Страница:
– Вот как? Нашли, значит, логово старого волка… Я этого не ожидал, – вздохнул князь.
– Почему… Зачем ты меня спас? – угрюмо спросил Лешек.
– Велемир приходил ко мне… Он обещал простить меня, если ты останешься в живых. И потом… Знаешь, я хочу услышать, как ты поешь. Просто поешь, а не обвиняешь, и не изливаешь обиду и гнев.
Лешек вздохнул – в горле першило от кагора, и настроения петь не было совершенно: пустота и апатия овладевали им все сильней.
– Нет-нет, – тут же оговорился князь, – не сейчас. Потом, когда-нибудь потом. Я понимаю, сейчас тебе не до песен. Ты хочешь есть?
Лешек покачал головой – желудок скрутило узлом, едва он подумал о еде. Чего бы ему хотелось, так это воды, простой воды – чистой и холодной, но просить князя он не стал.
– Ты, наверное, хочешь отдохнуть? Сейчас, – князь повернулся к двери и крикнул, – Чаруша! Чаруша, иди сюда.
На его зов немедленно явилась старушка, чем-то неуловимо напоминающая матушку – тоже белая, аккуратная и мягкая.
– Уложи юношу спать, – он снова повернулся к Лешеку, – мы поговорим завтра, хорошо?
Лешек кивнул и встал на ноги – качать из стороны в сторону его не перестало, но идти он теперь мог сам. Старушка, едва достающая ему до плеча, взяла его под локоть, распахнула перед ним дверь и повела наверх – терем Златояра был высоким, и, как оказалось, топили его сверху донизу. Комната, чистая и освещенная множеством свечей, показалась Лешеку очень уютной – не смотря на размеры, терем князя напоминал дом колдуна – чистотой, решетчатыми окнами, светом и теплом. Впервые за последние два месяца Лешек увидел мягкую постель, и ему стало неловко ложиться в нее, не сходив в баню.
– Что? Не нравится? – удивилась старушка.
– Нет, очень нравится. Просто я грязный. И вши у меня…
– Ничего, не бойся. Все выстираем, завтра в баню сходишь, Умила тебе настойки от вшей даст. Ложись, милок.
Старушка помогла ему раздеться, совсем как это делала матушка, и укрыла его одеялом, погладив по плечу. Лешек смутился и растрогался от ее ласки.
– А можно мне кружку воды? – робко попросил он.
– Конечно. Сейчас я принесу. Тебе теплой?
– Нет, лучше холодной. Во рту горько.
Когда он, наконец, утолил жажду, а старушка, задув свечи, оставила его одного, Лешека охватила тоска: он стиснул руками мягкую подушку и уткнулся в нее лицом. Никогда. Никогда больше он не проснется в своей постели. Никогда не увидит в окно проблеск реки и старую иву. И какой бы мягкой не была чужая кровать – она останется чужой.
Сколько времени он сможет гостить у князя? День? Два? Месяц? Получив кристалл, Дамиан не станет искать его с тем же рвением, и быстро забудет о его существовании. Вот тогда можно пробираться на север, на Онегу, к матушке и Малуше.
Лешек вжался в перину и почувствовал, что засыпает. Теплая и уютная постель, после стольких мытарств, баюкала его и увлекала в головокружительную, счастливую иллюзию, где спать его укладывала матушка, где колдун будил его по утрам, где светило солнце и в печке трещали дрова, где топилась баня, и Узица бежала мимо день ото дня. В этой иллюзии под окном храпели кони, и в подклете мычала корова, пахло хлебом и молоком.
Монастырь же виделся ему огромными жерновами, перемалывающими в муку все, что сумеет в себя затянуть, и Лешек чудом выскользнул из этих жерновов.
И вдруг, совершенно неожиданно, Лешек понял, что остался жив. Что ему больше не грозит смерть от мучительных пыток, он не будет визжать и умолять Дамиана о пощаде, он найдет матушку, он станет волхвом, как его дед, он научится играть на гуслях. Жизнь распахнула перед ним широкие ворота, и будущее заиграло впереди ярким солнцем. Охто сказал ему – не торопись умирать. Жизнь! Все живое стремиться жить! Невзор-то оказывается был прав: кристалл, Дамиан, месть за колдуна – все растворилось в этом солнечном свете впереди: жизнь! Большая, светлая, наполненная песнями. Пусть он проиграл, пусть он не смог отомстить, но он – свободен, монастырь остался позади: страшным сном, унылым воспоминанием.
Радость залила его до краев, Лешек сел на постели, но не смог удержаться, и подошел к заиндевевшему окну. В ромбическом витраже стекол мороз нарисовал вычурные фигуры: остроугольные листья, вихрящиеся струи ветра, огромные снежинки. Жизнь! Такая же прекрасная, как этот самоцветный морозный узор. В ней будет все – любовь, смех детей, прохлада летних ночей и соловьиные трели, прозрачность воды, и полуденный жар, и ручьи по весне, и осенние краски. В ней будет все! Как же он на самом деле хотел жить, только не подозревал об этом! Это монастырь, с его назойливым устремлением к смерти, погасил в нем жажду жизни, он успел забыть, как это хорошо!
Лешек дохнул на одно из стекол, и потер иней рукой – в окно светила луна. Небо снова стало ясным, и завтра будет солнечно, и снег заблестит кругом, и ударит мороз. Как хорошо жить…
Словно короста, слой за слоем, с Лешека слетало монастырское уныние, и кошмары растворялись в лунном свете, и непрерывное ожидание страшной смерти отпускало, разжимало сжатый кулак. Лешеку хотелось петь и смеяться. Он жив! Он свободен! Что еще нужно для счастья? Его дед из могилы протянул ему руку помощи, чтобы Лешек мог продолжать его дело.
Он пробудет у князя несколько дней, ровно столько, чтобы не перейти рамки приличий. Он будет петь, он заработает себе на коня, и поедет на север. Он все начнет сначала.
И, может быть, на его век хватит земли, не занятой церковью?
Нет, не хватит. И когда-нибудь преемник аввы поймает его в рассеянный лунный луч, а он и не заметит, что душа его ему уже не принадлежит. И колдун напрасно будет ждать его на берегу Смородины: Лешек не придет к нему, а прямой дорогой отправится на страшный суд.
Радость, только что трепетавшая в груди, опустила отяжелевшие крылья, сникла, завяла, как сорванный цветок на жарком солнце.
Завтра будет ясно, и авва с Дамианом поедут в Пельский торг. И Гореслав выполнит любое приказание Полкана, и авва заберет души у Лели, и двух светлоглазых мальчиков, правнуков Велемира.
Лешек вздохнул и опустился на пол – озноб охватил его внезапно, словно караулил в темном углу, ждал подходящей минуты. Лешек обнял руками плечи и притянул колени к подбородку.
Неважно – остался он жив или нет. Это ничего не меняет. Ведь кристалл теперь у аввы. Что стоило сказать своему спасителю, что надо прихватить с собой и кристалл тоже, но тогда… Тогда кристалл достался бы Златояру, а чем он лучше Дамиана? Он тоже захочет славы и власти, несмотря на то, что стар. Авва тоже стар, и Невзор стар, а живут они так, словно впереди у них – вечность.
И завтра князь начнет расспрашивать Лешека о том, почему Дамиан преследует его с таким остервенением. Что тогда ему ответить? Рассказать о кристалле, чтобы они подрались между собой? Никакой разницы, кто из них победит. Ни Дамиан, ни Златояр не пострадают в этой схватке, за них будет умирать люд попроще. Так зачем устраивать бойню на ровном месте?
Даже если у аввы не будет кристалла, вся жизнь Лешека станет бесконечным бегом, напрасным старанием выскользнуть из-под тени монастыря. За Онегой стоит Олонец – там каменных храмов не меньше, чем в Ладоге. Клирики придут и туда, где сейчас прячутся матушка и Малуша. Но тогда – тогда! – Лешек сможет им противостоять. Как это делал его дед, как это делал колдун! Он понесет людям правду о злом боге, он расскажет им о родных богах, он не станет бесполезным! А если у аввы будет кристалл, жизнь теряет смысл. Что толку наслаждаться ею, вдохновляя своим счастьем других? Словно Симеон-Столпник, бессмысленно растратить свою силу, свой дар, свой короткий век на самого себя, чтобы в конце не получить ничего, кроме страшного суда?
У аввы не будет кристалла. Лешек поднялся и поискал глазами одежду. Кристалл будет лечить людей, как этого хотел колдун. Он остановил мор, он спас жизнь Лешеку, он поднял на ноги дедушку Вакея. У аввы не будет кристалла.
Лешека трясло так сильно, что он не мог ногой попасть в штанину. Он не станет рушить монастыря, он не станет убивать Дамиана. Кристалл будет лечить людей. Он теперь один, и, кто знает, может быть, это не так уж плохо, как сказал колдун?
– Охто, – шепнул Лешек в окно, за которым занимался рассвет, – Охто, я сделаю все так, как хотел ты. Я сделаю все правильно.
Лицо Лытки просияло, но Лешек приложил палец к губам и за руку втянул его в темный коридор.
– Лешек, Лешек, прости меня, – шепнул Лытка, – я не должен был так говорить. Я не должен был тебе напоминать…
– Да нет, Лытка. Все нормально. Я сам виноват, я первый начал, – ненависть все еще клокотала в нем, и руки дрожали от пережитого напряжения.
– Ты замерз?
– Нет. Я подслушал разговор Авды и Дамиана. После Крещения авва с Полканом поедут в Пельский торг, опробовать кристалл.
Лешек не смог заснуть до утра, глядя на стоящего на коленях Лытку: тот молился за неисполнение желаний Дамиана и за заблудшие души язычников Пельского торга. Лешек задыхался от бессилия и страха – он понимал, что должен что-то делать, но мужество вдруг покинуло его. Его мечты о подвигах, убийстве Полкана и аввы, сожжении настоятельского дома – все это оказалось химерой, детскими фантазиями, обманом самого себя. Он никогда не сможет осуществить ничего подобного, а если попробует, его остановят так быстро, что не найдется повода его убивать, достаточно будет просто высечь плетьми на снегу и он навсегда забудет о своих отважных замыслах.
Никаких подвигов, достойных колдуна, он не совершит. Дамиан отправится в Пельский торг вместе с кристаллом, и авва из палантина, стоящего на ковровой дорожке, заберет души всех, кто там живет. И если Лешек встанет у них на пути, они отмахнутся от него, как от назойливой мухи, не более.
Убийца! Убийца колдуна будет жить и здравствовать, будет усмехаться, расстилая перед аввой ковровую дорожку, будет отдавать приказы беспомощным поселянам. Лешек сдерживал стоны, чтобы Лытка не заметил, что он не спит – ему не хотелось ни с кем говорить.
Утром, стоя на клиросе, он тщательно прятал опухшие от бессонницы глаза: если Дамиан хоть раз заглянет в них, он увидит его ненависть. Ненависть и страх. Что он сделает тогда? Сейчас Полкан словно забыл о существовании Лешека, и если смотрел в его сторону, то только с презрением. И, наверное, это презрение Лешек заслужил – от страха за свою шкуру он ни разу не подумал о мести, у него не нашлось сил даже ненавидеть убийцу колдуна. Он предал своих богов, он поет хвалу Иегове, и боится, боится показать, как ему это противно. Он принял послушание, чтобы никто не догадался о его намерениях сбежать, дождавшись лета. Вот все, что он может – сбежать, дождавшись лета! Бежать, спасаться, прятаться – подвиг, достойный зайца. Заячья душонка, трусливая и мелкая.
Розги, положенные послушникам по пятницам, добавили отвращения к самому себе: Лешек подумал вдруг, что в словах Лытки есть резон – он и есть червь, который почему-то решил, что должен себя за что-то уважать. А уважать-то ему самого себя не за что! Он смешон и гадок в своих попытках хранить достоинство и гордость. Какое достоинство? Что толку пыжиться, задирая подбородок, если им управляет страх за свою заячью шкуру? Он никогда, никогда не решиться на месть, он будет спокойно смотреть, как Дамиан поедет в Пельский торг, он не сделает и жалкой попытки его остановить!
Отчаянье и бессильная злость мучили его до воскресенья. Крещение приближалось неумолимо, а Лешек все отчетливей понимал, что ничего так и не предпримет.
В ночь на понедельник ему приснилась мать. Он снова был маленьким приютским мальчиком, замученным сверстниками и воспитателями, презирающим себя за трусость, и зовущим маму придти к нему хоть на минутку. И она пришла, села к нему на кровать, обняла, прижала к своей груди и сказала:
– Мой бедный Лешек…
– Мамочка, я трус, я ничего, ничего не могу с собой поделать!
– Нет, сынок, – она ласково погладила его спину, – ты вовсе не трус. Вспомни – разве Охто кидался на монахов, когда они крестили село? Разве он лез на рожон? Нет, он трезво оценивал свои силы, он действовал осторожно. Он тоже мучился, он страдал от бессилия, но не от трусости вовсе. Ты просто осторожен, так же как Охто. Подумай, что ты можешь сделать? Умереть – это просто, ты попробуй остаться в живых.
Она долго утешала его, и говорила ему о том, какой он на самом деле сильный, и бесстрашный, и добрый, о том, как он не побоялся прыгнуть в колодец за ребенком, он не сдался, не стал поклоняться чужому богу, не превратился в червя. Просто он один, а за Дамианом стоит и дружина, и братия, и авва. Разве можно его победить?
И наутро, в крещенский сочельник, Лешек проснулся совсем другим. Надо-то было всего лишь подумать, что он может сделать. Убить Дамиана? Нет, у него нет даже ножа. Он, конечно, знает, где у человека находится сердце, но вовсе не для убийства он изучал строение человеческого тела. Чтобы убить одним коротким ударом, надо знать, как это делается. Да у Лешека трясутся руки, когда надо сделать неглубокий разрез на человеческой коже! Убийство – не его стезя: в самый решительный миг он спасует, и погубит себя, так ничего и не добившись.
Сбежать – вот все, что он может.
Нет, не сбежать: уйти. Он не может забрать кристалла силой, но почему бы ни попробовать его украсть? Дамиан сказал, что хранит его у себя в келье. Лешек умеет быть тихим и осторожным, ему удалось подслушать разговор в надвратной часовне, и никто не заметил его присутствия.
Зима. Куда он уйдет: в куцем подряснике, шерстяном плаще и огромных лаптях? Да он замерзнет через несколько часов!
– Послушай, Лытка. Ты не знаешь, что делают с мирской одеждой, в которой насельники приходят в монастырь?
Лытка посмотрел на Лешека подозрительно – они шли умываться, и подобного вопроса тот никак не ожидал.
– Вообще-то она хранится у кастеляна, – нехотя ответил Лытка.
– Правда? А зачем?
– В обители есть традиция – если насельник хочет навсегда остаться в монастыре, и считает решение непоколебимым, он дарит свою одежду крестьянам. Это всегда радостное и торжественное событие, поэтому кастелян и хранит вещи, в надежде, что такое решение будет принято.
Лешек кивнул довольно, но на расспросы Лытки отвечать не стал. Он и сам еще не вполне понимал, на что рассчитывает. Даже к вечеру, когда план начал потихоньку созревать в голове, Лешек и то не был уверен в серьезности своих намерений. Впереди у него было всенощное бдение, и непрекращающиеся службы весь следующий день – в ночь на седьмое января братия будет спать так же крепко, как и после празднования Рождества. Лучшего времени для ухода выбрать нельзя. И потом, кто знает, что означают слова Дамиана «после Крещения»? На следующее утро? Или через неделю?
По уставу кельи братии не имели запоров, но Лешек не знал – вдруг для отца Эконома сделано исключение? Вдруг дверь его кельи окажется запертой изнутри? Что тогда? Ни сломать ее, ни открыть у него не получится. А главное – как он узнает, какая из келий настоятельского дома принадлежит Дамиану? Ведь он никогда у него не был! Он знал келью отца Паисия, знал келью аввы – на самом верху, но в настоятельском доме живет и Благочинный, и еще несколько важных иеромонахов.
И снова его выручил Лытка, указав на окно Полкана – под кельей аввы, словно подчеркивая исключительное положение Эконома Пустыни.
Перед всенощной Лешек неожиданно подумал, что в дороге он может пробыть несколько дней, и ему нужно взять с собой какой-нибудь еды. Вынести что-то из трапезной можно было попробовать, но после однодневного поста и завтрак, и обед обещали быть праздничными, не унесет же он в пригоршне сладкой каши с маслом или рыбной похлебки? Только хлеб. Лешек отдавал себе отчет в том, что после суток голодания и кислый монастырский хлеб покажется ему манной небесной, но сколько хлеба он сможет взять? Три куска – за завтрак, обед и ужин. Что в них толку!
Осмотревшись по сторонам, он прошел мимо входа в зимнюю церковь, обогнул летнюю и свернул к настоятельскому дому. В темноте никто его не увидит. Кухня примыкала к братским кельям, настоятельскому дому и трапезной – печи там топили несколько раз в день, и тепло по хитрым дымоходам расходилось по всем трем постройкам.
Ужин давно прошел, и в кухне было совершенно темно. Лешек осторожно прикрыл за собой дверь и подождал, пока глаза привыкнут к мраку. В детстве он бывал на кухне, и немного представлял себе ее устройство. Сначала его потряхивало от волнения, но потом он подумал, что даже если попадется, ничего страшного не произойдет, и планов своих он не выдаст. Скажет, что хотел украсть немного еды – за воровство, несомненно, высекут, но не убьют же!
Однако, несмотря на это, ему все равно хотелось покинуть кухню как можно скорей, поэтому Лешек схватил огниво, лежащее перед печью, набрал в узелок крупы, на ощупь похожей на пшено и, оглядываясь и пригибаясь, поспешил назад, в зимнюю церковь. Узелок, спрятанный в полах подрясника, сильно мешал, но вернуться в спальню Лешек бы не успел. А потом всю ночь думал, какой он дурак – с таким риском пойти на воровство, чтобы набрать в дорогу сухой крупы! Впрочем, огниво стоило куда дороже – с ним он сможет разжечь костер, если придется. Пока он не наткнулся на него в темноте, мысль об огне даже не пришла ему в голову.
Лешек понимал, что после всенощной надо выспаться – кто знает, когда он в следующий раз сможет хотя бы подремать – но сон не шел, и волнение, смешанное со страхом, все сильней сотрясало его тело. Он пробовал отвлечься от мыслей о побеге, считал про себя удары сердца, но от этого оно бежало вскачь. Лытка несколько раз спрашивал, что с ним происходит, но Лешек махал рукой и отмалчивался: если Лытка узнает о том, что он задумал, то будет долго и упорно отговаривать его, и Лешек даже знал, какие доводы Лытка приведет. А Лешеку вовсе не хотелось слышать этих доводов. Он и так дрожал от ужаса, думая о том, как откроет двери в келью Дамиана, как будет искать в темноте кристалл, как его поймают за этим занятием и… «Давайте его сюда и разводите костер».
Он задремал за несколько минут до того, как било позвало насельников к исповеди.
Две литургии вымотали Лешека не столько духотой и скукой, сколько ожиданием – руки и ноги его непрерывно дрожали, он старался успокоиться, и не мог: после обеда он собирался идти к кастеляну, за мирской одеждой, и понимал, что врать надо артистично и правдоподобно, иначе всем его планам придет конец, и конец весьма печальный.
И все равно, добравшись до кладовой, Лешеку пришлось постоять на морозе несколько минут, успокаивая дыхание и дрожь в руках.
– С праздником, – учтиво поклонился он кастеляну, – меня прислал отец Паисий.
– И тебя с Крещением Господним, – кастелян посмотрел на Лешека подозрительно, отчего тот снова начал дрожать и волноваться.
– Он велел мне забрать мои мирские вещи… – Лешек постарался улыбнуться.
– Что? Решил оставаться? – хитро прищурился кастелян.
Лешек выдохнул с облегчением: он все сделал правильно, он нашел те самые слова! В белый свет, как в копеечку! Он скромно кивнул кастеляну, и тот повел его в кладовую.
– Выбирай, которые тут твои, – кастелян показал рукой на аккуратно сложенную одежду: отдельно – штаны и рубахи, отдельно шапки, отдельно шубы, только сапог не было видно.
Лешек без труда нашел свои вещи, и робко спросил:
– А сапоги?
– А сапоги-то зачем? – удивился кастелян.
– Ну как зачем! – Лешек смиренно опустил голову, – понимаешь, я не хочу, чтобы осталось хоть что-нибудь…
И тут Лешек не соврал – нехорошая примета оставить свою вещь там, куда не хочешь возвращаться. Оберегов, конечно, никто ему не вернет, но и в обители их хранить не станут – слишком уж богопротивная вещь.
– А… – согласился кастелян, и распахнул перед ним двери в маленькую каморку, – вообще-то, сапоги мы для братии оставляем, но если ты так решил, забирай.
Лешек осмотрелся в полутьме – его сапоги, которые сшил колдун, ни у кого таких не было! Да если бы кто-нибудь из братьев посмел их надеть! Он бережно взял их в руки и прижал к себе.
– Жалко отдавать-то? – сочувственно спросил кастелян.
Лешек покачал головой – артистично, правдоподобно – как и положено послушнику, отринувшему от себя мирскую жизнь навсегда.
– Хорошие сапоги, заметные: увидишь на ком – дом вспоминать станешь. Уж лучше с глаз долой, – кастелян вздохнул.
Лешек не рискнул принести вещи в спальню, когда послушники собирались к вечерне, и долго ждал, спрятавшись в густых елях, отделяющих кельи схимников от монастырского двора. От одежды пахло домом. У насельника обители была только одна собственность – нательный крест, кроме него ничего своего иметь не разрешалось. Лешек прижал к щеке жесткий сапожный мех – больше у него не осталось ничего, к чему прикасалась рука колдуна, ни одной вещи, которая бы напоминала о нем. И если план его провалится, он лишиться и этой малости.
За опоздание к вечерне полагалось сорок поклонов Божьей матери, что Лешек и исполнил, едва войдя в церковь, не дожидаясь замечаний Благочинного, и увидел его милостивый кивок. Лешек подумал, что неплохо вошел в роль смиренного послушника!
Праздничные службы тянулись до полуночи, и чем ближе время подходило к минуте решительных действий, тем отчетливей Лешек понимал, как ему страшно. Настолько страшно, что язык присыхал к небу, и мешал петь. Паисий даже взглянул на него несколько раз укоризненно. Настолько страшно, что не осталось сил для дрожи и волнения. Настолько страшно, что он не замечал духоты и головной боли.
– Устал? – спросил Лытка, когда они вышли из церкви.
Лешек покачал головой.
– Ты такой бледный, Лешек. Может, ты заболел?
– Нет, Лытка, просто душно было. Сейчас, я немного прогуляюсь, и все пройдет.
А он-то думал, как сможет обмануть друга, когда придет время выйти из спальни? Это хороший повод – подышать свежим воздухом, разогнать туман в голове! У него промелькнула мысль, что он может уснуть, и проспать все на свете, если ляжет в постель, но он тут же откинул ее: какое там уснуть! Главное, чтобы никто ничего не заметил!
Лешек тщательно притворялся, что спит. Вскоре послушники угомонились, засопели, Лытка встал на колени перед распятием – и не надоело ему сегодня молиться? – а Лешек обмирал от ужаса. Его поймают, в этом нет сомнений. Поймают и убьют. И, наверное, убивать его станут долго. Тело словно сковало морозом, руки и ноги не желали подчиняться, когда он понял, что пора идти.
– Лытка, зачем ты молишься, – спросил он шепотом и сел на кровати, – мы же больше суток непрерывно молились?
– Мы пели хвалу Богу, все вместе, а сейчас я говорю с ним наедине, – шепотом же ответил Лытка, – а ты куда?
– Голова болит. Я пойду, погуляю немного, тут душно.
– Только недолго, ладно? – улыбнулся Лытка, – а то я буду за тебя волноваться.
Лешек кивнул и натянул подрясник. Тщательно завязывая онучи, он подумал, что в сапогах было бы удобней и тише, но решил не рисковать.
Пока он ждал, когда монастырь заснет, поднялся ветер, но не принес с собой тепла, как обычно, напротив – он был ледяным, обжигающим, морозным. Лешек посмотрел на небо – его потихоньку затягивали тучи, и бежали они по небу быстро, как волны по озерной глади. Под монастырской стеной слышалось завывание, а посреди двора ветер гнал перед собой юркую поземку. Вот и хорошо. Его следы заметёт, и никто их не увидит. Лешек ступил на крыльцо настоятельского дома, и тут же шагнул обратно. Нет, в лаптях нечего и думать о том, чтобы пройти по коридору бесшумно. Лешек снял их и оставил около крыльца, слегка припорошив снегом.
Он не трус. Он не побоялся прыгнуть в колодец, а ведь мог легко умереть, и знал об этом, когда нырял туда вслед за мальчиком. Почему же тогда ему не было страшно?
Потому что он не боится смерти, он боится Дамиана. Боится с детства, и страх этот не имеет ничего общего с трусостью. Лешек вдохнул: он не трус. Трус тот, кого страх останавливает, мешает действовать. А он ведь не остановится?
Глаза привыкли к темноте, когда он поднялся по лестнице и вошел в длинный коридор настоятельских келий. Он просчитал все точно – дверь Дамиана пятая от лестницы. Лешек прижал палец к стене, и осторожно двинулся вперед. А если она заперта? Что тогда? Тогда он уйдет без кристалла? Или попробует ее открыть?
Пятая по счету дверь отворилась с тихим скрипом, и Лешек присел от испуга.
Архидиакон спал, и громко храпел при этом. Лешек нарочно нагнулся над ним, чтобы убедиться в том, что не ошибся кельей. Нет, не ошибся, Дамиана трудно было с кем-то перепутать. И где находится кристалл, Лешек тоже понял сразу – в маленьком сундучке, около кровати. У колдуна он тоже хранился в сундучке. Лешек, не дыша, попробовал открыть сундучок, но тот был заперт. Ничего, колдун тоже запирал кристалл, и открыть махонький замочек труда не составляло. Лешек поковырял его ногтем, и потянул крышку на себя – все очень просто. Удача. Удача шла с ним рука об руку! Дамиан не сомневался в своей безопасности – мимо его кельи иеромонахи боялись даже проходить, да ему и в голову не могло придти, что кто-то посмеет его обокрасть!
– Почему… Зачем ты меня спас? – угрюмо спросил Лешек.
– Велемир приходил ко мне… Он обещал простить меня, если ты останешься в живых. И потом… Знаешь, я хочу услышать, как ты поешь. Просто поешь, а не обвиняешь, и не изливаешь обиду и гнев.
Лешек вздохнул – в горле першило от кагора, и настроения петь не было совершенно: пустота и апатия овладевали им все сильней.
– Нет-нет, – тут же оговорился князь, – не сейчас. Потом, когда-нибудь потом. Я понимаю, сейчас тебе не до песен. Ты хочешь есть?
Лешек покачал головой – желудок скрутило узлом, едва он подумал о еде. Чего бы ему хотелось, так это воды, простой воды – чистой и холодной, но просить князя он не стал.
– Ты, наверное, хочешь отдохнуть? Сейчас, – князь повернулся к двери и крикнул, – Чаруша! Чаруша, иди сюда.
На его зов немедленно явилась старушка, чем-то неуловимо напоминающая матушку – тоже белая, аккуратная и мягкая.
– Уложи юношу спать, – он снова повернулся к Лешеку, – мы поговорим завтра, хорошо?
Лешек кивнул и встал на ноги – качать из стороны в сторону его не перестало, но идти он теперь мог сам. Старушка, едва достающая ему до плеча, взяла его под локоть, распахнула перед ним дверь и повела наверх – терем Златояра был высоким, и, как оказалось, топили его сверху донизу. Комната, чистая и освещенная множеством свечей, показалась Лешеку очень уютной – не смотря на размеры, терем князя напоминал дом колдуна – чистотой, решетчатыми окнами, светом и теплом. Впервые за последние два месяца Лешек увидел мягкую постель, и ему стало неловко ложиться в нее, не сходив в баню.
– Что? Не нравится? – удивилась старушка.
– Нет, очень нравится. Просто я грязный. И вши у меня…
– Ничего, не бойся. Все выстираем, завтра в баню сходишь, Умила тебе настойки от вшей даст. Ложись, милок.
Старушка помогла ему раздеться, совсем как это делала матушка, и укрыла его одеялом, погладив по плечу. Лешек смутился и растрогался от ее ласки.
– А можно мне кружку воды? – робко попросил он.
– Конечно. Сейчас я принесу. Тебе теплой?
– Нет, лучше холодной. Во рту горько.
Когда он, наконец, утолил жажду, а старушка, задув свечи, оставила его одного, Лешека охватила тоска: он стиснул руками мягкую подушку и уткнулся в нее лицом. Никогда. Никогда больше он не проснется в своей постели. Никогда не увидит в окно проблеск реки и старую иву. И какой бы мягкой не была чужая кровать – она останется чужой.
Сколько времени он сможет гостить у князя? День? Два? Месяц? Получив кристалл, Дамиан не станет искать его с тем же рвением, и быстро забудет о его существовании. Вот тогда можно пробираться на север, на Онегу, к матушке и Малуше.
Лешек вжался в перину и почувствовал, что засыпает. Теплая и уютная постель, после стольких мытарств, баюкала его и увлекала в головокружительную, счастливую иллюзию, где спать его укладывала матушка, где колдун будил его по утрам, где светило солнце и в печке трещали дрова, где топилась баня, и Узица бежала мимо день ото дня. В этой иллюзии под окном храпели кони, и в подклете мычала корова, пахло хлебом и молоком.
Монастырь же виделся ему огромными жерновами, перемалывающими в муку все, что сумеет в себя затянуть, и Лешек чудом выскользнул из этих жерновов.
И вдруг, совершенно неожиданно, Лешек понял, что остался жив. Что ему больше не грозит смерть от мучительных пыток, он не будет визжать и умолять Дамиана о пощаде, он найдет матушку, он станет волхвом, как его дед, он научится играть на гуслях. Жизнь распахнула перед ним широкие ворота, и будущее заиграло впереди ярким солнцем. Охто сказал ему – не торопись умирать. Жизнь! Все живое стремиться жить! Невзор-то оказывается был прав: кристалл, Дамиан, месть за колдуна – все растворилось в этом солнечном свете впереди: жизнь! Большая, светлая, наполненная песнями. Пусть он проиграл, пусть он не смог отомстить, но он – свободен, монастырь остался позади: страшным сном, унылым воспоминанием.
Радость залила его до краев, Лешек сел на постели, но не смог удержаться, и подошел к заиндевевшему окну. В ромбическом витраже стекол мороз нарисовал вычурные фигуры: остроугольные листья, вихрящиеся струи ветра, огромные снежинки. Жизнь! Такая же прекрасная, как этот самоцветный морозный узор. В ней будет все – любовь, смех детей, прохлада летних ночей и соловьиные трели, прозрачность воды, и полуденный жар, и ручьи по весне, и осенние краски. В ней будет все! Как же он на самом деле хотел жить, только не подозревал об этом! Это монастырь, с его назойливым устремлением к смерти, погасил в нем жажду жизни, он успел забыть, как это хорошо!
Лешек дохнул на одно из стекол, и потер иней рукой – в окно светила луна. Небо снова стало ясным, и завтра будет солнечно, и снег заблестит кругом, и ударит мороз. Как хорошо жить…
Словно короста, слой за слоем, с Лешека слетало монастырское уныние, и кошмары растворялись в лунном свете, и непрерывное ожидание страшной смерти отпускало, разжимало сжатый кулак. Лешеку хотелось петь и смеяться. Он жив! Он свободен! Что еще нужно для счастья? Его дед из могилы протянул ему руку помощи, чтобы Лешек мог продолжать его дело.
Он пробудет у князя несколько дней, ровно столько, чтобы не перейти рамки приличий. Он будет петь, он заработает себе на коня, и поедет на север. Он все начнет сначала.
И, может быть, на его век хватит земли, не занятой церковью?
Нет, не хватит. И когда-нибудь преемник аввы поймает его в рассеянный лунный луч, а он и не заметит, что душа его ему уже не принадлежит. И колдун напрасно будет ждать его на берегу Смородины: Лешек не придет к нему, а прямой дорогой отправится на страшный суд.
Радость, только что трепетавшая в груди, опустила отяжелевшие крылья, сникла, завяла, как сорванный цветок на жарком солнце.
Завтра будет ясно, и авва с Дамианом поедут в Пельский торг. И Гореслав выполнит любое приказание Полкана, и авва заберет души у Лели, и двух светлоглазых мальчиков, правнуков Велемира.
Лешек вздохнул и опустился на пол – озноб охватил его внезапно, словно караулил в темном углу, ждал подходящей минуты. Лешек обнял руками плечи и притянул колени к подбородку.
Неважно – остался он жив или нет. Это ничего не меняет. Ведь кристалл теперь у аввы. Что стоило сказать своему спасителю, что надо прихватить с собой и кристалл тоже, но тогда… Тогда кристалл достался бы Златояру, а чем он лучше Дамиана? Он тоже захочет славы и власти, несмотря на то, что стар. Авва тоже стар, и Невзор стар, а живут они так, словно впереди у них – вечность.
И завтра князь начнет расспрашивать Лешека о том, почему Дамиан преследует его с таким остервенением. Что тогда ему ответить? Рассказать о кристалле, чтобы они подрались между собой? Никакой разницы, кто из них победит. Ни Дамиан, ни Златояр не пострадают в этой схватке, за них будет умирать люд попроще. Так зачем устраивать бойню на ровном месте?
Даже если у аввы не будет кристалла, вся жизнь Лешека станет бесконечным бегом, напрасным старанием выскользнуть из-под тени монастыря. За Онегой стоит Олонец – там каменных храмов не меньше, чем в Ладоге. Клирики придут и туда, где сейчас прячутся матушка и Малуша. Но тогда – тогда! – Лешек сможет им противостоять. Как это делал его дед, как это делал колдун! Он понесет людям правду о злом боге, он расскажет им о родных богах, он не станет бесполезным! А если у аввы будет кристалл, жизнь теряет смысл. Что толку наслаждаться ею, вдохновляя своим счастьем других? Словно Симеон-Столпник, бессмысленно растратить свою силу, свой дар, свой короткий век на самого себя, чтобы в конце не получить ничего, кроме страшного суда?
У аввы не будет кристалла. Лешек поднялся и поискал глазами одежду. Кристалл будет лечить людей, как этого хотел колдун. Он остановил мор, он спас жизнь Лешеку, он поднял на ноги дедушку Вакея. У аввы не будет кристалла.
Лешека трясло так сильно, что он не мог ногой попасть в штанину. Он не станет рушить монастыря, он не станет убивать Дамиана. Кристалл будет лечить людей. Он теперь один, и, кто знает, может быть, это не так уж плохо, как сказал колдун?
– Охто, – шепнул Лешек в окно, за которым занимался рассвет, – Охто, я сделаю все так, как хотел ты. Я сделаю все правильно.
* * *
Подслушав разговор Дамиана и Авды в надвратной часовне, Лешек вернулся в спальню, встретив на входе Лытку, который отчаялся его разыскать и теперь просто всматривался в темноту двора, надеясь на чудо. Лешек вышел из-за угла, потому что крался к дому послушников вдоль стены обители, чтобы не выйти из тени и не дать Дамиану даже случайно себя обнаружить.Лицо Лытки просияло, но Лешек приложил палец к губам и за руку втянул его в темный коридор.
– Лешек, Лешек, прости меня, – шепнул Лытка, – я не должен был так говорить. Я не должен был тебе напоминать…
– Да нет, Лытка. Все нормально. Я сам виноват, я первый начал, – ненависть все еще клокотала в нем, и руки дрожали от пережитого напряжения.
– Ты замерз?
– Нет. Я подслушал разговор Авды и Дамиана. После Крещения авва с Полканом поедут в Пельский торг, опробовать кристалл.
Лешек не смог заснуть до утра, глядя на стоящего на коленях Лытку: тот молился за неисполнение желаний Дамиана и за заблудшие души язычников Пельского торга. Лешек задыхался от бессилия и страха – он понимал, что должен что-то делать, но мужество вдруг покинуло его. Его мечты о подвигах, убийстве Полкана и аввы, сожжении настоятельского дома – все это оказалось химерой, детскими фантазиями, обманом самого себя. Он никогда не сможет осуществить ничего подобного, а если попробует, его остановят так быстро, что не найдется повода его убивать, достаточно будет просто высечь плетьми на снегу и он навсегда забудет о своих отважных замыслах.
Никаких подвигов, достойных колдуна, он не совершит. Дамиан отправится в Пельский торг вместе с кристаллом, и авва из палантина, стоящего на ковровой дорожке, заберет души всех, кто там живет. И если Лешек встанет у них на пути, они отмахнутся от него, как от назойливой мухи, не более.
Убийца! Убийца колдуна будет жить и здравствовать, будет усмехаться, расстилая перед аввой ковровую дорожку, будет отдавать приказы беспомощным поселянам. Лешек сдерживал стоны, чтобы Лытка не заметил, что он не спит – ему не хотелось ни с кем говорить.
Утром, стоя на клиросе, он тщательно прятал опухшие от бессонницы глаза: если Дамиан хоть раз заглянет в них, он увидит его ненависть. Ненависть и страх. Что он сделает тогда? Сейчас Полкан словно забыл о существовании Лешека, и если смотрел в его сторону, то только с презрением. И, наверное, это презрение Лешек заслужил – от страха за свою шкуру он ни разу не подумал о мести, у него не нашлось сил даже ненавидеть убийцу колдуна. Он предал своих богов, он поет хвалу Иегове, и боится, боится показать, как ему это противно. Он принял послушание, чтобы никто не догадался о его намерениях сбежать, дождавшись лета. Вот все, что он может – сбежать, дождавшись лета! Бежать, спасаться, прятаться – подвиг, достойный зайца. Заячья душонка, трусливая и мелкая.
Розги, положенные послушникам по пятницам, добавили отвращения к самому себе: Лешек подумал вдруг, что в словах Лытки есть резон – он и есть червь, который почему-то решил, что должен себя за что-то уважать. А уважать-то ему самого себя не за что! Он смешон и гадок в своих попытках хранить достоинство и гордость. Какое достоинство? Что толку пыжиться, задирая подбородок, если им управляет страх за свою заячью шкуру? Он никогда, никогда не решиться на месть, он будет спокойно смотреть, как Дамиан поедет в Пельский торг, он не сделает и жалкой попытки его остановить!
Отчаянье и бессильная злость мучили его до воскресенья. Крещение приближалось неумолимо, а Лешек все отчетливей понимал, что ничего так и не предпримет.
В ночь на понедельник ему приснилась мать. Он снова был маленьким приютским мальчиком, замученным сверстниками и воспитателями, презирающим себя за трусость, и зовущим маму придти к нему хоть на минутку. И она пришла, села к нему на кровать, обняла, прижала к своей груди и сказала:
– Мой бедный Лешек…
– Мамочка, я трус, я ничего, ничего не могу с собой поделать!
– Нет, сынок, – она ласково погладила его спину, – ты вовсе не трус. Вспомни – разве Охто кидался на монахов, когда они крестили село? Разве он лез на рожон? Нет, он трезво оценивал свои силы, он действовал осторожно. Он тоже мучился, он страдал от бессилия, но не от трусости вовсе. Ты просто осторожен, так же как Охто. Подумай, что ты можешь сделать? Умереть – это просто, ты попробуй остаться в живых.
Она долго утешала его, и говорила ему о том, какой он на самом деле сильный, и бесстрашный, и добрый, о том, как он не побоялся прыгнуть в колодец за ребенком, он не сдался, не стал поклоняться чужому богу, не превратился в червя. Просто он один, а за Дамианом стоит и дружина, и братия, и авва. Разве можно его победить?
И наутро, в крещенский сочельник, Лешек проснулся совсем другим. Надо-то было всего лишь подумать, что он может сделать. Убить Дамиана? Нет, у него нет даже ножа. Он, конечно, знает, где у человека находится сердце, но вовсе не для убийства он изучал строение человеческого тела. Чтобы убить одним коротким ударом, надо знать, как это делается. Да у Лешека трясутся руки, когда надо сделать неглубокий разрез на человеческой коже! Убийство – не его стезя: в самый решительный миг он спасует, и погубит себя, так ничего и не добившись.
Сбежать – вот все, что он может.
Нет, не сбежать: уйти. Он не может забрать кристалла силой, но почему бы ни попробовать его украсть? Дамиан сказал, что хранит его у себя в келье. Лешек умеет быть тихим и осторожным, ему удалось подслушать разговор в надвратной часовне, и никто не заметил его присутствия.
Зима. Куда он уйдет: в куцем подряснике, шерстяном плаще и огромных лаптях? Да он замерзнет через несколько часов!
– Послушай, Лытка. Ты не знаешь, что делают с мирской одеждой, в которой насельники приходят в монастырь?
Лытка посмотрел на Лешека подозрительно – они шли умываться, и подобного вопроса тот никак не ожидал.
– Вообще-то она хранится у кастеляна, – нехотя ответил Лытка.
– Правда? А зачем?
– В обители есть традиция – если насельник хочет навсегда остаться в монастыре, и считает решение непоколебимым, он дарит свою одежду крестьянам. Это всегда радостное и торжественное событие, поэтому кастелян и хранит вещи, в надежде, что такое решение будет принято.
Лешек кивнул довольно, но на расспросы Лытки отвечать не стал. Он и сам еще не вполне понимал, на что рассчитывает. Даже к вечеру, когда план начал потихоньку созревать в голове, Лешек и то не был уверен в серьезности своих намерений. Впереди у него было всенощное бдение, и непрекращающиеся службы весь следующий день – в ночь на седьмое января братия будет спать так же крепко, как и после празднования Рождества. Лучшего времени для ухода выбрать нельзя. И потом, кто знает, что означают слова Дамиана «после Крещения»? На следующее утро? Или через неделю?
По уставу кельи братии не имели запоров, но Лешек не знал – вдруг для отца Эконома сделано исключение? Вдруг дверь его кельи окажется запертой изнутри? Что тогда? Ни сломать ее, ни открыть у него не получится. А главное – как он узнает, какая из келий настоятельского дома принадлежит Дамиану? Ведь он никогда у него не был! Он знал келью отца Паисия, знал келью аввы – на самом верху, но в настоятельском доме живет и Благочинный, и еще несколько важных иеромонахов.
И снова его выручил Лытка, указав на окно Полкана – под кельей аввы, словно подчеркивая исключительное положение Эконома Пустыни.
Перед всенощной Лешек неожиданно подумал, что в дороге он может пробыть несколько дней, и ему нужно взять с собой какой-нибудь еды. Вынести что-то из трапезной можно было попробовать, но после однодневного поста и завтрак, и обед обещали быть праздничными, не унесет же он в пригоршне сладкой каши с маслом или рыбной похлебки? Только хлеб. Лешек отдавал себе отчет в том, что после суток голодания и кислый монастырский хлеб покажется ему манной небесной, но сколько хлеба он сможет взять? Три куска – за завтрак, обед и ужин. Что в них толку!
Осмотревшись по сторонам, он прошел мимо входа в зимнюю церковь, обогнул летнюю и свернул к настоятельскому дому. В темноте никто его не увидит. Кухня примыкала к братским кельям, настоятельскому дому и трапезной – печи там топили несколько раз в день, и тепло по хитрым дымоходам расходилось по всем трем постройкам.
Ужин давно прошел, и в кухне было совершенно темно. Лешек осторожно прикрыл за собой дверь и подождал, пока глаза привыкнут к мраку. В детстве он бывал на кухне, и немного представлял себе ее устройство. Сначала его потряхивало от волнения, но потом он подумал, что даже если попадется, ничего страшного не произойдет, и планов своих он не выдаст. Скажет, что хотел украсть немного еды – за воровство, несомненно, высекут, но не убьют же!
Однако, несмотря на это, ему все равно хотелось покинуть кухню как можно скорей, поэтому Лешек схватил огниво, лежащее перед печью, набрал в узелок крупы, на ощупь похожей на пшено и, оглядываясь и пригибаясь, поспешил назад, в зимнюю церковь. Узелок, спрятанный в полах подрясника, сильно мешал, но вернуться в спальню Лешек бы не успел. А потом всю ночь думал, какой он дурак – с таким риском пойти на воровство, чтобы набрать в дорогу сухой крупы! Впрочем, огниво стоило куда дороже – с ним он сможет разжечь костер, если придется. Пока он не наткнулся на него в темноте, мысль об огне даже не пришла ему в голову.
Лешек понимал, что после всенощной надо выспаться – кто знает, когда он в следующий раз сможет хотя бы подремать – но сон не шел, и волнение, смешанное со страхом, все сильней сотрясало его тело. Он пробовал отвлечься от мыслей о побеге, считал про себя удары сердца, но от этого оно бежало вскачь. Лытка несколько раз спрашивал, что с ним происходит, но Лешек махал рукой и отмалчивался: если Лытка узнает о том, что он задумал, то будет долго и упорно отговаривать его, и Лешек даже знал, какие доводы Лытка приведет. А Лешеку вовсе не хотелось слышать этих доводов. Он и так дрожал от ужаса, думая о том, как откроет двери в келью Дамиана, как будет искать в темноте кристалл, как его поймают за этим занятием и… «Давайте его сюда и разводите костер».
Он задремал за несколько минут до того, как било позвало насельников к исповеди.
Две литургии вымотали Лешека не столько духотой и скукой, сколько ожиданием – руки и ноги его непрерывно дрожали, он старался успокоиться, и не мог: после обеда он собирался идти к кастеляну, за мирской одеждой, и понимал, что врать надо артистично и правдоподобно, иначе всем его планам придет конец, и конец весьма печальный.
И все равно, добравшись до кладовой, Лешеку пришлось постоять на морозе несколько минут, успокаивая дыхание и дрожь в руках.
– С праздником, – учтиво поклонился он кастеляну, – меня прислал отец Паисий.
– И тебя с Крещением Господним, – кастелян посмотрел на Лешека подозрительно, отчего тот снова начал дрожать и волноваться.
– Он велел мне забрать мои мирские вещи… – Лешек постарался улыбнуться.
– Что? Решил оставаться? – хитро прищурился кастелян.
Лешек выдохнул с облегчением: он все сделал правильно, он нашел те самые слова! В белый свет, как в копеечку! Он скромно кивнул кастеляну, и тот повел его в кладовую.
– Выбирай, которые тут твои, – кастелян показал рукой на аккуратно сложенную одежду: отдельно – штаны и рубахи, отдельно шапки, отдельно шубы, только сапог не было видно.
Лешек без труда нашел свои вещи, и робко спросил:
– А сапоги?
– А сапоги-то зачем? – удивился кастелян.
– Ну как зачем! – Лешек смиренно опустил голову, – понимаешь, я не хочу, чтобы осталось хоть что-нибудь…
И тут Лешек не соврал – нехорошая примета оставить свою вещь там, куда не хочешь возвращаться. Оберегов, конечно, никто ему не вернет, но и в обители их хранить не станут – слишком уж богопротивная вещь.
– А… – согласился кастелян, и распахнул перед ним двери в маленькую каморку, – вообще-то, сапоги мы для братии оставляем, но если ты так решил, забирай.
Лешек осмотрелся в полутьме – его сапоги, которые сшил колдун, ни у кого таких не было! Да если бы кто-нибудь из братьев посмел их надеть! Он бережно взял их в руки и прижал к себе.
– Жалко отдавать-то? – сочувственно спросил кастелян.
Лешек покачал головой – артистично, правдоподобно – как и положено послушнику, отринувшему от себя мирскую жизнь навсегда.
– Хорошие сапоги, заметные: увидишь на ком – дом вспоминать станешь. Уж лучше с глаз долой, – кастелян вздохнул.
Лешек не рискнул принести вещи в спальню, когда послушники собирались к вечерне, и долго ждал, спрятавшись в густых елях, отделяющих кельи схимников от монастырского двора. От одежды пахло домом. У насельника обители была только одна собственность – нательный крест, кроме него ничего своего иметь не разрешалось. Лешек прижал к щеке жесткий сапожный мех – больше у него не осталось ничего, к чему прикасалась рука колдуна, ни одной вещи, которая бы напоминала о нем. И если план его провалится, он лишиться и этой малости.
За опоздание к вечерне полагалось сорок поклонов Божьей матери, что Лешек и исполнил, едва войдя в церковь, не дожидаясь замечаний Благочинного, и увидел его милостивый кивок. Лешек подумал, что неплохо вошел в роль смиренного послушника!
Праздничные службы тянулись до полуночи, и чем ближе время подходило к минуте решительных действий, тем отчетливей Лешек понимал, как ему страшно. Настолько страшно, что язык присыхал к небу, и мешал петь. Паисий даже взглянул на него несколько раз укоризненно. Настолько страшно, что не осталось сил для дрожи и волнения. Настолько страшно, что он не замечал духоты и головной боли.
– Устал? – спросил Лытка, когда они вышли из церкви.
Лешек покачал головой.
– Ты такой бледный, Лешек. Может, ты заболел?
– Нет, Лытка, просто душно было. Сейчас, я немного прогуляюсь, и все пройдет.
А он-то думал, как сможет обмануть друга, когда придет время выйти из спальни? Это хороший повод – подышать свежим воздухом, разогнать туман в голове! У него промелькнула мысль, что он может уснуть, и проспать все на свете, если ляжет в постель, но он тут же откинул ее: какое там уснуть! Главное, чтобы никто ничего не заметил!
Лешек тщательно притворялся, что спит. Вскоре послушники угомонились, засопели, Лытка встал на колени перед распятием – и не надоело ему сегодня молиться? – а Лешек обмирал от ужаса. Его поймают, в этом нет сомнений. Поймают и убьют. И, наверное, убивать его станут долго. Тело словно сковало морозом, руки и ноги не желали подчиняться, когда он понял, что пора идти.
– Лытка, зачем ты молишься, – спросил он шепотом и сел на кровати, – мы же больше суток непрерывно молились?
– Мы пели хвалу Богу, все вместе, а сейчас я говорю с ним наедине, – шепотом же ответил Лытка, – а ты куда?
– Голова болит. Я пойду, погуляю немного, тут душно.
– Только недолго, ладно? – улыбнулся Лытка, – а то я буду за тебя волноваться.
Лешек кивнул и натянул подрясник. Тщательно завязывая онучи, он подумал, что в сапогах было бы удобней и тише, но решил не рисковать.
Пока он ждал, когда монастырь заснет, поднялся ветер, но не принес с собой тепла, как обычно, напротив – он был ледяным, обжигающим, морозным. Лешек посмотрел на небо – его потихоньку затягивали тучи, и бежали они по небу быстро, как волны по озерной глади. Под монастырской стеной слышалось завывание, а посреди двора ветер гнал перед собой юркую поземку. Вот и хорошо. Его следы заметёт, и никто их не увидит. Лешек ступил на крыльцо настоятельского дома, и тут же шагнул обратно. Нет, в лаптях нечего и думать о том, чтобы пройти по коридору бесшумно. Лешек снял их и оставил около крыльца, слегка припорошив снегом.
Он не трус. Он не побоялся прыгнуть в колодец, а ведь мог легко умереть, и знал об этом, когда нырял туда вслед за мальчиком. Почему же тогда ему не было страшно?
Потому что он не боится смерти, он боится Дамиана. Боится с детства, и страх этот не имеет ничего общего с трусостью. Лешек вдохнул: он не трус. Трус тот, кого страх останавливает, мешает действовать. А он ведь не остановится?
Глаза привыкли к темноте, когда он поднялся по лестнице и вошел в длинный коридор настоятельских келий. Он просчитал все точно – дверь Дамиана пятая от лестницы. Лешек прижал палец к стене, и осторожно двинулся вперед. А если она заперта? Что тогда? Тогда он уйдет без кристалла? Или попробует ее открыть?
Пятая по счету дверь отворилась с тихим скрипом, и Лешек присел от испуга.
Архидиакон спал, и громко храпел при этом. Лешек нарочно нагнулся над ним, чтобы убедиться в том, что не ошибся кельей. Нет, не ошибся, Дамиана трудно было с кем-то перепутать. И где находится кристалл, Лешек тоже понял сразу – в маленьком сундучке, около кровати. У колдуна он тоже хранился в сундучке. Лешек, не дыша, попробовал открыть сундучок, но тот был заперт. Ничего, колдун тоже запирал кристалл, и открыть махонький замочек труда не составляло. Лешек поковырял его ногтем, и потянул крышку на себя – все очень просто. Удача. Удача шла с ним рука об руку! Дамиан не сомневался в своей безопасности – мимо его кельи иеромонахи боялись даже проходить, да ему и в голову не могло придти, что кто-то посмеет его обокрасть!