Денисова Ольга. Вечный колокол

   — Может, не боги. Может, судьба, — легко согласился Ширяй, — я не знаю. Я держал его в руках, смотрел на огонь и вдруг увидел… Увидел Градяту здесь. Но он сразу исчез. Вот я и подумал — мне сил не хватает. А если вместе, можно попробовать… А?
   — Можно, — пожал плечами Млад. Ширяй не был волхвом, но, кто же знает, когда в человеке просыпаются эти способности? Он убил человека, это потрясло его, и запросто могло вызвать обострение ощущений, в том числе волховских.
   — А ты можешь, как Белояр? — вспыхнули глаза шаманенка, — Ну, как при гадании в Городище, а?
   — Знаешь, это неудачный пример. В Городище, считай, и не было никакого гадания — только морок… Но я понял, о чем ты говоришь… Нет, я не кудесник, я гадатель. А Белояр, напротив, гадателем не был. Но давай попробуем… Мы же шаманы. Мне кажется, это что-то вроде подъема, только совсем невысоко. И костер уже есть.
   — А… мы ж перебудим всех… — Ширяй огляделся.
   — Мы тихо. Помнишь, я говорил, что могу подняться наверх даже из дома? Теперь я буду поднимать тебя, но ты должен мне довериться. Как в первый раз, когда мы с тобой поднимались, помнишь?
   — Еще бы! Может, Добробоя разбудить?
   — Нет. Двоих мне будет не поднять. Хорошо, что ты ничего не ел — налегке проще. Давай попробуем. Но доспехи придется снять — сомкнутые кольца не пустят наверх.
 
   Сила Ширяя потрясла Млада — он не раз поднимался с шаманенком наверх, но никогда не чувствовал такого. А может, это оберег, зажатый в его кулаке, разводил в стороны темноту? Вещи хранят силу своих хозяев… Видения были ясными, несравнимо ясней тех, что он видел при гадании на Городище, ясней, чем картины будущего, внезапно являющиеся к нему. Млад мог рассмотреть каждую мелочь — стоило только всмотреться, расслышать каждое слово — стоило только прислушаться.
   Осенний вечер и красный закат перед ветреным днем… И бумага на подоконнике, освещенная красным закатом. И человек, склонившийся над бумагой — в цветастом кафтане, смуглый, темноволосый и широкоплечий.
   — Здесь кто-то есть, тебе не кажется? — человек оглянулся через плечо, и Млад узнал того чужака, которого видел перед вечем после гадания, того, который напал в лесу на Родомила. Он говорил на незнаком языке, но смысл сказанного был совершено ясен.
   — Оставь. У них нет никого, кто может проникнуть сюда. Я поставил защиту, — это сказал Градята, вышагивая по горнице из угла в угол.
   — На всякую защиту найдется тот, кто ее сломает. И всякая защита со временем слабеет.
   — Когда она ослабеет, нам будет все равно. Лучше расскажи, что ты там насчитал, — Градята подошел к чужаку поближе и заглянул в бумагу.
   — Ты все равно ничего не поймешь, — чужак прикрыл бумагу рукой, — Иессей совершенно прав во всем, кроме одного: смерть князя гораздо вероятней, чем он говорит.
   — Иессею не нужно ковыряться в Книге, чтоб что-то знать. Он видит, — проворчал Градята.
   — Иессей слишком заносчив, и Книга этого не простит. Но дело не в этом: мне кажется, он нарочно нагнетает на нас страх, чтоб мы не расслаблялись. Он давно сторговался с Богом о власти на этой земле, и теперь хочет, чтоб все шло как по маслу. Его пугает любое препятствие.
   — А эти препятствия есть?
   — Препятствия есть всегда, но нет неустранимых препятствий. Книга говорит, их можно преодолеть.
   — И все же, что это за препятствия, которые так пугают Иессея? — Градята снова заглянул в бумагу, и чужак перевернул листок.
   — На пути к смерти князя, в числе прочих, стоит однорукий маг — очень сильный маг, ничуть не слабей Иессея. Наверное, Иессей боится именно его.
   — Это, должно быть, волхв Белояр, — презрительно скривился Градята.
   — Волхв Белояр будет убит. Он жалок по сравнению с Иессеем, равно как и его возможный преемник.
   — В Новгороде нет никаких одноруких магов. Как и сильных магов вообще. Иессей бы давно увидел такого.
   — Почему обязательно в Новгороде? Сидит какой-нибудь старец на берегу Белозера, глядит на воду, отгородившись от всего мира… И потом, равного Иессей может и не увидеть, тем более на расстоянии. Этот маг может и вовсе не появиться, его число в раскладе — одна двадцать четвертая. Даже у преемника Белояра число побольше — одна восьмая. Напрасно Иесеей не смотрит в Книгу, он бы перестал перестраховываться. Меня больше занимает другой вопрос — как бы князь не умер раньше времени.
   — Вот это точно не наше дело, — фыркнул Градята, — не лезь, во что не просят.
   — Ты удивительно нелюбознателен, — усмехнулся в ответ чужак, — ты никогда не станешь великим.
   — Хочешь обойти Иессея?
   — Я моложе, а Иессей не вечен. Нет, тут определенно кто-то есть, — чужак осмотрелся и понюхал воздух, — железом пахнет. Кровью.
   — Оставь. Никого тут нет. И железо не пахнет.
   — Пахнет. Особенно смоченное в крови.
   — Ваше колено — сущее зверье… — скривился Градята, — Кто еще там стоит на пути?
   — Зачем тебе это? Ты же нелюбознателен? — спрятал улыбку чужак.
   — Я хочу знать, что за работа мне предстоит.
   — Много тебе предстоит работы. Вот человек со знаком правосудия на челе… Одна шестая.
   — Посадник?
   — Нет, посадник со знаком миротворца. Одна сорок восьмая. Его можно убить, смерть его не стоит на пути к смерти князя. А этот, судейский, его убивать нельзя — его смерть помешает. Одна четверть — число его смерти.
   — Купить? — поднял брови Градята.
   — Купить человека со знаком правосудия на челе? — расхохотался чужак, — это интересно.
   — Запугать?
   — Я подумаю. Можно сделать его орудием так, что он и сам этого не заметит. И все же… Как бы князь не умер раньше времени…
   — Иессей разберется.
   — А я все же посчитаю, — кивнул чужак, — все равно здесь больше нечем заняться. А ты иди, погуляй, что ли… Посмотри на местные красоты. И защиту я, пожалуй, поставлю сам.
 
   — Мстиславич, а что такое «маг»? — Ширяй лежал на сене, подперев голову рукой. Он нисколько не устал, наоборот, глаза его продолжали лихорадочно блестеть.
   — Кудесник. Это слово пришло из Персии в Грецию, и вначале означало всего лишь огнепоклонника. А потом им стали называть кудесников.
   — Надо найти этого однорукого кудесника.
   — Я напишу Родомилу. Как только дойдем до Пскова, я напишу.
   — А князю скажешь? — шаманенок вскинул лицо.
   — Не знаю. Тебе не показалось, что речь идет о смерти от естественных причин? Иначе бы они не говорили о том, что он может умереть раньше времени.
   — Может, они хотят убить его так же, как Бориса? И боятся, что яд подействует быстрей?
   — Ни разу не было сказано об убийстве. И потом, я все думаю, что значит «раньше времени»?
   — Надо предупредить князя. Чего ты боишься, Мстиславич?
   — Видишь ли, если речь идет о смерти от естественных причин, например, о болезни, возможно, князь уже знает об этом. И мое сообщение не даст ему возможности бороться, — Млад пожал плечами — тревожить князя теперь, когда он собрал силы на войну?
   — Но ты же не скажешь ему о том, что он обязательно умрет! Скажешь, что они хотят его смерти и все!
   — Ширяй, он и без нас знает, что они хотят его смерти. Но он должен сделать что-то перед смертью, а что — мы так и не узнали…
   — Как ты думаешь, что они здесь делали?
   — Не знаю. Ждали чего-то по дороге к Новгороду. Какая разница?
   — Градята появился в университете в середине осени. Я помню. Значит, прямо отсюда — к нам. Мстиславич, а откуда берутся кудесники?
   — Оттуда же, откуда шаманы. Эти способности наследуются, но только отчасти. Например, мой отец — волхв-целитель, а я — волхв-гадатель. Кудесник — очень редкий дар, и требует долгого обучения, чтоб развернуться в полную силу. Поэтому кудесники, как правило, старики, и, зачастую — долгожители. Чем больше опыта накапливает кудесник, тем сильней проявляется его дар.
   — Значит, этот чужак может со временем стать таким же, как этот их Иессей? Если будет долго учиться?
   — Боюсь, Иессей это тот, кого Перун назвал избранным из избранных. И, сколько бы он ни обучался, избранным из избранных его могут сделать только боги.
 
   На следующее утро у повети дозорные увидели огромного черного коня. Сначала они подняли тревогу, но, разобравшись, поняли — конь пришел без всадника, искал людей и еду. И нашел.
   Запрячь его в сани так и не вышло — он не привык ходить в упряжи. Верхом на зверя, скалящего зубы, никто сесть не решился, но конь позволил вести себя в поводу. Псковичи собирались подарить коня князю Тальгерту, а новгородцы — князю Волоту. Спор о том, чей князь больше достоин такого дара, продолжался пару часов, скрашивая однообразную дорогу.
   На Завеличье вышли после заката, в темноте, издали разглядев зарево пожара: псковичи жгли посад. Метель утихала, снегопад прекратился, и сквозь тучи время от времени проглядывала луна.
   — Куда прете? — не очень-то любезно спросил дозорный дружинник, увидев ватагу, идущую по дороге к реке.
   — Мы из ополчения, отступали от Изборска. С нами раненые, — ответил ему Млад.
   — Небось, лазутчики ландмаршала Волдхара… — проворчал дружинник.
   — Ага, все сорок человек, — сунулся Ширяй.
   — В обход вам надо идти. Снега все равно там не осталось, — дружинник кивнул на дорогу к Великой, — грязь сплошная, с волокушами не пройдете.
   Он кликнул товарища и велел проводить ополченцев мимо Завеличья — крюк получился версты на три. На реке их снова встретили конные дозорные.
   — Кто такие? Что вам тут надо?
   — Это наши, — ответил сопровождавший их дружинник, — раненых тащат.
   — Наши все давно за стенами, вместе с ранеными, — фыркнул дозорный, но особенно не препятствовал.
   Над крепостью стучали топоры — сносили деревянные крыши с башен и стен: готовились к осаде.
   — Ну куда идете, куда? — заорали сверху, когда ватага подошла к проездной башне окольного города, — не видите?
   Под ноги Младу, шедшему впереди, со стуком упала широкая доска толщиной в полтора вершка.
   — Чего делаешь-то? — крикнул кто-то из новгородцев из-за спины Млада.
   — Закрыты ворота! — огрызнулись сверху, — не видите — закрыты!
   — А ты их открой! — посоветовал новгородец.
   — Я — плотник, а не привратник.
   — А ну кончай стучать! — гаркнул сопровождавший их дружинник, — не от смерти, небось! Людей пропусти!
   — Ребята, годи стучать! — тут же крикнул своим несговорчивый плотник, — ватагу пропустим.
   Через минуту распахнулась низкая дверь с правого бока башни, открывая проход через узкий лаз в крепостной стене — волокуши с ранеными пришлось переносить на руках. Дружинник забрал черного коня и поскакал к другим воротам, к неудовольствию новгородцев, уверенных, что теперь конь точно достанется псковскому князю.
   Псковская крепость, в отличие от новгородского детинца, обходила весь город четырьмя каменными поясами, и кром занимал в ней только небольшой уголок. Млад смотрел по сторонам: крыши и стены домов в опасной близости от стен поливали водой, и постепенно они обрастали льдом — чтоб ни раскаленные ядра, ни горящие стрелы не смогли поджечь дерева. Никто не знал, с какой стороны ландмаршал нанесет основной удар, и по дороге к расположению новгородцев Млад разглядел строительство трех захабов.
   Новгородцев разместили в Окольном городе, между Полевой и Лужской башнями — студентам достался недостроенный терем недалеко от невысокой Сокольей башни и четыре избы вокруг него. Раненым выделили каменные палаты — псковский посадник вместе с семьей перебрался в кром и отдал свое богатое жилище ополчению — в знак признательности.
   Со времен своего бесславного похода на татар Млад избегал появляться в больницах — слишком крепко отпечаталась в памяти помощь отцу и ночные кошмары, полные крови и чужих страданий. Но на этот раз ему пришлось самому отправиться в палаты посадника — двадцать семь раненых студентов надо было передать на руки врачам.
   Богатство псковского посадника не шло ни в какое сравнение с роскошью новгородских бояр: за толстыми, почти крепостными стенами, Млад насчитал всего шесть помещений. Челядь жила в трех маленьких деревянных избах; во дворе, огороженном белой стеной, стояли кузница, конюшня и амбар.
   В палатах было тепло, даже жарко, и довольно светло — под сводами потолка висели светильники с множеством свеч, чад от которых потихоньку сползал к окнам. Стены украшал тонкий светлый рисунок, и наскоро сколоченные нары с соломенными тюфяками, расставленные в несколько рядов, не вязались с его изысканностью. Пахло кровью, потом, рвотой и нечистотами, и слабый запах лекарств не мог перебить душного зловония.
   Раненые оглянулись, когда Млад перешел через порог, шириной в добрую сажень.
   — Кто тут главный? — спросил он, замявшись и стараясь не глядеть по сторонам.
   — Дальше иди, — кивнул ему пожилой ополченец без руки, сидящий на нарах.
   Млад с трудом протиснулся через узкий проход, ведущий к следующей двери, но и там его послали дальше. Только в третьей палате он увидел врача — в самом дальнем ее углу. Врач был примерно его ровесником, высоким и широкоплечим, больше напоминающим опытного воина, чем целителя.
   — Мы раненых привезли… — сказал Млад в ответ на его вопросительный взгляд.
   — Еще? — покачал головой врач, — похоже, кузницу тоже под больницу переделывать придется… Много?
   — Двадцать семь. Почти все — студенты.
   — Тяжелые?
   — Те, кто сам идти не может.
   — Сейчас. Погодите немного. Посмотрим.
   — Зыба, что там? — раздался сонный голос из-за деревянной загородки, по-видимому, сколоченной вместе с нарами.
   — Раненых привезли. Посмотришь?
   — Посмотрю. Пусть подождут немного, — голос показался Младу удивительно знакомым.
   — Бать, это ты, что ли? — не удержавшись, спросил он слишком громко, и тут же в испуге прикрыл рот рукой, когда врач вскинул на него удивленное и недовольное лицо.
   Отец вышел из-за загородки сразу — в исподнем, протирая глаза.
   — Лютик… — лицо его исказилось на миг, и громко скрипнули зубы, — живой… А мне сказали, ты под Изборском остался…
   — Здорово, бать… — словно извиняясь, сказал Млад, — я не остался… Мы раненых тащили, отстали просто.
   — Ну иди сюда, я хоть обниму тебя, — отец качнул головой и закусил губу, — я чувствовал. Я знал, что с тобой все хорошо… Эх, Лютик… Знакомься, Зыба: Млад Мстиславич Ветров, знаменитый на весь Новгород волхв. Жив-здоров, как видишь.
 
   Тихомиров встретил Млада не так радостно, как отец.
   — Не знаю я, Мстиславич, что с тобой делать. Мало того, что сотня твоя ни во что твои приказы не ставит, ты и сам им подстать.
   — Мы вынесли двадцать семь раненых, — ответил Млад угрюмо.
   — А толку? Что в этом толку? Теперь на двадцать семь совершенно бесполезных ртов в осажденном городе будет больше. Только и всего.
   — Их бы затоптали, — Млад опустил голову.
   — Да. Но мы не в салки тут играем. И неважно, кто из нас больше прав — ты или я. Я тоже не чудовище, я тоже согласен, что бросать раненых стыдно. Но я приказал отступать, а ты что сделал?
   — А почему ты не приказал подобрать раненых? — вскинул глаза Млад, — Если считаешь, что бросать их стыдно?
   — Потому что я думал о живых и здоровых, о тех, кто дойдет до Пскова и встанет на его стены, а не ляжет в посадничьих палатах. Если бы я приказал подобрать раненых, ты бы сейчас отвечал, почему подобрал не всех! Если б было, кому отвечать, конечно. А скорей всего, ты бы сейчас с прадедами ручкался, как и три четверти твоей сотни! Иди. Доложишь о потерях.
   — Погоди, — вздохнул Млад, — мне надо отправить письмо в Новгород.
   — Всем надо отправить письма в Новгород, — проворчал Тихомиров, — ко мне уже раз пятьдесят подходили.
   Млад сжал губы — неужели у него ничего не получится?
   — Понимаешь, мне не просто так надо… Мне надо отправить письмо главному дознавателю, Родомилу Вернигоре. Это важно.
   Тихомиров поджал губы и покачал головой.
   — Попробуем. Если это действительно важно. Я думал с обозом письма отправить, но тебе, наверное, надо быстрей… Завтра на рассвете обоз с ранеными выйдет в Новгород, но, я думаю, доберется туда только через семь дней. Так что, надо с князем поговорить, его гонцы каждый день туда-сюда отправляются.
   — Пусть будет с обозом, — кивнул Млад, — не надо тревожить князя. Главное, чтоб точно дошло по назначению.
 
   Войско ландмаршала Волдхара вон Золингена подошло к стенам Пскова через четверо суток — к его появлению на Великой реке взорвали аршинный слой льда, отсрочив его появление не меньше чем на день. Из соседних деревень за стены шли и шли люди, забирая с собой скот и запасы продовольствия, сжигая свои дома, чтоб они не достались врагам: ландмаршал пришел на пустую выжженную и промерзшую землю. Ему дорого обошлось строительство укреплений — он намеревался штурмовать Псков с юга, там, где размещалась самая низкая и самая длинная стена, где башни стояли реже, чем в Запсковье и со стороны Великой — численное превосходство давало ему такую возможность. Но пушки с этой стены били не хуже, чем с любой другой.
   Из сотни Млада в строю осталось пятьдесят пять человек, двенадцать раненых отправились в Новгород с обозом, трое собирались поправиться и вернуться в строй, еще двое были так плохи, что их не рискнули отправлять в семидневное путешествие по Шелони. Двадцать восемь навсегда остались под Изборском…

5. Добробой

   Через две недели пришел ответ от Вернигоры — на этот раз его доставил княжеский гонец, тот, который привез тяжелую весть: основные силы новгородского ополчения не придут на помощь псковичам — Великий князь Литовский объявил Руси войну и двинулся ни много — ни мало на Киев. Османская империя заключила союз с крымским ханом и Литвой, и татарская конница с поддержкой турок идет на Киев с другой стороны.
   Вернигора звал Млада в Новгород, как только появится возможность покинуть осажденный Псков. Он нашел однорукого кудесника, и нашел его действительно в Белозере — старику исполнилось сто шесть лет, и новгородские волхвы, конечно, отправились за ним, но никто из них не верил, что им удастся сдвинуть его с места — он удалился от людей двадцать лет назад и появляется в городе раз в год, в дни летнего солнцестояния. Никто не знает его силы, которая могла возрасти за эти двадцать лет уединения, но когда-то он считался одним из самых сильных волхвов на Руси.
   Вече избрало Черноту Свиблова посадником, князь со дня на день должен был покинуть Псков — ему нечего было делать в осажденном городе. Вернигора остался без поддержки Мариборы и писал, что дни его на должности главного дознавателя сочтены, если, конечно, князь не воспротивится воле Свиблова. Совет господ никогда не имел такой власти при Смеяне Тушиче, какую получил теперь. И без того разоренные сбором ополчения новгородские земли бояре обложили двойной податью, списывая это на войну. На самом же деле они просто надеются покрыть свои расходы. Пушечный двор стоит — никто не везет бронзы на пушки, кузницы не куют оружия — никто не платит им за это.
   К письму главного дознавателя была приложена коротенькая записка от Даны: «Ты обещал вернуться», — только и написала она. Млад представил, как Вернигора пришел к ней и предложил послать весточку в Псков — ему стало неприятно.
   Каждое утро Тихомиров выводил студентов на «занятия» — учил драться на стенах и под ними, стрелять из луков, метко кидать сулицы ^[13]. День прибывал, и с рассвета до заката ребята сильно уставали, но с каждым днем крепчали и становились уверенней. Млад на себе ощутил эту уверенность — доспех уже не тяготил его, и рука держала меч гораздо тверже, чем под Изборском. Ели они на убой — у Пскова не было возможности прокормить весь скот, что привели в город из деревень и посадов, и половину его собирались пустить на мясо.
 
   Первый штурм начался ранним утром, задолго до рассвета: двадцать орудий ударили по крепостной стене, раскаленные ядра полетели в город, в надежде поджечь деревянные постройки, разбрасывая по сторонам бревенчатые стены, как биты разбрасывают «городок» при игре в рюхи. Рушился камень и горел огонь, приближаться к стенам было опасно — пожары тушили только там, где пламя могло перекинуться глубже в город.
   Четырехсаженные стены устояли…
   С рассветом, отогнав защитников крепости вглубь города, немцы пошли на приступ, и пушки прикрывали их полки. Но псковские лучники поднялись на стены, выкашивая пеший строй легких кнехтов, своими телами пролагающих дорогу основным силам. Русские пушки сшибали осадные башни и сносили земляные укрепления — штурм захлебнулся в самом начале, ни один немец так и не поднялся на крепостную стену.
 
   Ландмаршал выжидал не долго — подтянул пушки из-за Великой, нацеленные на Псков с другого берега, и следующий обстрел южной стены начался через пять дней. На этот раз немцы никуда не спешили — около сотни орудий мерно били по стенам двое суток.
   Млад посчитал: между выстрелами пушек он мог вдохнуть от трех до шести раз. Или медленно сосчитать до двадцати… Его сотня стояла под стенами — заваливали камнями проломы, засыпали песком, а потом поливали их водой. Пушки стреляли вразнобой, но просчитать, когда ядро ударит рядом, не составляло труда. Если ядро попадало в только что сделанный завал, камни летели во все стороны, если пробивало уступ над верхней площадкой стены — камни сыпались сверху.
   Через несколько часов Младу казалось, что он сходит с ума от ожидания следующего выстрела. Тело напрягалось, как он ни старался успокоиться, голова уходила в плечи, а руки отказывались работать. И если выстрел задерживался, напряжение становилось невыносимым — от него скрежетали зубы, и сводило мышцы. Поначалу он отдавал студентам приказ ложиться на землю и прикрывать голову, но потом это всем надоело: три минуты работали, три — валялись на холодной земле.
   К вечеру появилась привычка — Млад чувствовал близкое попадание за несколько секунд до него. Но к тому времени пропал и страх — тело устало бояться. Шестеро из его сотни были ранены, парню с третьей ступени придавило ноги выше колена — он так и не пришел в себя, пока над ним на рычагах приподнимали стопудовый кусок стены, пока вытаскивали его за плечи и несли до больницы на щитах.
   Отец покачал головой, когда прощупал размозженные кости своими всевидящими пальцами.
   — Или мертвец, или калека, — сказал он Младу, — я думаю, лучше калека. Он, возможно, считает иначе. Иди, Лютик, это не твоя забота.
 
   Ночью обстрел прекратился — в темноте ландмаршал только напрасно тратил порох. До полуночи продолжали заваливать проломы, не зажигая факелов — чтоб немцы не могли нацелить пушки на свет. Когда студенты начали падать с ног от усталости, Тихомиров свернул работу. Млад отправил остатки сотни «домой» — их терем не пострадал от пожара, довольно далеко стоял от стены — а сам побежал в больницу. Отец не спал и, наверное, даже ждал его, потому что сразу взял за плечо и сказал:
   — Пойдем. Мне некогда, но кто-то должен…
   Млад знал, что увидит. Он уже видел это, и думал тогда, что будущего не знают даже боги… Он уже тогда, в Коляду, знал, что этого будущего не изменить, но на что-то надеялся. Он видел эту темную палату, светец ^[14]в углу — дорогой, витой светец. Тогда будущее казалось ему явью…
   Разухабистая, веселая песня и бегущий хоровод… Жизнь била из них ключом, жизнь искрилась в свете костров, жизнь плескалась на дне сталкивающихся кружек и проливалась на снег, жизнь цвела на их щеках ярче макового цвета… «Млад Мстиславич! Иди к нам в хоровод! Чего стоишь-то?» Млад уже тогда знал, что это будущее неотвратимо. Но как ему захотелось вернуться в то прошлое, попытаться еще раз все изменить! Начать все с начала! Он захотел этого с такой силой, что в ушах его грохнула песня, и свет лучины показался огнем костров на капище…
   Только теперь нельзя было по тропинке вернуться домой, обнимая Дану, и усилием воли отодвинуть от себя видения…
   Вместо веселой песни рыдание гулко билось между сводами стен: парень царапал лицо, размазывал по щекам слезы и кровь, и стучал головой по соломенному тюфяку. Он был укрыт теплым плащом, но и под плащом Млад сразу увидел, что ног у него больше нет.
   Млад опустился на колени у изголовья.
   — Мир, в котором мы живем, прекрасен, — сказал он тихо, — он стоит того, чтобы жить.
   Как ему пришло в голову начать с такой глупости? А впрочем, что бы он ни сказал, все будет бессмыслицей сейчас. И он говорил, говорил, не особо задумываясь о смысле своих слов, зная, что голос его может завораживать и безо всякого смысла. Это потом слова всплывут в памяти, как нечто само собой разумеющееся, уже свое собственное…
   Парень заснул перед рассветом, обеими руками вцепившись в запястье Млада. Наверное, просыпаться ему будет еще тяжелей… Он проснется, и не сразу вспомнит, что с ним случилось. А когда вспомнит, слез больше не будет, и от этого боль станет невыносимой. А потом будет много ночей, после которых надо проснуться и вспомнить…
   Млад боялся потревожить его, но как только за цветными стеклами появился тусклый свет, по крепостным стенам снова ударили пушки.
 
   Отец поймал его на крыльце, когда Млад на ходу натягивал на голову шлем.
   — Лютик, послушай… — отец взял его за руку, — я говорил об этом, когда тебе было пятнадцать… Помнишь, ты спрашивал, как я могу спокойно на это смотреть и не сойти с ума?
   — Да, бать, я помню. Не надо пропускать это через себя, — кивнул Млад.
   — Я никогда не пытался сделать из тебя врача. Но… раз так сложилась жизнь… Лютик, ты привыкнешь. К этому привыкают, чтоб не сойти с ума.