Денисова Ольга. Вечный колокол

   Млад подошел к ней и взял за руку.
   — Младик, я знала, что ты прав… Еще в Карачун… Ты ведь тогда в первый раз увидел войну, правда?
   Он кивнул.
   — И этим девочкам ты тогда говорил… ты помнишь? — она подняла на него глаза — влажные, большие и печальные.
   Он снова кивнул.
   — Пойдешь на вече? — она провела рукой по его плечу.
   — Да.
   — Может быть, тебе пока не надо?
   — Я не могу не пойти. Там сегодня будут не только кричать. Там решается судьба университета. Студенты — они же как дети, они и с голыми руками побегут к Изборску, и прямо сегодня. Нас и так не очень много, а их надо хоть немного сдерживать, кто-то должен отстаивать их права.
   — Но вы же вернетесь? Правда?
   Он улыбнулся:
   — Разумеется. Даже если Новгород решит выступить немедленно, немедленно наступит не раньше, чем через три дня.
   — Тогда иди скорей, или ты их не догонишь.
   Он кивнул и постоял с ней еще немного, прежде чем бежать за скрывшейся за поворотом толпой.
 
   Набат вечного колокола смолк, когда университет был на полпути к Новгороду. Шли быстрым шагом, Млад едва поспевал за студентами: они боялись, что вече кончится, а они не успеют до него дойти. До рассвета оставалось не меньше часа, когда перед ними показалась вечевая площадь.
   На этот раз новгородцы не разбирали, кому где стоять, и «малые» люди с факелами в руках толпились под степенью, боярские сани останавливались чуть в стороне, и шубы на боярах в этот час были не столь драгоценны; за ними прятались житьи люди, купцы толпились вместе и ожесточенно что-то обсуждали, к ним жались ремесленники, прислушиваясь к разговорам. Кому-то идти воевать, кому-то — выкладывать серебро. Людей было гораздо больше обычного, и студенты остановились у подножия Великого моста.
   На степени впереди всех стоял Чернота Свиблов — в отсутствие посадника Совет господ доверял председательство ему. Вече началось, по-видимому, недавно, судя по его речи.
   — Отделение Пскова было плевком в лицо новгородцам! Когда о помощи просили мы, Псков без зазрения совести указал нам путь! Псков закрыл дорогу ганзейским купцам, Псков не желал говорить с нами и гордо воротил нос от наших предложений! Так пусть теперь попробует жить без нас! Пусть на своей шкуре поймет, зачем ему нужен Новгород! Почему мы должны бросить свои последние силы ему на выручку?
   Его поддержали, и поддержали многие: не столько бояре, сколько купцы и ремесленники — по ним снаряжение ополчения ударило бы сильней всего. Ушедшие под Москву люди имели свое оружие и доспехи — они бывали на войне. Желторотых студентов и тех, кто еще остался в Новгородской земле, надо было одеть с ног до головы и вооружить. И если Новгород наскребет еще десять-двенадцать тысяч человек, то половина из них не будет иметь даже топоров, а вместо копий достанет из сараев рогатины, с которыми их деды ходили на медведей.
   — Потому что через месяц немцы будут здесь! — гаркнул кто-то снизу.
   — Мы не знаем планов Ливонского ордена! Не исключено, они решили воспользоваться нашей ссорой с Псковом, и забрать его земли себе!
   — Конечно, решили воспользоваться! И его земли забрать, и наши! — крикнул тот же голос, и ему ответил зычный хохот под самой степенью.
   С места вскочил юный князь, поднимая руку, и площадь взревела, призывая его говорить. Свиблов снисходительно махнул рукой и отошел на шаг, уступая место воеводе Новгорода.
   — Мы не можем не поддержать Псков! Нас разобьют поодиночке! Мы должны сдержать натиск врага хотя бы на месяц, пока не вернется наше ополчение, пока Русь не соберет войска, которое сможет достойно ответить немцам!
   Ему ответили и одобрением, и пронзительным свистом.
   — Псков — свободный от нас или нет — служит заслоном на пути врага к Новгороду! — князь не боялся свиста, — неужели мы позволим врагам свободно пройти через псковские земли?
   Свиблов панибратски обнял князя за плечо, отодвигая в сторону:
   — За то время, что Псков сопротивляется, мы успеем собрать силы. И свободно враг по псковской земле не пойдет — довольно крепостей, которые преградят ему дорогу.
   — И десятитысячное псковское войско? — князь с негодованием сбросил с плеча руку боярина, — да их раздавят за неделю! Что толку в крепостях, если их обороняет горстка воинов?
   — А чем поможем мы? Добавим еще одну горстку? — усмехнулся боярин, — это несильно поможет Пскову, но ослабит нас. Надо ждать возвращения ополчения, надо звать на помощь Русь, а не снаряжать войско из стариков и детей!
   На этот раз засвистел, закричал и затопал ногами университет: две тысячи здоровых парней посчитали, что боярин назвал детьми именно их. Луженые глотки заглушили следующие слова боярина, но через минуту все увидели, что на степень поднимается ректор. В отличие от неожиданно прибеднившихся бояр, выглядел он солидно, шел по лестнице медленно, уверенно опираясь на посох, и площадь притихла от любопытства: нечасто ректор университета выступал перед новгородцами. Свиблов уступил ему место, с подозрением оглядывая ученого, и ректор кашлянул в кулак, прежде чем опереться об ограждение и начать говорить. Голос его, поставленный за много лет преподавания, тут же приковал к себе внимание.
   — Если Новгород решит помочь Пскову, университет не пойдет против Новгорода, — начал он, — мы тоже принадлежим Новгородской земле, и слово «Родина» не потеряло для нас значения. Я не возьмусь говорить за остальное ополчение, но Новгород, считая студентов за две тысячи воинов, должен понимать: это не те воины, что бьют сейчас татар на московской земле. Это юноши, посвятившие свою молодость книге, а не мечу и луку!
   Студенты заорали так громко, что Младу заложило уши. Но ректор ожидал этого, поэтому просто перевел дух, дожидаясь пока они успокоятся, и только потом продолжил:
   — Университет не имеет возможности вооружить студентов должным образом, а это значит, об этом должен позаботиться Новгород.
   Студенты собирались продолжать протест, но тут со всех сторон на них зашикали профессора.
   — Но даже если Новгород найдет силы и средства для сбора ополчения в третий раз, хочу заметить от себя и от всех здравомыслящих людей университета: это ополчение уйдет на смерть. Встретить семидесятитысячную армию и месяц задерживать ее на подступах к Новгородской земле не смогли бы и двадцать тысяч хорошо вооруженных и подготовленных дружинников, куда уж это сделать молодым, необученным ребятам? Да, это задержит продвижение врага вглубь наших владений, но только потому, что враг пойдет по нашим трупам.
   Даже издали было видно, как вспыхнули щеки князя, как обиженно вскинул он лицо — ректор говорил правду, и правда его была убедительней, чем обвиняющие Псков речи Свиблова. И вече притихло, впервые задумавшись о том, как и чем они собираются помочь Пскову.
   — Не надо быть военачальником, чтоб понимать: крепости задержат врага ненадолго. И вслед за ударом по Изборску последует удар в Копорье и Орешек, а это значит, Приладожье не даст нам ни одного ополченца, а если и даст — через месяц мы окажемся под ударом не только с запада, но и с севера. Сколько воинов мы можем выставить в помощь Пскову? Пять тысяч? Десять? Пятнадцать? Сколько стариков и юношей осталось по деревням, сколько в Новгороде людей, которые могут держать в руках оружие?
   Новгород молчал, лица мрачнели, князь опустил голову, и только купцы зашевелились и зашептались о чем-то. Ректор же не умолкал:
   — И я хочу спросить: чем думали новгородцы, оставляя свою землю без прикрытия? Кто и почему принял это безответственное решение, за которое мы заплатим тысячами жизней? Спросил ли кто-нибудь университет, когда решал отправить ополчение под Москву? Нет, новгородцы предпочли поверить в призрака, вместо того, чтобы опереться на здравый смысл! Хотели похвастаться перед Москвой своей силой? Добиться легкой победы? Как будто вас не предупреждали об опасности!
   И тут студенты естественного факультета вокруг Млада взревели, поддерживая своего ректора.
   — Предупреждали! Их предупреждали!
   — Наш Млад Мстиславич говорил!
   — Никто не поверил!
   Далее в сторону новгородцев посыпались слова покрепче, и университет ощетинился, готовый не только обвинять, но и мстить горожанам за прошлое вече. Млад не понял, как и когда его подхватили за руки, естественный факультет двинулся в толпу, и новгородцы расступались перед натиском студентов. Млада вынесли к степени за считанные минуты, и собирались поднять наверх на руках, но он кое-как отбился — факелы подпалили полушубок, треух свалился под ноги толпе, и ребята поняли, что делают что-то не то.
   А ректор тем временем продолжал:
   — Обвинить волхва в предательстве только за то, что он говорит то, что видит? Где были глаза новгородцев? Вы осудили волхва на смерть, не удосужившись проверить его виновность! Покрыть позором честное имя честного человека! Кто после этого станет говорить вам Правду? Правда, новгородцы, не всегда выглядит так, как вам нравится!
   Млада вытолкнули к ступеням, ведущим на степень, и продолжали толкать вверх — ничего больше не оставалось, как подняться самому. Кто-то подобрал его треух и кинул ему в руки — Млад едва успел его поймать.
   — Не хотите ли, новгородцы, попросить прощения за свой скоропалительный приговор? За осуждение, за плевки и камни в спину? За подвалы и допросы? Не хотите ли признать себя неправыми?
   Млад оказался на краю степени, когда вперед вышла Марибора, до этого скрывавшаяся в тени. Раздались робкие свистки и удивленные возгласы: к тому, что посадница сидит на степени, все успели привыкнуть, но никогда еще она не смела вставать и говорить.
   — Никто из Совета господ не возьмет на себя этот труд, — она подняла голову, оглядывая площадь властным, спокойным взглядом, и вече примолкло, — да и нет у Новгорода посадника. Я это сделаю вместо Смеяна Тушича.
   Она повернулась лицом к Младу и на глазах у веча поклонилась ему до земли.
   — Новгород просит у тебя прощения, Млад Мстиславич, — сказала посадница громко, так что ее услышали все, — прими от нас благодарность за Правду. И прости нас, если можешь.
   Кто-то попробовал свистнуть, но весь университет тут же повернулся в его сторону — больше никто выражать недовольства не решился. Млад больше смутился, чем обрадовался, и не знал, что ответить, и больше всего хотел поскорей исчезнуть со степени. Но не ответить было нельзя, и он повернулся к Новгороду:
   — Я не держу зла… Вас обманули, и вы не виноваты… Я рад, что остался жив. Но лучше бы моя Правда оказалась ложью.
   И ректор подхватил его слова:
   — Но это, к сожалению, не ложь! И враг на самом деле стоит у наших рубежей. И я повторю еще раз: нам не сдержать его, даже если мы мертвыми ляжем на его пути!
   Млад поспешил сбежать с лестницы вниз, пока площадь смотрела на ректора: студенты хлопали его по плечам, радовались торжеству справедливости и считали это торжество своей заслугой.
   Никто не ждал, что снова заговорит Марибора, но голос ее прокатился над площадью, подобно набатному колоколу.
   — Вставайте, новгородцы! — глубокий грудной голос женщины, столь непривычный для веча, не дрогнул, — вставайте! Вам ли бояться смерти? Вам ли вспоминать о ссоре с соседом, когда горит его дом? Или мужчин не осталось на нашей земле, если враг топчет ее сапогами? Или мужчины теперь не считают счастьем смерть в бою? Земля дороже жизни! И пока мы помним об этом, врага на ней не будет! Поднимайтесь, новгородцы! Стыдно прятаться за чужие спины! Чернота Буйсилыч, отправляя ополчение в Москву, говорил, что земля у нас одна — Русь. И я вам скажу — нет земли псковичей и новгородцев, когда идет война! Мы славим общих богов и говорим на одном языке. Нам нечего делить, кроме участи. И смерть — не самая худшая из них. Женщины нарожают сыновей, если вы защитите женщин, подрастут дети, если вы защитите детей. Умирать не страшно, если можешь взглянуть в глаза пращуров с гордостью. И страшно жить, вспоминая собственную трусость. Вставайте, новгородцы! И стойте насмерть.
   Ревом ответила ей площадь: и возмущение, и желание доказать свое мужество, и хмельной восторг предстоящего боя — Новгород готов был тронуться в поход немедля. Млад и сам почувствовал, как холодящая волна поднимается у него в груди и захлестывает голову: нет счастья выше, чем смерть за Родину. Разве не этому его учили с детства? Дело мужчины — закрыть собой землю, которая рожает хлеб, и женщину, которая рожает детей. А без этого жизнь потеряет смысл.
   Рядом с Мариборой встал юный князь, и Новгород ревел, призывая его ответить. Князь не разочаровал вече.
   — Вставайте, новгородцы! — подхватил он слова Мариборы, — не смеют враги топтать нашу землю! Наше священное право — заступить им путь! Сколько бы нас ни было, а просто так они не пройдут! Земля будет гореть у них под ногами! И лучше лечь в нее костьми, чем пропустить захватчиков к стенам детинца! Вставайте и сражайтесь за Родину!
   Университет потрясал кулаками и выл от восторга, новгородцы помоложе вторили им с той же уверенностью, люди постарше молча сверкали глазами. Даже купцы притихли и перестали шептаться, и на лицах их не было прежних сомнений.
   Чернота Свиблов поднял руку, призывая тишину, но площадь не смолкала долго.
   — Послушай меня, вече! — наконец, начал он, перекрикивая толпу, — послушай меня! Или Новгородом теперь правят женщины и дети? Кого вы слушаете? Легко сказать: умереть за Родину! Ни ты, Марибора, ни ты, князь, умирать на стены крепостей не пойдете! Война — дело мужчин, и мужчины будут решать, когда и за что им умирать! За чванливого соседа?
   Крики смолкли, и даже студенты растерялись на время, но тут один из купцов вскочил на сани, стоящие неподалеку.
   — Я пойду! — он сорвал шапку и швырнул ее под ноги, — Я пойду умирать на стены крепости! Ради чего живем? Ради сундуков с серебром? До чего дожили — бабы просят нас идти на войну! Бабы просят! Когда мне было двадцать лет, никто не просил — сами шли! И умирали, если надо! Даю две трети моих товаров студентам на кольчуги!
   Рядом с ними тут же оказалось двое ремесленников-оружейников.
   — Все, что в кузне есть — ополчению!
   — Три четверти берите! — присоединился еще один купец.
   — Две трети! — крикнул другой.
   — Давай, бояре! Тряси мошной! — захохотали ремесленники.
 
   Обратно в университет добирались поодиночке — студенты горели желанием вооружиться немедленно, пока новгородцы не прикрыли оружейные лавки. Город бурлил, и стар, и млад собирались идти в ополчение, в оружейных мастерских грохотали молоты — подмастерьев в тот день набралось множество; пушечный двор обещал работать день и ночь, купцы снаряжали обозы с продовольствием, из подвалов детинца доставали порох. Гонцов разослали по деревням, на сборы выделили четыре драгоценных дня.
   Две тысячи студентов поставили под начало Оскола Тихомирова — старого, опытного сотника из княжеской дружины, и он прибыл в университет к полудню, собрав профессоров, которые пойдут с ополчением. В отличие от мальчишек, у взрослых мужчин в сундуках лежали доспехи и оружие, им не надо было бегать по оружейным лавкам и кузницам.
   Млада назначили сотником над частью студентов естественного факультета — дело для него было новым, в бой он ходил всего несколько раз, мальчишкой, и ответственность слегка его пугала.
   Тихомиров смотрел на профессоров, и с каждой минутой на его лице все отчетливей проступала досада и жалость — он первым убедился в правдивости слов ректора: это не то ополчение, что воюет сейчас под Москвой. И начал дружинник со снаряжения, терпеливо и подробно рассказывая будущим командирам, как проверить готовность ребят к походу, как быстро поставить лагерь в поле, на снегу, как расставлять дозорных и костровых, что делать с натертыми ногами и отмороженными пальцами.
   Млад вернулся домой поздно, пропустив ужин, но ни Ширяя, ни Добробоя не застал. Зато его ждала Дана, и, по всей видимости, ждала долго: самовар остыл, а она сидела с догорающей свечой за столом, подперев щеку ладонью, и шевельнулась только тогда, когда Млад хлопнул дверью.
   — Я устала кипятить самовар… — недовольно и невозмутимо сказала она, но голос ее дрогнул, — и ужин остыл.
   — Прости, — Млад сел рядом, — я не знал, что ты меня ждешь. Но я не мог раньше…
   — Ты… ты уходишь с ними? — спросила она, слегка запнувшись.
   Младу и в голову не приходило, что он может не пойти в ополчение.
   — Конечно. Как же…
   — Мне рассказали, о чем говорили на вече. Младик, это правда, что вы идете на смерть? Или ректор преувеличил?
   — Я не знаю… — сказал он, но вовремя одумался, — конечно, он преувеличил. Не так это страшно, поверь мне. Я пробовал.
   — И ты считаешь, это правильно? Послать вас на смерть?
   — Дана… понимаешь… Вот сейчас я полностью согласен с Родомилом: это война. И кто-то должен взять на себя право распоряжаться чужими жизнями. Если мы начнем думать о себе, если я сейчас начну жалеть студентов, которые идут со мной — за то, что они такие юные, за то, что они ничего не умеют, и погибнут первыми — мы же ничего не добьемся. Думать и делать что-то надо было раньше, когда ополчение уходило из Новгорода. А сейчас — жалеть их поздно. Я не хочу показаться жестоким, но в следующем году в университет придут новые студенты, а через двадцать лет подрастут новые воины. Если, конечно, мы не сдадим нашу землю врагу, понимаешь? Мужчины должны умирать на войне, так же как женщины должны рожать детей. Это наше высшее предназначение. Недаром смерть в бою всегда считалась лучшей долей.
   — Младик, оставь… я не хочу этого слышать, — оборвала его Дана, — я никогда не пойму стремления мужчины умереть, пусть даже и в бою, пусть даже и за Родину. Я надеюсь, ты не собираешься умирать?
   — Как придется… — Млад пожал плечами, — я не боюсь. Но у шамана очень сильна воля к жизни, поверь. И так просто я не дамся!
   Он улыбнулся и хотел ее обнять, но она отстранилась и поднялась.
   — Мне вовсе не до шуток! Мне не нравится, когда ты так шутишь, и когда ты говоришь о том, что в следующем году придут новые студенты! В этом есть что-то чудовищное. Словно человеческая жизнь ничего не стоит!
   — Дана, человеческая жизнь, конечно, стоит дорого, но твоя жизнь в несколько раз дороже моей. Потому что я не могу рожать сыновей. И над человеческой жизнью есть много других вещей, которые стоят еще дороже — наша вера, наша независимость, наша земля, наши боги.
   — Нашим богам наплевать на нас! Почему ты должен защищать их, если они не могут защитить тебя?
   — Это не так. Им вовсе на нас не плевать, они просто не вмешиваются в наши дела, и это очень хорошо, иначе бы люди оставались немощными младенцами, которые самостоятельно не могут ступить ни шагу. И они помогают нам, когда считают нужным. Только глупо надеяться на богов и ждать от неба чудес! Чудес не бывает! И ополчение, ушедшее в Москву, не прилетит сюда на облаке в одночасье! Не боги отправляли его из Новгорода, не богам его и возвращать! Мы все, все, понимаешь, должны отвечать за решение веча! Мы своими руками оставили Новгород без защиты, так какое мы имеем право требовать от богов помощи?
   — Младик, ты, насколько я помню, ополчения в Москву не отправлял. Ты сделал все, что мог, чтобы оно осталось здесь. И о чем ты теперь мне говоришь?
   — В том-то и дело: я сделал все, что мог, а не то, что должен. А я должен был остановить его.
   — Чернота Свиблов умирать не пойдет, — Дана сжала губы, — и его серебро останется при нем, даже если немцы возьмут Новгород.
   — Мне нет дела до совести Черноты Свиблова. Я виноват в том, что позволил ему говорить со степени, и Новгород виноват. За это мы и расплатимся.
   Они еще спорили о войне, и о человеческой жизни, когда в дом ввалились шаманята: усталые и очень довольные собой, с грудой железа в руках.
   — Млад Мстиславич! Смотри, сколько мы всего раздобыли! Там еще есть, на санках — в руках не унести было, — Ширяй с грохотом вывалил на пол свое снаряжение, Добробой сделал то же самое и пошел за следующей партией.
   — Ну, и как ты в поход все это за собой потащишь, если из Новгорода до университета донести не смог? — улыбнулась Дана.
   — Как-как… — Ширяй задумался и промолчал.
   — Не смейся над ним, — Млад поднялся навстречу шаманятам, — а вас что, кто-то берет в ополчение?
   Он спросил это просто так, отлично понимая, что на этот раз не удержит их дома. Не имеет права держать.
   — Млад Мстиславич, это не честно. Мы, между прочим, пересотворение прошли, и сами можем решать.
   — В мою сотню пойдете, и всегда рядом со мной будете, как самые желторотые… — он скрипнул зубами, — отроками, так сказать.
   — Ты — сотник? — глаза Ширяя загорелись.
   В дом зашел Добробой и вывалил на пол два довольно приличных каплевидных щита, стеганки, кожаные оплечники, спутанные между собой ремни и поясные сумки.
   — Показывайте, что раздобыли, — вздохнул Млад.
   Дана поднялась зажечь свечи, Добробой, не успев раздеться, кинулся ей помогать.
   — Пока Добробою кольчугу искали, мне уже не хватило, — ответил Ширяй, — но я завтра пойду опять, говорят, еще должны привезти из деревень.
   — Погоди-ка, — Млад подошел к сундуку, в котором хранил шаманское облачение, — сейчас… поищем.
   Ему доспехи достались от деда, а меч он позднее купил сам. Давно, будучи студентом — хотел быть как все, взрослым мужчиной, держащим в сундуке оружие. Но, кроме дедовой кольчуги, была у него и еще одна, доставшаяся ему на войне с татарами, только он из нее когда-то вырос. Он вытащил ее на свет, с трудом поднял перед собой, осматривая со всех сторон и велел Ширяю примерить. Дана подошла к Младу, с любопытством заглянула в сундук и попыталась поднять дедову кольчугу.
   — Нет, Младик, объясни мне, пожалуйста, как они понесут это на себе? Если мне ее даже не поднять?
   — Это в руках тяжело, а на плечах — не чувствуешь, привыкаешь быстро. Зато когда снимаешь — словно летишь, — он улыбнулся.
   — Ты хочешь сказать, вы пойдете по морозу в этом железе?
   — Ну конечно. Нести тяжелей.
 
   Четыре дня прошло, словно один час. Тихомиров по свету заставлял студентов упражняться с оружием, а когда темнело, обучал профессоров более сложным вещам: как строить сотню против пехоты, как — против конницы, как перестраиваться в бою, как оборонять стены, как — ворота крепостей. Конечно, трех оставшихся дней ему не хватало, и Млад возвращался домой ближе к полуночи. Только на третий день дружинник отпустил их рано, едва стемнело: из Новгорода ополчение выступало в пять утра, а университет должен был выйти на пару часов раньше. Обозы с продовольствием и пушками тронулись за сутки до ополчения.
   Млад пришел домой, надеясь поужинать, и остолбенел на пороге: за столом вместе с шаманятами сидели две девочки. Одну из них он запомнил хорошо — она плясала на капище в Карачун, вторую видел только мельком, в Сычевке. Очевидно, это к ней каждое утро Добробой бегал за молоком, задерживаясь до вечерней дойки.
   — Млад Мстиславич, тебя Дана Глебовна к себе звала… — Ширяй нисколько не смутился, Добробой же покраснел и смотрел в пол.
   — Да… — Млад кашлянул и попятился, — да, конечно… Я сейчас уйду… только мне надо будет вернуться. Собраться там…
   — Да все ж собрано давно! — усмехнулся Ширяй.
   Младу оставалось только кивнуть: все идет своим чередом. Шаманята только кажутся ему мальчишками. А на самом деле, они идут воевать, и никто не знает, вернутся ли они домой. Он и без них собирался к Дане.
   Во дворе его догнал раздетый Добробой.
   — Млад Мстиславич… — он снова потупился, — ты прости…
   — Да что ты, Добробой. Так и должно быть.
   — Ну, понимаешь… Ты не думай… Но если меня убьют… Вдруг у нее сын мой останется?
   — Добробой, все будет хорошо, — Млад взял его за плечо, — тебя не убьют. Иди, ты замерзнешь. И… поспите хоть немного. Переход тяжелый.
   Он не хотел никаких видений, он не хотел смотреть в будущее, он не хотел его знать. Но совершенно отчетливо увидел берег Волхова и девочку из Сычевки над обрывом — она забеременеет. Она будет стоять на берегу и смотреть в сторону Новгорода — ждать своего Добробоя.
   — Она будет ждать тебя, — сказал он шаманенку, — она тебя дождется.
 
   Дана была нежна с ним. Она была так нежна, и так не похожа на саму себя… И Млад в первый раз подумал: может быть, он никогда ее не увидит. А если увидит — то очень нескоро. А еще вспомнил о том, что он уйдет, а Родомил останется в Новгороде — они виделись с ним, он приезжал и предлагал остаться, говорил, что ему нужен волхв. Но Млад только покачал головой: то будущее, что он видел на Коляду, не оставляло ему выбора. Университет — его семья, его община, его дом. Отправить их умирать, а самому остаться?
   И нежность ее после воспоминания о Родомиле показалась ему жалостью. Он гнал от себя эту мысль, он не хотел отравить ею последнюю ночь, но никак не мог от нее отделаться.
   Дана кормила его ужином, но сама не ела — сидела рядом и смотрела на него.
   — Я приготовила тебе кое-что… — вспомнила она вдруг, — только не вздумай смеяться надо мной…
   — Я не буду смеяться, — серьезно ответил он.
   — Я сама сшила… Как умела, конечно. Но это очень хорошее сукно… — она достала из сундука серую рубаху, — я три ночи ее вышивала… Она очень теплая.
   Млад поднялся из-за стола — ее забота тронула его и заставила замереть сердце.