Страница:
За шатрами цыгане согнали коней. Лошади были в самом деле хорошие – сытые, гладкие, с блестящей, вычищенной шерстью. При виде такой красоты Митро даже пришел в себя и через пять минут уже яростно торговался с высоким худым котляром из-за гнедой кобылки-двухлетки, кокетливо переступающей в пыли тонкими ногами. Но продавать котляре, еще не знающие цен на московских рынках, наотрез отказывались и соглашались только менять. Уговорились встретиться завтра на Конной площади – Митро обещал привести своих жеребцов. Затем гостей позвали к палаткам.
Есть сели у самого большого шатра на расстеленные ковры. Женщины принесли котлы с кусками мяса, картошкой, луком. Старая цыганка раздувала самовар. Мужчины сели на ковры, скрестив ноги, завели неспешную беседу. Котляре с интересом расспрашивали про Москву, про хор, особенно – про деньги, зарабатываемые в ресторане. Митро отвечал, то и дело оборачиваясь на Варьку, которая помогала переводить. Изредка он поглядывал в сторону, где у снятой с колес кибитки сгрудились молодые цыганки. Илонка была там, вместе с женщинами чистила лук и картошку, а через несколько минут подошла к ковру, на котором сидели мужчины, с полным котлом вареной капусты. Ее глаза были строго опущены, но в уголках полных губ дрожала улыбка. Низко наклонившись, она поставила котел на ковер, отвела упавшие на лицо волосы – и блеснула вдруг из-под руки таким взглядом черных глаз, что Митро бросило в жар. «Ну и девка... Сатана!» Он посмотрел на девчонку в упор. Она быстро улыбнулась, выпрямилась и не спеша пошла прочь.
Внезапно Митро пришла в голову сумасшедшая мысль. Он даже жевать перестал и сидел, уставившись поверх голов цыган в небо, до тех пор, пока Петька озабоченно не ткнул его в бок:
– Ты что, кость проглотил?
– Вот еще... – Митро глубоко вздохнул. Не глядя на Петьку, скороговоркой прошептал: – Скажу скоро, что еще коней посмотреть хочу. Пойдешь со мной. Разговор есть.
Петька, ничего не поняв, уже открыл было рот, чтобы переспросить, но тут начал говорить, подняв стакан вина, самый старый из цыган, и волей-неволей пришлось умолкнуть. Только через полчаса Митро лениво потянулся, поклонился хозяйке, поблагодарил цыган за сытный обед.
– Спасибо, хозяюшка, спасибо вам всем. Разрешите, ромалэ, еще раз лошадей глянуть?
Цыгане понимающе заулыбались, и седоусый старик кивком разрешил парням покинуть стол. Митро поднялся, кивнул Петьке. К счастью, никто не пошел за ними.
– Ну, что ты? – нетерпеливо спросил Петька, когда они оказались за шатрами. Там почти никого не было – лишь бегали друг за другом дети да храпела под кустом, забыв вынуть трубку изо рта, приглядывающая за конями старуха. Митро подошел к огромному вороному жеребцу, неспешно огладил его; не обращая внимания на злой визг и фырканье, раздвинул коню челюсти. Пристально всматриваясь в зубы, сказал:
– Вот что, морэ. Мы ее украдем.
– Как это? – растерянно переспросил Петька.
– А очень просто. Не слыхал, как это в таборе делается?
– Ну, слыхал... – Петька зачем-то огляделся, поскреб затылок. – А... а если догонят?
– Плохо будет, если догонят, – усмехнулся Митро. – Ну, если хочешь, сиди дома. Я и один управлюсь.
– Управится он, глядите, люди... – обиделся Петька. – Вот что, мы все пойдем! Я, ты и братья мои! Только смотри, лошадей нужно самых лучших, чтобы от погони ушли. Тройку нельзя, верхом все равно догонят. Вот если дашь мне свою Ведьму да того рыжего в придачу, Зверя, – вот тогда...
– Ведьму не дам, – машинально сказал Митро. – У нее забег в субботу.
– Ну, знаешь что, дорогой мой!.. – возмутился Петька, но тут Митро пришел в себя и замахал руками:
– Да бери, бери, кого хочешь! И разговору нет! Пошли!
– Ку... куда? – растерялся Петька.
– Илонку эту упредить надо. Я к ней Варьку пошлю.
Варька неожиданно снова встала на дыбы:
– Ромалэ, да вы с ума сошли! Девка просватана, жених есть, летом замуж идти! Хотите, чтобы переубивали вас тут?! Посмотрите, какие у них кони! Догонят, как бог свят, догонят и зарежут! Дмитрий Трофимыч, ну что ты, ей-богу, в голову забрал? К чему тебе она? Глупая, таборная... Будет по базарам гадать бегать, тебя позорить!
Митро сердито молчал. Но Петька заспорил:
– Да с чего ей по базарам бегать?! Лучше в хор ее пристроим! Если совсем бесталанная, так хоть для красоты сидеть будет! Хватит, Варька, голосить, ступай к этой Илонке.
Варька коротко взглянула на цыган, и Митро, который в эту минуту думал совсем о другом, неожиданно поразила мелькнувшая в ее глазах острая горечь. Но Варька тут же отвернулась и широкими шагами пошла к кучке девушек, смеющихся и брызгающихся водой у зеленого озерца. Митро искоса следил за тем, как Варька отзывает в сторону Илонку, как они садятся вдвоем возле зарослей ракиты и шепчутся, тесно прижавшись друг к другу.
Через четверть часа Илонка вскочила и стремительно умчалась, а Варька вернулась к цыганам. Не поднимая ресниц, сумрачно сказала:
– Дмитрий Трофимыч, согласна она. Ей этот жених поперек горла, отцы сосватали, когда она еще в люльке лежала.
– И слава богу... Как теперь будем? – нетерпеливо спросил Петька.
– Сейчас собираемся и уходим, – решительно сказал Митро. – Стемнеет скоро, нам в хор надо. Отпоем вечер, а потом – берем лошадей, Ефима с Ванькой, и – сюда. Как раз самый волчий час будет, перед рассветом. Ты, Варька, беги опять к ней, упреди, чтобы ночью из шатра вылезла да до дороги дошла. Мы ее там в кустах ждать будем. Нам к табору подходить нельзя, собаки всполошатся. Посадим ее на лошадь – и в Москву!
– Ох, и сладим дело лихое! – засмеялся Петька. – Ох, и будешь меня, морэ, всю жизнь за жену благодарить!
Варька стояла насупленная, водила носком ботинка по пыли, но больше ничего не пыталась возразить. Да никто ее и не спрашивал.
Ночь спустилась лунная, полная света, заливавшего дорогу и цыганские шатры. «Сияет, как таз, проклятая...» – беспокоился Митро, сидя в придорожных кустах и озабоченно поглядывая на луну, повисшую над полем. В траве верещали кузнечики, изредка сонно вскрикивала какая-то птица. Издалека, от затянутого туманом озерца, несся жалобный плач лягушек. Густые заросли кустов были влажными от росы, тяжелые капли с шелестом скользили по серебристым от луны листьям, падали на теплую землю. Остро пахло цветущей бузиной и молодым щавелем. Совсем низко над табором висели две звезды – голубая, лучистая и яркая, и бледно-желтая, болезненно мерцающая. Митро не сводил с них глаз. Рядом чуть слышно всхрапывали кони. Чуть поодаль в кустах сопели младшие Конаковы, которым на все было плевать – лишь бы выспаться после ресторана. Возле лошадей сидел Петька. Он тоже молчал, но Митро, оглядываясь, видел ярко блестящие белки его глаз.
К выходу в ресторан они все-таки успели, но вечер провели как на иголках. Митро волновался, пел не в лад, несколько раз сфальшивил в аккомпанементе, а на сердитый выговор Якова Васильевича невпопад ответил: «Ну и ладно». Цыгане удивленно посматривали на него, шепотом спрашивали у всеведущей Стешки:
«Что такое с Арапо?»
«Я почем знаю? – злилась та. – Влюбился, может?»
Петька, стоящий рядом, прыскал в кулак, поглядывал на Варьку. Та ничего не замечала, сидела бледная, зябко, словно не замечая теплоты вечера, куталась в шаль. В открытые окна ресторана, шевеля занавески, входила ночная свежесть, вплывал запах цветущих деревьев. Поднималась луна, ее свет мешался на полу с отблесками свечей. Чуть слышно всхлипывали струны. Варька допевала последние слова любимого романса, от которых сегодня, как никогда, болело сердце:
Но Митро ничего не ответил, думая о своем и вряд ли даже услышав Петькины слова, – только Яков Васильев строго посмотрел в сторону парней.
Свой последний выход Митро не пропустил только потому, что стол ротмистра Шеловнина, давнего поклонника хора и пришедшего в ресторан с компанией друзей, взорвался криками:
– Митро, просим! Просим, Дмитрий Трофимов! «Когда в предчувствии разлуки!»
Чуть слышно чертыхнувшись, Митро передал гитару Варьке, удивился мельком ее поднявшимся к нему, больным, полным слез глазам, и вышел к столикам. Шеловнин с улыбкой попросил цыгана подойти ближе, Митро послушался. Теперь он стоял рядом со столиком, вполоборота к хору. Яков Васильев коснулся струн своей гитары. Мягкий, задумчивый перебор заставил умолкнуть даже самых пьяных гостей в зале. Митро улыбнулся, подумав о том, что это его последний романс в этот вечер и что скоро выступлению конец, привычно взял дыхание.
К счастью, гости не остались до утра. Пьяного, рыдающего Шеловнина увели под руки друзья. Разошлись остальные посетители, и цыгане, зевая, собрались домой.
В домике Макарьевны никто не лег спать. Хозяйка и Данка, посвященные в план кражи невесты, пообещали жечь свечи до утра и быть готовыми принять молодых. Кузьмы же уже третий день не было дома. Конаковы, Ванька и Ефим, с которыми старший брат наспех переговорил после закрытия ресторана, пришли от задуманного в полный восторг и тут же предложили лошадей – вороных донских двухлеток Вихря и Мариулу, с начала сезона бравших призы на ипподроме. Митро, скрипя зубами, дал ухмыляющемуся Петьке красавицу Ведьму, для себя же взял игреневого Зверя, который, помимо сказочной резвости, обладал еще и завидной выносливостью. Ему этой ночью предстояло вывозить на себе двоих. Когда время перевалило на второй час пополуночи, четверо цыган верхом в полном молчании выехали из Москвы на пустую, залитую лунным светом Владимирку.
Вскоре прибыли на место, пустили неразнузданных лошадей на траву, сами полезли в кусты. Ванька с Ефимом вскоре заснули, наказав разбудить, «когда начнется». Митро уселся под развесистой бузиной, уткнулся подбородком в колени и умолк. Несколько раз Петька вполголоса спрашивал: «Спишь, морэ?» – «Нет, – глухо слышалось в ответ. – Гляди лучше».
Час шел за часом, а Илонки не было. Луна начала садиться. На небо набежала цепочка облаков, и поле потемнело. Сильнее запахло сыростью. Петька тревожно поглядывал на восток, теребил пряжку на поясе.
– Да где она, босявка? – наконец, не выдержав, забурчал он. – Через час светать начнет, бабы проснутся... Передумала, что ли?
Митро молчал. Из темноты отчетливо слышалось его прерывистое дыхание. Насупившись, Петька уже начал прикидывать, как утешать Арапо, если чертова девчонка не придет вообще. В кустах захрустело: проснулся один из братьев, сиплым басом спросил:
– Ну, что?
– Ничего пока, – шепотом ответил Петька.
И в эту минуту луна выглянула из туч. Голубоватый свет хлынул на пустое поле, и цыгане увидели бегущую от табора маленькую фигурку.
– Ефим! Ванька! – зашипел Митро. – Вставайте!!!
Конаковы с треском выломились из бузины. Испуганно всхрапнула, шарахнувшись в сторону, Ведьма, заиграл, вскидывая голову, Зверь, и Петька повис на поводе, сдерживая его. Митро прыжком взвился на ноги. И невольно шагнул назад, когда перепуганная босая девочка вбежала в тень кустов и замерла, прижав кулачки к груди.
– Девлале... Май сыго трубул [51]... – пролепетала она, глядя расширенными глазами на обступивших ее мужчин.
Митро, понявший из ее фразы только «сыго» (быстро), кивнул и протянул руку. Илонка проворно спрятала лицо в ладони, чуть погодя, раздвинув пальцы, осторожно выглянула. Подойдя, Митро бережно отвел маленькие ладошки, поднял за подбородок осунувшееся от страха личико девчонки, улыбнувшись, прошептал что-то ей на ухо, и Илонка смущенно засмеялась, загораживаясь рукавом.
– Ну, вот, долго ли умеючи, – фыркнул Петька. – Ну, едем, что ли? Рассветет скоро!
Конаковы вскинулись в седла. Митро, вскочив на Зверя, протянул руку невесте, помогая ей сесть впереди него. Петька, пряча улыбку, спросил с деланой озабоченностью:
– Слышишь, морэ, может, лучше я с ней на Зверя сяду? Я тебя полегче, живее пойдет...
Митро молча показал ему кукиш. Девчонка сжалась у него на груди. Петька махнул рукой и вспрыгнул на спину кобылы.
– Дэвлэса! [52]
– Дэвлэса... – нестройно ответили три голоса из темноты.
Лошади рванули с места в карьер. Стук копыт казался пугающе громким; гулко колотилось, грозя выскочить прочь из горла, сердце, впереди бубном катилась заходящая луна. Несколько раз Митро оглядывался, но залитая бледным светом дорога была пуста.
У Макарьевны ждали. Стоило цыганам загреметь кольцом калитки, вводя лошадей во двор, как хозяйка вышла на крыльцо.
– Ну? – трубно вопросила она, поднимая свечу, как факел.
– Слава богу! – весело отозвался Петька. – Наша невеста! Митро, Илонка, где вы там? Молодых вперед!
Молодые едва успели подойти к крыльцу, а из сеней уже послышалась песня, исполняемая приглушенным голосом Данки:
– Охти, красота... Ну, Дмитрий Трофимыч, – и здесь молодец!
Илонка поняла, заулыбалась. Ее личико раскраснелось от скачки, волосы выбились из кос и покрывали стройную фигурку до талии. Желтая, мокрая от росы юбка облепляла колени, босые ноги Илонка украдкой терла одну о другую. Монеты на шее уже не было – вместо нее красовалось золотое ожерелье с крупными гранатами, которое Митро купил вечером на Кузнецком мосту и невесть когда успел надеть на шею будущей жены. Макарьевна повела ее к столу. Петька тем временем деловито шептал на ухо жениху:
– Сейчас выпьем – и тащи ее живее в постель... Успеть надо, пока эти котляре не явились! Не дай бог, спохватились уже! Успеешь ее бабой сделать – твоя до смерти, а нет – сам знаешь... Цыган небось.
Варька разлила вино по стаканам. Все выпили стоя за молодых. Поспешной скороговоркой пожелали здоровья, счастья, охапку детей – и Макарьевна широко распахнула двери в спальню. Там было темно, лишь смутно белела перина.
– С богом, Дмитрий Трофимыч.
Митро взглянул на невесту. Та вспыхнула так, что на миг сравнялась цветом с гранатами на своей шее. На потупленных глазах выступили слезы. Низко опустив голову, она засеменила к спальне. Митро протолкнул ее впереди себя, сам обернулся с порога.
– Вы сидите пока...
– Не беспокойся, – отозвался Петька. – Если что – покличьте.
Тяжелая дверь спальни захлопнулась. Макарьевна, подойдя, навалилась на нее всем телом, закрывая плотнее.
– Вот так, – она несколько раз истово перекрестила дверь, вздохнула. – Ну, давай Бог... А мы, пожалуй, еще выпьем. Ванька, Ефим, где вы там, скаженные? Тащите гитары свои! Свадьба все-таки!
Вскоре начало светать – под закрытые ставни подползла бледная полоска зари. Цыгане не спали – тянули вино, вполголоса разговаривали. И не заметили, как хозяйка, поднявшись, вышла из дома.
На дворе – предрассветная мгла, туман, сырой запах травы. Макарьевна, тяжело ступая, сошла с крыльца. Оглядевшись, позвала:
– Варенька... Дочка, где ты?
Варька сидела, сжавшись в комок, у заборного столба. Ее платье было выпачкано землей и травой, прическа рассыпалась, и волосы спутанными прядями висели вдоль лица. Когда Макарьевна подошла и встала рядом, она уткнулась лицом в ладони.
– Ну, что ты, девка... – задумчиво сказала Макарьевна, глядя через забор на пустынную, еще сумеречную улицу. – Все равно женился бы когда-нибудь...
– Я знаю, – хрипло сказала Варька. – Не ждала только, что так... так скоро. Ты не подумай, у меня и в мыслях не было, что я... что на мне... когда-нибудь... Он на меня и не глядел никогда. Дэвлалэ... – она вдруг снова залилась слезами. – За что мне это... Зубы эти щучьи, морда эта черная... За что?!. Господи, Макарьевна, милая, ты бы слышала, как Митро пел сегодня! Всю жизнь вспоминать буду, в могилу лягу – не забуду... «Все недосказанное вами, все недослушанное мной...» Господи, если б я хоть немного, хоть вполовину, как эта девочка, Илонка, была...
Макарьевна вздохнула. Двор уже заливало розовым светом, туман у ворот рассеивался. Снаружи простучала по камням первая пролетка. Из-за крыши Большого дома выглянул алый край солнца. Варька, не поднимая головы, притянула к себе ветку смородины, всю, как бусами, унизанную серебристыми холодными каплями. Собрав росу в ладони, протерла лицо. Сорвала лист лопуха, высморкалась. Тихо сказала:
– Уеду я. Прямо сегодня и уеду.
– А... хор как же? – осторожно спросила Макарьевна. Варька с кривой усмешкой отмахнулась:
– Зачем он мне? Вернусь в табор к Илье. Может, там Настя уже племянника мне родила. Со мной и ей полегче будет, и я сама... – не договорив, она вздохнула, поднялась и, в последний раз вытерев глаза, медленно, словно через силу, пошла к дому.
Котляры пришли на другой день к вечеру – видно, долго искали по Москве дом Васильевых.
За это время Митро успел провернуть множество необходимых дел: во-первых, спозаранку упасть вместе с женой в ноги матери и Якову Васильевичу; во-вторых, с удовольствием рассказать сбежавшимся домочадцам, как было дело; в-третьих, прикинуть размер возможных неприятностей и отрядить сестер в лавки за вином и едой, а кухарку Дормидонтовну заставить собирать праздничный стол; и, в-четвертых, собрать на всякий случай в Большом доме мужчин посильнее. К счастью, со всем этим успели вовремя, и, когда семья Илонки постучалась в двери Большого дома, их встретила целая делегация с Яковом Васильевым во главе.
Котляре вошли солидно, не спеша. Отец Илонки, высокий старик с сухим и умным лицом, нервно постукивал по полу палкой с массивным набалдашником из черненого серебра. Сразу определив старшего в доме, он уткнулся в Якова Васильева острым взглядом, в котором пряталось волнение.
– Здравствуйте, ромалэ, – не очень уверенно заговорил Яков Васильич. – Милости просим в наш дом. Чем богаты – всем с вами поделимся.
Воцарилась мертвая тишина. Молодые цыгане, сгрудившиеся вокруг хоревода, разом подобрались. Котляре, толпившиеся в дверях за спиной своего вожака, тоже поглядывали недобро. Минута была напряженная.
Старик-котляр молчал. Вместо него подала голос мать Илонки – еще не старая красивая цыганка с тяжелым золотым монисто на груди и причудливо заплетенными косами, уложенными под шелковым платком.
– Где наша дочь? – сердито и встревоженно спросила она. – Ваши увезли, мы знаем. Те, которые вчера в табор приходили.
Яков Васильевич оглянулся назад. Митро с Илонкой вышли к котлярам и второй раз за день опустились на колени.
– Простите меня, ромалэ, – Митро тщательно удерживал на лице покаянное выражение. – Богом клянусь, я вашу дочь честно взял. Она мне жена теперь. Пусть все знают.
Котляре поняли без перевода. Мать Илонки шагнула к дочери.
– Силой взял? – резко спросила она.
Бледная Илонка, уже в широком фартуке поверх юбки, уже в платке на заплетенных волосах, испуганно замахала руками и даже сделала движение, загораживающее мужа от разгневанной матери.
– Нет, нет! Я сама! Я его люблю! – закричала она.
Митро невольно усмехнулся. Хмыкнул и кто-то в толпе котляров.
Мать смерила Илонку внимательным взглядом, отошла к мужу и что-то тихо заговорила. Старик слушал, посматривал на дочь. Было видно, что на него произвели впечатление не столько слова Илонки, сколько тяжелое золотое ожерелье с гранатами, красующееся на ее шее. Илонка поняла это и украдкой приподняла рукава, чтобы цыгане могли увидеть старинные витые браслеты. Их только час назад подарила невестке Марья Васильевна.
– Вуштен, [53]– наконец смягчился старик.
Митро с облегчением поднялся. Илонка тоже вскочила и юркнула за спину свекрови. Та торопливо сказала:
– Просим дорогих гостей к столу... Варька! Варька! Где ты там? Приглашай живей! Они что, совсем по-нашему не понимают?
Дормидонтовна с цыганками управилась вовремя. Через несколько минут и хозяева, и гости устроились за большим столом, накрытым в зале. Вечер был теплым, солнце садилось, в открытые окна лезли ветви цветущей сирени, розовые полосы света тянулись по стенам, россыпью отражались от рояля, дрожали на монисто котлярок.
Расселись по старинному обычаю: мужчины – с одной стороны, женщины – с другой. Молодые цыганки скрылись на кухне. Вскоре они появились оттуда с блюдами еды, тарелками и стаканами. Илонка прислуживала за столом вместе со всеми. Солнечный свет играл на ее волосах, отныне и навеки накрытых платком. На живом личике старательно удерживалось солидное выражение замужней женщины. Босые ноги – Митро, купив жене золотое ожерелье, забыл о том, что ей нужны ботинки! – мягко ступали по паркету. Хоровые цыгане с восхищением поглядывали на нее, усмехались: «Ну и Арапо! И здесь не растерялся, лучшую кобылку отхватил!» Митро как мог старался поддерживать разговор с мужчинами, но глаза его сами собой оборачивались на тонкую фигурку молодой жены. И ни он, ни другие цыгане не заметили, как молча вышла из комнаты Данка. Только Варька, сидящая среди котляр, проводила ее сухими, воспаленными глазами, но тут же отвернулась, задумавшись о своем. Завтра утром она уже рассчитывала быть в дороге.
...Кузьма проснулся оттого, что кто-то дергал его за плечо:
– Кузьма Егорыч! Кузьма Егорыч! Да вставайте уже за-ради бога!
Он попытался было отбрыкнуться, но резкое движение тут же отозвалось болью в голове. Кузьма застонал сквозь зубы, перевернулся на спину, нехотя разлепил глаза. Хрипло спросил:
– Февронья, ты?
– Кому еще? Вставайте, за полдень уже!
– Ну и что? Господи-и-и, помереть спокойно не дадут... – Кузьма с трудом сел на постели, помотал головой, осмотрелся, убедился, что находится в давно знакомой Февроньиной комнате с выгоревшими и залитыми вином обоями и рваной занавеской на окне. Сейчас занавеска была отдернута, и солнечный луч падал на огромный букет голубой и розовой сирени. Букет был вставлен в глиняный горшок с отбитым краем, и на нем, среди пахучих соцветий, деловито жужжали две пчелы, залетевшие в открытое окно. Хозяйка комнаты, босая, в одной рубашке, сидела возле стола и, подперев кулаками щеки, любовалась на цветы. В ее растрепанных, давно не мытых русых волосах, кое-как заплетенных в тощую косицу, играло солнце.
– Ну, с какой радости разбудила-то? – тоскливо спросил Кузьма, вытаскивая из-под кровати одежду. – Места тебе жалко? Если денег нет, так я добавлю...
Февронья оторвалась от созерцания букета. Вздохнув, сказала:
– Домой вам надобно, Кузьма Егорыч. Вас ваши цыгане уже с фонарями обыскамшись, шутка ли – четвертый день в пропаже находитесь! Даная Тихоновна к вам хоть и со всем уважением, но и с Дмитрием Трофимычем ей тоже ссориться без надобности. И клиент частый, и человек порядочный...
– Митро приходил? – немного испугался Кузьма.
– Как же-с, были, и вчерась, и третьего дня. И в расположении весьма даже дурственном. Прямо-таки выражаться изволили по-извозчицки, а допреж себе такого даже в подпитии не позволяли! Даная Тихоновна распереживалась вся и сегодня мне с утра велела: буди, говорит, дитё и до дому отправляй, а то как бы не вышло чего... Я что, мне помещения не жалко...
На «дитё» Кузьма не обиделся и только тяжело вздохнул, представив себе, во что может вылиться «дурственное расположение» Митро. От этого еще сильней захотелось оказаться где-нибудь подальше от Большого дома. «На Сухаревку пойду», – подумал он и, морщась от головной боли, начал медленно, то и дело чертыхаясь, одеваться. Февронья от стола следила за ним сонными карими глазами, машинально отбрасывала падающую на глаза прядь волос, тихонько вздыхала.
– С женой, что ль, совсем у вас худо, Кузьма Егорыч? – сочувственно спросила она, поправляя ветви сирени в горшке. – И что вам, кобелям, только надобно... Уж от такой-то красоты в наше заведение бегать! Уж не в положении ли Дарья Степановна, что вы ее вниманием беспокоить не желаете?
– Нет у нее никакого положения... – проворчал Кузьма. Встал, наспех умылся у жестяного рукомойника, кинул на скатерть два рубля и, не попрощавшись, вышел из комнаты.
Есть сели у самого большого шатра на расстеленные ковры. Женщины принесли котлы с кусками мяса, картошкой, луком. Старая цыганка раздувала самовар. Мужчины сели на ковры, скрестив ноги, завели неспешную беседу. Котляре с интересом расспрашивали про Москву, про хор, особенно – про деньги, зарабатываемые в ресторане. Митро отвечал, то и дело оборачиваясь на Варьку, которая помогала переводить. Изредка он поглядывал в сторону, где у снятой с колес кибитки сгрудились молодые цыганки. Илонка была там, вместе с женщинами чистила лук и картошку, а через несколько минут подошла к ковру, на котором сидели мужчины, с полным котлом вареной капусты. Ее глаза были строго опущены, но в уголках полных губ дрожала улыбка. Низко наклонившись, она поставила котел на ковер, отвела упавшие на лицо волосы – и блеснула вдруг из-под руки таким взглядом черных глаз, что Митро бросило в жар. «Ну и девка... Сатана!» Он посмотрел на девчонку в упор. Она быстро улыбнулась, выпрямилась и не спеша пошла прочь.
Внезапно Митро пришла в голову сумасшедшая мысль. Он даже жевать перестал и сидел, уставившись поверх голов цыган в небо, до тех пор, пока Петька озабоченно не ткнул его в бок:
– Ты что, кость проглотил?
– Вот еще... – Митро глубоко вздохнул. Не глядя на Петьку, скороговоркой прошептал: – Скажу скоро, что еще коней посмотреть хочу. Пойдешь со мной. Разговор есть.
Петька, ничего не поняв, уже открыл было рот, чтобы переспросить, но тут начал говорить, подняв стакан вина, самый старый из цыган, и волей-неволей пришлось умолкнуть. Только через полчаса Митро лениво потянулся, поклонился хозяйке, поблагодарил цыган за сытный обед.
– Спасибо, хозяюшка, спасибо вам всем. Разрешите, ромалэ, еще раз лошадей глянуть?
Цыгане понимающе заулыбались, и седоусый старик кивком разрешил парням покинуть стол. Митро поднялся, кивнул Петьке. К счастью, никто не пошел за ними.
– Ну, что ты? – нетерпеливо спросил Петька, когда они оказались за шатрами. Там почти никого не было – лишь бегали друг за другом дети да храпела под кустом, забыв вынуть трубку изо рта, приглядывающая за конями старуха. Митро подошел к огромному вороному жеребцу, неспешно огладил его; не обращая внимания на злой визг и фырканье, раздвинул коню челюсти. Пристально всматриваясь в зубы, сказал:
– Вот что, морэ. Мы ее украдем.
– Как это? – растерянно переспросил Петька.
– А очень просто. Не слыхал, как это в таборе делается?
– Ну, слыхал... – Петька зачем-то огляделся, поскреб затылок. – А... а если догонят?
– Плохо будет, если догонят, – усмехнулся Митро. – Ну, если хочешь, сиди дома. Я и один управлюсь.
– Управится он, глядите, люди... – обиделся Петька. – Вот что, мы все пойдем! Я, ты и братья мои! Только смотри, лошадей нужно самых лучших, чтобы от погони ушли. Тройку нельзя, верхом все равно догонят. Вот если дашь мне свою Ведьму да того рыжего в придачу, Зверя, – вот тогда...
– Ведьму не дам, – машинально сказал Митро. – У нее забег в субботу.
– Ну, знаешь что, дорогой мой!.. – возмутился Петька, но тут Митро пришел в себя и замахал руками:
– Да бери, бери, кого хочешь! И разговору нет! Пошли!
– Ку... куда? – растерялся Петька.
– Илонку эту упредить надо. Я к ней Варьку пошлю.
Варька неожиданно снова встала на дыбы:
– Ромалэ, да вы с ума сошли! Девка просватана, жених есть, летом замуж идти! Хотите, чтобы переубивали вас тут?! Посмотрите, какие у них кони! Догонят, как бог свят, догонят и зарежут! Дмитрий Трофимыч, ну что ты, ей-богу, в голову забрал? К чему тебе она? Глупая, таборная... Будет по базарам гадать бегать, тебя позорить!
Митро сердито молчал. Но Петька заспорил:
– Да с чего ей по базарам бегать?! Лучше в хор ее пристроим! Если совсем бесталанная, так хоть для красоты сидеть будет! Хватит, Варька, голосить, ступай к этой Илонке.
Варька коротко взглянула на цыган, и Митро, который в эту минуту думал совсем о другом, неожиданно поразила мелькнувшая в ее глазах острая горечь. Но Варька тут же отвернулась и широкими шагами пошла к кучке девушек, смеющихся и брызгающихся водой у зеленого озерца. Митро искоса следил за тем, как Варька отзывает в сторону Илонку, как они садятся вдвоем возле зарослей ракиты и шепчутся, тесно прижавшись друг к другу.
Через четверть часа Илонка вскочила и стремительно умчалась, а Варька вернулась к цыганам. Не поднимая ресниц, сумрачно сказала:
– Дмитрий Трофимыч, согласна она. Ей этот жених поперек горла, отцы сосватали, когда она еще в люльке лежала.
– И слава богу... Как теперь будем? – нетерпеливо спросил Петька.
– Сейчас собираемся и уходим, – решительно сказал Митро. – Стемнеет скоро, нам в хор надо. Отпоем вечер, а потом – берем лошадей, Ефима с Ванькой, и – сюда. Как раз самый волчий час будет, перед рассветом. Ты, Варька, беги опять к ней, упреди, чтобы ночью из шатра вылезла да до дороги дошла. Мы ее там в кустах ждать будем. Нам к табору подходить нельзя, собаки всполошатся. Посадим ее на лошадь – и в Москву!
– Ох, и сладим дело лихое! – засмеялся Петька. – Ох, и будешь меня, морэ, всю жизнь за жену благодарить!
Варька стояла насупленная, водила носком ботинка по пыли, но больше ничего не пыталась возразить. Да никто ее и не спрашивал.
Ночь спустилась лунная, полная света, заливавшего дорогу и цыганские шатры. «Сияет, как таз, проклятая...» – беспокоился Митро, сидя в придорожных кустах и озабоченно поглядывая на луну, повисшую над полем. В траве верещали кузнечики, изредка сонно вскрикивала какая-то птица. Издалека, от затянутого туманом озерца, несся жалобный плач лягушек. Густые заросли кустов были влажными от росы, тяжелые капли с шелестом скользили по серебристым от луны листьям, падали на теплую землю. Остро пахло цветущей бузиной и молодым щавелем. Совсем низко над табором висели две звезды – голубая, лучистая и яркая, и бледно-желтая, болезненно мерцающая. Митро не сводил с них глаз. Рядом чуть слышно всхрапывали кони. Чуть поодаль в кустах сопели младшие Конаковы, которым на все было плевать – лишь бы выспаться после ресторана. Возле лошадей сидел Петька. Он тоже молчал, но Митро, оглядываясь, видел ярко блестящие белки его глаз.
К выходу в ресторан они все-таки успели, но вечер провели как на иголках. Митро волновался, пел не в лад, несколько раз сфальшивил в аккомпанементе, а на сердитый выговор Якова Васильевича невпопад ответил: «Ну и ладно». Цыгане удивленно посматривали на него, шепотом спрашивали у всеведущей Стешки:
«Что такое с Арапо?»
«Я почем знаю? – злилась та. – Влюбился, может?»
Петька, стоящий рядом, прыскал в кулак, поглядывал на Варьку. Та ничего не замечала, сидела бледная, зябко, словно не замечая теплоты вечера, куталась в шаль. В открытые окна ресторана, шевеля занавески, входила ночная свежесть, вплывал запах цветущих деревьев. Поднималась луна, ее свет мешался на полу с отблесками свечей. Чуть слышно всхлипывали струны. Варька допевала последние слова любимого романса, от которых сегодня, как никогда, болело сердце:
– Ну, Варька забирает... – шепотом сказал Петька, наклоняясь к Митро. – Будто помирать завтра, сроду я от нее такого не слышал... Заболела, что ль?
Пойми хоть раз, что в этой жизни шумной,
Чтоб быть с тобой – я каждый миг ловлю,
Что я люблю, люблю тебя безумно,
Как жизнь, как счастие люблю...
Но Митро ничего не ответил, думая о своем и вряд ли даже услышав Петькины слова, – только Яков Васильев строго посмотрел в сторону парней.
Свой последний выход Митро не пропустил только потому, что стол ротмистра Шеловнина, давнего поклонника хора и пришедшего в ресторан с компанией друзей, взорвался криками:
– Митро, просим! Просим, Дмитрий Трофимов! «Когда в предчувствии разлуки!»
Чуть слышно чертыхнувшись, Митро передал гитару Варьке, удивился мельком ее поднявшимся к нему, больным, полным слез глазам, и вышел к столикам. Шеловнин с улыбкой попросил цыгана подойти ближе, Митро послушался. Теперь он стоял рядом со столиком, вполоборота к хору. Яков Васильев коснулся струн своей гитары. Мягкий, задумчивый перебор заставил умолкнуть даже самых пьяных гостей в зале. Митро улыбнулся, подумав о том, что это его последний романс в этот вечер и что скоро выступлению конец, привычно взял дыхание.
Красивый, сильный мужской бас заполнил весь зал. Ротмистр Шеловнин сидел бледный, с закрытыми глазами, что-то шептал про себя. Варька, впервые за годы забыв об осторожности, сидела подавшись вперед, жадно смотрела в татарское, скуластое, узкоглазое лицо Митро; не замечая бегущих по щекам слез, одними губами повторяла вслед за ним слова романса:
Когда в предчувствии разлуки
Мне нежно голос ваш звучал,
Когда, смеясь, я ваши руки
В своих руках отогревал,
Перед непризнанной любовью
Я весел был в прощальный час,
Но, боже мой, с какою болью
Тогда очнулся я без вас...
Какими тягостными снами
Вы мой нарушили покой...
Все, недосказанное вами,
Все, недослушанное мной.
Рядом изумленно рассматривала ее Марья Васильевна. Но она не сказала ни слова, а остальные цыгане не успели ничего заметить, потому что романс кончился, и зал шумно зааплодировал. Митро облегченно вздохнул, поклонился и быстро вернулся на свое место в хоре.
Все, недосказанное вами,
Все, недослушанное мной...
К счастью, гости не остались до утра. Пьяного, рыдающего Шеловнина увели под руки друзья. Разошлись остальные посетители, и цыгане, зевая, собрались домой.
В домике Макарьевны никто не лег спать. Хозяйка и Данка, посвященные в план кражи невесты, пообещали жечь свечи до утра и быть готовыми принять молодых. Кузьмы же уже третий день не было дома. Конаковы, Ванька и Ефим, с которыми старший брат наспех переговорил после закрытия ресторана, пришли от задуманного в полный восторг и тут же предложили лошадей – вороных донских двухлеток Вихря и Мариулу, с начала сезона бравших призы на ипподроме. Митро, скрипя зубами, дал ухмыляющемуся Петьке красавицу Ведьму, для себя же взял игреневого Зверя, который, помимо сказочной резвости, обладал еще и завидной выносливостью. Ему этой ночью предстояло вывозить на себе двоих. Когда время перевалило на второй час пополуночи, четверо цыган верхом в полном молчании выехали из Москвы на пустую, залитую лунным светом Владимирку.
Вскоре прибыли на место, пустили неразнузданных лошадей на траву, сами полезли в кусты. Ванька с Ефимом вскоре заснули, наказав разбудить, «когда начнется». Митро уселся под развесистой бузиной, уткнулся подбородком в колени и умолк. Несколько раз Петька вполголоса спрашивал: «Спишь, морэ?» – «Нет, – глухо слышалось в ответ. – Гляди лучше».
Час шел за часом, а Илонки не было. Луна начала садиться. На небо набежала цепочка облаков, и поле потемнело. Сильнее запахло сыростью. Петька тревожно поглядывал на восток, теребил пряжку на поясе.
– Да где она, босявка? – наконец, не выдержав, забурчал он. – Через час светать начнет, бабы проснутся... Передумала, что ли?
Митро молчал. Из темноты отчетливо слышалось его прерывистое дыхание. Насупившись, Петька уже начал прикидывать, как утешать Арапо, если чертова девчонка не придет вообще. В кустах захрустело: проснулся один из братьев, сиплым басом спросил:
– Ну, что?
– Ничего пока, – шепотом ответил Петька.
И в эту минуту луна выглянула из туч. Голубоватый свет хлынул на пустое поле, и цыгане увидели бегущую от табора маленькую фигурку.
– Ефим! Ванька! – зашипел Митро. – Вставайте!!!
Конаковы с треском выломились из бузины. Испуганно всхрапнула, шарахнувшись в сторону, Ведьма, заиграл, вскидывая голову, Зверь, и Петька повис на поводе, сдерживая его. Митро прыжком взвился на ноги. И невольно шагнул назад, когда перепуганная босая девочка вбежала в тень кустов и замерла, прижав кулачки к груди.
– Девлале... Май сыго трубул [51]... – пролепетала она, глядя расширенными глазами на обступивших ее мужчин.
Митро, понявший из ее фразы только «сыго» (быстро), кивнул и протянул руку. Илонка проворно спрятала лицо в ладони, чуть погодя, раздвинув пальцы, осторожно выглянула. Подойдя, Митро бережно отвел маленькие ладошки, поднял за подбородок осунувшееся от страха личико девчонки, улыбнувшись, прошептал что-то ей на ухо, и Илонка смущенно засмеялась, загораживаясь рукавом.
– Ну, вот, долго ли умеючи, – фыркнул Петька. – Ну, едем, что ли? Рассветет скоро!
Конаковы вскинулись в седла. Митро, вскочив на Зверя, протянул руку невесте, помогая ей сесть впереди него. Петька, пряча улыбку, спросил с деланой озабоченностью:
– Слышишь, морэ, может, лучше я с ней на Зверя сяду? Я тебя полегче, живее пойдет...
Митро молча показал ему кукиш. Девчонка сжалась у него на груди. Петька махнул рукой и вспрыгнул на спину кобылы.
– Дэвлэса! [52]
– Дэвлэса... – нестройно ответили три голоса из темноты.
Лошади рванули с места в карьер. Стук копыт казался пугающе громким; гулко колотилось, грозя выскочить прочь из горла, сердце, впереди бубном катилась заходящая луна. Несколько раз Митро оглядывался, но залитая бледным светом дорога была пуста.
У Макарьевны ждали. Стоило цыганам загреметь кольцом калитки, вводя лошадей во двор, как хозяйка вышла на крыльцо.
– Ну? – трубно вопросила она, поднимая свечу, как факел.
– Слава богу! – весело отозвался Петька. – Наша невеста! Митро, Илонка, где вы там? Молодых вперед!
Молодые едва успели подойти к крыльцу, а из сеней уже послышалась песня, исполняемая приглушенным голосом Данки:
Под свадебную песню Митро ввел Илонку в горницу. Макарьевна наспех собрала стол: на скатерти стояло блюдо с пирогами, запеченная курица, котелок каши, три бутылки мадеры. Подойдя к невесте, старуха довольно улыбнулась:
Сказал батька, что не отдаст дочку,
Сказал старый, что не отдаст дочку!
Пусть на части разорвется —
Все равно отдать придется!
– Охти, красота... Ну, Дмитрий Трофимыч, – и здесь молодец!
Илонка поняла, заулыбалась. Ее личико раскраснелось от скачки, волосы выбились из кос и покрывали стройную фигурку до талии. Желтая, мокрая от росы юбка облепляла колени, босые ноги Илонка украдкой терла одну о другую. Монеты на шее уже не было – вместо нее красовалось золотое ожерелье с крупными гранатами, которое Митро купил вечером на Кузнецком мосту и невесть когда успел надеть на шею будущей жены. Макарьевна повела ее к столу. Петька тем временем деловито шептал на ухо жениху:
– Сейчас выпьем – и тащи ее живее в постель... Успеть надо, пока эти котляре не явились! Не дай бог, спохватились уже! Успеешь ее бабой сделать – твоя до смерти, а нет – сам знаешь... Цыган небось.
Варька разлила вино по стаканам. Все выпили стоя за молодых. Поспешной скороговоркой пожелали здоровья, счастья, охапку детей – и Макарьевна широко распахнула двери в спальню. Там было темно, лишь смутно белела перина.
– С богом, Дмитрий Трофимыч.
Митро взглянул на невесту. Та вспыхнула так, что на миг сравнялась цветом с гранатами на своей шее. На потупленных глазах выступили слезы. Низко опустив голову, она засеменила к спальне. Митро протолкнул ее впереди себя, сам обернулся с порога.
– Вы сидите пока...
– Не беспокойся, – отозвался Петька. – Если что – покличьте.
Тяжелая дверь спальни захлопнулась. Макарьевна, подойдя, навалилась на нее всем телом, закрывая плотнее.
– Вот так, – она несколько раз истово перекрестила дверь, вздохнула. – Ну, давай Бог... А мы, пожалуй, еще выпьем. Ванька, Ефим, где вы там, скаженные? Тащите гитары свои! Свадьба все-таки!
Вскоре начало светать – под закрытые ставни подползла бледная полоска зари. Цыгане не спали – тянули вино, вполголоса разговаривали. И не заметили, как хозяйка, поднявшись, вышла из дома.
На дворе – предрассветная мгла, туман, сырой запах травы. Макарьевна, тяжело ступая, сошла с крыльца. Оглядевшись, позвала:
– Варенька... Дочка, где ты?
Варька сидела, сжавшись в комок, у заборного столба. Ее платье было выпачкано землей и травой, прическа рассыпалась, и волосы спутанными прядями висели вдоль лица. Когда Макарьевна подошла и встала рядом, она уткнулась лицом в ладони.
– Ну, что ты, девка... – задумчиво сказала Макарьевна, глядя через забор на пустынную, еще сумеречную улицу. – Все равно женился бы когда-нибудь...
– Я знаю, – хрипло сказала Варька. – Не ждала только, что так... так скоро. Ты не подумай, у меня и в мыслях не было, что я... что на мне... когда-нибудь... Он на меня и не глядел никогда. Дэвлалэ... – она вдруг снова залилась слезами. – За что мне это... Зубы эти щучьи, морда эта черная... За что?!. Господи, Макарьевна, милая, ты бы слышала, как Митро пел сегодня! Всю жизнь вспоминать буду, в могилу лягу – не забуду... «Все недосказанное вами, все недослушанное мной...» Господи, если б я хоть немного, хоть вполовину, как эта девочка, Илонка, была...
Макарьевна вздохнула. Двор уже заливало розовым светом, туман у ворот рассеивался. Снаружи простучала по камням первая пролетка. Из-за крыши Большого дома выглянул алый край солнца. Варька, не поднимая головы, притянула к себе ветку смородины, всю, как бусами, унизанную серебристыми холодными каплями. Собрав росу в ладони, протерла лицо. Сорвала лист лопуха, высморкалась. Тихо сказала:
– Уеду я. Прямо сегодня и уеду.
– А... хор как же? – осторожно спросила Макарьевна. Варька с кривой усмешкой отмахнулась:
– Зачем он мне? Вернусь в табор к Илье. Может, там Настя уже племянника мне родила. Со мной и ей полегче будет, и я сама... – не договорив, она вздохнула, поднялась и, в последний раз вытерев глаза, медленно, словно через силу, пошла к дому.
Котляры пришли на другой день к вечеру – видно, долго искали по Москве дом Васильевых.
За это время Митро успел провернуть множество необходимых дел: во-первых, спозаранку упасть вместе с женой в ноги матери и Якову Васильевичу; во-вторых, с удовольствием рассказать сбежавшимся домочадцам, как было дело; в-третьих, прикинуть размер возможных неприятностей и отрядить сестер в лавки за вином и едой, а кухарку Дормидонтовну заставить собирать праздничный стол; и, в-четвертых, собрать на всякий случай в Большом доме мужчин посильнее. К счастью, со всем этим успели вовремя, и, когда семья Илонки постучалась в двери Большого дома, их встретила целая делегация с Яковом Васильевым во главе.
Котляре вошли солидно, не спеша. Отец Илонки, высокий старик с сухим и умным лицом, нервно постукивал по полу палкой с массивным набалдашником из черненого серебра. Сразу определив старшего в доме, он уткнулся в Якова Васильева острым взглядом, в котором пряталось волнение.
– Здравствуйте, ромалэ, – не очень уверенно заговорил Яков Васильич. – Милости просим в наш дом. Чем богаты – всем с вами поделимся.
Воцарилась мертвая тишина. Молодые цыгане, сгрудившиеся вокруг хоревода, разом подобрались. Котляре, толпившиеся в дверях за спиной своего вожака, тоже поглядывали недобро. Минута была напряженная.
Старик-котляр молчал. Вместо него подала голос мать Илонки – еще не старая красивая цыганка с тяжелым золотым монисто на груди и причудливо заплетенными косами, уложенными под шелковым платком.
– Где наша дочь? – сердито и встревоженно спросила она. – Ваши увезли, мы знаем. Те, которые вчера в табор приходили.
Яков Васильевич оглянулся назад. Митро с Илонкой вышли к котлярам и второй раз за день опустились на колени.
– Простите меня, ромалэ, – Митро тщательно удерживал на лице покаянное выражение. – Богом клянусь, я вашу дочь честно взял. Она мне жена теперь. Пусть все знают.
Котляре поняли без перевода. Мать Илонки шагнула к дочери.
– Силой взял? – резко спросила она.
Бледная Илонка, уже в широком фартуке поверх юбки, уже в платке на заплетенных волосах, испуганно замахала руками и даже сделала движение, загораживающее мужа от разгневанной матери.
– Нет, нет! Я сама! Я его люблю! – закричала она.
Митро невольно усмехнулся. Хмыкнул и кто-то в толпе котляров.
Мать смерила Илонку внимательным взглядом, отошла к мужу и что-то тихо заговорила. Старик слушал, посматривал на дочь. Было видно, что на него произвели впечатление не столько слова Илонки, сколько тяжелое золотое ожерелье с гранатами, красующееся на ее шее. Илонка поняла это и украдкой приподняла рукава, чтобы цыгане могли увидеть старинные витые браслеты. Их только час назад подарила невестке Марья Васильевна.
– Вуштен, [53]– наконец смягчился старик.
Митро с облегчением поднялся. Илонка тоже вскочила и юркнула за спину свекрови. Та торопливо сказала:
– Просим дорогих гостей к столу... Варька! Варька! Где ты там? Приглашай живей! Они что, совсем по-нашему не понимают?
Дормидонтовна с цыганками управилась вовремя. Через несколько минут и хозяева, и гости устроились за большим столом, накрытым в зале. Вечер был теплым, солнце садилось, в открытые окна лезли ветви цветущей сирени, розовые полосы света тянулись по стенам, россыпью отражались от рояля, дрожали на монисто котлярок.
Расселись по старинному обычаю: мужчины – с одной стороны, женщины – с другой. Молодые цыганки скрылись на кухне. Вскоре они появились оттуда с блюдами еды, тарелками и стаканами. Илонка прислуживала за столом вместе со всеми. Солнечный свет играл на ее волосах, отныне и навеки накрытых платком. На живом личике старательно удерживалось солидное выражение замужней женщины. Босые ноги – Митро, купив жене золотое ожерелье, забыл о том, что ей нужны ботинки! – мягко ступали по паркету. Хоровые цыгане с восхищением поглядывали на нее, усмехались: «Ну и Арапо! И здесь не растерялся, лучшую кобылку отхватил!» Митро как мог старался поддерживать разговор с мужчинами, но глаза его сами собой оборачивались на тонкую фигурку молодой жены. И ни он, ни другие цыгане не заметили, как молча вышла из комнаты Данка. Только Варька, сидящая среди котляр, проводила ее сухими, воспаленными глазами, но тут же отвернулась, задумавшись о своем. Завтра утром она уже рассчитывала быть в дороге.
...Кузьма проснулся оттого, что кто-то дергал его за плечо:
– Кузьма Егорыч! Кузьма Егорыч! Да вставайте уже за-ради бога!
Он попытался было отбрыкнуться, но резкое движение тут же отозвалось болью в голове. Кузьма застонал сквозь зубы, перевернулся на спину, нехотя разлепил глаза. Хрипло спросил:
– Февронья, ты?
– Кому еще? Вставайте, за полдень уже!
– Ну и что? Господи-и-и, помереть спокойно не дадут... – Кузьма с трудом сел на постели, помотал головой, осмотрелся, убедился, что находится в давно знакомой Февроньиной комнате с выгоревшими и залитыми вином обоями и рваной занавеской на окне. Сейчас занавеска была отдернута, и солнечный луч падал на огромный букет голубой и розовой сирени. Букет был вставлен в глиняный горшок с отбитым краем, и на нем, среди пахучих соцветий, деловито жужжали две пчелы, залетевшие в открытое окно. Хозяйка комнаты, босая, в одной рубашке, сидела возле стола и, подперев кулаками щеки, любовалась на цветы. В ее растрепанных, давно не мытых русых волосах, кое-как заплетенных в тощую косицу, играло солнце.
– Ну, с какой радости разбудила-то? – тоскливо спросил Кузьма, вытаскивая из-под кровати одежду. – Места тебе жалко? Если денег нет, так я добавлю...
Февронья оторвалась от созерцания букета. Вздохнув, сказала:
– Домой вам надобно, Кузьма Егорыч. Вас ваши цыгане уже с фонарями обыскамшись, шутка ли – четвертый день в пропаже находитесь! Даная Тихоновна к вам хоть и со всем уважением, но и с Дмитрием Трофимычем ей тоже ссориться без надобности. И клиент частый, и человек порядочный...
– Митро приходил? – немного испугался Кузьма.
– Как же-с, были, и вчерась, и третьего дня. И в расположении весьма даже дурственном. Прямо-таки выражаться изволили по-извозчицки, а допреж себе такого даже в подпитии не позволяли! Даная Тихоновна распереживалась вся и сегодня мне с утра велела: буди, говорит, дитё и до дому отправляй, а то как бы не вышло чего... Я что, мне помещения не жалко...
На «дитё» Кузьма не обиделся и только тяжело вздохнул, представив себе, во что может вылиться «дурственное расположение» Митро. От этого еще сильней захотелось оказаться где-нибудь подальше от Большого дома. «На Сухаревку пойду», – подумал он и, морщась от головной боли, начал медленно, то и дело чертыхаясь, одеваться. Февронья от стола следила за ним сонными карими глазами, машинально отбрасывала падающую на глаза прядь волос, тихонько вздыхала.
– С женой, что ль, совсем у вас худо, Кузьма Егорыч? – сочувственно спросила она, поправляя ветви сирени в горшке. – И что вам, кобелям, только надобно... Уж от такой-то красоты в наше заведение бегать! Уж не в положении ли Дарья Степановна, что вы ее вниманием беспокоить не желаете?
– Нет у нее никакого положения... – проворчал Кузьма. Встал, наспех умылся у жестяного рукомойника, кинул на скатерть два рубля и, не попрощавшись, вышел из комнаты.