, лед, конечно, еще
не растает. А ведь если растает, тогда трудновато будет часто видеться
с нею без помех". Он припомнил свой первый приезд в Иркутск и
бесконечный великий пост. "Теперь опять пост. Если будет каток, все
хорошо, а не будет, тогда... Как это сложно! Да все равно, надо
решаться: неясное и сложное станет простым. Надо, надо решаться", -
убеждал он себя.
Что, в сущности, представляет собой он как жених? Невзрачен,
ростом мал, некрасив, лицо в веснушках, как у курносой деревенской
девки, на семнадцать лет старше ее, человек не светский и никогда им
не станет без связей. Сделать сносную карьеру не позволит недостаточно
гибкий характер. Правда, и она, Катя, бесприданница, но молода и
хороша собой: Зарин года через два - губернатор какой-нибудь
центральной губернии, а там образованная, красивая, молодая девушка
легко найдет кого-нибудь получше капитана Невельского. На что-то,
правда, вроде чувства благоговения Кати перед его подвигами намекала
Мария Николаевна Волконская. Да, намекала. Но, во-первых, где он, этот
возвышенный его героизм, а во-вторых, что же получилось? Герою еле-еле
удалось увернуться от разжалования в матросы, его открытиям не верят,
действовать дальше запрещают.
Тут он вспомнил: а где же, в самом деле, его открытия, когда, как
оказывается, какой-то Мамио сделал их чуть ли не за сорок лет до него?
Ведь нечестно же это скрывать после обнаружения статьи Зибольда!
- Нет, когда я свое ложное положение вскрою перед нею, такой
искренней и прямой, она непременно откажется, - твердо решил он и тут
же заволновался при мысли, что Катя от него уйдет навсегда, а с нею
уйдет и мечта о дружной семейной жизни и, конечно, о перемене службы:
ведь наивно и жестоко думать о верной подруге жизни в условиях
какого-то чуть ли не пещерного или бродячего существования. Подвергать
неисчислимым опасностям и лишениям кого? Любимое существо! Он
представил себе ее в обществе гиляков, гольдов и большеголовых
бородатых айно и горько усмехнулся. Однако мысли продолжали витать
около Кати, семьи Зариных, Марии Николаевны, и он чувствовал себя
бессильным отогнать и вырвать из души соблазнительные видения. В конце
концов он пришел к заключению: впереди для решения почти целый месяц -
и успокоился.
Чем ближе, однако, Невельской подвигался к Иркутску, тем яснее и
назойливее становились вопросы незаконченных им на Амуре дел.
"Наделала синица славы, а моря не зажгла", - насмешливо думал он о
себе и, призвав на помощь всю свою волю, решил рассмотреть все
предстоящее заново и, как он привык, строго систематически.
Уцелел ли командированный для наблюдений за весенним паводком его
энергичный Орлов? Зима в Сибири, как сообщали, установилась
исключительно суровая и вьюжная. Успел ли построить беспечный, хотя и
выносливый, труженик для себя теплую и сухую избушку и где? Ведь не в
заливе же Счастья, откуда нельзя наблюдать за вскрытием Амура и
движением льдов в лимане. Очевидно, Орлову приходится перекочевывать с
места на место. Вдруг он вспомнил, что стоит февраль и там все еще
крепко сковано льдом, а сумасшедшие вихри наметают непроходимые горы
снега... С кем-то он, нашел ли каких-нибудь помощников?
Надо все же спешить.
Он стал торопить ямщиков, и ямщики старались изо всех сил, но их
усилия ни к чему не приводили: от Томска дорогу занесло пушистым
мягким снегом в сажень толщиной. Сани тонули в нем, как в мягком пуху,
вместе с лошадьми, пробивавшими себе дорогу грудью шаг за шагом. После
каждой полуверсты приходилось останавливаться и ждать, пока мокрые и
дымящиеся животные отдышатся. Езду ночью пришлось совсем отменить: в
снежной пелене да без луны ямщики ехать наотрез отказались. Вместо
двухсот-трехсот верст в сутки с трудом стали одолевать сто и даже
пятьдесят и, наконец, верст за четыреста до Красноярска остановились
совсем.
"Какой смысл, - снова задавал себе вопрос Невельской, -
устраивать зимовье в заливе Счастья? Как временный порт и небольшой,
он, правда, за неимением лучшего, годится - так по крайней мере
представляется по местоположению, но он открыт для всех юго-восточных
ветров, и весной его, наверное, забивает надолго льдом. Неужели же
оставить попытки отыскать лучшее место в лимане Амура, южнее в
проливе, в устье, или вверх по реке? Когда вход в устье Амура не был
обследован, само собой разумеется, другого выхода не было, а теперь...
Допустить иностранцев в устье Амура было бы в самом деле тягчайшим
преступлением.
И если этого не понимает азиатский департамент и канцлер
Нессельроде, то он-то, Невельской, должен понимать!"
Вдруг от таких мыслей становилось душно и жарко, он сбрасывал с
плеч убаюкивающую разнеживающую шубу, жадно глотая бодрящий морозный
воздух, и, сжимая кулаки, злобно кричал кому-то в угол возка:
- Нет, не допущу! Пропаду, но Амура не отдам. Прочь с дороги! Я
не сумасшедший, я знаю, чего хочу!.. Вам не угодно защищать родину на
ее диком, некультурном востоке. Претит вашему европейскому нежному
обонянию? Вы мешаете! К черту подлецов! Наперекор всем я сам буду ее
защищать, как сочту нужным!
Странные восклицания, глухо доносившиеся из возка, пугали
настораживавшихся лошадей, они боязливо встряхивали головами, крепко
прижимая уши. Ямщик опасливо поглядывал на возок: "Никак сбрендил
барин - сам на себя орет, беда! Скорей бы станция".
После таких вспышек Невельской успокаивался, перед ним проходили
бодрящие картины: в крохотном валком челноке вдвоем с Орловым он
плывет вверх по Амуру, открывает на берегах частые военные посты и на
каждом водружает громадные русские флаги. Он рыщет по берегу
Татарского пролива и строит небольшие, но грозные крепости для защиты
входа в пролив, выгоняет из Охотского моря английских и американских
китобоев... Он открывает чудные, никому не ведомые незамерзающие бухты
и глубокие гавани... И вдруг спохватывается: "Мамио!" Да кто знает,
существовал ли он, этот Мамио, на самом деле? Зибольду ведь
рассказывал о Сахалине не Мамио, а какой-то старик Могами... А почему
японцы скрывали и скрывают эти свои открытия? Невельской сам удивился
своему вопросу и тут же на него ответил: "Боятся, не раздражали бы нас
эти японские разведки в принадлежащих нам местах, вот почему..."
- Выгоним, выгоним! - кричал он опять вслух.
Задача, что делать дальше, разрешалась сама собой: женитьба -
прочь. А Катя? Семейный уют? О нем надо забыть - отложить до
выполнения главного дела всей жизни: не для него, сурового борца,
мирное прозябание. Победить или погибнуть - вот его путь!
Только 20 марта, при установившейся уже погоде, Невельскому
удалось добраться до Красноярска. "Отдохнуть бы хоть денек", - подумал
он, закрывая глаза, и тут же, упрекнув себя за слабоволие, стал
освобождаться от шубы.
- Самовар и лошадей! - потребовал он, входя в горницу.
И то и другое оказалось готовым, и в ожидании перепряжки Геннадий
Иванович уселся за поданную прямо с огня миску пельменей, предвкушая
последующее чаепитие. Он не слыхал бубенцов подъехавшей к крыльцу
тройки, как дверь стремительно распахнулась и из клубов пара некто
невидимый крикнул:
- Геня, ты? Наконец-то! А я выехал пятью днями позже тебя, все
старался нагнать!
Невельской бросился обнимать и распутывать плохо одетого Мишу
Корсакова. Тот был в легкой шинели и овчинном полушубке и прикатил в
простой кошеве. Он так окоченел, что тут же пришлось оттирать
обмороженные ноги.
- Вот это другое дело! - радостно воскликнул он через час уже в
возке, уходя с головой в спасительную медвежью шубу Волконского, и тут
же притих. Не успел возок отъехать от станции, как из-под груды
теплого меха до Невельского долетел его расслабленный приглушенный
голос:
- Геня, милый, извини, я засыпаю... все расскажу тебе потом...
Везу тут с собой одну неприятность... лично для тебя... Видишь ли,
предписано... - и заснул.
Отогреваясь ночью на станциях, прозябший в Мишином полушубке
Невельской не будил его, все время мучаясь загадкой, разъяснившейся
только утром: Муравьеву предписано спешно ликвидировать Охотск, а
имущество перевезти в Петропавловск. Вопрос о переносе Охотска
Муравьев возбудил, как известно, два года назад и отстаивал его все
время, правда уже без прежней уверенности в целесообразности своего
домогательства, так резко в свое время раскритикованного Невельским.
Для Невельского, предвидевшего последствия ненужного переноса,
новость действительно была весьма неприятной. Помимо
нецелесообразности, этот перенос отодвигал на задний план преследуемую
Невельским неотложность поисков незамерзающей и хорошо защищенной
бухты южнее устья Амура. Новость наводила также на тревожную мысль: не
охладел ли к Амуру сам Муравьев?
Другие новости были приятнее. Последний перед отъездом вечер
Корсаков проводил у Марии Алексеевны Крыжановской, в том же обществе
обоих братьев Перовских и Меньшикова. Когда разговор коснулся Амура,
Меньшиков сказал, что, по его мнению, будущее Амура теперь в руках
одного Невельского и зависит от того, захочет ли он еще раз рискнуть
быть разжалованным или не осмелится. Подсказать же ему этот
действительно необходимый и неотложный шаг, по мнению Меньшикова, было
бы неблагородно, и ни они, ни Муравьев, конечно, этого не сделают.
- За Невельского я и так ручаюсь, - сказал Лев Алексеевич
Перовский, - что он догадается сам и рискнет. Мало того, из боязни,
что могут отговорить, скроет свои намерения от самого Муравьева, чтобы
не поставить его в неловкое положение, как генерал-губернатора в роли
подстрекающего своего подчиненного к неповиновению. Лучше дать
Муравьеву возможность поддержать и одобрить совершившийся факт.
- С чего вы все это взяли, Лев Алексеевич? - спросил Меньшиков. -
Уж нет ли у вас с ним сговора, а?
- А вот с чего... Как вам известно, Амур для России - это
лелеемая Невельским с детства мечта. Ценою принесения им в жертву
карьеры и большого риска она осуществляется, но еще не осуществлена -
до конца еще далеко, а откладывать дела ни на один день нельзя. Не
таков Невельской, чтобы отступить теперь, когда труднейшая часть пути
пройдена.
- Придется опять нам помогать, если вляпается? - вопросительно
заметил Меньшиков.
- И поможем, непременно поможем, ведь это в конце концов наше
общее дело, в котором мы сами ничем не рискуем.
- Так-то, Геня, обстоят дела, - заключил Корсаков. - Ты лезь в
петлю головой, а они тебя, может быть, соблаговолят поддержать, -
продолжал с иронией Корсаков, не видя, как от его рассказа засияли
глаза Невельского: он радовался и тому, что Лев Алексеевич в нем не
ошибся, и тому, что сам он пришел именно к единственно нужному
решению.
- Нет, господа, - с сердцем продолжал Корсаков, - было бы
держаться высочайшего повеления, имевшего место год тому назад, а
именно основать на берегах Охотского моря, близ Амурского лимана,
зимовье в заливе Счастья для сношения и торговли с гиляками и для
разведывания края, не касаясь, однако, ни под каким видом устья Амура.
Исполнителем этого постановления назначен был тот же Невельской,
уже как состоящий для особых поручений при генерал-губернаторе.
Эта новая должность Невельского дала возможность Муравьеву
использовать "положение об управлении Сибирью" и тотчас же добиться
производства Геннадия Ивановича в капитаны первого ранга.
Задуманное Чернышевым, Нессельроде и компанией черное дело на
этот раз провалилось, хотя и не совсем: разжалования, правда, за
сделанные Невельским важные для государства открытия не состоялось,
наоборот, последовало "всемилостивейшее прощение", но Невельской лишен
был даже обычной за дальние экспедиции и описи берегов награды -
ордена и пожизненной пенсии.
Он не был огорчен лишением ордена, но пенсия входила в его
бюджетные расчеты, так как она разрешала мечты о семейной жизни.
Однако больше всего огорчили его отныне крепко связанные руки для
дальнейшего закрепления на Амуре и Сахалине: действуя фактически на
Амуре, он был лишен права даже близко к нему подходить "Победителей не
судя! - думал он. - Какая горькая ирония!" А в груди его тем временем
неудержимо ширилась и охватывала все существо буря решительного,
неудержимого протеста.
Геннадий Иванович никак не мог справиться с охватившим его
тяжелым чувством: казалось, что пребывание его в Петербурге было
ненужным, а достигнутые в комитете результаты хуже всякого поражения,
и он никак не мог понять, почему поддерживающие его братья Перовские
этими результатами довольны.
- Подождите, - не раз повторял Василий Алексеевич Перовский
волнующемуся Невельскому, - это только начало, это только первое
предостережение господину Нессельроде, а он сам рассматривает его уже
как провал. Ведь ясно, что со стороны государя по отношению к комитету
проявилось большое недоверие и даже сомнение в правильности всей его
дальневосточной политики, а может быть, и западноевропейской.
- Я этого не вижу, ваше высокопревосходительство, - упрямо
твердил Геннадий Иванович, - наоборот, считаю, что факт принятия
комитетом прежнего решения, несмотря на мои новые материалы, означает
движение вспять.
Собеседник, однако, не соглашался.
- Голубчик, - смеялся Василий Алексеевич Перовский, постукивая по
сукну стола длинным серебряным наперстком на указательном пальце
(наперсток заменял ему потерянную на войне в морском деле часть
пальца). - Вы дока по морской части и вполне заслуженно капитан
первого ранга, а может быть, следовало бы вам звание и выше. Но в
политике вы не выше гардемарина. Поверьте, что наш опыт чего-нибудь да
стоит.
Вы понимаете, Геннадий Иванович, - снисходительно цедил сквозь
зубы, как полагается самоуверенному снобу, министр Перовский, - что
для того, чтобы вынести такое решение, канцлеру пришлось пойти на
крайность - отмахнуться от ваших материалов, не опровергая их: "Не
верим им и их не учитываем, вот и все... и потому принимаем старое
прозорливое и мудрое решение государя императора, имевшее место год
тому назад". В чем тут расчет? Государю это, конечно, будет приятно, и
против этого своего решения он, конечно, не пойдет. Расчет на сегодня
правильный - сегодня не пойдет, а завтра? Завтра приедет
генерал-губернатор Сибири, которому государь пока доверяет, и
развернет перед ним всю картину вот этих самых ваших новых открытий,
как она есть. Что же, по-вашему, и на этот раз не поверит? Полноте, он
уже и теперь им верит и потому на предложение комитета разжаловать вас
отмолчался, а чтобы всех нас на ваш счет успокоить, на словах, как бы
вскользь, обмолвился, что ваши действия одобряет. Вот и смекайте. С
приездом сибирского генерал-губернатора разговоры пойдут другие, и
сооружение Нессельроде, помяните мое слово, затрещит по всем швам.
Так-то, молодой человек! - и он покровительственно похлопал
Невельского по плечу.
Сутолока петербургской жизни - с утра и до утра на людях - мешала
сосредоточиться. Приходилось жить мелочными хлопотами о различных
канцелярских справках, документах и переживать неприятные впечатления
от посещений азиатского департамента и колючих бесед с господином
Сенявиным... Скорей бы очутиться в мягком возке!
До отъезда оставался только один день, но зато совершенно
свободный от беготни. Невельской решил запастись книгами.
Над знакомым еще с детства магазином М. Глазунова на Большой
Садовой он прочитал две фамилии, из которых одна напомнила ему
предупредительного старика, глазуновского приказчика, всегда
приветливого Сидора Федоровича Сирякова.
- Батюшка, кого я вижу! Геннадий Иванович! Давненько у нас не
бывали-с, - приветствовал, ласково поглядывая на него поверх очков,
сам любезный Сиряков в засаленном сюртучке и таком же заношенном в
большую клетку пестром галстуке. - Слышали о вас, слышали-с, что с
успехом подвизаетесь где-то на Камчатке, а вы, накось, самолично
здесь, да еще "ваше высокоблагородие", капитан первого ранга, высоко
летаете! А помните, как с ленточками-то на затылке, бывало, к нам
жаловали, да все мне умильно так: "Сидор Федорыч, книжонок бы мне
каких, морских путешествий поинтереснее нет ли?" А теперь нате-с,
подите, ваше высокоблагородие - и никаких-с, сами теперь путешествуете
да описываете - как хорошо-то!
- Книжонок бы мне каких, Сидор Федорыч, - шутливо протянул за
стариком Невельской, здороваясь за руку, - морских бы путешествий, да
каких-нибудь эдаких, совсем неизвестных.
- Счастливо попали, Геннадий Иванович, только маленько придется
пообождать-с, этак, - он немного подумал, - денька четыре. - И
пояснил: - Тут библиотечку намедни у вдовы одного моряка купил-с
знатную, - он наклонился к уху Невельского и неслышно назвал фамилию,
- списочек она дала мне, - он открыл ящик конторки, - взгляните. А вот
на журналы иностранные списочка пока нет-с, только начали составлять,
подбираем-с. Дня через четыре, полагаю, управимся.
- Никак не могу ждать, почтеннейший Сидор Федорыч, завтра утром
уезжаю опять в Иркутск, а оттуда в Охотск.
- Видите ли, какая оказия, - с сожалением замотал головой старик,
- придется вашему высокоблагородию ограничиться списком. Но и тут
найдется, может, что-нибудь: покойник изъездил весь свет, бывал и в
Китае и в Японии и книгу страсть любил. Посмотрите, ваше
высокоблагородие, на переплеты, как берег книгу: аккуратно, со вкусом,
красиво. Жаль, мы в журналах не разбирались, их множество, - и он
повел Невельского за прилавок в соседнюю комнату. Отобранные книги
сияли чистыми красивыми корешками уже на полках, журналы беспорядочной
грудой валялись на полу.
- Взгляните все же на них, Геннадий Иванович, - показал он рукой
на груду.
Но Невельской и без того, не ожидая приглашения и даже не слыша
его уже стоял, опершись на острое ребро шкафа, быстро пробегал по
списку знакомые заглавия, изредка отчеркивая огрызком карандаша
интересное для себя. Сидор Федорович опять взглянул поверх очков,
тихонько пододвинул Невельскому просиженный низенький стул,
одобрительно крякнул и вышел.
Быстро пробежав список, Геннадий Иванович вздохнул, подошел к
полкам, вынул отмеченные им книжки, погладил по корешкам и перелистал.
Внимание его привлекла неизвестная ему английская книжка,
вышедшая в Лондоне в 1847 году.* (* Симпсон - " Описание путешествия
вокруг света в 1841 и 1842 гг.")
Перелистнув несколько страниц опрятного второго тома, Геннадий
Иванович уже не мог оторваться - речь шла о владении Амуром. Известный
автор указывал, как на особенно счастливое обстоятельство для
равновесия Европы, на то, что русские не владеют Амуром, который
открыл бы России океан и образовал бы из нее со временем сильную
морскую державу. "Здесь мог бы быть сооружен такой флот, который бы
непременно привел Россию в соперничество с обоими богатыми соседями
еще и как морскую державу. Рухнула бы тогда перед российским колоссом
последняя преграда, которую он встречал в своем поступательном
движении на восток".
- Что же это такое! - возмущался Невельской. - Что думает наш
азиатский департамент? Читает? Видит? Надо показать Николаю
Николаевичу Муравьеву... Да скорей, скорей надо занимать Амур, если
только еще не поздно!..
Геннадий Иванович бережно положил солидный том на полку и
заглянул в магазин. Сидор Федорович был занят - пришлось вернуться. Он
наклонился над французско-англо-немецкой грудой растерзанных журналов,
машинально пододвинул ногой стул и стал их разглядывать. Сверху лежал
журнал со статьей Зибольда "Доклад о статье по вопросу о происхождении
Японии" - сообщение на заседании французского географического
общества.
Минут через десять тихонько вошедший Сидор Федорович остановился
на пороге. Маленький капитан первого ранга, согнувшись в три погибели
над грудой журналов, при скудном освещении петербургского зимнего дня,
весь ушел в чтение какой-то тоненькой, очевидно, выхваченной из кипы
тетрадки. Еще несколько уже развязанных кип валялось на полу, у ног
капитана.
Сидор Федорович вышел. Через четверть часа он приоткрыл дверь.
Застывший в той же позе капитан продолжал читать. Развернутые
странички брошюрки дрожали в его руках.
"Выпивает, должно быть, бедняга", - подумал старик, переводя
соболезнующий взгляд с дрожащих рук на крохотную сгорбленную фигурку
Невельского.
Дочитав не отрываясь доклад Зибольда, Невельской, по-видимому еще
волнуясь, стал читать его заново, подолгу останавливаясь на некоторых
местах. Доклад был посвящен описанию жителей Курильских островов,
обоих берегов Сахалина и восточного берега Азиатского материка.
Интересное само по себе описание было основано не только на русских
материалах Крузенштерна и Головина, но и на собственных, Зибольда, и
на рассказах какого-то старика японца. Поразило Невельского, однако,
не это, а слова доклада о том, что восточная часть Сахалина отделена
существующим проливом, в чем никогда не было сомнения вопреки
противоположному утверждению Крузенштерна. Этот пролив посетил в 1808
году Мамо Ринзоо и нанес на карту. Он произвел эту новую разведку по
поручению правительства... Пролив получил название Мамия но Сето, или
проход Мамия... Амур именуется у японцев китайским именем Кон-то-Коо,
а местное его название Манкоо или Мангоо.
В каком-то изнеможении от поразивших его своею неожиданностью
сведений Геннадий Иванович откинул назад голову, стараясь собрать
вдруг разбежавшиеся мысли и дать себе отчет о прочитанном.
- Нашли что-нибудь? Вы не здоровы? - спросил его снова вошедший
Сидор Федорович, удивившись растерянному виду и блуждающему взору
Невельского.
- Да, да, нашел, - очнулся он, - по списку - вот эти, - он
показал рукой на переплетенные книги, - а без списка - эти французские
журналы, в переплете, и эти, в папках, связанные и не связанные по
годам, - словом, подобранные с двадцать пятого по тридцатый год, но
хотелось бы получить журнал и дальше. Сидор Федорович, если возможно,
заставьте подобрать его весь.
- Слушаю-с, Геннадий Иванович, подберем-с, что только будем в
состоянии-с и вечерком пришлем-с на квартиру... Геннадий Иванович, а
что не успеем подобрать, не прикажете ли выслать посылкой? А может, и
так попадутся интересные для вас книжечки, выслать-с? - предложил
старик.
- Да, очень будет хорошо, - сказал, оправившись, Невельской, -
высылайте в Иркутск, в канцелярию генерал-губернатора, для меня. А
интересует меня все, что касается Курильских островов, Сахалина,
Амура, Камчатки, Тихого океана, Японии, Китая и тихоокеанских
островов.
Оторвавшись от книги адресов, куда он записывал адрес
Невельского, Сидор Федорович рассмеялся:
- Да вы, ваше высокоблагородие, чуть не весь земной шар
перебрали. Трудненько будет вас удовлетворить, трудненько-с. Однако
попробуем... Счастливого пути вам, Геннадий Иванович, и успехов по
службе. Дай вам бог скоро дослужиться до адмирала... Да деток,
сыновей-с.
- Я не женат, - пожал плечами Геннадий Иванович.
- Пора, - строго и серьезно ответил старик. - Без супруги-то
негоже: годика через три госпожа адмиральша, поди, потребуется -
гостей принимать. Пора... в час добрый...
Вечером Корсаков увлек Геннадия Ивановича в театр, потом ужинали,
но зато, простившись с не вполне проснувшимся другом и закутавшись в
необъятную медвежью шубу Волконского, он тотчас же бездумно провалился
в темную бархатную бездну. Очнулся он после полудня и никак не мог
понять, где он и что с ним.
Чуть-чуть поскрипывая на трескучем морозе, мягко скользил по
ровному снегу возок, дерзко-жизнерадостно звенели бубенцы, изредка
сбиваясь с такта, когда высоко вскидывал на ходу головой коренник.
Слепили чистые снежные широкие и ровные скатерти полей.
Только на второй станции Невельской пришел в себя, глотнул
горячего чаю со свежими хрустящими бубликами и, садясь в сани, решил
надо, однако, хорошенько поразмыслить о том, что случилось в
Петербурге, а особенно о вчерашней французской статье.
Через минуту, однако, он закрыл глаза и, мысленно повторяя под
ритм бубенцов идущего крупной рысью коренника: "Надо подумать, нужны
итоги, надо подумать", - опять крепко уснул.
День умирал в лиловых и синих красках снега, в сизой игольчатой
дымке крепнувшего мороза. Огромный медвежий воротник заиндевел, и по
всему телу пробежала тревожная мелкая дрожь, заставившая Невельского
проснуться. Шаловливой живительной струйкой вливалась бодрость и
свежесть. "Вот теперь, - улыбнулся он ритму бубенцов, - подведем итоги
и подумаем". И, однако, думать не хотелось.
Промелькнул верстовой столб. Интересно, сколько отмахали? Стал
вычислять - выходило, верст сто... А впереди в семьдесят раз больше.
Как много! Но зато все ближе и ближе к Иркутску. И опять невольно
сомкнулись веки, и понеслись бесконечной лентой желанные, любимые, уже
много раз виденные образы: уверенно опиралась на его руку оживленная
Катя, временами лукаво заглядывая ему в глаза... Он видит ее глаза...
Бодрым шагом они идут на каток. Качаются и чуть позванивают у него в
руке коньки... И вдруг беспокойная мысль: "А не растаял ли каток?" Он
широко раскрывает глаза - видение пропадает. "Доберусь до Иркутска, -
считает он в уме, - не раньше половины марта... Нет, лед, конечно, еще
не растает. А ведь если растает, тогда трудновато будет часто видеться
с нею без помех". Он припомнил свой первый приезд в Иркутск и
бесконечный великий пост. "Теперь опять пост. Если будет каток, все
хорошо, а не будет, тогда... Как это сложно! Да все равно, надо
решаться: неясное и сложное станет простым. Надо, надо решаться", -
убеждал он себя.
Что, в сущности, представляет собой он как жених? Невзрачен,
ростом мал, некрасив, лицо в веснушках, как у курносой деревенской
девки, на семнадцать лет старше ее, человек не светский и никогда им
не станет без связей. Сделать сносную карьеру не позволит недостаточно
гибкий характер. Правда, и она, Катя, бесприданница, но молода и
хороша собой: Зарин года через два - губернатор какой-нибудь
центральной губернии, а там образованная, красивая, молодая девушка
легко найдет кого-нибудь получше капитана Невельского. На что-то,
правда, вроде чувства благоговения Кати перед его подвигами намекала
Мария Николаевна Волконская. Да, намекала. Но, во-первых, где он, этот
возвышенный его героизм, а во-вторых, что же получилось? Герою еле-еле
удалось увернуться от разжалования в матросы, его открытиям не верят,
действовать дальше запрещают.
Тут он вспомнил: а где же, в самом деле, его открытия, когда, как
оказывается, какой-то Мамио сделал их чуть ли не за сорок лет до него?
Ведь нечестно же это скрывать после обнаружения статьи Зибольда!
- Нет, когда я свое ложное положение вскрою перед нею, такой
искренней и прямой, она непременно откажется, - твердо решил он и тут
же заволновался при мысли, что Катя от него уйдет навсегда, а с нею
уйдет и мечта о дружной семейной жизни и, конечно, о перемене службы:
ведь наивно и жестоко думать о верной подруге жизни в условиях
какого-то чуть ли не пещерного или бродячего существования. Подвергать
неисчислимым опасностям и лишениям кого? Любимое существо! Он
представил себе ее в обществе гиляков, гольдов и большеголовых
бородатых айно и горько усмехнулся. Однако мысли продолжали витать
около Кати, семьи Зариных, Марии Николаевны, и он чувствовал себя
бессильным отогнать и вырвать из души соблазнительные видения. В конце
концов он пришел к заключению: впереди для решения почти целый месяц -
и успокоился.
Чем ближе, однако, Невельской подвигался к Иркутску, тем яснее и
назойливее становились вопросы незаконченных им на Амуре дел.
"Наделала синица славы, а моря не зажгла", - насмешливо думал он о
себе и, призвав на помощь всю свою волю, решил рассмотреть все
предстоящее заново и, как он привык, строго систематически.
Уцелел ли командированный для наблюдений за весенним паводком его
энергичный Орлов? Зима в Сибири, как сообщали, установилась
исключительно суровая и вьюжная. Успел ли построить беспечный, хотя и
выносливый, труженик для себя теплую и сухую избушку и где? Ведь не в
заливе же Счастья, откуда нельзя наблюдать за вскрытием Амура и
движением льдов в лимане. Очевидно, Орлову приходится перекочевывать с
места на место. Вдруг он вспомнил, что стоит февраль и там все еще
крепко сковано льдом, а сумасшедшие вихри наметают непроходимые горы
снега... С кем-то он, нашел ли каких-нибудь помощников?
Надо все же спешить.
Он стал торопить ямщиков, и ямщики старались изо всех сил, но их
усилия ни к чему не приводили: от Томска дорогу занесло пушистым
мягким снегом в сажень толщиной. Сани тонули в нем, как в мягком пуху,
вместе с лошадьми, пробивавшими себе дорогу грудью шаг за шагом. После
каждой полуверсты приходилось останавливаться и ждать, пока мокрые и
дымящиеся животные отдышатся. Езду ночью пришлось совсем отменить: в
снежной пелене да без луны ямщики ехать наотрез отказались. Вместо
двухсот-трехсот верст в сутки с трудом стали одолевать сто и даже
пятьдесят и, наконец, верст за четыреста до Красноярска остановились
совсем.
"Какой смысл, - снова задавал себе вопрос Невельской, -
устраивать зимовье в заливе Счастья? Как временный порт и небольшой,
он, правда, за неимением лучшего, годится - так по крайней мере
представляется по местоположению, но он открыт для всех юго-восточных
ветров, и весной его, наверное, забивает надолго льдом. Неужели же
оставить попытки отыскать лучшее место в лимане Амура, южнее в
проливе, в устье, или вверх по реке? Когда вход в устье Амура не был
обследован, само собой разумеется, другого выхода не было, а теперь...
Допустить иностранцев в устье Амура было бы в самом деле тягчайшим
преступлением.
И если этого не понимает азиатский департамент и канцлер
Нессельроде, то он-то, Невельской, должен понимать!"
Вдруг от таких мыслей становилось душно и жарко, он сбрасывал с
плеч убаюкивающую разнеживающую шубу, жадно глотая бодрящий морозный
воздух, и, сжимая кулаки, злобно кричал кому-то в угол возка:
- Нет, не допущу! Пропаду, но Амура не отдам. Прочь с дороги! Я
не сумасшедший, я знаю, чего хочу!.. Вам не угодно защищать родину на
ее диком, некультурном востоке. Претит вашему европейскому нежному
обонянию? Вы мешаете! К черту подлецов! Наперекор всем я сам буду ее
защищать, как сочту нужным!
Странные восклицания, глухо доносившиеся из возка, пугали
настораживавшихся лошадей, они боязливо встряхивали головами, крепко
прижимая уши. Ямщик опасливо поглядывал на возок: "Никак сбрендил
барин - сам на себя орет, беда! Скорей бы станция".
После таких вспышек Невельской успокаивался, перед ним проходили
бодрящие картины: в крохотном валком челноке вдвоем с Орловым он
плывет вверх по Амуру, открывает на берегах частые военные посты и на
каждом водружает громадные русские флаги. Он рыщет по берегу
Татарского пролива и строит небольшие, но грозные крепости для защиты
входа в пролив, выгоняет из Охотского моря английских и американских
китобоев... Он открывает чудные, никому не ведомые незамерзающие бухты
и глубокие гавани... И вдруг спохватывается: "Мамио!" Да кто знает,
существовал ли он, этот Мамио, на самом деле? Зибольду ведь
рассказывал о Сахалине не Мамио, а какой-то старик Могами... А почему
японцы скрывали и скрывают эти свои открытия? Невельской сам удивился
своему вопросу и тут же на него ответил: "Боятся, не раздражали бы нас
эти японские разведки в принадлежащих нам местах, вот почему..."
- Выгоним, выгоним! - кричал он опять вслух.
Задача, что делать дальше, разрешалась сама собой: женитьба -
прочь. А Катя? Семейный уют? О нем надо забыть - отложить до
выполнения главного дела всей жизни: не для него, сурового борца,
мирное прозябание. Победить или погибнуть - вот его путь!
Только 20 марта, при установившейся уже погоде, Невельскому
удалось добраться до Красноярска. "Отдохнуть бы хоть денек", - подумал
он, закрывая глаза, и тут же, упрекнув себя за слабоволие, стал
освобождаться от шубы.
- Самовар и лошадей! - потребовал он, входя в горницу.
И то и другое оказалось готовым, и в ожидании перепряжки Геннадий
Иванович уселся за поданную прямо с огня миску пельменей, предвкушая
последующее чаепитие. Он не слыхал бубенцов подъехавшей к крыльцу
тройки, как дверь стремительно распахнулась и из клубов пара некто
невидимый крикнул:
- Геня, ты? Наконец-то! А я выехал пятью днями позже тебя, все
старался нагнать!
Невельской бросился обнимать и распутывать плохо одетого Мишу
Корсакова. Тот был в легкой шинели и овчинном полушубке и прикатил в
простой кошеве. Он так окоченел, что тут же пришлось оттирать
обмороженные ноги.
- Вот это другое дело! - радостно воскликнул он через час уже в
возке, уходя с головой в спасительную медвежью шубу Волконского, и тут
же притих. Не успел возок отъехать от станции, как из-под груды
теплого меха до Невельского долетел его расслабленный приглушенный
голос:
- Геня, милый, извини, я засыпаю... все расскажу тебе потом...
Везу тут с собой одну неприятность... лично для тебя... Видишь ли,
предписано... - и заснул.
Отогреваясь ночью на станциях, прозябший в Мишином полушубке
Невельской не будил его, все время мучаясь загадкой, разъяснившейся
только утром: Муравьеву предписано спешно ликвидировать Охотск, а
имущество перевезти в Петропавловск. Вопрос о переносе Охотска
Муравьев возбудил, как известно, два года назад и отстаивал его все
время, правда уже без прежней уверенности в целесообразности своего
домогательства, так резко в свое время раскритикованного Невельским.
Для Невельского, предвидевшего последствия ненужного переноса,
новость действительно была весьма неприятной. Помимо
нецелесообразности, этот перенос отодвигал на задний план преследуемую
Невельским неотложность поисков незамерзающей и хорошо защищенной
бухты южнее устья Амура. Новость наводила также на тревожную мысль: не
охладел ли к Амуру сам Муравьев?
Другие новости были приятнее. Последний перед отъездом вечер
Корсаков проводил у Марии Алексеевны Крыжановской, в том же обществе
обоих братьев Перовских и Меньшикова. Когда разговор коснулся Амура,
Меньшиков сказал, что, по его мнению, будущее Амура теперь в руках
одного Невельского и зависит от того, захочет ли он еще раз рискнуть
быть разжалованным или не осмелится. Подсказать же ему этот
действительно необходимый и неотложный шаг, по мнению Меньшикова, было
бы неблагородно, и ни они, ни Муравьев, конечно, этого не сделают.
- За Невельского я и так ручаюсь, - сказал Лев Алексеевич
Перовский, - что он догадается сам и рискнет. Мало того, из боязни,
что могут отговорить, скроет свои намерения от самого Муравьева, чтобы
не поставить его в неловкое положение, как генерал-губернатора в роли
подстрекающего своего подчиненного к неповиновению. Лучше дать
Муравьеву возможность поддержать и одобрить совершившийся факт.
- С чего вы все это взяли, Лев Алексеевич? - спросил Меньшиков. -
Уж нет ли у вас с ним сговора, а?
- А вот с чего... Как вам известно, Амур для России - это
лелеемая Невельским с детства мечта. Ценою принесения им в жертву
карьеры и большого риска она осуществляется, но еще не осуществлена -
до конца еще далеко, а откладывать дела ни на один день нельзя. Не
таков Невельской, чтобы отступить теперь, когда труднейшая часть пути
пройдена.
- Придется опять нам помогать, если вляпается? - вопросительно
заметил Меньшиков.
- И поможем, непременно поможем, ведь это в конце концов наше
общее дело, в котором мы сами ничем не рискуем.
- Так-то, Геня, обстоят дела, - заключил Корсаков. - Ты лезь в
петлю головой, а они тебя, может быть, соблаговолят поддержать, -
продолжал с иронией Корсаков, не видя, как от его рассказа засияли
глаза Невельского: он радовался и тому, что Лев Алексеевич в нем не
ошибся, и тому, что сам он пришел именно к единственно нужному
решению.
- Нет, господа, - с сердцем продолжал Корсаков, - было бы