Страница:
Жак. Что еще за «ах»?.. В чем дело?
Хозяин. Ах, моя лошадь!.. Не сердись, друг мой Жак; стань на место моей лошади, представь себе, что я тебя потерял, и скажи, разве не стал бы ты ценить меня больше, если б я восклицал: «Ах, Жак, бедный мой Жак!»?
Жак улыбнулся и сказал:
– Я остановился, если не ошибаюсь, на беседе крестьянина с женой в ночь после перевязки. Я немного поспал. Супруги встали позднее обыкновенного.
Хозяин. Надо думать.
Жак. Проснувшись, я тихонько раздвинул полог и увидал у дверей крестьянина, его жену и лекаря, устроивших там тайное совещание. После того, что я подслушал ночью, мне нетрудно было угадать, о чем шла речь. Я кашлянул. Лекарь сказал мужу:
«Он проснулся. Сходите-ка, кум, в погреб; хлебнем по глотку: это придаст руке твердость; затем я сниму повязки, и мы позаботимся об остальном».
Вино принесли и распили, ибо на профессиональном наречии хлебнуть по глотку значит осушить по меньшей мере бутылку; после чего лекарь подошел к моей постели и спросил:
«Как провели ночь?»
«Недурно».
«Дайте руку… Так, так, пульс неплохой, лихорадка почти прошла. Посмотрим колено… Помогите-ка нам, кума», – добавил он, обращаясь к хозяйке, стоявшей за пологом у постели.
Она позвала одного из ребятишек.
«Нам не ребенок нужен, а вы: одно неверное движение причинит лишнюю возню на целый месяц. Подойдите ближе».
Хозяйка подошла, опустив глаза.
«Держите вот эту ногу, здоровую, а я займусь другой. Тише, тише… Ко мне, еще немного… Теперь слегка направо, голубчик… направо, говорю я тебе… вот так…»
Я вцепился обеими руками в простыню, скрежетал зубами, а пот катился с моего лица.
«Не сладко, приятель?»
«Совсем не сладко».
«Вот так. Отпустите ногу, кума, возьмите подушку; пододвиньте стул и положите ее туда… Слишком близко… Немножко подальше… Дайте руку, приятель, жмите крепче. Ступайте за кровать, кума, и возьмите его под мышки… Превосходно!.. Как, кум, осталось там еще что-нибудь в бутылке?»
«Нет».
«Станьте на место жены, и пусть она сбегает за другой. Так, так, лейте полней… Кума, оставьте своего мужа там, где он находится, и подойдите ко мне…»
Хозяйка снова позвала ребенка.
«Ах, черта с два, я же вам говорил, что ребенок здесь не годится. Опуститесь на колени, подсуньте руку под икру… Вы дрожите, кума, словно совершили преступление; ну-с, смелее!.. Поддержите левой ляжку повыше перевязки… Отлично!»
И вот швы разрезаны, повязка разбинтована, корпия снята, и рана моя обнажена. Лекарь щупает сверху, снизу, с боков и при каждом прикосновении повторяет:
«Невежда! Осел! Олух! Тоже – сует свой нос в хирургию! Отрезать ногу, такую ногу! Да она проживет столько же, сколько и другая: я вам за это отвечаю».
«Значит, я выздоровею?»
«И не такие у меня выздоравливают».
«И буду ходить?»
«Будете».
«Не хромая?»
«Это, приятель, другое дело; ишь чего захотели! Мало того, что я спас вам ногу? Впрочем, если будете хромать, то не слишком. Вы плясать любите?»
«Очень».
«Если и будете немного хуже ходить, то плясать будете лучше… Принесите-ка, кума, подогретое вино… Нет, сперва дайте обыкновенного… Еще стаканчик: это помогает при перевязке».
Он пьет; приносят подогретое вино, делают мне припарку, накладывают корпию, кладут меня в постель, уговаривают, если удастся, вздремнуть, затягивают полог; допивают начатую бутылку, достают из погреба вторую, и опять начинается совещание между лекарем, крестьянином и его женой.
Крестьянин: «Это надолго, кум?»
Лекарь: «Очень надолго… Ваше здоровье!»
Крестьянин: «На сколько? На месяц?»
Лекарь: «На месяц! Кладите два, три, четыре, – трудно сказать. Задеты коленная чашка, бедренная кость, берцовая… Ваше здоровье, кума!»
Крестьянин: «Господи помилуй – четыре месяца! Зачем его сюда пустили? Какого черта понесло ее к дверям?»
Лекарь: «А теперь за мое здоровье: я хорошо поработал».
Крестьянка: «Ты опять за свое, друг мой. А что ты мне обещал сегодня ночью? Ну погоди, ты еще пожалеешь!»
Крестьянин: «Но посуди сама: как нам быть с этим человеком? Будь хоть год-то не такой плохой…»
Крестьянка: «Позволь мне сходить к священнику».
Крестьянин: «Посмей только, я обломаю тебе бока».
Лекарь: «Почему, кум? Моя к нему ходит».
Крестьянин: «Это ваше дело».
Лекарь: «За здоровье моей крестницы! Как она поживает?»
Крестьянка: «Спасибо, хорошо».
Лекарь: «Ну, кум, за здоровье вашей жены и моей! Обе они – прекрасные жены».
Крестьянин: «Ваша поумней, она не сделала бы такой глупости и не…»
Крестьянка: «Послушай, кум, его можно отвезти к серым сестрам?»
Лекарь: «Что вы, кума! Мужчину – мужчину к монахиням! Тут есть маленькое препятствие, так, чуть-чуть побольше мизинца… Выпьем за монахинь, они славные девушки».
Крестьянка: «Какое же препятствие?»
Лекарь: «А вот какое: ваш муж не хочет, чтоб вы ходили к священнику, а моя жена не хочет, чтоб я ходил к монахиням… Еще глоточек, куманек! Может быть, винцо нас надоумит. Вы не расспрашивали этого человека? Возможно, что он не без средств».
Крестьянин: «Это солдат-то!»
Лекарь: «У солдата бывают отец, мать, братья, сестры, родные, друзья – словом, кто-нибудь под солнцем… Хлебнем еще по глоточку, а теперь удалитесь и не мешайте мне орудовать».
Я передал вам слово в слово беседу лекаря, крестьянина и крестьянки; но разве не в моей власти было присоединить к этим добрым людям какого-нибудь негодяя? Жак увидел бы, как его – или вы увидели бы, как Жака – стаскивают с постели, оставляют на большой дороге или кидают в яму. – И, наверно, убивают? – Нет, не убивают. Я сумел бы позвать кого-нибудь на помощь – скажем, солдата из того же отряда; но это так пахло бы «Кливлендом»[10], что хоть нос зажимай. Правдивость! Прежде всего правдивость! – Правдивость, скажете вы, зачастую бывает холодна, обыденна и плоска; например, ваш рассказ о перевязке Жака правдив, но что в нем интересного? Ничего! – Согласен. – Если уж быть правдивым, то как Мольер, Реньяр[11], Ричардсон[12], Седен[13]: правдивость не лишена пикантных черт, которые можно уловить, если обладаешь гениальностью. – Да, если обладаешь гениальностью; а если не обладаешь? – Тогда не надо писать. – А если, на беду, ты похож на того поэта, которого я отправил в Пондишери[14]? – Что это за поэт? – Этот поэт… Но если вы будете меня перебивать, читатель, или если я буду перебивать себя сам, то что же станется с любовными похождениями Жака? Поверьте мне, оставим в покое поэта… Крестьянин и крестьянка удалились… – Нет, нет, историю про пондишерийского поэта. – Лекарь приблизился к постели Жака… – Историю поэта из Пондишери! Поэта из Пондишери! – Как-то раз пришел ко мне молодой поэт; такие навещают меня ежедневно… Но послушайте, читатель, какое это имеет отношение к путешествию Жака-фаталиста и его Хозяина?.. – Историю поэта из Пондишери! – После обычных комплиментов по адресу моего ума, таланта, вкуса, доброжелательства и прочих любезностей, которым я не верю, хотя мне их повторяют уже свыше двадцати лет, и, быть может, искренне, молодой поэт вытащил из кармана бумажку. «Это стихи», – сказал он. «Стихи?» – «Да, сударь, и я надеюсь, что вы будете так добры высказать свое мнение». – «Любите ли вы правду?» – «Да, сударь, и жду ее от вас». – «Вы ее услышите…» Тут читатель спросит: Как! Неужели вы так глупы и полагаете, что поэты ходят к вам за правдой? – Да. – И у вас хватит глупости ее высказывать? – Безусловно. – Не прибегая ни к каким околичностям? – Разумеется; всякие околичности, даже хорошо замаскированные, – не что иное как грубое оскорбление; при точном истолковании они означают, что вы скверный поэт, а раз у вас не хватает силы духа, чтоб выслушать правду, то вы всего-навсего пошляк. – Ваша откровенность всегда приводила к успешным результатам? – Почти всегда… Читаю стихи молодого поэта и говорю ему: «Ваши стихи плохи, и, кроме того, я убежден, что вы никогда не сочините лучших». – «В таком случае мне придется писать дрянь, так как я не в силах от этого отказаться». – «Какое ужасное проклятье! Поймите, сударь, как низко вы падете! Ни боги, ни люди, ни лавки не прощают поэтам посредственности[15]: так говорил Гораций». – «Знаю». – «Вы богаты?» – «Нет». – «Бедны?» – «Очень беден». – «И вы собираетесь присоединить к бедности смехотворное ремесло бездарного поэта? Вы испортите свою жизнь, наступит старость: старый, нищий и скверный поэт, – ах, сударь, какая роль!» – «Сознаю, но ничего не могу с собой поделать…» (Тут Жак сказал бы: «Так предначертано свыше»). – «Есть ли у вас родные?» – «Есть». – «Чем они занимаются?» – «Они ювелиры». – «Сделают ли они что-нибудь для вас?» – «Возможно». – «В таком случае ступайте к вашим родным и попросите их одолжить вам несколько драгоценностей. Затем садитесь на корабль и отправляйтесь в Пондишери; воспойте дорогу в скверных стихах, а по прибытии составьте себе состояние. Составив состояние, возвращайтесь обратно и сочините столько скверных стихов, сколько вам заблагорассудится, но только не печатайте их, ибо нехорошо разорять ближнего…» Прошло около двенадцати лет после этого совета, и молодой человек снова явился ко мне; я его не узнал. «Сударь, – сказал он мне, – вы послали меня в Пондишери. Я побывал там, скопил тысяч сто франков. Вернулся обратно; снова пишу стихи и принес вам показать… Они все еще плохи?» – «Все еще; но ваша судьба устроена, а потому я согласен, чтоб вы продолжали писать плохие стихи». – «Я так и собираюсь сделать…»
Лекарь приблизился к постели Жака, но тот не дал ему рта раскрыть.
«Я все слышал», – сказал он…
Затем, обращаясь к своему Хозяину, Жак добавил… вернее, собирался добавить, ибо тот прервал его. Хозяин устал от ходьбы; он уселся на краю дороги и вглядывался в путешественника, который направлялся в их сторону, надев на руку повод лошади, следовавшей за ним.
Вы, вероятно, подумаете, читатель, что это та самая лошадь, которую украли у Хозяина, но вы ошибетесь. Так должно было бы случиться в романе немного раньше или немного позже, тем или иным манером; но это не роман; я, кажется, уже говорил вам об этом и повторяю еще раз. Хозяин сказал Жаку:
– Видишь ли ты вон того человека?
Жак. Вижу.
Хозяин. У него, по-моему, отличная лошадь.
Жак. Я служил в инфантерии и ничего не смыслю в лошадях.
Хозяин. А я командовал в кавалерии и смыслю.
Жак. А дальше что?
Хозяин. А вот что. Я хочу, чтоб ты отправился к этому человеку и предложил ему уступить нам лошадь, разумеется – за деньги.
Жак. Это безумие, но я все-таки пойду. Сколько вы намерены дать за нее?
Хозяин. До ста экю…
Посоветовав своему Хозяину не засыпать, Жак направляется навстречу путешественнику, просит продать ему лошадь, расплачивается и уводит ее.
– Ты видишь, Жак, – сказал ему Хозяин, – что если у тебя есть свои предчувствия, то у меня свои. Хороша лошадка. Наверно, продавец клялся, что она безукоризненна, но в отношении лошадей все люди – барышники.
Жак. А в каком же отношении они не барышники?
Хозяин. Ты сядешь на нее и уступишь мне свою.
Жак. Пусть так.
Вот они оба верхами, и Жак добавляет:
– Когда я покидал родительский дом, отец, мать, крестный подарили мне каждый что-нибудь в меру своих скромных средств; кроме того, у меня было отложено пять луидоров, которые Жан, мой старший брат, дал мне перед своей злополучной поездкой в Лиссабон… (Тут Жак принялся плакать, а Хозяин стал уверять его, что так было предначертано свыше.) Я и сам сотни раз говорил себе это, и тем не менее не могу удержаться от слез…
И вот Жак всхлипывает, а затем начинает рыдать вовсю. Его Хозяин берет понюшку табаку и смотрит на часы. Наконец, зажав повод в зубах и вытерев глаза обеими руками, Жак продолжал:
– Пять луидоров Жана, рекрутский задаток да подарки родных и друзей составили сумму, из которой я не тронул еще ни гроша. Эти сбережения оказались весьма кстати; не находите ли вы, сударь?
Хозяин. Тебе невозможно было дольше оставаться в хижине?
Жак. Даже за деньги.
Хозяин. А что понесло твоего брата в Лиссабон?
Жак. Вы, кажется, нарочно меня сбиваете. Ведь с вашими вопросами мы скорее объедем вокруг света, чем я успею до конца вам рассказать свои любовные похождения.
Хозяин. Не все ли равно, лишь бы ты говорил, а я тебя слушал! Разве это не два основных пункта? Чего ты сердишься; ты бы лучше меня поблагодарил.
Жак. Брат отправился в Лиссабон искать вечного покоя. Жан, брат мой, был парень со смекалкой, это принесло ему несчастье; родись он таким же дураком, как я, ему пришлось бы лучше; но так было предначертано свыше. Было предначертано, что нищенствующий кармелит, каждый сезон приходивший в нашу деревню выпрашивать яйца, шерсть, коноплю, фрукты, вино, остановится у моего отца, собьет с толку Жана, брата моего, и что Жан, брат мой, примет постриг.
Хозяин. Жан, брат твой, был кармелитом?
Жак. Да, сударь, и даже босоногим кармелитом[16]. Жан был делец, умница, сутяга; его почитали за стряпчего нашей деревни. Он знал грамоте и смолоду занимался расшифровкой и перепиской старинных грамот. Он прошел через все должности ордена, будучи поочередно привратником, келарем, садовником, ризничим, помощником эконома и казначеем; он так успешно продвигался вперед, что не преминул бы составить благосостояние всей нашей семьи. Он выдал замуж – и весьма удачно – двух наших сестер и нескольких деревенских девушек. Когда он шел по улицам, то отцы, матери и дети подходили к нему и кричали: «Добрый день, брат Жан! Как поживаете, брат Жан?» Нет никакого сомнения, что когда он входил в какой-нибудь дом, то вместе с ним входила небесная благодать; а если там была дочь, то спустя два месяца после его посещения она шла под венец. Бедный брат Жан! Честолюбие сгубило его. Монастырский эконом, к которому его приставили в качестве помощника, был стар. Монахи передавали, будто Жан, замыслив наследовать ему после его кончины, перевернул вверх дном весь архив, сжег старые записи и изготовил новые, так что по смерти старого эконома сам черт не разобрался бы в грамотах общины. Если нужен был какой-нибудь документ, то приходилось терять месяц на его розыски, да и то он не всегда находился. Отцы раскусили уловку брата Жана и ее цель: они серьезно взялись за дело, и брат Жан, вместо того чтоб, согласно своим расчетам, стать экономом, был посажен на хлеб и на воду и подвергся изрядному бичеванию, пока не сообщил тайну реестров другому брату. Монахи безжалостны. Выведав у брата Жана все нужные им сведения, они заставили его носить уголь в лабораторию, где дистиллируют кармелитскую воду[17]. И вот брат Жан, бывший казначей ордена и помощник эконома, – в должности угольщика! Брат Жан был самолюбив, он не мог вынести потери влияния и величия и только ждал случая избавиться от этого унижения.
В ту пору прибыл в обитель молодой монах, прослывший чудом ордена за речи в церковном суде и с амвона; звали его отцом Ангелом. У него были красивые глаза, красивое лицо, а руки и кисти – достойные резца скульптора. И вот он проповедует, проповедует, исповедует, исповедует, старые духовники покинуты святошами; святоши перешли к молодому отцу Ангелу; накануне воскресенья и праздничных дней лавочка отца Ангела облеплена исповедующимися мужчинами и женщинами, а старые духовники тщетно поджидают клиентов в своих опустелых исповедальнях; особенно огорчило их… Но не оставить ли мне, сударь, историю брата Жана и не вернуться ли к своим любовным похождениям: это, быть может, будет повеселее.
Хозяин. Нет, нет; понюхаем табачку, посмотрим на часы и будем продолжать.
Жак. Пусть так, если вам хочется…
Но лошадь Жака была другого мнения: она ни с того ни с сего закусывает удила и несется в овраг. Как Жак ни сжимает колени, как ни осаживает ее, а упрямая скотина выскакивает из оврага и карабкается во всю прыть по пригорку, где внезапно останавливается, и Жак, оглянувшись во все стороны, видит себя окруженным виселицами.
Всякий на моем месте, любезный читатель, не преминул бы снабдить эти виселицы их жертвами и уготовить Жаку печальную «сцену узнания». Поступи я так, вы, может статься, мне бы и поверили, ибо бывают и более удивительные случайности; но это не приблизило бы нас к истине: виселицы были пусты.
Жак дал лошади отдышаться, и она по своей воле спустилась с пригорка, выкарабкалась из оврага и подвезла Жака к его Хозяину, который воскликнул:
– Ах, мой бедный друг, как ты меня напугал! Я уже считал тебя мертвым… Но ты задумался; о чем ты задумался?
Жак. О том, на что я там наткнулся.
Хозяин. На что же ты наткнулся?
Жак. На виселицы, на эшафот.
Хозяин. Черт подери! Дурная примета. Но не забывай своей доктрины. Если свыше так предначертано, то как ни вертись, любезный друг, а ты будешь повешен; если же это свыше не предначертано, то лошадь соврала. Либо она вдохновлена свыше, либо она с норовом; будь осторожен!..
После короткого молчания Жак потер лоб, словно отмахиваясь от неприятной мысли, а затем неожиданно продолжал:
– Старые монахи держали совет и порешили какой бы то ни было ценой и каким бы то ни было способом отделаться от посрамлявшего их молокососа. Знаете ли, что они предприняли?.. Да вы меня, сударь, не слушаете.
Хозяин. Слушаю, слушаю; продолжай.
Жак. Они подкупили привратника, такого же старого негодяя, как они сами. И этот старый негодяй обвинил молодого монаха в вольностях с одной из святош в монастырской приемной и клятвенно подтвердил, что все сам видел своими глазами. Может быть, это была правда, а может, и нет, – как знать? Самое забавное заключается в том, что на другой день после этого обвинения приора обители вызвали в суд по иску некоего лекаря, который требовал платы за лечение от дурной болезни того самого мерзавца-привратника, а также за отпущенные ему лекарства… Сударь, вы меня не слушаете, и я угадываю причину вашей рассеянности: бьюсь об заклад, что это – виселицы.
Хозяин. Не стану отрицать.
Жак. Вы не спускаете глаз с моего лица; разве у меня зловещий вид?
Хозяин. Нет, нет.
Жак. Это значит: «Да, да». Ну что ж, если я вас пугаю, мы можем расстаться.
Хозяин. Вы начинаете сходить с ума, Жак; разве вы не уверены в себе?
Жак. Нет, сударь; а кто уверен в себе?
Хозяин. Всякий порядочный человек. Неужели Жак, честный Жак не испытывает отвращения к преступлению?.. Однако, милый друг, бросим спорить и продолжайте ваш рассказ.
Жак. Воспользовавшись клеветой или злословием привратника, монахи сочли себя вправе устраивать тысячи дьявольских шуток, тысячи каверз отцу Ангелу, рассудок которого, по-видимому, помутился. Они вызвали врача, подкупили его, и тот удостоверил, что монах рехнулся и что ему необходимо подышать воздухом родины. Если бы вопрос шел о том, чтоб удалить или запереть отца Ангела, то это было бы делом одной минуты; но среди носившихся с ним святош были важные дамы, с которыми приходилось считаться. «Увы, бедный отец Ангел! Какая жалость!.. А был цветом нашей обители!» – «Что же с ним такое случилось?» На этот вопрос отвечали не иначе как со вздохом и воздев очи к небу; если же вопрошавшая настаивала, то опускали взоры и умолкали. Иногда после этих кривляний добавляли: «О господи! Что станет с нами!.. У него еще бывают временами ясные мысли… проблески гения… Быть может, это вернется, но надежды мало… Какая потеря для обители!..» Тем временем обращение с отцом Ангелом все ухудшалось; монахи всячески старались довести его до того состояния, которое ему приписывали, и им бы это удалось, если бы над ним не сжалился брат Жан. Да что вам долго рассказывать! Однажды вечером, когда все улеглись спать, раздался стук в дверь; мы встаем, отпираем: перед нами отец Ангел и мой брат в переодетом виде. Они провели у нас весь следующий день, а на другое утро спозаранку дали стрекача. Уезжали они не с пустыми руками, ибо Жан, обнимая меня, сказал: «Я выдал замуж твоих сестер; если б я остался в монастыре еще два года тем, кем был, то ты стал бы самым богатым мызником в нашей округе; но все перевернулось, и вот лишь это я могу для тебя сделать. Прощай, Жак; если мне и отцу Ангелу повезет, ты получишь свою долю…» Затем он сунул мне в руку пять луидоров, о коих я вам говорил, и другие пять для той девушки, которую он последней выдал замуж и которая перед тем произвела на свет толстого мальчишку, как две капли воды похожего на брата Жана.
Хозяин (раскрывая табакерку и кладя часы в карман). А зачем они отправились в Лиссабон?
Жак. Чтоб поспеть к землетрясению, которое не могло случиться без них; чтоб оказаться раздавленными, поглощенными землей, сожженными, как было предначертано свыше.
Хозяин. Ах, монахи, монахи!
Жак. Лучший из них не стоит медного гроша.
Хозяин. Я знаю это не хуже тебя.
Жак. Разве вы побывали в их руках?
Хозяин. Я отвечу тебе в другой раз.
Жак. Но почему они такие злые?
Хозяин. Вероятно, потому, что они монахи… А теперь вернемся к твоим любовным похождениям.
Жак. Нет, сударь, не стоит.
Хозяин. Разве ты не желаешь, чтоб я их знал?
Жак. Я-то желаю, а вот судьба не желает. Неужели вы не замечаете, что всякий раз, как я открываю рот, черт впутывается в это дело и случается какое-нибудь происшествие, которое затыкает мне глотку? Я не кончу, говорю вам; это предначертано свыше.
Хозяин. Попытайся, дружок.
Жак. А не лучше ли вам начать свои? Может быть, это прогнало бы наваждение, и тогда мой рассказ пошел бы глаже. Я думаю, что вся причина в этом; знаете, сударь, иногда мне кажется, что со мной говорит судьба.
Хозяин. И тебе помогает, когда ты ее слушаешься?
Жак. Ну да; помните день, когда она мне сказала, что ваши часы находятся на спине коробейника?..
Хозяин стал зевать; зевая, он ударял пальцем по табакерке, и, ударяя пальцем по табакерке, глядел вдаль, и, глядя вдаль, сказал Жаку:
– Что там налево от тебя? Ты не видишь?
Жак. Вижу и бьюсь об заклад, что это помешает мне продолжать, а вам начать свой рассказ…
Жак был прав. Так как то, что они заметили, двигалось к ним, а они двигались к нему, то вследствие такого встречного движения расстояние быстро сократилось, и они увидели колымагу, затянутую черной материей и запряженную четверкой черных лошадей в черных попонах, которые покрывали им головы и ниспадали до подков; на запятках двое лакеев в черном, за колымагой двое других, тоже в черном, верхом на черных опять-таки конях с черными чепраками; на козлах черный кучер в шляпе с опущенными полями, повязанной черным крепом, который свисал вдоль его левого плеча; кучер этот опустил голову на грудь и еле держал вожжи, а потому не столько он управлял лошадьми, сколько они управляли им. Вот оба наши путешественника поравнялись с похоронными дрогами. Тотчас же Жак испускает крик, скорее падает, нежели сходит с лошади, рвет на себе волосы, катается по земле и кричит: «Капитан! Мой бедный капитан! Это он! Он, вне всякого сомнения! Вот его герб!..» Действительно, на колымаге находился гроб, прикрытый покровом, на покрове шпага с перевязью, а подле гроба священник, с молитвенником в руках, распевающий псалмы. Колымага продолжала двигаться. Жак следовал за ней с сетованиями, Хозяин следовал за Жаком с проклятиями, а слуги подтвердили Жаку, что это похоронная процессия его капитана, скончавшегося в соседнем городе, откуда его везли в усыпальницу предков. С тех пор как этот офицер вследствие смерти другого офицера, своего друга, капитана того же полка, лишился удовольствия драться хотя бы раз в неделю, он впал в меланхолию, от которой угас в несколько месяцев. Жак, отдав капитану должную дань в форме похвал, сожалений и слез, извинился перед своим Хозяином, сел на лошадь, и они поехали дальше.
Но, ради господа, автор, скажете вы, куда же они направлялись?.. – Но, ради господа, читатель, отвечу я вам, разве кто-нибудь знает, куда он направляется? А вы сами – куда вы направляетесь? Не напомнить ли мне вам приключения Эзопа? Однажды вечером, летом или зимой – ибо греки купаются во все времена года, – его хозяин Ксантипп сказал ему: «Эзоп, наведайся в баню; если там мало народу, мы пойдем и выкупаемся…» Эзоп уходит. По дороге он встречает афинский дозор. «Куда ты идешь?» – «Куда иду? – отвечает Эзоп. – Не знаю». – «Не знаешь? Ступай в тюрьму!» – «Значит, я прав, – возразил Эзоп. – Ведь я же говорил вам, что не знаю, куда иду; я хотел пойти в баню, а вот иду в тюрьму…» Жак следовал за своим Хозяином, как вы за вашим; Хозяин Жака следовал за своим хозяином, как Жак – за ним. – Кто же был хозяином Хозяина Жака? – Послушайте, разве в мире мало хозяев? У Хозяина Жака приходилось сто на одного, как и у вас. Но среди стольких хозяев Хозяина Жака, видимо, не было ни одного хорошего, так как он менял их изо дня в день. – Ведь он человек. – Такой же страстный человек, как вы, читатель; такой же любопытный человек, как вы, читатель; такой же назойливый человек, как вы, читатель. – А зачем же он задавал вопросы? – Странный вопрос! Он задавал их, чтоб узнавать и пересказывать, как вы, читатель…
Хозяин. Ах, моя лошадь!.. Не сердись, друг мой Жак; стань на место моей лошади, представь себе, что я тебя потерял, и скажи, разве не стал бы ты ценить меня больше, если б я восклицал: «Ах, Жак, бедный мой Жак!»?
Жак улыбнулся и сказал:
– Я остановился, если не ошибаюсь, на беседе крестьянина с женой в ночь после перевязки. Я немного поспал. Супруги встали позднее обыкновенного.
Хозяин. Надо думать.
Жак. Проснувшись, я тихонько раздвинул полог и увидал у дверей крестьянина, его жену и лекаря, устроивших там тайное совещание. После того, что я подслушал ночью, мне нетрудно было угадать, о чем шла речь. Я кашлянул. Лекарь сказал мужу:
«Он проснулся. Сходите-ка, кум, в погреб; хлебнем по глотку: это придаст руке твердость; затем я сниму повязки, и мы позаботимся об остальном».
Вино принесли и распили, ибо на профессиональном наречии хлебнуть по глотку значит осушить по меньшей мере бутылку; после чего лекарь подошел к моей постели и спросил:
«Как провели ночь?»
«Недурно».
«Дайте руку… Так, так, пульс неплохой, лихорадка почти прошла. Посмотрим колено… Помогите-ка нам, кума», – добавил он, обращаясь к хозяйке, стоявшей за пологом у постели.
Она позвала одного из ребятишек.
«Нам не ребенок нужен, а вы: одно неверное движение причинит лишнюю возню на целый месяц. Подойдите ближе».
Хозяйка подошла, опустив глаза.
«Держите вот эту ногу, здоровую, а я займусь другой. Тише, тише… Ко мне, еще немного… Теперь слегка направо, голубчик… направо, говорю я тебе… вот так…»
Я вцепился обеими руками в простыню, скрежетал зубами, а пот катился с моего лица.
«Не сладко, приятель?»
«Совсем не сладко».
«Вот так. Отпустите ногу, кума, возьмите подушку; пододвиньте стул и положите ее туда… Слишком близко… Немножко подальше… Дайте руку, приятель, жмите крепче. Ступайте за кровать, кума, и возьмите его под мышки… Превосходно!.. Как, кум, осталось там еще что-нибудь в бутылке?»
«Нет».
«Станьте на место жены, и пусть она сбегает за другой. Так, так, лейте полней… Кума, оставьте своего мужа там, где он находится, и подойдите ко мне…»
Хозяйка снова позвала ребенка.
«Ах, черта с два, я же вам говорил, что ребенок здесь не годится. Опуститесь на колени, подсуньте руку под икру… Вы дрожите, кума, словно совершили преступление; ну-с, смелее!.. Поддержите левой ляжку повыше перевязки… Отлично!»
И вот швы разрезаны, повязка разбинтована, корпия снята, и рана моя обнажена. Лекарь щупает сверху, снизу, с боков и при каждом прикосновении повторяет:
«Невежда! Осел! Олух! Тоже – сует свой нос в хирургию! Отрезать ногу, такую ногу! Да она проживет столько же, сколько и другая: я вам за это отвечаю».
«Значит, я выздоровею?»
«И не такие у меня выздоравливают».
«И буду ходить?»
«Будете».
«Не хромая?»
«Это, приятель, другое дело; ишь чего захотели! Мало того, что я спас вам ногу? Впрочем, если будете хромать, то не слишком. Вы плясать любите?»
«Очень».
«Если и будете немного хуже ходить, то плясать будете лучше… Принесите-ка, кума, подогретое вино… Нет, сперва дайте обыкновенного… Еще стаканчик: это помогает при перевязке».
Он пьет; приносят подогретое вино, делают мне припарку, накладывают корпию, кладут меня в постель, уговаривают, если удастся, вздремнуть, затягивают полог; допивают начатую бутылку, достают из погреба вторую, и опять начинается совещание между лекарем, крестьянином и его женой.
Крестьянин: «Это надолго, кум?»
Лекарь: «Очень надолго… Ваше здоровье!»
Крестьянин: «На сколько? На месяц?»
Лекарь: «На месяц! Кладите два, три, четыре, – трудно сказать. Задеты коленная чашка, бедренная кость, берцовая… Ваше здоровье, кума!»
Крестьянин: «Господи помилуй – четыре месяца! Зачем его сюда пустили? Какого черта понесло ее к дверям?»
Лекарь: «А теперь за мое здоровье: я хорошо поработал».
Крестьянка: «Ты опять за свое, друг мой. А что ты мне обещал сегодня ночью? Ну погоди, ты еще пожалеешь!»
Крестьянин: «Но посуди сама: как нам быть с этим человеком? Будь хоть год-то не такой плохой…»
Крестьянка: «Позволь мне сходить к священнику».
Крестьянин: «Посмей только, я обломаю тебе бока».
Лекарь: «Почему, кум? Моя к нему ходит».
Крестьянин: «Это ваше дело».
Лекарь: «За здоровье моей крестницы! Как она поживает?»
Крестьянка: «Спасибо, хорошо».
Лекарь: «Ну, кум, за здоровье вашей жены и моей! Обе они – прекрасные жены».
Крестьянин: «Ваша поумней, она не сделала бы такой глупости и не…»
Крестьянка: «Послушай, кум, его можно отвезти к серым сестрам?»
Лекарь: «Что вы, кума! Мужчину – мужчину к монахиням! Тут есть маленькое препятствие, так, чуть-чуть побольше мизинца… Выпьем за монахинь, они славные девушки».
Крестьянка: «Какое же препятствие?»
Лекарь: «А вот какое: ваш муж не хочет, чтоб вы ходили к священнику, а моя жена не хочет, чтоб я ходил к монахиням… Еще глоточек, куманек! Может быть, винцо нас надоумит. Вы не расспрашивали этого человека? Возможно, что он не без средств».
Крестьянин: «Это солдат-то!»
Лекарь: «У солдата бывают отец, мать, братья, сестры, родные, друзья – словом, кто-нибудь под солнцем… Хлебнем еще по глоточку, а теперь удалитесь и не мешайте мне орудовать».
Я передал вам слово в слово беседу лекаря, крестьянина и крестьянки; но разве не в моей власти было присоединить к этим добрым людям какого-нибудь негодяя? Жак увидел бы, как его – или вы увидели бы, как Жака – стаскивают с постели, оставляют на большой дороге или кидают в яму. – И, наверно, убивают? – Нет, не убивают. Я сумел бы позвать кого-нибудь на помощь – скажем, солдата из того же отряда; но это так пахло бы «Кливлендом»[10], что хоть нос зажимай. Правдивость! Прежде всего правдивость! – Правдивость, скажете вы, зачастую бывает холодна, обыденна и плоска; например, ваш рассказ о перевязке Жака правдив, но что в нем интересного? Ничего! – Согласен. – Если уж быть правдивым, то как Мольер, Реньяр[11], Ричардсон[12], Седен[13]: правдивость не лишена пикантных черт, которые можно уловить, если обладаешь гениальностью. – Да, если обладаешь гениальностью; а если не обладаешь? – Тогда не надо писать. – А если, на беду, ты похож на того поэта, которого я отправил в Пондишери[14]? – Что это за поэт? – Этот поэт… Но если вы будете меня перебивать, читатель, или если я буду перебивать себя сам, то что же станется с любовными похождениями Жака? Поверьте мне, оставим в покое поэта… Крестьянин и крестьянка удалились… – Нет, нет, историю про пондишерийского поэта. – Лекарь приблизился к постели Жака… – Историю поэта из Пондишери! Поэта из Пондишери! – Как-то раз пришел ко мне молодой поэт; такие навещают меня ежедневно… Но послушайте, читатель, какое это имеет отношение к путешествию Жака-фаталиста и его Хозяина?.. – Историю поэта из Пондишери! – После обычных комплиментов по адресу моего ума, таланта, вкуса, доброжелательства и прочих любезностей, которым я не верю, хотя мне их повторяют уже свыше двадцати лет, и, быть может, искренне, молодой поэт вытащил из кармана бумажку. «Это стихи», – сказал он. «Стихи?» – «Да, сударь, и я надеюсь, что вы будете так добры высказать свое мнение». – «Любите ли вы правду?» – «Да, сударь, и жду ее от вас». – «Вы ее услышите…» Тут читатель спросит: Как! Неужели вы так глупы и полагаете, что поэты ходят к вам за правдой? – Да. – И у вас хватит глупости ее высказывать? – Безусловно. – Не прибегая ни к каким околичностям? – Разумеется; всякие околичности, даже хорошо замаскированные, – не что иное как грубое оскорбление; при точном истолковании они означают, что вы скверный поэт, а раз у вас не хватает силы духа, чтоб выслушать правду, то вы всего-навсего пошляк. – Ваша откровенность всегда приводила к успешным результатам? – Почти всегда… Читаю стихи молодого поэта и говорю ему: «Ваши стихи плохи, и, кроме того, я убежден, что вы никогда не сочините лучших». – «В таком случае мне придется писать дрянь, так как я не в силах от этого отказаться». – «Какое ужасное проклятье! Поймите, сударь, как низко вы падете! Ни боги, ни люди, ни лавки не прощают поэтам посредственности[15]: так говорил Гораций». – «Знаю». – «Вы богаты?» – «Нет». – «Бедны?» – «Очень беден». – «И вы собираетесь присоединить к бедности смехотворное ремесло бездарного поэта? Вы испортите свою жизнь, наступит старость: старый, нищий и скверный поэт, – ах, сударь, какая роль!» – «Сознаю, но ничего не могу с собой поделать…» (Тут Жак сказал бы: «Так предначертано свыше»). – «Есть ли у вас родные?» – «Есть». – «Чем они занимаются?» – «Они ювелиры». – «Сделают ли они что-нибудь для вас?» – «Возможно». – «В таком случае ступайте к вашим родным и попросите их одолжить вам несколько драгоценностей. Затем садитесь на корабль и отправляйтесь в Пондишери; воспойте дорогу в скверных стихах, а по прибытии составьте себе состояние. Составив состояние, возвращайтесь обратно и сочините столько скверных стихов, сколько вам заблагорассудится, но только не печатайте их, ибо нехорошо разорять ближнего…» Прошло около двенадцати лет после этого совета, и молодой человек снова явился ко мне; я его не узнал. «Сударь, – сказал он мне, – вы послали меня в Пондишери. Я побывал там, скопил тысяч сто франков. Вернулся обратно; снова пишу стихи и принес вам показать… Они все еще плохи?» – «Все еще; но ваша судьба устроена, а потому я согласен, чтоб вы продолжали писать плохие стихи». – «Я так и собираюсь сделать…»
Лекарь приблизился к постели Жака, но тот не дал ему рта раскрыть.
«Я все слышал», – сказал он…
Затем, обращаясь к своему Хозяину, Жак добавил… вернее, собирался добавить, ибо тот прервал его. Хозяин устал от ходьбы; он уселся на краю дороги и вглядывался в путешественника, который направлялся в их сторону, надев на руку повод лошади, следовавшей за ним.
Вы, вероятно, подумаете, читатель, что это та самая лошадь, которую украли у Хозяина, но вы ошибетесь. Так должно было бы случиться в романе немного раньше или немного позже, тем или иным манером; но это не роман; я, кажется, уже говорил вам об этом и повторяю еще раз. Хозяин сказал Жаку:
– Видишь ли ты вон того человека?
Жак. Вижу.
Хозяин. У него, по-моему, отличная лошадь.
Жак. Я служил в инфантерии и ничего не смыслю в лошадях.
Хозяин. А я командовал в кавалерии и смыслю.
Жак. А дальше что?
Хозяин. А вот что. Я хочу, чтоб ты отправился к этому человеку и предложил ему уступить нам лошадь, разумеется – за деньги.
Жак. Это безумие, но я все-таки пойду. Сколько вы намерены дать за нее?
Хозяин. До ста экю…
Посоветовав своему Хозяину не засыпать, Жак направляется навстречу путешественнику, просит продать ему лошадь, расплачивается и уводит ее.
– Ты видишь, Жак, – сказал ему Хозяин, – что если у тебя есть свои предчувствия, то у меня свои. Хороша лошадка. Наверно, продавец клялся, что она безукоризненна, но в отношении лошадей все люди – барышники.
Жак. А в каком же отношении они не барышники?
Хозяин. Ты сядешь на нее и уступишь мне свою.
Жак. Пусть так.
Вот они оба верхами, и Жак добавляет:
– Когда я покидал родительский дом, отец, мать, крестный подарили мне каждый что-нибудь в меру своих скромных средств; кроме того, у меня было отложено пять луидоров, которые Жан, мой старший брат, дал мне перед своей злополучной поездкой в Лиссабон… (Тут Жак принялся плакать, а Хозяин стал уверять его, что так было предначертано свыше.) Я и сам сотни раз говорил себе это, и тем не менее не могу удержаться от слез…
И вот Жак всхлипывает, а затем начинает рыдать вовсю. Его Хозяин берет понюшку табаку и смотрит на часы. Наконец, зажав повод в зубах и вытерев глаза обеими руками, Жак продолжал:
– Пять луидоров Жана, рекрутский задаток да подарки родных и друзей составили сумму, из которой я не тронул еще ни гроша. Эти сбережения оказались весьма кстати; не находите ли вы, сударь?
Хозяин. Тебе невозможно было дольше оставаться в хижине?
Жак. Даже за деньги.
Хозяин. А что понесло твоего брата в Лиссабон?
Жак. Вы, кажется, нарочно меня сбиваете. Ведь с вашими вопросами мы скорее объедем вокруг света, чем я успею до конца вам рассказать свои любовные похождения.
Хозяин. Не все ли равно, лишь бы ты говорил, а я тебя слушал! Разве это не два основных пункта? Чего ты сердишься; ты бы лучше меня поблагодарил.
Жак. Брат отправился в Лиссабон искать вечного покоя. Жан, брат мой, был парень со смекалкой, это принесло ему несчастье; родись он таким же дураком, как я, ему пришлось бы лучше; но так было предначертано свыше. Было предначертано, что нищенствующий кармелит, каждый сезон приходивший в нашу деревню выпрашивать яйца, шерсть, коноплю, фрукты, вино, остановится у моего отца, собьет с толку Жана, брата моего, и что Жан, брат мой, примет постриг.
Хозяин. Жан, брат твой, был кармелитом?
Жак. Да, сударь, и даже босоногим кармелитом[16]. Жан был делец, умница, сутяга; его почитали за стряпчего нашей деревни. Он знал грамоте и смолоду занимался расшифровкой и перепиской старинных грамот. Он прошел через все должности ордена, будучи поочередно привратником, келарем, садовником, ризничим, помощником эконома и казначеем; он так успешно продвигался вперед, что не преминул бы составить благосостояние всей нашей семьи. Он выдал замуж – и весьма удачно – двух наших сестер и нескольких деревенских девушек. Когда он шел по улицам, то отцы, матери и дети подходили к нему и кричали: «Добрый день, брат Жан! Как поживаете, брат Жан?» Нет никакого сомнения, что когда он входил в какой-нибудь дом, то вместе с ним входила небесная благодать; а если там была дочь, то спустя два месяца после его посещения она шла под венец. Бедный брат Жан! Честолюбие сгубило его. Монастырский эконом, к которому его приставили в качестве помощника, был стар. Монахи передавали, будто Жан, замыслив наследовать ему после его кончины, перевернул вверх дном весь архив, сжег старые записи и изготовил новые, так что по смерти старого эконома сам черт не разобрался бы в грамотах общины. Если нужен был какой-нибудь документ, то приходилось терять месяц на его розыски, да и то он не всегда находился. Отцы раскусили уловку брата Жана и ее цель: они серьезно взялись за дело, и брат Жан, вместо того чтоб, согласно своим расчетам, стать экономом, был посажен на хлеб и на воду и подвергся изрядному бичеванию, пока не сообщил тайну реестров другому брату. Монахи безжалостны. Выведав у брата Жана все нужные им сведения, они заставили его носить уголь в лабораторию, где дистиллируют кармелитскую воду[17]. И вот брат Жан, бывший казначей ордена и помощник эконома, – в должности угольщика! Брат Жан был самолюбив, он не мог вынести потери влияния и величия и только ждал случая избавиться от этого унижения.
В ту пору прибыл в обитель молодой монах, прослывший чудом ордена за речи в церковном суде и с амвона; звали его отцом Ангелом. У него были красивые глаза, красивое лицо, а руки и кисти – достойные резца скульптора. И вот он проповедует, проповедует, исповедует, исповедует, старые духовники покинуты святошами; святоши перешли к молодому отцу Ангелу; накануне воскресенья и праздничных дней лавочка отца Ангела облеплена исповедующимися мужчинами и женщинами, а старые духовники тщетно поджидают клиентов в своих опустелых исповедальнях; особенно огорчило их… Но не оставить ли мне, сударь, историю брата Жана и не вернуться ли к своим любовным похождениям: это, быть может, будет повеселее.
Хозяин. Нет, нет; понюхаем табачку, посмотрим на часы и будем продолжать.
Жак. Пусть так, если вам хочется…
Но лошадь Жака была другого мнения: она ни с того ни с сего закусывает удила и несется в овраг. Как Жак ни сжимает колени, как ни осаживает ее, а упрямая скотина выскакивает из оврага и карабкается во всю прыть по пригорку, где внезапно останавливается, и Жак, оглянувшись во все стороны, видит себя окруженным виселицами.
Всякий на моем месте, любезный читатель, не преминул бы снабдить эти виселицы их жертвами и уготовить Жаку печальную «сцену узнания». Поступи я так, вы, может статься, мне бы и поверили, ибо бывают и более удивительные случайности; но это не приблизило бы нас к истине: виселицы были пусты.
Жак дал лошади отдышаться, и она по своей воле спустилась с пригорка, выкарабкалась из оврага и подвезла Жака к его Хозяину, который воскликнул:
– Ах, мой бедный друг, как ты меня напугал! Я уже считал тебя мертвым… Но ты задумался; о чем ты задумался?
Жак. О том, на что я там наткнулся.
Хозяин. На что же ты наткнулся?
Жак. На виселицы, на эшафот.
Хозяин. Черт подери! Дурная примета. Но не забывай своей доктрины. Если свыше так предначертано, то как ни вертись, любезный друг, а ты будешь повешен; если же это свыше не предначертано, то лошадь соврала. Либо она вдохновлена свыше, либо она с норовом; будь осторожен!..
После короткого молчания Жак потер лоб, словно отмахиваясь от неприятной мысли, а затем неожиданно продолжал:
– Старые монахи держали совет и порешили какой бы то ни было ценой и каким бы то ни было способом отделаться от посрамлявшего их молокососа. Знаете ли, что они предприняли?.. Да вы меня, сударь, не слушаете.
Хозяин. Слушаю, слушаю; продолжай.
Жак. Они подкупили привратника, такого же старого негодяя, как они сами. И этот старый негодяй обвинил молодого монаха в вольностях с одной из святош в монастырской приемной и клятвенно подтвердил, что все сам видел своими глазами. Может быть, это была правда, а может, и нет, – как знать? Самое забавное заключается в том, что на другой день после этого обвинения приора обители вызвали в суд по иску некоего лекаря, который требовал платы за лечение от дурной болезни того самого мерзавца-привратника, а также за отпущенные ему лекарства… Сударь, вы меня не слушаете, и я угадываю причину вашей рассеянности: бьюсь об заклад, что это – виселицы.
Хозяин. Не стану отрицать.
Жак. Вы не спускаете глаз с моего лица; разве у меня зловещий вид?
Хозяин. Нет, нет.
Жак. Это значит: «Да, да». Ну что ж, если я вас пугаю, мы можем расстаться.
Хозяин. Вы начинаете сходить с ума, Жак; разве вы не уверены в себе?
Жак. Нет, сударь; а кто уверен в себе?
Хозяин. Всякий порядочный человек. Неужели Жак, честный Жак не испытывает отвращения к преступлению?.. Однако, милый друг, бросим спорить и продолжайте ваш рассказ.
Жак. Воспользовавшись клеветой или злословием привратника, монахи сочли себя вправе устраивать тысячи дьявольских шуток, тысячи каверз отцу Ангелу, рассудок которого, по-видимому, помутился. Они вызвали врача, подкупили его, и тот удостоверил, что монах рехнулся и что ему необходимо подышать воздухом родины. Если бы вопрос шел о том, чтоб удалить или запереть отца Ангела, то это было бы делом одной минуты; но среди носившихся с ним святош были важные дамы, с которыми приходилось считаться. «Увы, бедный отец Ангел! Какая жалость!.. А был цветом нашей обители!» – «Что же с ним такое случилось?» На этот вопрос отвечали не иначе как со вздохом и воздев очи к небу; если же вопрошавшая настаивала, то опускали взоры и умолкали. Иногда после этих кривляний добавляли: «О господи! Что станет с нами!.. У него еще бывают временами ясные мысли… проблески гения… Быть может, это вернется, но надежды мало… Какая потеря для обители!..» Тем временем обращение с отцом Ангелом все ухудшалось; монахи всячески старались довести его до того состояния, которое ему приписывали, и им бы это удалось, если бы над ним не сжалился брат Жан. Да что вам долго рассказывать! Однажды вечером, когда все улеглись спать, раздался стук в дверь; мы встаем, отпираем: перед нами отец Ангел и мой брат в переодетом виде. Они провели у нас весь следующий день, а на другое утро спозаранку дали стрекача. Уезжали они не с пустыми руками, ибо Жан, обнимая меня, сказал: «Я выдал замуж твоих сестер; если б я остался в монастыре еще два года тем, кем был, то ты стал бы самым богатым мызником в нашей округе; но все перевернулось, и вот лишь это я могу для тебя сделать. Прощай, Жак; если мне и отцу Ангелу повезет, ты получишь свою долю…» Затем он сунул мне в руку пять луидоров, о коих я вам говорил, и другие пять для той девушки, которую он последней выдал замуж и которая перед тем произвела на свет толстого мальчишку, как две капли воды похожего на брата Жана.
Хозяин (раскрывая табакерку и кладя часы в карман). А зачем они отправились в Лиссабон?
Жак. Чтоб поспеть к землетрясению, которое не могло случиться без них; чтоб оказаться раздавленными, поглощенными землей, сожженными, как было предначертано свыше.
Хозяин. Ах, монахи, монахи!
Жак. Лучший из них не стоит медного гроша.
Хозяин. Я знаю это не хуже тебя.
Жак. Разве вы побывали в их руках?
Хозяин. Я отвечу тебе в другой раз.
Жак. Но почему они такие злые?
Хозяин. Вероятно, потому, что они монахи… А теперь вернемся к твоим любовным похождениям.
Жак. Нет, сударь, не стоит.
Хозяин. Разве ты не желаешь, чтоб я их знал?
Жак. Я-то желаю, а вот судьба не желает. Неужели вы не замечаете, что всякий раз, как я открываю рот, черт впутывается в это дело и случается какое-нибудь происшествие, которое затыкает мне глотку? Я не кончу, говорю вам; это предначертано свыше.
Хозяин. Попытайся, дружок.
Жак. А не лучше ли вам начать свои? Может быть, это прогнало бы наваждение, и тогда мой рассказ пошел бы глаже. Я думаю, что вся причина в этом; знаете, сударь, иногда мне кажется, что со мной говорит судьба.
Хозяин. И тебе помогает, когда ты ее слушаешься?
Жак. Ну да; помните день, когда она мне сказала, что ваши часы находятся на спине коробейника?..
Хозяин стал зевать; зевая, он ударял пальцем по табакерке, и, ударяя пальцем по табакерке, глядел вдаль, и, глядя вдаль, сказал Жаку:
– Что там налево от тебя? Ты не видишь?
Жак. Вижу и бьюсь об заклад, что это помешает мне продолжать, а вам начать свой рассказ…
Жак был прав. Так как то, что они заметили, двигалось к ним, а они двигались к нему, то вследствие такого встречного движения расстояние быстро сократилось, и они увидели колымагу, затянутую черной материей и запряженную четверкой черных лошадей в черных попонах, которые покрывали им головы и ниспадали до подков; на запятках двое лакеев в черном, за колымагой двое других, тоже в черном, верхом на черных опять-таки конях с черными чепраками; на козлах черный кучер в шляпе с опущенными полями, повязанной черным крепом, который свисал вдоль его левого плеча; кучер этот опустил голову на грудь и еле держал вожжи, а потому не столько он управлял лошадьми, сколько они управляли им. Вот оба наши путешественника поравнялись с похоронными дрогами. Тотчас же Жак испускает крик, скорее падает, нежели сходит с лошади, рвет на себе волосы, катается по земле и кричит: «Капитан! Мой бедный капитан! Это он! Он, вне всякого сомнения! Вот его герб!..» Действительно, на колымаге находился гроб, прикрытый покровом, на покрове шпага с перевязью, а подле гроба священник, с молитвенником в руках, распевающий псалмы. Колымага продолжала двигаться. Жак следовал за ней с сетованиями, Хозяин следовал за Жаком с проклятиями, а слуги подтвердили Жаку, что это похоронная процессия его капитана, скончавшегося в соседнем городе, откуда его везли в усыпальницу предков. С тех пор как этот офицер вследствие смерти другого офицера, своего друга, капитана того же полка, лишился удовольствия драться хотя бы раз в неделю, он впал в меланхолию, от которой угас в несколько месяцев. Жак, отдав капитану должную дань в форме похвал, сожалений и слез, извинился перед своим Хозяином, сел на лошадь, и они поехали дальше.
Но, ради господа, автор, скажете вы, куда же они направлялись?.. – Но, ради господа, читатель, отвечу я вам, разве кто-нибудь знает, куда он направляется? А вы сами – куда вы направляетесь? Не напомнить ли мне вам приключения Эзопа? Однажды вечером, летом или зимой – ибо греки купаются во все времена года, – его хозяин Ксантипп сказал ему: «Эзоп, наведайся в баню; если там мало народу, мы пойдем и выкупаемся…» Эзоп уходит. По дороге он встречает афинский дозор. «Куда ты идешь?» – «Куда иду? – отвечает Эзоп. – Не знаю». – «Не знаешь? Ступай в тюрьму!» – «Значит, я прав, – возразил Эзоп. – Ведь я же говорил вам, что не знаю, куда иду; я хотел пойти в баню, а вот иду в тюрьму…» Жак следовал за своим Хозяином, как вы за вашим; Хозяин Жака следовал за своим хозяином, как Жак – за ним. – Кто же был хозяином Хозяина Жака? – Послушайте, разве в мире мало хозяев? У Хозяина Жака приходилось сто на одного, как и у вас. Но среди стольких хозяев Хозяина Жака, видимо, не было ни одного хорошего, так как он менял их изо дня в день. – Ведь он человек. – Такой же страстный человек, как вы, читатель; такой же любопытный человек, как вы, читатель; такой же назойливый человек, как вы, читатель. – А зачем же он задавал вопросы? – Странный вопрос! Он задавал их, чтоб узнавать и пересказывать, как вы, читатель…