Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита

   – Вы что-то сказали, многоуважаемый? – с улыбкой произнес мистер Пексниф. – Старик покачал головой. – Я знаю, что вы подумали, – сказал мистер Пексниф, еще раз улыбнувшись. – Пусть его продолжает, мой друг. Проявления эгоизма в человеке всегда любопытно наблюдать. Пусть его продолжает, мой друг.
   – Продолжай! – заметил старик, казалось машинально повинуясь словам мистера Пекснифа.
   – Я был так несчастен и так беден, – сказал Мартин, – что мне пришлось обратиться к милосердию чужого человека, в чужой стране, чтобы вернуться сюда. Все это только восстановит вас против меня, я знаю. Я даю вам повод думать, что сюда меня пригнала единственно нужда и что ни любовь, ни раскаяние ни в какой мере не руководили мною. Когда я расставался с вами, дедушка, я заслуживал такого подозрения, – но теперь нет, теперь нет!
   Хор заложил руку за жилет и улыбнулся.
   – Пусть его продолжает, многоуважаемый, – сказал он. – Я знаю, о чем вы думаете, но не надо этого говорить раньше времени.
   Старик поднял глаза на мистера Пекснифа и, по-видимому, опять руководясь его словами и взглядами, сказал еще раз:
   – Продолжай!
   – Мне остается сказать немного, – возразил Мартин. – И так как я говорю это, уже не рассчитывая ни на что, как бы ни улыбалась мне надежда, когда я входил в эту комнату, – прошу вас об одном: верьте, что это правда, по крайней мере верьте, что это святая правда.
   – О прекрасная истина! – возопил хор, возводя очи кверху. – Как оскверняется ныне твое имя служителями порока! Ты обитаешь не в колодце^[127], священный принцип, но на устах лживого человечества. Трудно мириться с человечеством, уважаемый сэр, – обратился он к старшему мистеру Чезлвиту, – но мы постараемся претерпеть и это с кротостью. Это наш долг; так будем же в числе тех немногих, кто не пренебрегает им. Но если – продолжал хор, воспарив духом в горняя, – если, как говорит нам поэт, Англия надеется, что каждый исполнит свой долг^[128], то Англия самая легковерная страна на свете, и ее ждут постоянные разочарования.
   – Что касается той причины, – сказал Мартин, спокойно глядя на старика и только на мгновение переводя взор на Мэри, которая закрыла лицо руками и опустила голову на спинку кресла, – той причины, которая посеяла несогласие между нами, в этом отношении мой ум и сердце не способны измениться. Что бы ни произошло со мной после того злополучного времени, все это лишь укрепило, а не ослабило мои чувства. Я не могу ни сожалеть о них, ни стыдиться их, ни проявлять колебаний. Да вы бы и не пожелали этого, я знаю. Но что я мог и в то время положиться на вашу любовь, если бы смело доверился ей; что я без труда склонил бы вас на свою сторону, если б был уступчивее и внимательнее; что я оставил бы по себе лучшую память, если бы забывал себя и помнил о вас, – всему этому научили меня размышления, одиночество и несчастие. Я пришел с решимостью сказать это и попросить у вас прощения, не столько надеясь на будущее, сколько сожалея о прошлом; и теперь я прошу у вас только одного: чтобы вы протянули мне руку помощи. Помогите мне достать работу, и я буду честно работать. Мое несчастие ставит меня в невыгодное положение: может показаться, что я думаю только о себе, но проверьте, так это или не так. Проверьте, так ли я своеволен, упрям и высокомерен, как был, или меня выправила суровая школа жизни. Пусть голос природы и дружеской привязанности рассудит нас с вами, дедушка; не отвергайте меня окончательно из-за, одного проступка, как бы он ни казался непростителен!
   Когда он замолчал, седая голова старика опустилась снова, и он закрыл лицо дрожащими пальцами.
   – Досточтимый сэр, – воскликнул мистер Пексниф, склоняясь над ним, – вам не надо бы так поддаваться горю. Ваши чувства вполне естественны и похвальны; но не следует допускать, чтобы бесстыдное поведение человека, от которого вы давно отреклись, так волновало вас. Возьмите себя в руки. Подумайте, – сказал мистер Пексниф, – подумайте обо мне, мой друг.
   – Я подумаю, – ответил старый Мартин, поднимая голову и глядя ему в глаза. – Вы заставили меня опомниться. Я подумаю.
   – Как, что такое случилось, – продолжал мистер Пексниф, усаживаясь в кресло, которое подтащил поближе, и игриво похлопывая старика Чезлвита по плечу, – что такое случилось с моим непреклонным другом, если я могу себе позволить так называть вас? – Неужели мне придется бранить моего наперсника или убеждать в чем-либо такой сильный ум? Я думаю, что нет.
   – Нет, нет, в этом нет надобности, – сказал старик. – Минутное чувство, не более того.
   – Негодование, – заметил мистер Пексниф, – вызывает жгучие слезы на глаза честного человека, я знаю, – он старательно вытер глаза. – Но у нас имеются более важные обязанности. Мистер Чезлвит, возьмите себя в руки. Должен ли я выразить ваши мысли, мой друг?
   – Да, – сказал старый Мартин, откидываясь на спинку кресла и глядя на Пекснифа в каком-то забытьи, словно покоряясь его чарам. – Говорите за меня, Пексниф. Благодарю вас. Вы не изменили мне. Благодарю вас!
   – Не смущайте меня, сэр, – сказал мистер Пексниф, – иначе я буду не в силах выполнить свой долг. Моим чувствам противно, досточтимый, обращаться к человеку, который стоит перед нами, ибо, изгнав его из этого дома, после того как я услышал из ваших уст о его противоестественном поведении, я навсегда порвал с ним. Но вы этого желаете, и этого довольно. Молодой человек! Дверь находится непосредственно за спиной того, кто разделяет ваш позор. Краснейте, если можете; если не можете – уходите не краснея!
   Мартин все так же пристально смотрел на своего деда, словно в комнате стояла мертвая тишина. Старик не менее пристально смотрел на мистера Пекснифа.
   – После того как я приказал вам оставить мой дом, когда вы были изгнаны отсюда с позором, – произнес мистер Пексниф, – после того как, уязвленный и взволнованный до предела вашим бесстыдным обращением с этим необычайно благородным человеком, я воскликнул: «Ступайте прочь!», я сказал, что проливаю слезы над вашей развращенностью. Не думайте, однако, что та слеза, которая дрожит сейчас на моих глазах, будет пролита ради вас. Нет, только ради него, сэр, только ради него!
   Тут мистер Пексниф, случайно уронив упомянутую слезу на лысину мистера Чезлвита, отер это место носовым платком и попросил извинения.
   – Она пролита ради того, сэр, кого вы хотите сделать жертвой ваших происков, – продолжал мистер Пексниф, – кого вы хотите обобрать, обмануть и ввести в заблуждение. Она пролита из сочувствия к нему, из восхищения им; не из жалости, ибо, к счастью, он знает, что вы такое. Вы не причините ему больше зла, никоим образом не причините, пока я жив, – говорил мистер Пексниф, упиваясь своим красноречием. – Вы можете попрать ногами мое бесчувственное тело, сэр. Весьма возможно. Могу себе представить, что при ваших склонностях это доставит вам большое удовольствие. Но пока я существую, вы можете поразить его только через меня. Да, – воскликнул мистер Пексниф, кивая на Мартина в порыве негодования, – и в таком случае вы найдете во мне опасного противника!
   Но Мартин все смотрел на деда, пристально и кротко.
   – Неужели вы мне ничего не ответите, – сказал он, наконец, – ни единого слова?
   – Ты слышал, что было сказано, – ответил старик, не отводя глаз от мистера Пекснифа, который одобрительно кивнул.
   – Я не слышал вашего голоса, я не знаю ваших мыслей, – возразил Мартин.
   – Повторите еще раз, – сказал старик, все еще глядя в лицо мистеру Пекснифу.
   – Я слышу только то, – возразил Мартин с непреклонным упорством, которое все возрастало, между тем как Пексниф все больше ежился и морщился от его презрения, – я слышу только то, что говорите мне вы, дедушка.
   Мистеру Пекснифу, можно сказать, повезло, что его почтенный друг был всецело поглощен созерцанием его (мистера Пекснифа) физиономии: ибо стоило только этому другу отвести глаза в сторону и сравнить поведение внука с поведением своего ревностною защитника, и тогда вряд ли этот бескорыстный джентльмен представился бы ему в более выгодном свете, чем в тот памятный день, когда Пексниф получал последнюю расписку от Тома Пинча. Право, можно было подумать, что внутренние качества мистера Пекснифа – скорее всего его добродетель и чистота – излучали нечто такое, что выгодно оттеняло и украшало его врагов: рядом с ним они казались воплощением доблести и мужества.
   – Ни единого слова? – спросил Мартин во второй раз.
   – Я вспомнил, что мне нужно сказать одно слово, Пексниф, – заметил старик, – всего одно слово. Ты говорил, что многим обязан милосердию какого-то незнакомца, который помог вам, вернуться в Англию. Кто он такой? И какую денежную помощь оказал вам?
   Задавая этот вопрос Мартину, он не смотрел на него и по-прежнему не сводил глаз с мистера Пекснифа.
   По-видимому, у него вошло в привычку – и в буквальном и в переносном смысле – глядеть в глаза мистеру Пекснифу.
   Мартин достал карандаш, вырвал листок из памятной книжки и торопливо записал все, что был должен мистеру Бивену. Старик протянул руку за листком и взял его, – все это не отрывая глаз от лица мистера Пекснифа.
   – Было бы неуместной гордостью и ложным смирением, – сказал Мартин, понизив голос, – говорить, что я не желаю, чтобы этот долг был уплачен или что у меня есть хоть какая-нибудь надежда уплатить его самому. Но я никогда не чувствовал своей нищеты так глубоко, как чувствую сейчас.
   – Прочтите мне это, Пексниф, – сказал старик.
   Мистер Пексниф повиновался, но он приступил к чтению бумаги с таким видом, как будто это была рукописная исповедь убийцы.
   – Я думаю, Пексниф, – сказал старый Мартин, – что мне лучше заплатить этот долг. Мне бы не хотелось, чтобы пострадал заимодавец, который не мог навести справок и который сделал (как ему казалось) доброе дело.
   – Благородное чувство, уважаемый сэр! Оно оказывает вам честь. Опасный прецедент, однако, позвольте намекнуть вам, – сказал мистер Пексниф.
   – Прецедента из этого не получится, – возразил старик. – Ни на что другое он рассчитывать не может. Но мы еще поговорим. Вы посоветуете мне. Больше ничего нет?
   – Ровно ничего, – ответил мистер Пексниф жизнерадостно, – как только вам прийти в себя после этого вторжения, после этого трусливого и ничем не оправданного оскорбления ваших чувств; прийти в себя как можно скорее и снова улыбаться.
   – Вам больше нечего сказать? – с необычайной серьезностью спросил старик, кладя свою руку на рукав мистера Пекснифа.
   Но мистер Пексниф не пожелал говорить того, что просилось у него на язык, потому что упреки, как он заметил, всегда бесполезны.
   – Вам решительно нечего требовать? Вы в этом уверены? Если есть, говорите не стесняясь, что бы это ни было. Я ни в чем не откажу вам, чего бы вы ни попросили. – сказал старик.
   При этом доказательстве неограниченного доверия со стороны старика слезы выступили на глазах у мистера Пекснифа в таком изобилии, что он был принужден судорожно ухватиться за переносицу и только после этого хоть сколько-нибудь успокоился. Когда дар речи снова вернулся к нему, он сказал, сильно волнуясь, что надеется когда-нибудь заслужить это доверие, и прибавил, что никаких других замечаний у него нет.
   Несколько времени старик сидел, глядя на него с тем бессмысленным и неподвижным выражением, какое нередко бывает свойственно людям на склоне лет, когда их умственные способности слабеют. Но он поднялся с места довольно твердо и пошел к двери, где Марк посторонился, давая ему дорогу.
   Мистер Пексниф угодливо предложил ему руку, и старик принял ее. На пороге он сделал движение, словно отстраняясь от Мартина, и сказал ему:
   – Ты слышал его. Уходи прочь. Все кончено. Ступай.
   Мистер Пексниф, следуя за ним, бормотал какие-то слова, выражавшие одобрение и сочувствие; а Мартин, очнувшись от оцепенения, в которое повергла его заключительная сцена, воспользовался их уходом для того, чтобы обнять ни в чем не повинную причину всех недоразумений и прижать ее к сердцу.
   – Милая девочка! – сказал Мартин. – Зато вас его влияние совсем не изменило. Какой же это бессильный и безвредный мошенник!
   – Вы так благородно держались! Вы столько перенесли!
   – Благородно! – весело воскликнул Мартин. – Вы были тут рядом и ни в чем не изменились, и я это знал. Чего же больше мне было желать? Этому псу так невыносимо было меня видеть и терпеть мое присутствие, что я торжествовал. Но скажите мне, дорогая, – надо дорожить теми немногими словами, которыми мы можем обменяться наспех, – правда ли то, что я слышал? Верно ли, что этот мошенник преследовал вас своими любезностями?
   – Да, дорогой Мартин, отчасти это продолжается и сейчас, но главным источником моего горя была тревога за вас. Почему вы оставляли нас в такой ужасной неизвестности?
   – Болезнь, дальность расстояния, боязнь намекнуть на наше истинное положение и невозможность скрыть правду иначе, как только молча, уверенность, что эта правда огорчила бы вас несравненно больше, чем неизвестность и сомнение, – ответил Мартин торопливо, как и все говорилось и делалось торопливо в эти краткие минуты, – все это и было причиной тому, что я написал только раз. Но Пексниф! Не бойтесь мне рассказывать, вы же видели, что я стоял рядом с ним, слушал его и не схватил за горло. Что это за история о том, что он преследует вас? А дедушка знает?
   – Да.
   – И он ему содействует?
   – Нет, – горячо отвечала она.
   – Слава богу, – воскликнул Мартин, – что хоть в одном отношении разум не изменил ему.
   – Не думаю, – сказала Мэри, – чтобы он был посвящен в его намерения с самого начала. Но после того как этот человек достаточно его подготовил, он открылся ему постепенно. Мне так кажется, но это только мое впечатление, никто мне ничего не говорил. Потом он беседовал со мной наедине.
   – Дедушка? – спросил Мартин.
   – Да, беседовал со мной наедине и передал…
   – Слова этого негодяя? – воскликнул Мартин. – Не повторяйте их!
   – И сказал, что мне хорошо известны его достоинства; Пексниф достаточно богат, пользуется хорошей репутацией и заслужил его доверие и расположение. Но, видя, что я пришла в отчаяние, он сказал, что не станет принуждать меня или влиять на мои склонности, довольно и того, что он рассказал мне в чем дело. Он не станет огорчать меня, продолжая этот разговор или возвращаясь к нему. И с тех пор он ни разу об этом не заговаривал; он честно сдержал свое слово.
   – А сам претендент?
   – У него почти не было случая продолжать свое ухаживание. Я никогда не выходила одна и не оставалась с ним наедине. Дорогой Мартин, я должна вам сказать, – продолжала она, – что доброта вашего дедушки ко мне остается неизменной. Мы все так же неразлучны. Неописуемая нежность и сострадание, казалось, примешались теперь к прежнему его уважению, и если б я была его единственным ребенком, то не могла бы иметь более ласкового отца. Причуда ли это в нем, или старая привычка, после того как его сердце остыло к вам, – это тайна, не разгаданная мной; но для меня было и останется счастьем, что я не изменила ему и что, если он очнется от своего заблуждения, хотя бы на краю смерти, я буду тут, милый, чтобы напомнить ему о вас.
   Мартин с восхищением смотрел на ее разгоревшееся лицо и теперь воспользовался паузой, чтобы поцеловать ее в губы.
   – Мне приходилось слышать и читать, – продолжала она, – что те, в ком давно уже угасли силы и кто живет словно во сне, иногда приходят в себя перед смертью и спрашивают про людей, когда-то близких и дорогих, но давно позабытых или отвергнутых и даже ненавистных. Подумайте, что будет, если он вдруг проснется таким же, как прежде, с прежним своим мнением об этом человеке, и увидит в нем своего единственного друга.
   – Я бы не стал требовать, чтобы вы его бросили, дорогая, – сказал Мартин, – хотя бы еще много лет нам пришлось быть в разлуке. Но я боюсь, что влияние этого человека на него все возрастает.
   Она не могла не согласиться с ним. Оно росло неуклонно, незаметно и верно, пока не стало всесильным, достигнув высшей точки. У нее самой не было никакого влияния, и, однако, он обращался с нею ласковее, чем когда бы то ни было раньше. Мартин решил, что эта непоследовательность у него происходит от слабости и старческого одряхления.
   – Неужели дело дошло до того, что он боится Пекснифа? – спросил Мартин. – Неужели он не решается высказать, что думает, в присутствии своего фаворита? Мне так показалось сейчас.
   – Мне тоже не раз это казалось. Часто, когда мы с ним сидим вдвоем, почти так же как раньше, и я читаю ему любимую книгу или он спокойно разговаривает со мной, я вижу, что при мистере Пекснифе меняется все его поведение. Он сразу преображается и становится таким, каким вы видели его сегодня. Когда мы только что приехали, сюда, у него еще бывали припадки вспыльчивости, и даже мистер Пексниф при всей его вкрадчивости не без труда успокаивал его. Теперь этого с ним не бывает. Он полагается во всем на мистера Пекснифа и не имеет другого мнения, кроме того, которое навязывает ему этот вероломный человек.
   Таков был отчет, полученный Мартином о старческом упадке своего дедушки и о возвышении добродетельного архитектора, сделанный шепотом и второпях и, при всей своей краткости, не раз прерываемый, из опасения как бы не вернулся мистер Пексниф. Мартин услышал о Томе Пинче, а также о Джонасе, и немало о себе самом; ибо, хотя влюбленные и отличаются тем, что между ними многое всегда остается недосказанным и это влечет за собой желание увидеться вновь и объясниться до конца, – им присуща также удивительная способность выражаться кратко, и они в самое короткое время способны сказать больше, и притом гораздо красноречивее, чем все шестьсот пятьдесят восемь членов палаты общин в парламенте Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, которые тоже любят сильно, без сомнения, но одно только свое отечество, в чем и заключается вся разница, ибо в любви этого рода (далеко не всегда взаимной) принято произносить как можно больше слов, не выражая этим ровно ничего.
   Сигнал мистера Тэпли; торопливый обмен прощальными словами и еще кое-чем, о чем не полагается никому рассказывать, ему протягивают белую ручку, мистер Тэпли целует ее с благоговением странствующего рыцаря; опять прощание, опять поцелуй; напоследок Мартин обещает написать из Лондона, где он надеется совершить нечто великое (одному богу известно, что именно, но Мартин твердо в этом уверен), – и они с Марком оказываются на улице, перед чертогами Пекснифа.
   – Короткое же это было свидание после такой долгой разлуки! – печально сказал Мартин. – Но мы вовремя выбрались из этого дома. А могли бы попасть в неловкое положение, если бы задержались хоть ненадолго, Марк.
   – Не знаю, как насчет нас, сэр, – возразил Марк, – но кое-кто другой попал бы в неловкое положение, если бы вернулся невзначай, пока мы были там. Дверь у меня была уже наготове, сэр. Если бы Пексниф просунул свою голову или хотя бы стоял и подслушивал за дверью, я бы раздавил его, как орех. Он такого сорта человек, – прибавил мистер Тэпли, подумав, – что раздавился бы без шума, уж вы поверьте.
   В эту минуту с ними поравнялся незнакомец, который, по-видимому, шел к дому мистера Пекснифа. Он поднял глаза, услышав имя архитектора, и, пройдя несколько шагов, остановился и посмотрел на них. Мистер Тэпли тоже оглянулся на него, оглянулся и Мартин, потому что незнакомец, проходя мимо, задержался на них взглядом.
   – Кто это может быть, любопытно знать? – сказал Мартин. – Лицо как будто мне знакомо, но я не знаю этого человека.
   – Ему, должно быть, хотелось, чтоб мы хорошенько запомнили его физиономию, – сказал мистер Тэпли, – уж очень он на нас уставился. Лучше б он не тратил попусту свою красоту, не так ее много.
   Подходя к «Дракону», они увидели перед дверьми дорожную карету.
   – А карета ведь из Солсбери, а? – сказал мистер Тэпли. – В ней он и приехал, будьте уверены. Что-то тут затевается! Новый ученик, должно быть. А может, еще один заказ на план начальной школы того же образца, что и прошлый раз!
   Не успели они войти в дом, как оттуда выбежала миссис Льюпин и, кивком подозвав их к карете, показала чемодан с фамилией «Чезлвит».
   – Это муж мисс Пексниф, – сказала добрая женщина Мартину. – Я не знала, в каких вы отношениях, и очень беспокоилась, пока вы не пришли.
   – Мы ни разу не обменялись с ним ни единым словом, – заметил Мартин, – и так как я не желаю более близкого знакомства, то постараюсь не встречаться с ним. Я уверен, что это он попался нам по дороге. Очень рад, что мы так удачно разминулись. Честное слово! С большими удобствами путешествует муж мисс Пексниф.
   – С ним какой-то представительный джентльмен, он остановился в лучшей нашей спальне, – прошептала миссис Льюпин, косясь на окно этой самой комнаты, когда они входили в дом. – Он заказал к обеду все, что только можно достать; а усы и бакенбарды у него такие шелковистые, какие только можно вообразить.
   – Вот как! – воскликнул Мартин. – Что ж, тогда постараемся избегать и его тоже. Надеюсь, что у нас хватит сил на такое самопожертвование. Ведь это всего на несколько часов, – сказал Мартин, устало опускаясь на стул за маленькой ширмой. – Наш визит не увенчался успехом, дорогая моя миссис Льюпин, и я должен ехать в Лондон.
   – Боже мой, боже мой! – воскликнула миссис Льюпин.
   – Да. Один встречный ветер не делает зимы, как одна ласточка не делает весны. Попробую еще раз. Тому Пинчу повезло. С помощью его советов, может быть, повезет и мне. Когда-то я обещал Тому свое покровительство, с позволения сказать, – заметил Мартин с грустной улыбкой, – и собирался устроить его судьбу. Быть может, Том возьмет теперь меня под свое покровительство и научит зарабатывать свой хлеб.

Глава XLIV

   Рассказ о предприятии мистеры Джонаса и его друга продолжается.
 
   Среди многих других прекрасных качеств, которыми обладал мистер Пексниф, было одно особенное, состоявшее в том, что чем больше его разоблачали, тем больше он лицемерил. Если он терпел поражение в одной области, то собирался с силами и вознаграждал себя, перенеся военные действия в другую. Если его хитрости и увертки раскрывал А., тем больше было причин не теряя времени практиковаться на Б., хотя бы для того только, чтобы не терять ловкости рук. Никогда он не представлял собой такого благочестивого и поучительного зрелища для всех окружающих, как в то время, когда его разоблачил мистер Пинч. Вряд ли он бывал когда-нибудь так человечен и так возвышенно и достойно добродетелен, как в то время, когда презрение молодого Мартина еще жгло его, как огнем.
   Этот избыток благородных и высоконравственных чувств положительно необходимо было сбыть с рук, не считаясь ни с какими жертвами; и мистер Пексниф, услышав о прибытии зятя, немедленно усмотрел в его лице своего рода оптового заказчика или покупателя, которому следовало отпустить товар немедленно. Быстро сойдя в гостиную и заключив молодого человека в объятия, он провозгласил с ужимками и взглядами, указывавшими на смятение духа:
   – Джонас! Дитя мое! Она здорова? Ничего не случилось?
   – Как, вы опять за свое? – отвечал его зять. – Даже и со мной? Оставьте вы, пожалуйста, вот что!
   – Скажите же мне, что она здорова, – не унимался мистер Пексниф. – Скажите мне, что она здорова, дорогой мой!
   – Она не больна, – возразил Джонас, высвобождаясь из его объятий. – Ничего с ней не случилось.
   – Ничего с ней не случилось! – воскликнул мистер Пексниф, опускаясь на ближайший стул и ероша рукой волосы. – Мне стыдно за мою слабость. Никак не могу удержаться, Джонас. Благодарю вас. Мне теперь лучше. Как поживает другая моя дочь, моя старшая, моя Черри-верри-чиго? – спросил мистер Пексниф, который тут же изобрел для нее это шутливое прозвище, почувствовав, что на сердце у него снова становится легко.
   – Да все так же, как и раньше, – ответил мистер Джонас. – Все такой же уксус, как и была. Вы, я думаю, знаете, что она обзавелась поклонником?
   – Я об этом слышал из первоисточника, – сказал мистер Пексниф, – от нее самой. Не стану отрицать, это заставило меня подумать о том, что скоро я потеряю и последнюю дочь. Джонас, боюсь, что все мы, родители, эгоисты; боюсь, что мы… но делом моей жизни было воспитать их для домашнего очага, а это такая сфера, которую Черри украсит.
   – Ей не мешает украсить какую-нибудь сферу, – заметил его зять, – потому что сама-то она не бог знает какое украшение.
   – Мои девочки теперь обеспечены, – сказал мистер Пексниф. – К счастью, они теперь обеспечены, и я трудился недаром!
   Совершенно то же самое сказал бы мистер Пексниф, если бы одна – из его дочерей выиграла тридцать тысяч фунтов в лотерею, а другая нашла бы на улице кошелек с золотом, по всей видимости никому не принадлежащий. И в том и в другом случае он весьма торжественно призвал бы отеческое благословение на главу счастливицы и поставил бы это событие себе в заслугу, словно предвидел его, когда она была еще в колыбели.