Денисова Ольга. Вечный колокол

   Млад проснулся среди ночи, словно от толчка. Сначала он проснулся, и только через секунду в голову стукнула мысль: Миша. Сон слетел в один миг, и холодная тоска разлилась внутри. Дана спала рядом, положив руку Младу на плечо; он осторожно выскользнул из-под нее и сел, опустив ноги на пол.
   Пересотворение началось. Он знал это так же хорошо, как то, что под окном лежит снег. Мишу не увел огненный дух с мечом, он не умер от судорог — от сжигающего его зова, которому нельзя противиться. Он нашел в себе смелость предстать перед духами. Это только первый шаг, но этот шаг сделан.
   Только облегчения Млад не чувствовал. Наоборот. Вместо волнения, доводящего его до дрожи, тяжесть легла на грудь, тяжесть, похожая на ледяную глыбу… И сердце под этой глыбой билось с трудом, как придавленная ладонью мышь. Воздуха не хватало. Он вышел на двор только потому, что ему не хватало воздуха. Теперь и ходить вокруг дома не имело смысла: Миша был слишком далеко в это время.
   Тишина над спящей профессорской слободой поражала своей невесомой неподвижностью. Снег гасил далекие звуки, а хрупкий морозный воздух делал пронзительными ближние. Млад вдохнул слишком глубоко, так, что чуть не разорвались легкие, и закашлялся — было холодно. Снег тонко скрипнул под валенками. Млад не одевался, только накинул на голые плечи полушубок. Какая морозная ночь! Руки закоченели сразу, колени прихватило холодом сквозь льняные порты, словно кто-то до боли стиснул чашечки ледяными пальцами. Черное небо над головой блестело тусклыми звездами…
   Он собирался вернуться в дом, так и не справившись с тяжестью в груди, когда далекий, тягучий вой проплыл над слободой и взлетел в небо.
   Сердце упало на дно живота и перестало биться. Млад боялся шевельнуться, все еще надеясь, что это ему послышалось. Но вой повторился: на этот раз долгий, отчетливый, низкий, исходящий из самой глубины изнывающей собачьей души — Хийси звал хозяина. Ледяная глыба на груди всколыхнулась, и Млад едва не завыл в ответ рыжему псу.
   Он бежал к своему дому, забыв, что почти раздет, поскальзывался и падал на утоптанные ледяные дорожки, жалкие полверсты представлялись ему бесконечными, как во сне, когда переставляешь ноги, а цель пути только отдаляется. Ему казалось, он все еще видит сон, полный горячечного бреда.
   Хийси, задрав морду к небу, завывал громко и глухо. Горе и ужас летели к тусклым звездам, горе и ужас рвались из песьей груди.
   Млад взбежал на крыльцо, распахнул дверь и замер на пороге. Хийси не мог ошибиться. Собаки не ошибаются. Млад разжал закоченевшие пальцы, и полушубок с глухим стуком упал на пол. И шаги к дверям спальни прозвучали как-то неуместно громко: в пустом доме. Неживом доме. Доме, наполненном сиреневым зимним светом.
   Мальчик был мертв. Да, во время пересотворения шаман мало отличается от покойника, он почти не дышит, он бледен, и кожа его холодна. Но мальчик был мертв. Млад подошел к кровати, на котором лежало безжизненное тело, и без сил опустился перед ним на колени. Хийси умеет вылить из себя тоску живого по мертвому, но человеку не помогут ни слезы, ни крик. Млад сжал кулаки, зажмурил глаза и уронил лоб на откинувшуюся в сторону руку: она была чуть теплой, она еще не успела окоченеть.
   Огненный дух с мечом в руках смеялся. И тянулся к этой руке. И звал, и нашептывал что-то, и загораживал мечом дорогу остальным.
   Млад со звериным рыком вскочил на ноги. Ну нет! Надо, надо было подняться еще три дня назад! Почему, зачем он этого не сделал? Побоялся умереть? Побоялся схватиться с духом? Темные шаманы делают это каждый раз, когда ныряют вниз, спасая живых. Надо было прогнать его три дня назад! А теперь? Зачем это нужно теперь?
   Он вышел в столовую и, не зажигая света, рванул вверх тяжелую крышку сундука. Пояс с оберегами — тяжелый, звенящий — застегнулся на нем с первого раза, хотя обычно приходилось сильно подтягивать живот и выдыхать воздух из груди. Широкая пятнистая шкура рыси — покровителя их рода, унаследованная от деда — легла на голые плечи и, как всегда, словно приросла к телу. Обереги на грудь: трехфунтовое ожерелье, больше похожее на доспех, слегка согнуло шею. Тонкие железные обручи стиснули запястья, Млад хотел снять валенки и надеть обручи на щиколотки, но вовремя одумался: это можно сделать у костра. Бубен. Маска. Не облака гнать — некогда разводить огонь трением, для подъема в белый туман сойдет огниво. Топор. Дрова из поленницы — некогда рубить живые сучья. Он — не Ширяй, ему этого хватит.
   Млад не подумал о том, что кто-нибудь может увидеть его в шаманском облачении — обычно он одевался в лесу и по профессорской слободе в маске и шкуре, звеня оберегами, не разгуливал. Но сейчас его это почему-то не взволновало. Он не дошел даже до своего обычного места — не все ли равно, где? Он мог подняться наверх и из собственной спальни.
   Костер вспыхнул сразу, бездымным прозрачным пламенем. Легкое помутнение в голове сыграло только на руку. И не ел он больше суток. Бубен сам дрогнул в руках, когда Млад остался босиком — между раскаленными языками огня и обжигающим холодом снега. Бубен сам зашуршал, заныл, звякнули обереги, по телу прошла волна, выгибая позвоночник, и ворс на шкуре приподнялся — как у зверя.
   Привычные движения, неторопливые вначале, с первых секунд погнали по спине мурашки. Легкие удары пальцев рождали тихий шелест бубна, и огонь притих, затрепетал, выбрасывая синеватые язычки в такт бряцанию оберегов. Морозный воздух зыбился, черный лес сгибался все ниже, словно в поклоне…
   Только познав женщину, Млад понял, что его шаманская пляска чем-то похожа на любовь. Но во много раз сильней и шире. В такие минуты он любил мир. И мир этот был прекрасен.
   Тяжесть в груди ушла вверх, уступая место легкости и ощущению скорого взлета. Пальцы все сильней сотрясали кожу бубна, и тот отвечал все звонче и звонче. Огонь поднимался выше, хлопая и подвывая, тело постепенно разворачивалось, и пятки мерно ударяли в землю, заставляя ее гудеть и содрогаться. Металл оберегов рождал звук уже не звонкий, а клацающий, сочный, тугой, и первые слова песни слетели с губ, вторя оберегам.
   Восторг. Восторг поднимался из мрака души, с самого ее дна, и песня несла его черному лесу, морозному воздуху, тусклым звездам… Тело изогнулось, повторяя движения огня, тело зашлось в этом восторге, тело дрогнуло, и что-то внутри прорвалось, словно плотина.
   Ступни перестали чувствовать холод. Земля, воздух, огонь — все плясало в едином ритме, и Млад не знал — это он задает им ритм, или всего лишь подыгрывает их биению. Так одна струна заставляет петь другую, так одно легкое прикосновение долго раскачивает ветку, так бегут широкие круги от маленького камешка, брошенного в воду.
   Он изо всех сил рвал струны этого мира, и мир в ответ раскачивал темноту и глубину внутри него. Широкий поток, похожий на полноводную реку с упругим течением, рождался под его ступнями и лился вверх сквозь его тело. Млад купался и захлебывался в нем: даже слезы выступали на глазах. Мир вокруг менялся и в то же время оставался прежним: огонь оживал, голос его становился понятным, хотя и не был облечен в слова — он манил, он звал, он советовал. Земля говорила глухо и толкала, толкала бьющееся в пляске тело, и тело делалось все легче, словно растворялось в воздухе, становилось воздухом.
   Ритмичный грохот — грохот бубна, оберегов, собственного голоса, дрожащей земли и мечущегося огня — пьянил сильней хмельного меда. Песня тонким звериным воем взлетала ввысь, и утробным рыком стелилась вокруг костра. Искры взметнулись в небо, когда по углям ударили голые пятки — жар пошел снизу вверх, вливаясь в поток восторга и силы, руки распахнули объятья, и мир раскрылся им навстречу: в ушах нарастал тонкий звон, перед глазами сгущалась чернота, голова бешено кружилась, дыхание стало глубоким, легким, свободным, а потом оборвалось в миг, и невесомость подхватила тело, подхватила и понесла вперед.
   Ради этого стоило пройти и сотню пересотворений! Ни хмель, ни любовь к женщине не могли сравниться с этим упоением, с этим ощущением полета, свободы и всемогущества.
   Иная явь выплывала встречь, и холодный рассудок отодвинул в сторону восторг. Клочья белого тумана, влекомого не ветром — бесконечным, непрерывным движением бытия, оседали на лице отрезвляющими ледяными каплями.
   Сегодня никто не вышел навстречу Младу, но шум боя он услышал задолго до того, как туман расступился и открыл ему место пересотворения. И первый, кого он увидел, был огненный дух с мечом: дух сражался. Против него стояли двое — дух темного шамана из рода лосей с бубном в руках и дух воина, вооруженный обломком сабли. За их спинами прятался Миша — немного испуганный, бледный, но отстраненный и равнодушный. Смерть не изменила его облика, только наложила свой отпечаток на его взгляд: он еще не оправился, он еще не понял, что с ним произошло, и где он оказался, он не догадался, что те двое, что прикрывают его своими спинами — его отец и дед.
   Духи, совершавшие пересотворение, разошлись широким кругом, наблюдая за схваткой, но даже не пытались вмешаться. А двое явно уступали мечу Михаила Архангела, медленно двигаясь назад, к кромке белого тумана. Бубен служил неважным щитом, обломок сабли мог только парировать удар, но нечего было и думать, чтоб идти с ним в наступление. Но они стояли: молча, угрюмо глядя огненному духу в глаза, мертвой стеной. И их решимость отражала удары меча не хуже, чем их жалкое оружие.
   — Что тебе надо здесь? — раздался окрик над самой головой Млада.
   Млад оглянулся и увидел человека-птицу.
   — Я должен помочь им… — выдавил Млад не очень уверено.
   Человек-птица рассмеялся, и смех его подхватили остальные.
   — Возвращайся назад. Теперь это не твое дело, и не наше.
   — Это — мое дело! — вскинулся Млад, — мое! Я не прогнал его раньше, я прогоню его теперь.
   — Возвращайся назад. Не лезь в дела мертвых, они тебя не касаются. И не пытайся исправить то, что можно было изменить вчера. Вчера — но не сегодня! Мальчик тебе никто.
   — Он… он мой ученик…
   — Твой ученик сдался в первые же минуты испытания. Хорош же был его учитель… — снисходительно ответил человек-птица, — возвращайся назад, ты ничем им не поможешь.
   — Это не честный бой… — Млад проглотил упрек, — Михаил Архангел — слуга чужого бога, он тоже не смеет вмешиваться в дела мертвых! Почему вы стоите? Почему не прогоните его?
   — Мальчик был обещан чужому богу, — пожал плечами человек-птица.
   — Но еще раньше он был обещан нашим богам! Он родился шаманом! Наши боги звали его!
   — Мало родиться шаманом, нужно еще им стать. Теперь только его род имеет право забрать его к себе, только род может защитить его.
   — Имеет право? Кто это лишил меня права защитить своего ученика? Кто посмеет запретить мне сражаться за него?
   Духи рассмеялись — негромко, свысока.
   — Человек! К нам явился Человек! — дух в облике медведя, смеясь, покачал головой, — он сам берет себе любые права, он сам решает, что ему можно, а что — нельзя. Люди — безумцы, они не чувствуют вечности, не верят в необратимость. Пусть сражается и погибнет. Это его дело.
   Человек-птица наклонил голову и посмотрел Младу в глаза.
   — Когда ты ребенком лежал передо мной на подушке белого тумана, а я рвал на куски твое жалкое тело и еще не знал, пройдешь ли ты испытание, я уже любил тебя. Как всякого, над кем совершал пересотворение. И я говорю тебе — отойди в сторону. Смирись. Мертвым дух не причинит вреда, всего лишь отбросит туда, откуда они пришли. Ты живой.
   В этот миг тупо звякнул меч Михаила Архангела, и обломок сабли вылетел из руки духа воина. Тот прикрылся рукой, меч описал огненную дугу, но натолкнулся на руку и высек сноп искр, будто она была из камня. Лицо воина лишь исказилось немного и тут же разгладилось, обретая прежнюю решимость. Как же темные шаманы сражаются с духами? Млад ощутил беспомощность и уязвимость собственной плоти…
   — Они долго не простоят, — услышал он шепот за спиной, — они слабеют. Чужак заберет мальчика.
   — Это не наше дело… — ответил другой голос.
   Млад окинул взглядом круг духов: лось-прародитель, отец рода лосей, стоял, опустив голову, исподлобья глядя на схватку.
   — Темные шаманы носят другие обереги, — отчетливо сказал дух шамана, запоздало отвечая на вопрос Млада, — но наши духи не имеют мечей. Они сражаются голыми руками.
   Лопнула кожа бубна-призрака, лопнула с громким треском и свернулась в два тугих свитка. В ту же секунду дух воина сделал выпад вперед, метя кулаком в голову огненного духа, но меч опередил его — воин упал на колени, и отец-шаман выступил на шаг вперед, прикрывая сына собой и хрупким обручем бубна.
   Глаза прародителя рода лосей сверкнули и тут же погасли. Млад поймал его взгляд — он не умел читать в глазах духов то, что с легкостью видел в глазах людей, но даже мимолетного соприкосновения хватило, чтоб понять: лось колеблется. Не считает себя в праве вмешаться, но не может смотреть на неравный бой своих потомков с чужаком.
   — Лось-прародитель! — шепнул ему Млад, — что ты стоишь? Это же твой род! Чего ты боишься?
   Большая голова повернулась в сторону Млада, и гневные глаза уперлись ему в лицо.
   — Это не твое дело, Человек. Возвращайся назад.
   Лось колебался. И Млад отчетливо увидел: лось растопчет огненного духа, он сметет его в один миг, отбросит прочь, и меч тому не поможет.
   — Что заставит тебя вмешаться? — шепнул Млад скорей сам себе, — это же твой род…
   — Мой род слабеет… Мне стыдно за своих потомков…
   — Стыдно? — Млад вскрикнул и на его крик обернулись все духи из круга, — так пусть он станет еще слабей, когда твой потомок уйдет вслед за чужаком. А за ним — еще десяток твоих потомков. Смотри на это, смотри и не сопротивляйся! Пусть лживые проповедники морочат твоих потомков, ничего не опасаясь, пусть бесчестные духи бьются с безоружными! Смотри, какими средствами побеждают твой род! Стой и стыдись! А я… мне нечего стыдиться!
   Белые шаманы умеют убеждать богов, что уж говорить о духах… Млад выступил на середину круга, уже зная, что лось пойдет за ним. По кругу пронесся ропот.
   — Жалкий, глупый человек! — крикнул лось ему в спину, — Не заставляй меня спасать твою жизнь! Что тебе за дело до моего рода?
   — Твой потомок — мой ученик, — проворчал Млад себе под нос, — я не сумел сделать его сильным, чтоб ты мог гордиться своим родом…
   Бубен вылетел из рук духа шамана, огненный меч взмыл вверх, и Млад едва успел подставить свой бубен, прикрывая голову упавшего на одно колено старика. Живой бубен немного смягчил удар, но разлетелся в щепки, а его обломок, оставшийся в руке, вспыхнул белым пламенем с радужными разводами: так горит сера, а не дерево. Михаил Архангел развернулся в сторону Млада, и Млад увидел его лицо — торжествующее, гордое и жестокое. В его глазах не было снисхождения, он не презирал безоружного живого человека, стоящего перед ним, он его ненавидел! И короткий взмах огненного меча должен был убить врага, а не уничтожить жалкую помеху. Млад непроизвольно выставил вперед руки, отступая на шаг: огонь и камень, тяжелый удар и жгучая боль превратили обе руки в безжизненные плети, хотя меч прошел по ним вскользь. Пятнистая шкура вспыхнула неестественным белым пламенем, Млад вскрикнул и упал на колени, когда второй удар, через грудь, разрубая цепочку оберегов, толкнул его назад, назад и вниз, на землю: огненный дух немного промахнулся, потому что копыта прародителя рода лосей ударили в гордое жестокое лицо…
 
   Удар нави об явь был страшней огненного меча. Две реальности, столкнувшись друг с другом, высекли молнию, рожденную где-то в голове, гром раскатился внутри черепа и забился о его стенки, надеясь разомкнуть кости и вырваться наружу. Земля не успела принять Млада в объятья, она не ждала его, он упал ничком, накрыв своим телом костер, и белое пламя, которым горела пятнистая шкура, смешалось с синими язычками огня на углях.
 
   Долгое забытье стало третьей реальностью, смесью двух других: Млад блуждал в полной темноте, и вместе с тем не мог встать на ноги. Он ослеп и не мог поднять век, его душила нестерпимая жгучая боль: каждый вздох казался ему последним, он думал, что больше никогда не решится вдохнуть, потому что малейшее движение усиливало боль в несколько раз. Он слышал странные звуки и странные голоса, впрочем, то, что они говорили, не имело к нему никакого отношения, и он забывал их слова тут же, еще не дослушав фразы до конца. Кто-то брал его за руку, кто-то дотрагивался до его лица — безжизненные, холодные прикосновения пугали его только тогда, когда приближались к ожогам.
   У него не было сил вырваться оттуда: то место, куда он попал, напоминало ему замкнутый круг, свернутый в хитроумный лабиринт. Время там не имело значения, но он мерил его числом мучительных вдохов. Иногда его охватывало отчаянье, иногда снисходило равнодушие, иногда от жалости к себе на слепых глазах появлялись слезы. Млад никогда не ждал помощи, и знал, что надо карабкаться из этого места самому, потому что сюда не ходят ни белые, ни темные шаманы. Да, собственно, этого места просто не существует… Эта реальность — его собственное порождение.
   Десять тысяч несосчитанных вдохов остались позади, когда издали до него долетел еле слышный зов. Млад не понял, кто его зовет и куда, но кто-то искал его, кто-то хотел его, кто-то ждал его. Это не прибавило сил, это не ослабило боли, но Млад почувствовал, как дрогнули веки: надежда шевельнулась в груди, затрепетала, как крылья бабочки, прохладным ветром коснулась лица…
   Еще десять тысяч вдохов потребовалось ему, чтоб ответить на этот зов, чтоб разорвать вокруг себя темноту, как паутину, и впустить в глаза свет.

11. Князь Новгородский. После веча

   Волот долго переживал происшедшее не вече. Испуганный тем, насколько его собственные не решения даже — стремления — отзываются на судьбе всей Руси, больше всего он хотел спрятаться, затаиться, накрыть голову руками и никогда больше не высовываться: не видеть никаких снов, не говорить с волхвами, не появляться в думе, не смотреть в глаза новгородцам. Он боялся говорить вслух: чем отзовется его слово? Какую волну поднимет?
   И вместе с тем… Кто должен найти убийц Белояра? Кто должен наказать Сову Осмолова за оговор честного волхва? Кто должен собирать ополчение? Кто должен писать грамоты князьям-соседям?
   Грамоты соседям написал Смеян Тушич — ему ли не знать, как надо правильно составить бумагу? Ополчение собирал Ивор Черепанов — на то он и тысяцкий.
   Волот надеялся, что оболганный волхв прибегнет к княжьему суду, но тот почему-то промолчал: до Волота и слухов о нем не доходило. Затевать же дело о том, что Сова Осмолов хотел обмануть вече, Волот побоялся. Печать на грамоте оказалась подлинной, хотя ни один человек не усомнился в правоте волхва и лжи Совы Осмолова: волхвы подтвердили это, но их слово для суда ничего не значило. Осмолов опять вышел сухим из воды!
   Князь не мог понять, почему волхв оставил Осмолова безнаказанным. Если бы кто-то посмел обвинить Волота в измене, обвинить голословно и только для того, чтоб перетянуть вече на свою сторону, он бы вызвал лгуна на поединок. Даже не для того, чтоб доказать свою невиновность, а из мести, чтоб никому и никогда не пришло в голову, будто с ним можно поступить подобным образом! А если не поединок — то справедливый суд. Чтоб все поняли: ложь обязательно будет наказана! Так или иначе! А впрочем… кто же знает этих волхвов…
   Смерть Белояра напугала князя больше, чем возмутила. Он помнил отчаянные слова оболганного волхва: «Неподвластная нам сила сумела заморочить нас, выдавая чужие видения за Правду. Странные люди встретились мне: люди, по силе равные волхвам, но не боящиеся лжи, предательств и провокаций». Волот не мог не верить волхву, потому что волхв не может лгать. Но и не хотел верить, потому что слова эти слишком непохожи были на правду. Лишившись Белояра, он не знал, у кого спросить совета. Волхв не может лгать, но он может ошибаться.
   Князь со всей горячностью взялся за поиск убийц, но и тут его поджидала неприятность: выяснилось, что у него в руках вообще нет никакой действительной власти. Кроме дядьки и челяди, не нашлось ни одного человека, которому он мог бы отдать приказ. Верно сказал Ивор — князь только символ для новгородцев. Да, выйди он на торг и крикни, что ему нужна помощь, и новгородцы сбегутся, и выполнят любую его прихоть. Но что они при этом подумают? Что у князя нет своих людей? А дружина?
   Дружина слушала Ивора. А Ивор собирал ополчение и готовился к походу — ему было не до «прихотей» малолетнего княжича. Волот от злости скрежетал зубами, сжимал кулаки, орал на дядьку, но сделать ничего не мог. Не умел.
   Княжий суд, который собирался раз в неделю, при близком рассмотрении оказался судом посадника. И судебные приставы, и писари, и дознаватели — все оказались в распоряжении посадника, и все несли службу в детинце, а не в Городище. Волот никогда не задумывался об этом, принимая как должное свое присутствие на суде. И только теперь начал понимать: в суде он тоже был всего лишь символом, ни одного решения против Смеяна Тушича не принял, да и не всегда понимал, почему тот выносит постановление в пользу вдовы, а не сына, или в пользу младшего брата, а не старшего. Он доверял посаднику! И напрасно, потому что земельные тяжбы, коих в суде рассматривали больше всего — это деньги, и зачастую — большие деньги. Кто знает, брал посадник мзду или нет? Кто знает, приходились ему родственниками эти люди или нет? А Волоту было так скучно на судебных разбирательствах! Он едва не засыпал, краем уха прислушиваясь к взаимным обвинениям, к публичным склокам и громким оскорблениям друг друга. Единственное, что он судил с легкостью — это поединки. И Смеян Тушич, словно в насмешку над князем (это теперь Волот понял, что в насмешку) всегда доверял ему судить бои. И даже больше — доверял решать, кто может выставить вместо себя наймита, а кто — не может.
   Через пять дней после веча, скрежеща зубами, Волот отправился к посаднику на поклон. Он долго колебался, долго искал другой выход, но так и не нашел. Смерть Белояра должна была быть отмщена, и силы, стоящие за его убийством, тоже стоило распознать и вывести на чистую воду, и Волот поступился гордостью. После заседания думы он не сразу решился обратиться к посаднику, подбирал слова, поднимаясь с места, и едва не упустил нужное время: Воецкий-Караваев выходил из палаты, обсуждая что-то с думным писарем.
   — Смеян Тушич, — Волот попытался вложить в голос властность и серьезность. На его слова оглянулась вся дума, некоторые даже остановились и недоуменно смотрели на князя, словно он нарушил неписаный закон.
   Посадник замер, пробормотал что-то писарю, и оглянулся.
   — Я слушаю тебя, князь, — он улыбнулся Волоту. По-доброму улыбнулся, по-отечески. Но князь устал от их отеческих улыбок!
   — Подойди сюда. Я хочу говорить с тобой.
   Посадник снова что-то сказал писарю и вернулся. Бояре навострили уши, казалось, никто не спешит выйти из палаты. В дверях образовался затор — как будто случайно!
   Волот не хотел устраивать балагана. Он уже раскаивался, что обратился к Смеяну Тушичу при всех, поэтому встал и пошел посаднику навстречу, забыв о гордости и властности.
   — Пусть они уйдут, — Волот упрямо сжал губы и посмотрел на толпящихся у выхода бояр.
   — У тебя ко мне серьезное дело? — спросил посадник, — может быть, лучше поговорить в другом месте? Где нас никто не услышит?
   — Да, дело у меня серьезное, но в нем нет никакой тайны, — Волот подождал, когда за последним боярином закроется дверь, — я хотел спросить, почему суд называется княжьим, но в моем распоряжении нет ни одного человека? Почему я своей властью не могу готовить к суду некоторые дела?
   Смеян Тушич снова улыбнулся и предложил Волоту сесть.
   — Мне казалось, суд для тебя — скучная обязанность, князь. Что интересно юноше? Войны, поединки, дружина, охота… Казна твоя ничего не теряет, все деньги мы делим ровно пополам: половина князю, половина — Новгороду.
   — Это не скучная обязанность! — жестко сказал Волот, — это обязанность. И я не хочу более полагаться на тебя. Суд должен быть нашим общим делом.
   — Что ж, я не смею возражать. И, если хочешь, помогу тебе в этом.
   Волот хотел сказать, что помогать ему не надо, что он разберется сам, но вдруг вспомнил, зачем все это затеял, и опустил голову. Он даже не знал, с какого конца к этому подступиться!
   — Скажи, есть ли в твоем окружении люди, которым ты мог бы это доверить? — спросил посадник, — Только учти, это должны быть честные люди, которые не запятнают имени князя и справедливости его суда.
   Волот задумался, а потом покачал головой.
   — Я не хотел бы тебе советовать. Ты не доверяешь мне, ведь так? Иначе бы ты не завел этого разговора. Тебе надо найти только одного человека. Не столько разбирающегося в вопросах права, сколько умеющего искать людей и обращаться с деньгами. Возьми его на службу, выдели ему деньги и позволь набирать людей, которые обеспечат работу твоего суда. Но помни, это должен быть честный, проницательный и деятельный человек.
   — Где ж я такого возьму? — растеряно шепнул Волот.
   — Я же сказал, что не хочу тебе советовать. Но… У твоего отца был такой человек. И княжий суд при твоем отце не ограничивался присутствием князя на его заседаниях.
   — А… А где же он сейчас? И почему, как это получилось? Он что, ушел?