– Э, нет, мой Исидор, так красиво, как парижский коммунар, ты не умрешь! Сдохнешь в навозе! Откройте хлев! – крикнул Минаго. Кто-то ударом приклада распахнул дверь.
– Входи! – приказал Минаго. Исидор вошел в хлев.
– Выведите корову! Корову вывели.
– Ложись! Лицом вниз! Противно смотреть на твою поганую рожу!
Брызнули слезы из глаз Исидора Джакели, но смолчал дедушка.
– Так что прикажешь передать твоей красавице? – спросил Минаго.
– Мать твою, бл…й сын, выродок несчастный! – крикнул Исидор, и в тот же миг грянул маузер Минаго. Рука Джабуа дрожала. Семь пуль из десяти насквозь прошили Исидора, остальные впились в стену хлева.
Исидор медленно опустился на одно колено, потом на другое, потом обмяк, согнулся и, царапая руками доски кормушки, ткнулся лицом в теплую навозную жижу…
…Двое подошли к хлеву. Скрипнула дверь. Когда глаза привыкли к темноте, двое увидели валявшегося в навозе человека. Перевернули лицом вверх.
– Убили, сволочи! – прошептал первый. – Вот изрешетили несчастного, подлецы!
– Закрой бедняге глаза… Смотрит, словно живой… – сказал второй.
Первый осторожно – сверху вниз – провел ладонью по глазам убитого.
– Что такое! Не закрываются! Кажись, жив…
– Не может быть!
– Жив! Ей-богу, жив! Надо взять его: может, удастся спасти.
…Семь дней ломился Исидор в адовы двери, и все напрасно – не принял господь грешную его душу.
Потом четыре месяца искал Исидор солнце на черном, словно черкесская бурка, небе. И на пятом месяце он увидел его.
Еще месяц метался Исидор без памяти, и наконец-то обрел ее – память сердца и память души.
И взглянул тогда Исидор на свою красавицу жену и произнес одно лишь слово:
– Минаго…
– Нету Минаго! – ответила жена.
– Ты?
– Здесь я, с тобой!
Задумался Исидор, крепко задумался – видать, глубоко в тайнике памяти скрывалась некая гложущая его мысль, потом вдруг взорвался, заметался:
– Минаго!.. Поделом мне, дураку… Жена… Минаго… у, подлец!..
– Горе мне, несчастной… Боже всесильный, помоги моему Исидору! – Бабушка бросилась на колени и зарыдала.
И, глядя на слезы, градом катившиеся по бледным щекам жены, заплакал Исидор Джакели. Сперва тихо, без слов, потом громко и наконец навзрыд, глотая слезы, задыхаясь. И вдруг почувствовал он, как горькая соленая слеза капнула на теснившую его грудь тяжелую глыбу, как раскололась глыба, еще и еще, и как растаял, растворился в слезах камень. Вздохнул всей грудью Исидор, дал волю душившему его чувству и завыл, зарычал на весь дом:
– Минаго! Ушел, гадина? Где ты, трус? Где ты, подлец?
– Нет их, Исидор! Сгинули меньшевики! Сбежал в Турцию Минаго! Уймись, хватит с тебя! И с меня хватит! Пожалей женщину, горе ты мое!..
Успокоился дед мой Исидор Джакели. В конце 1925-го родился у него сын Гавриил – Габо, мой отец. Израсходовав на радостях весь запас пороха и пуль, дед пошел к колодцу и швырнул туда свой маузер.
– Все! Больше ты мне не понадобишься! Исидор Джакели ошибся.
В начале 1943 года ушел на войну мой отец – восемнадцатилетний Габо Джакели.
– Красивая была баба Кесария, да что толку: воняла от грязи, белье неделями не меняла…
На мой вопрос – откуда ему знать про Кесариино белье, отец отвечал:
– Слышал от отца…
Кто-то пробирается по окопу. Противно чавкают полные воды сапоги.
– Эй, кто там бродит? – спрашиваю.
– Это я, старшина Петров. Джакели, Батюк, Виноградов – к старшему лейтенанту!
– Виноградов и Батюк в другом конце окопа. Старшина уходит. Спустя несколько минут мы в землянке старшего лейтенанта Шмидова. Он чуть старше меня. Вежливый, красивый. Петров докладывает:
– Товарищ старший лейтенант! По вашему приказанию…
– Садитесь, ребята!
Старший лейтенант берет с тарелки крохотный окурок и, наклонившись к свечке, пытается прикурить. Смешно вытянув губы, он долго пыхтит и чмокает губами. Наконец свечка гаснет.
– А, черт!.. Петров, зажги, пожалуйста!
Петров зажигает свечку. Воды в землянке чуть меньше, чем у нас в окопе, – настолько, насколько положено ей быть меньше в землянке командира роты.
– В общем так: вызывать добровольцев – ни времени, ни охоты. Сейчас час ночи. Светает в пять. До немцев – метров шестьсот. Час туда, час обратно, полчаса на операцию в окопе. Окоп вам знакомый – сами, небось, копали месяц тому назад. Вопросы есть? Нету. Старшим назначаю Джакели. Конкретного задания не будет. Сделаете, что сможете. Документы и мандаты сдать старшине… У меня все. Выполняйте приказ!
Из окопа первым вылез Батюк. С минуту он лежал без движения, потом пополз вперед. За Батюком последовал Виноградов. Потом пошел я. Ползли с интервалом в пять метров. Пройдя метров двести, я подал сигнал. Ребята замерли, потом подползли ко мне.
– Я обойду немецкий окоп слева. Подойду как можно ближе, – если не заметят, конечно. Там за окопом лес. Не может быть, чтобы немцы не вылезли туда сушиться. Там мы и устроим засаду – Батюк пойдет со мной. Ты, Виноградов, оставайся метрах в тридцати, приготовь ручной пулемет и жди. Не стрелять, пока немцы не откроют огонь. Понятно?
– Понятно, – ответил Виноградов.
– Тогда пошли.
…Мы с Батюком поползли влево. У немецкого окопа очутились неожиданно – у меня даже дыхание сперло. Батюк снял с пояса ручную гранату. Я осторожно взял его за плечо, потянул к себе. Он молча придвинулся. Полтора часа уже прошло… Еще столько же, и настанет утро… Плохи наши дела! Ах, как бы превратиться в крота: зарылся в землю здесь, у окопа, и вылез аж у самой опушки. Вот было бы здорово!.. Я взглянул на Батюка. Он всем телом прижимался к земле и, ей-богу, тоже мечтал превратиться в крота.
Мы подползли к лесу, когда до рассвета оставалось не больше часа. Теперь все кончено: оставшегося времени нам не хватит даже для возвращения обратно. А минуты бегут, бегут, и часы тикают так громко, словно хотят оповестить весь мир – вот, мол, здесь он, мой хозяин.
– Сколько времени нам еще осталось, Джакели? – шепчет Батюк.
– Много, Коля, не бойся! – отвечаю я.
– А все же?
– Два часа.
– Ого! – удивляется Батюк.
Мы залегли за кустарником. Молчим. – А знаешь, – шепчет Батюк, – теперь мы кругом среди немцев: спереди немцы и сзади немцы… Дошли бы уже до самого Берлина. По дороге, знаешь, сколько бы достали языков…
…А из окопа никто не поднимается. Неужели, черт возьми, у них сухо? Когда мы отходили, там воды было по колено. Куда она подевалась?.. Время-то бежит, бежит… А?! Что это?! Поднимается! Вот он, наконец-то, немец! Поднялся. Ползет к лесу… Сейчас он подползет к кустам, скинет брюки, выжмет, повесит на кусте… Я подкрадусь к нему…
Надо брать живым…
– Батюк, видишь? Ползет!..– шепчу я и чувствую, как на лбу выступает холодная испарина.
– Кто ползет?
– Немец!
– Где?
– Да вон же! Смотри!
Батюк пристально вглядывается в поле. Потом удивленно смотрит на меня.
– Ты что, Джакели?
– Батюк, ты никого не видишь?
– Вижу, светает, Джакели, вот что я вижу! – Он аккуратно разложил перед собой ручные гранаты. – Прощайся с жизнью, брат. Не выбраться нам отсюда, как не видать собственных ушей… Эх, ты, Иван Сусанин! Куда ты меня завел?!
Гавриил Джакели, конец твоей молодой жизни! Одно дело тебе поручили, и его-то с треском провалил. Встань же! Иди вперед! Ступай к окопу! Шагай смело вперед или же дождись ночи и удирай с позором, уноси ноги!..
– Боюсь, очень боюсь!
– Это ничего. Человек тот, кто борется, преодолевая страх. Не ведают страха животные. Встань!
Не могу.
– Дай руку, я помогу.
– Кто вы, скажите, кто?
– Я мать твоя.
Я встал, выпрямился и с автоматом наперевес двинулся к немецкому окопу.
– Джакели! – зашипел Батюк. – Обалдел, что ли? – он схватил меня за ногу. Я высвободил ногу и пошел дальше.
– Габо! – крикнул Батюк. Я не оглянулся…
Я шел с автоматом наперевес навстречу смерти, притаившейся вот там, в немецком окопе… Вот сейчас застучит – резко и противно – автомат. Я схвачусь за грудь, медленно опущусь на колени, потом упаду лицом вниз, чувствуя на губах противно-соленый вкус крови… Потом я перевернусь и попытаюсь встать, как это делают солдаты в кинофильмах… Кто-то прижался плечом к моему плечу, и я понял – то ли по запаху, то ли по телу – это был Батюк. Теперь мы шагали вместе, и до окопа было не более десяти шагов. Рассвело. Я видел бледные щеки Батюка и его белые руки, застывшие на автомате. Что же немцы? Неужели спят? Ну и пусть! А пока они спят, ты, Гавриил Джакели, иди вперед! Десять шагов, восемь, шесть, четыре, два…
– Мама-а-а! – вырвалось у меня. Я закрыл глаза, спрыгнул в окоп и нажал на спуск автомата.
– Ура-а-а! – донесся до сознания крик Батюка, и потом уже я не слышал ничего, кроме непрерывного, заполнившего весь мир треска: тра-та-та-та-та…
…Когда кончились патроны и унялась дрожь в руках, я бросил автомат, сорвал с пояса гранату и открыл глаза.
Передо мной был пустой окоп. В двух шагах от меня лежал с раскрытыми, как у Христа на распятье, руками немец. Рядом с ним, схватившись за голову и согнувшись до самой земли, застыл другой. Вокруг валялись пулеметы, автоматы, консервные банки, разодранные одеяла, кучи стреляных гильз. Не понимая, что происходит, я медленно пошел по окопу. Вот еще труп, еще… Одеяла плавающие по воде, пустые консервные банки… У меня подкосились ноги, тяжелый горький ком подкатил к горлу. Я опустился прямо в воду, положил голову на колени и громко зарыдал.
Бедный Гавриил Джакели, зачем ты шел на смерть? Зачем ты боролся со страхом? Чтобы очутиться в пустом окопе?
– Батюк, что это такое? – спрашиваю я, всхлипывая, у бледного, как полотно, Батюка.
– Ну, будет, будет! – бормочет он и садится рядом со мной.
– Нет, ты скажи! Ты объясни, как это так?!
– Да кто мог подумать!.. Ушли, видать… Мы же не знали…
– Что нам теперь делать? Окоп-то пуст?
– Тю-ю… Нашел, о чем думать! Впереди-то окопов, знаешь, еще сколько!.. Ладно, не плачь, и без твоих слез здесь полно воды! – Батюк улыбается жалкой, вымученной улыбкой, и слезы, не переставая, капают из его голубых глаз.
…Я спал весь день, и весь день у моего изголовья стояла женщина в белом. Она улыбалась.
– Они, оказывается, на самом деле ушли, – говорил я. – Вы сказали, что они уйдут ночью. Они и ушли. Но я не знал этого, клянусь, не знал. Я шел на верную смерть. Клянусь, боялся, но шел.
Женщина в белом улыбалась. Потом она исчезла, растворилась в тумане, и там, где только что стояла женщина в белом, появился костер – огромный, с синеватым пламенем, веселый костер. Я, Батюк и Виноградов сидели и грелись у костра – озябшие, промокшие, измученные.
Ночью нас вызвал Шмидов.
– Ребятки, хорошие мои, я вас представил к награде!
– За что же это, товарищ старший лейтенант? – спросил я.
– За пустой окоп! – улыбнулся он и протянул мне папироску.
С войны отец вернулся с четырьмя орденами, тремя медалями, двумя костылями и заплетавшимся слегка языком. Когда моя мать Манана вышла за него замуж, родня ее, оказывается, разбушевалась:
– Отец – харя, сын хромой и заика, какие же у них пойдут дети?
Позже, когда я появился – не хромой, не кривой и не заика, родня простила мать…
…Я хорошо помню мать. Была она высока, стройна, бела. Глаза у нее были огромные, голубые, а волосы – иссиня-черные. Каждое утро она пришивала мне белоснежный воротничок, потом брала за руку, вела в школу и сдавала учительнице Нуну. После уроков встречала у подъезда и вела за руку домой. Мягкие, нежные, теплые руки были у моей матери Мананы. Я замечал: на улице на маму часто оглядывались мужчины, иногда и женщины. Помню, однажды, когда мы возвращались из школы, какой-то дядя оглянулся, да так и продолжал шагать с повернутой назад головой.
– Ух, какая прелесть! – громко произнес он и тут же налетел на дерево.
– Ух, какая прелесть! – крикнул я и рассмеялся. Мать сильно дернула меня за руку и ускорила шаг.
Наш подъезд убирала красивая курдянка Сара. Она же выносила мусор. Когда не было воды, Сара приносила ее со двора. У Сары был сын – мой ровесник Або. Он называл меня Джако, я его – Пучеглазом, потому что он ел много лука и глаза у него часто краснели и слезились. Иногда за мусором приходил Або.
– Тетя Манана, мусор нету? – спрашивал он.
– Есть, Або, есть! – отвечала мать.
– Давай возьмешь.
Або уносил ведро с мусором, потом возвращался, ставил пустое ведро на кухне и заходил в мою комнату. Он любил рассматривать книжки с картинками.
– Джако, когда этот пожарный команда сломал, ты его не бросал, ты его мне давал, хорошо? – говорил Або.
– Отдай, сынок! – говорила мать. И я тотчас же протягивал Або игрушку.
– Нет, тетя Манана, теперь нет. Когда сломал, тогда, – краснел Або.
– Бери, Пучеглаз, бери, у меня есть другая.
– Нет, так не надо, я почтовый голубь тебе принесу, тогда давал, хорошо?
– Ладно, Пучеглаз.
Однажды утром, когда я и мама уже собрались было в школу, в дверь постучали. Мать открыла. В дверях стоял Або.
– Здравствуй, Або! – Мать быстро вынесла ведро с мусором. Або как-то странно помялся, но ведро все же унес. Он скоро вернулся и молча стал у порога.
– Заходи, Або, – сказала мать. Або не сдвинулся с места.
– Что, Або, тебе что-нибудь нужно? Або отрицательно помахал головой.
– Может, денег? Або молчал.
– Да что с тобой, мальчик? Говори, мы опаздываем в школу. Або проглотил слюну и облизал пересохшие губы.
– Тетя Манана, мама Сара умер! – сказал он и сел на ступеньки лестницы. Мама, ничего не поняв, взглянула на меня, потом на Або. Когда же до нее дошел смысл услышанных слов, она побледнела, вскрикнула и быстро подсела к Або.
– Або, что ты сказал, мальчик? Повтори!
– Тетя Манана… мама Сара… – Або зарыдал. Мама обняла его, прижала к себе и заплакала. Она плакала молча, без слов, я видел, как дрожали ее плечи. Потом она подняла упиравшегося Або, завела в комнату, усадила в кресле, сама опустилась перед ним на колени и дрожащим голосом спросила:
– Как же это… Милый мой мальчик… Почему?
– Не знаю, тетя Манана… Ночью мама заснул, утром папа кричал – умер, умер!..
– Разве она болела?
– Нет. Вечером стирка делал, потом сказал, сердце болит, потом ночью заснул, утром папа кричал – умер!
– Боже мой! Как же вы теперь, несчастные… Четверо детей… О господи!..
Або снова заплакал. Мама принесла мокрое полотенце и стала вытирать ему лицо, руки, ноги. Потом достала из шкафа мои брюки, носки, туфли, сорочку и сложила их перед Або:
– Надень все это, Або.
В день похорон Сары мать принесла много красивых цветов. Потом она взяла меня за руку, и мы пошли к Або.
Гроб стоял на тахте посередине комнаты. Сара лежала спокойная, какая-то помолодевшая и очень красивая, – такой красивой я ее никогда не видел. У гроба стояли Або, его братья, сестра и отец.
– Подойди к ним! – шепнула мама, передала мне цветы. Сама она осталась стоять в дверях. Я подошел к Або и молча протянул цветы. Он взял их и положил у изголовья матери. Потом подвел меня к отцу и сказал:
– Папа, это Джако.
Отец Або улыбнулся мне, погладил шершавой ладонью по щеке и поцеловал в голову. Не зная, что делать дальше, я вопросительно взглянул на мать. Закрыв лицо платком, она громко плакала.
Мама легла поздно. Отец уже спал. Вернувшись из больницы и не найдя на столе обеда, он заворчал:
– Х-х-хорошее дело! Весь день т-трудишься, к-как вол, к-крутишься, к-как белка в к-колесе, а тебя и н-накормить некому!..
– Я была на похоронах! – тихо проговорила мать.
– Н-ну и что?
– Ничего. Не мешало бы быть и тебе.
– Я н-ни с кем там не з-знаком… 3-знал одну лишь Сару, и т-т-та умерла. К к-кому бы я п-пошел?
– К Саре.
– К Саре пусть п-пойдет мой враг!
– Смерть не нуждается в знакомстве. Пришел бы, постоял минуту и ушел…
– Р-ради бога, не делай из всего т-трагедии. Когда я умру, п-пусть и они не п-приходят. Б-будем квиты, – деланно улыбнулся отец.
– Не вижу ничего смешного.
– А что мне, г-голодному, делать? П-плакать?
– На голодный желудок легче плачется.
Отец не ответил, прошел в спальню, разделся, лег.
– Спи, сынок, – сказала мать, укладывая меня в постель, – утром тебе рано вставать.
Я укрылся одеялом. Мать долго еще ходила по комнате. Я не слышал, когда она легла спать.
Я и Або по откосу университетской горы сбежали к речке Верэ. Або – бос, на мне же новые туфли, новые штаны, новая белая блузка, пионерский галстук.
– Не надо башмак снимать, – говорит мне Або, – ты садись на мой спина, я тебе через речка несет! Вот так! – И он подставляет спину.
Мы уже в воде.
– А ну, давай быстрей! Быстрей! – пришпорил я Або. Он обиделся и тут же сбросил меня прямо в воду.
– Пучеглаз, ты что, с ума сошел?!
Я налетел на Або, он толкнул меня, и мы оба упали. Вода понесла нас вниз.
– Ты знаешь плавать? – спросил Або.
– Нет. А ты?
– Нет.
– Мы утонем? – испугался я.
– Утонем.
Верэ тащит нас все быстрей, и вот уже нас подхватило течение Мтквари. Куда нас несет?!
– Тебе холодно? – спрашивает Або.
– Нет. Вода совсем теплая. Я уже не боюсь!
– Ой, мама больной лежит, если утонусь, кто завтра мусор взял? – вспомнил вдруг Або и заплакал.
– Ой, если я утону и завтра не пойду в школу, мама с ума сойдет! – вспомнил вдруг я и заплакал. Мы плачем, а Мтквари несет нас все дальше и дальше. Вот кончился город, впереди широкое поле. Мы слышим женские голоса. По обоим берегам бегут, распустив волосы, две красивые женщины.
– Або! Авто! – это кричат наши мамы.
– Авто, сынок! – кричит моя мама.
– Сынок, Або! – кричит тетя Сара.
А мы все мчимся дальше и дальше. Вода в Мтквари теплая и ласковая, как рука матери. Проплывают мимо поля и леса. И вдруг перед нами море. Огромное, безбрежное море! Вот сейчас река вольется в море. Что тогда будет с нами?
– Або! Авто! Або! Авто! – слышим мы вопли наших матерей. Мы уже у самого моря. И тогда женщины бросаются в реку и подолами платьев перекрывают воду. Река остановилась. Потом вода в ней начала подниматься. Вот она достаёт им до колен, до груди, до глаз, до волос… Потом река сливается с морем, и уже нет реки и нет моря, а все вокруг превращается в сплошную воду. Вода покрывает всю землю. Исчезли горы, леса, поля. Исчезли наши матери.
– Мама-а-а! – кричу я.
– Мама-а-а-а! – кричит Або.
– Мама-а-а!
– Здесь я, сыночек! Успокойся! Что с тобой, дорогой?
Я открыл глаза. Надо мной стояла моя красавица мать, в белой ночной сорочке, с распущенными иссиня-черными волосами:
– Милый мой глупыш! Чего ты испугался? Боже, ты весь в поту! Ну-ка, снимай рубашку!
Мать быстро сменила мне рубашку и легла рядом со мной.
– Засни, маленький! Засни, мой дорогой!
– Не уходи, мама! – попросил я.
– Никуда я не уйду. Ты засни…
Я долго не решался закрыть глаза. Наконец все же задремал, и тут же появился Або. Опять он босиком! Ведь дала же ему моя мама обувь и одежду! Бедный Або! Нет у него больше мамы… Но ничего! Мы возьмем Або к себе. Мама выкупает его, обует, оденет во все новое, чистое. Папа отведет его в парикмахерскую. И превратится наш Пучеглаз в красивого, причесанного, чистого мальчика. Потом мы дадим ему свою фамилию, и станет он Або Джакели.
– Да, мама?
– Что, сынок?
– Ведь Або будет Джакели?
– Это почему же?
– Потому что у него нет мамы, и он будет жить у нас и учиться вместе со мной, и учительница Нуну будет его вызывать, как и меня, – Джакели, Або Джакели. Да, мама?
– Да, сынок, да! Або Джакели.
– Ну вот! – донесся из спальни недовольный голос отца. – Допрыгалась со своими п-панихидами и п-похоронами. Ребенок бредит!
– А ты как считаешь? Кем должен вырасти мальчик, человеком или животным?
– Ну и п-пусть мычит, к-как животное!
– И пусть!
– Вот и отлично. А м-меня оставьте в п-покое!
– Ради бога!
– Слышь т-ты, пацан! – повысил голос отец. – Лежи и спи, а т-то как в-выйду, д-дам тебе Або Джакели! С-сопляк!
Мать нежно обняла меня и погладила по голове.
– Да, мама? – переспросил я.
– Да, сынок, да! Засни…
Я заснул. И всю ночь мне снилось, как я сплю и как меня ласкает моя милая красивая мать.
Або не показывался целую неделю. Теперь каждое утро, перед тем как отправиться в школу, я выносил во двор ведро с мусором. Однажды почтальон принес телеграмму-молнию: папу с мамой срочно просили приехать в Хони, к тяжело больной родственнице мамы, которая захотела, чтобы ее во что бы то ни стало осмотрел Гавриил Джакели. Оставив меня на попечение соседей, папа с мамой той же ночью выехали на машине.
На третий день, вернувшись из школы, я застал наш дом полным людей. Из большой комнаты куда-то исчезли все вещи, лишь посередине стояли две покрытые белыми простынями тахты, а вдоль стен были расставлены стулья. Ничего не понимая, я ошалело смотрел на незнакомых людей, которые и не заметили моего прихода. Вдруг наступила гробовое молчание, кто-то подошел ко мне, погладил по голове и заплакал.
– Несчастный ребенок!
– Сынок, сынок дорогой!
– Нет в мире справедливости!
– Кто за ним присмотрит? Я все понял…
…Все разошлись. На кладбище остались два могильщика, дед да я.
– Царство им небесное, за упокой их душ, – проговорили могильщики, отпив по глотку вина, и остальное осторожно вылили на могилу. Потом поблагодарили деда, собрали лопаты и тихо ушли. Дед, до сих пор не проронивший ни слова, вдруг упал на могилу и, рыдая, съел горсть земли. Потом встал, надел на меня шапку и вздрогнул от неожиданности: перед нами стоял Або с огромным букетом в руках, а за ним, прислонившись к ограде соседней могилы, плакал его отец. Або молча подал мне цветы. Я разложил их на могиле, потом взял Або за руку и подвел к деду.
– Это Або, – сказал я.
Дед ласково потрепал его по щеке и поцеловал в голову… …Спустя неделю дед распродал все наше имущество, и мы поехали в Букисцихе.
– Мальчик – моя кровь и моя плоть. И расти он должен в родном доме! – заявил он тбилисским родственникам.
Среднюю школу я окончил в Букисцихе.
– Входи! – приказал Минаго. Исидор вошел в хлев.
– Выведите корову! Корову вывели.
– Ложись! Лицом вниз! Противно смотреть на твою поганую рожу!
Брызнули слезы из глаз Исидора Джакели, но смолчал дедушка.
– Так что прикажешь передать твоей красавице? – спросил Минаго.
– Мать твою, бл…й сын, выродок несчастный! – крикнул Исидор, и в тот же миг грянул маузер Минаго. Рука Джабуа дрожала. Семь пуль из десяти насквозь прошили Исидора, остальные впились в стену хлева.
Исидор медленно опустился на одно колено, потом на другое, потом обмяк, согнулся и, царапая руками доски кормушки, ткнулся лицом в теплую навозную жижу…
…Двое подошли к хлеву. Скрипнула дверь. Когда глаза привыкли к темноте, двое увидели валявшегося в навозе человека. Перевернули лицом вверх.
– Убили, сволочи! – прошептал первый. – Вот изрешетили несчастного, подлецы!
– Закрой бедняге глаза… Смотрит, словно живой… – сказал второй.
Первый осторожно – сверху вниз – провел ладонью по глазам убитого.
– Что такое! Не закрываются! Кажись, жив…
– Не может быть!
– Жив! Ей-богу, жив! Надо взять его: может, удастся спасти.
…Семь дней ломился Исидор в адовы двери, и все напрасно – не принял господь грешную его душу.
Потом четыре месяца искал Исидор солнце на черном, словно черкесская бурка, небе. И на пятом месяце он увидел его.
Еще месяц метался Исидор без памяти, и наконец-то обрел ее – память сердца и память души.
И взглянул тогда Исидор на свою красавицу жену и произнес одно лишь слово:
– Минаго…
– Нету Минаго! – ответила жена.
– Ты?
– Здесь я, с тобой!
Задумался Исидор, крепко задумался – видать, глубоко в тайнике памяти скрывалась некая гложущая его мысль, потом вдруг взорвался, заметался:
– Минаго!.. Поделом мне, дураку… Жена… Минаго… у, подлец!..
– Горе мне, несчастной… Боже всесильный, помоги моему Исидору! – Бабушка бросилась на колени и зарыдала.
И, глядя на слезы, градом катившиеся по бледным щекам жены, заплакал Исидор Джакели. Сперва тихо, без слов, потом громко и наконец навзрыд, глотая слезы, задыхаясь. И вдруг почувствовал он, как горькая соленая слеза капнула на теснившую его грудь тяжелую глыбу, как раскололась глыба, еще и еще, и как растаял, растворился в слезах камень. Вздохнул всей грудью Исидор, дал волю душившему его чувству и завыл, зарычал на весь дом:
– Минаго! Ушел, гадина? Где ты, трус? Где ты, подлец?
– Нет их, Исидор! Сгинули меньшевики! Сбежал в Турцию Минаго! Уймись, хватит с тебя! И с меня хватит! Пожалей женщину, горе ты мое!..
Успокоился дед мой Исидор Джакели. В конце 1925-го родился у него сын Гавриил – Габо, мой отец. Израсходовав на радостях весь запас пороха и пуль, дед пошел к колодцу и швырнул туда свой маузер.
– Все! Больше ты мне не понадобишься! Исидор Джакели ошибся.
В начале 1943 года ушел на войну мой отец – восемнадцатилетний Габо Джакели.
«Красноармейский привет, отец!Безлунная ночь, но небо все усыпано звездами. Красота какая! Диву даешься – почему под таким красивым небом должно совершаться столько зла и грязи. Вспоминаются слова отца:
Пишет твой сын Габо.
Те четыре килограмма чеснока очень мне пригодились. Они уже кончаются, и я просто не знаю, что делать дальше. Какого черта таскал я чемодан проклятых груш, лучше бы взял чеснок! Ребята сперва ругались – дышать, дескать, нельзя, воняет чесноком. А теперь чуть не в ногах у меня валяются – дай да дай! В наших условиях головка чеснока – все равно, что один танк. Ну, не танк, так пулемет. А почему я пишу об условиях, – потому очень даже тяжелые условия. Представь себе большой окоп – в человеческий рост. А вода в нем до самого горла. Ну, не до горла, так до поясницы. Одно утешение – лягушек нет. А перед нами немцы. Ты не поверишь – вижу их собственными глазами. Ночью, когда кругом тишина, слышны их голоса. В нашей роте восемь грузин, шесть армян и двадцать один русский. Не знаю, чего мы ждем или чего немцы ждут. Вот уже неделя, как мы стоим так и смотрим друг на друга. Сушиться вылезаем ночью, днем никак нельзя – высунешь голову, и поминай как звали. Это письмо тоже ночью писал, извини, если что не так. Вчера вздремнул в окопе, стоя. Приснился страшный сон. Пришла красивая молодая женщина, вся в белом. Принесла охапку дров, развела костер. Усадила меня рядом, согрела, высушила. Потом сняла теплые шерстяные носки, отдала мне. Сама босиком пошла по снегу. Я погнался за ней.
– Кто вы? – спросил.
– Не все ли равно? Ты меня не знаешь, – ответила она.
– Нет, скажите, может, встретимся еще, – попросил я.
– Не дай бог! – сказала она и нежно погладила меня по голове.
– Я очень вам благодарен. Если б не вы, замерз бы.
– Да спасет тебя бог от пули, а холод – не беда, – сказала она. – Ну, прощай!
– Я не уйду, пока не узнаю, кто вы.
– Иди к костру. И позови товарищей, пусть греются. Иди, завтра я вернусь.
– Завтра… Завтра может и не будет меня. Вон там, перед нами – немцы.
– Завтра они уйдут. Ночью. А ты что, боишься смерти?
– Боюсь.
– Это ничего. Человек тот, кто борется, преодолевая страх. Не ведают страха животные.
– Раньше я очень боялся. Теперь привык.
– Страх – не позор. Поддаться страху – вот что плохо. Твой отец боялся и все же полез на купол. Боялся и все же одолел Минаго. И я боюсь! О, как я боюсь за тебя, сын мой! Ведь я ушла, ни разу не поцеловав тебя…
Я упал на колени, заплакал, стал целовать ей руки. Отец, или я с ума сошел, или действительно видел свою мать! Она была совсем, совсем такой, какой ты ее описывал…
Разбудил меня Гургенидзе, чего, говорит, скулишь. Я рассказал про свой сон. Это, говорит, хороший сон, к долгой, говорит, жизни.
Ну, пора кончать, отец. Как там у вас дела? Как поживают соседи? А что наш учитель алгебры? Сволочь этакая, если б не война и меня не призвали бы в армию, он так и не выставил бы мне отметку… Мой аттестат получил? Спрячь, пожалуйста, пригодится. Решил после войны поступить на стоматологический. Это будет, пожалуй, самой нужной профессией. Только в нашей роте пять человек без зубов.
Я жив, здоров.
Привет нашим девочкам и поздравь их с праздником.
До свидания. Целую, твой сын Габо.
9 марта 1943 года».
– Красивая была баба Кесария, да что толку: воняла от грязи, белье неделями не меняла…
На мой вопрос – откуда ему знать про Кесариино белье, отец отвечал:
– Слышал от отца…
Кто-то пробирается по окопу. Противно чавкают полные воды сапоги.
– Эй, кто там бродит? – спрашиваю.
– Это я, старшина Петров. Джакели, Батюк, Виноградов – к старшему лейтенанту!
– Виноградов и Батюк в другом конце окопа. Старшина уходит. Спустя несколько минут мы в землянке старшего лейтенанта Шмидова. Он чуть старше меня. Вежливый, красивый. Петров докладывает:
– Товарищ старший лейтенант! По вашему приказанию…
– Садитесь, ребята!
Старший лейтенант берет с тарелки крохотный окурок и, наклонившись к свечке, пытается прикурить. Смешно вытянув губы, он долго пыхтит и чмокает губами. Наконец свечка гаснет.
– А, черт!.. Петров, зажги, пожалуйста!
Петров зажигает свечку. Воды в землянке чуть меньше, чем у нас в окопе, – настолько, насколько положено ей быть меньше в землянке командира роты.
– В общем так: вызывать добровольцев – ни времени, ни охоты. Сейчас час ночи. Светает в пять. До немцев – метров шестьсот. Час туда, час обратно, полчаса на операцию в окопе. Окоп вам знакомый – сами, небось, копали месяц тому назад. Вопросы есть? Нету. Старшим назначаю Джакели. Конкретного задания не будет. Сделаете, что сможете. Документы и мандаты сдать старшине… У меня все. Выполняйте приказ!
Из окопа первым вылез Батюк. С минуту он лежал без движения, потом пополз вперед. За Батюком последовал Виноградов. Потом пошел я. Ползли с интервалом в пять метров. Пройдя метров двести, я подал сигнал. Ребята замерли, потом подползли ко мне.
– Я обойду немецкий окоп слева. Подойду как можно ближе, – если не заметят, конечно. Там за окопом лес. Не может быть, чтобы немцы не вылезли туда сушиться. Там мы и устроим засаду – Батюк пойдет со мной. Ты, Виноградов, оставайся метрах в тридцати, приготовь ручной пулемет и жди. Не стрелять, пока немцы не откроют огонь. Понятно?
– Понятно, – ответил Виноградов.
– Тогда пошли.
…Мы с Батюком поползли влево. У немецкого окопа очутились неожиданно – у меня даже дыхание сперло. Батюк снял с пояса ручную гранату. Я осторожно взял его за плечо, потянул к себе. Он молча придвинулся. Полтора часа уже прошло… Еще столько же, и настанет утро… Плохи наши дела! Ах, как бы превратиться в крота: зарылся в землю здесь, у окопа, и вылез аж у самой опушки. Вот было бы здорово!.. Я взглянул на Батюка. Он всем телом прижимался к земле и, ей-богу, тоже мечтал превратиться в крота.
Мы подползли к лесу, когда до рассвета оставалось не больше часа. Теперь все кончено: оставшегося времени нам не хватит даже для возвращения обратно. А минуты бегут, бегут, и часы тикают так громко, словно хотят оповестить весь мир – вот, мол, здесь он, мой хозяин.
– Сколько времени нам еще осталось, Джакели? – шепчет Батюк.
– Много, Коля, не бойся! – отвечаю я.
– А все же?
– Два часа.
– Ого! – удивляется Батюк.
Мы залегли за кустарником. Молчим. – А знаешь, – шепчет Батюк, – теперь мы кругом среди немцев: спереди немцы и сзади немцы… Дошли бы уже до самого Берлина. По дороге, знаешь, сколько бы достали языков…
…А из окопа никто не поднимается. Неужели, черт возьми, у них сухо? Когда мы отходили, там воды было по колено. Куда она подевалась?.. Время-то бежит, бежит… А?! Что это?! Поднимается! Вот он, наконец-то, немец! Поднялся. Ползет к лесу… Сейчас он подползет к кустам, скинет брюки, выжмет, повесит на кусте… Я подкрадусь к нему…
Надо брать живым…
– Батюк, видишь? Ползет!..– шепчу я и чувствую, как на лбу выступает холодная испарина.
– Кто ползет?
– Немец!
– Где?
– Да вон же! Смотри!
Батюк пристально вглядывается в поле. Потом удивленно смотрит на меня.
– Ты что, Джакели?
– Батюк, ты никого не видишь?
– Вижу, светает, Джакели, вот что я вижу! – Он аккуратно разложил перед собой ручные гранаты. – Прощайся с жизнью, брат. Не выбраться нам отсюда, как не видать собственных ушей… Эх, ты, Иван Сусанин! Куда ты меня завел?!
Гавриил Джакели, конец твоей молодой жизни! Одно дело тебе поручили, и его-то с треском провалил. Встань же! Иди вперед! Ступай к окопу! Шагай смело вперед или же дождись ночи и удирай с позором, уноси ноги!..
– Боюсь, очень боюсь!
– Это ничего. Человек тот, кто борется, преодолевая страх. Не ведают страха животные. Встань!
Не могу.
– Дай руку, я помогу.
– Кто вы, скажите, кто?
– Я мать твоя.
Я встал, выпрямился и с автоматом наперевес двинулся к немецкому окопу.
– Джакели! – зашипел Батюк. – Обалдел, что ли? – он схватил меня за ногу. Я высвободил ногу и пошел дальше.
– Габо! – крикнул Батюк. Я не оглянулся…
Я шел с автоматом наперевес навстречу смерти, притаившейся вот там, в немецком окопе… Вот сейчас застучит – резко и противно – автомат. Я схвачусь за грудь, медленно опущусь на колени, потом упаду лицом вниз, чувствуя на губах противно-соленый вкус крови… Потом я перевернусь и попытаюсь встать, как это делают солдаты в кинофильмах… Кто-то прижался плечом к моему плечу, и я понял – то ли по запаху, то ли по телу – это был Батюк. Теперь мы шагали вместе, и до окопа было не более десяти шагов. Рассвело. Я видел бледные щеки Батюка и его белые руки, застывшие на автомате. Что же немцы? Неужели спят? Ну и пусть! А пока они спят, ты, Гавриил Джакели, иди вперед! Десять шагов, восемь, шесть, четыре, два…
– Мама-а-а! – вырвалось у меня. Я закрыл глаза, спрыгнул в окоп и нажал на спуск автомата.
– Ура-а-а! – донесся до сознания крик Батюка, и потом уже я не слышал ничего, кроме непрерывного, заполнившего весь мир треска: тра-та-та-та-та…
…Когда кончились патроны и унялась дрожь в руках, я бросил автомат, сорвал с пояса гранату и открыл глаза.
Передо мной был пустой окоп. В двух шагах от меня лежал с раскрытыми, как у Христа на распятье, руками немец. Рядом с ним, схватившись за голову и согнувшись до самой земли, застыл другой. Вокруг валялись пулеметы, автоматы, консервные банки, разодранные одеяла, кучи стреляных гильз. Не понимая, что происходит, я медленно пошел по окопу. Вот еще труп, еще… Одеяла плавающие по воде, пустые консервные банки… У меня подкосились ноги, тяжелый горький ком подкатил к горлу. Я опустился прямо в воду, положил голову на колени и громко зарыдал.
Бедный Гавриил Джакели, зачем ты шел на смерть? Зачем ты боролся со страхом? Чтобы очутиться в пустом окопе?
– Батюк, что это такое? – спрашиваю я, всхлипывая, у бледного, как полотно, Батюка.
– Ну, будет, будет! – бормочет он и садится рядом со мной.
– Нет, ты скажи! Ты объясни, как это так?!
– Да кто мог подумать!.. Ушли, видать… Мы же не знали…
– Что нам теперь делать? Окоп-то пуст?
– Тю-ю… Нашел, о чем думать! Впереди-то окопов, знаешь, еще сколько!.. Ладно, не плачь, и без твоих слез здесь полно воды! – Батюк улыбается жалкой, вымученной улыбкой, и слезы, не переставая, капают из его голубых глаз.
…Я спал весь день, и весь день у моего изголовья стояла женщина в белом. Она улыбалась.
– Они, оказывается, на самом деле ушли, – говорил я. – Вы сказали, что они уйдут ночью. Они и ушли. Но я не знал этого, клянусь, не знал. Я шел на верную смерть. Клянусь, боялся, но шел.
Женщина в белом улыбалась. Потом она исчезла, растворилась в тумане, и там, где только что стояла женщина в белом, появился костер – огромный, с синеватым пламенем, веселый костер. Я, Батюк и Виноградов сидели и грелись у костра – озябшие, промокшие, измученные.
Ночью нас вызвал Шмидов.
– Ребятки, хорошие мои, я вас представил к награде!
– За что же это, товарищ старший лейтенант? – спросил я.
– За пустой окоп! – улыбнулся он и протянул мне папироску.
С войны отец вернулся с четырьмя орденами, тремя медалями, двумя костылями и заплетавшимся слегка языком. Когда моя мать Манана вышла за него замуж, родня ее, оказывается, разбушевалась:
– Отец – харя, сын хромой и заика, какие же у них пойдут дети?
Позже, когда я появился – не хромой, не кривой и не заика, родня простила мать…
…Я хорошо помню мать. Была она высока, стройна, бела. Глаза у нее были огромные, голубые, а волосы – иссиня-черные. Каждое утро она пришивала мне белоснежный воротничок, потом брала за руку, вела в школу и сдавала учительнице Нуну. После уроков встречала у подъезда и вела за руку домой. Мягкие, нежные, теплые руки были у моей матери Мананы. Я замечал: на улице на маму часто оглядывались мужчины, иногда и женщины. Помню, однажды, когда мы возвращались из школы, какой-то дядя оглянулся, да так и продолжал шагать с повернутой назад головой.
– Ух, какая прелесть! – громко произнес он и тут же налетел на дерево.
– Ух, какая прелесть! – крикнул я и рассмеялся. Мать сильно дернула меня за руку и ускорила шаг.
Наш подъезд убирала красивая курдянка Сара. Она же выносила мусор. Когда не было воды, Сара приносила ее со двора. У Сары был сын – мой ровесник Або. Он называл меня Джако, я его – Пучеглазом, потому что он ел много лука и глаза у него часто краснели и слезились. Иногда за мусором приходил Або.
– Тетя Манана, мусор нету? – спрашивал он.
– Есть, Або, есть! – отвечала мать.
– Давай возьмешь.
Або уносил ведро с мусором, потом возвращался, ставил пустое ведро на кухне и заходил в мою комнату. Он любил рассматривать книжки с картинками.
– Джако, когда этот пожарный команда сломал, ты его не бросал, ты его мне давал, хорошо? – говорил Або.
– Отдай, сынок! – говорила мать. И я тотчас же протягивал Або игрушку.
– Нет, тетя Манана, теперь нет. Когда сломал, тогда, – краснел Або.
– Бери, Пучеглаз, бери, у меня есть другая.
– Нет, так не надо, я почтовый голубь тебе принесу, тогда давал, хорошо?
– Ладно, Пучеглаз.
Однажды утром, когда я и мама уже собрались было в школу, в дверь постучали. Мать открыла. В дверях стоял Або.
– Здравствуй, Або! – Мать быстро вынесла ведро с мусором. Або как-то странно помялся, но ведро все же унес. Он скоро вернулся и молча стал у порога.
– Заходи, Або, – сказала мать. Або не сдвинулся с места.
– Что, Або, тебе что-нибудь нужно? Або отрицательно помахал головой.
– Может, денег? Або молчал.
– Да что с тобой, мальчик? Говори, мы опаздываем в школу. Або проглотил слюну и облизал пересохшие губы.
– Тетя Манана, мама Сара умер! – сказал он и сел на ступеньки лестницы. Мама, ничего не поняв, взглянула на меня, потом на Або. Когда же до нее дошел смысл услышанных слов, она побледнела, вскрикнула и быстро подсела к Або.
– Або, что ты сказал, мальчик? Повтори!
– Тетя Манана… мама Сара… – Або зарыдал. Мама обняла его, прижала к себе и заплакала. Она плакала молча, без слов, я видел, как дрожали ее плечи. Потом она подняла упиравшегося Або, завела в комнату, усадила в кресле, сама опустилась перед ним на колени и дрожащим голосом спросила:
– Как же это… Милый мой мальчик… Почему?
– Не знаю, тетя Манана… Ночью мама заснул, утром папа кричал – умер, умер!..
– Разве она болела?
– Нет. Вечером стирка делал, потом сказал, сердце болит, потом ночью заснул, утром папа кричал – умер!
– Боже мой! Как же вы теперь, несчастные… Четверо детей… О господи!..
Або снова заплакал. Мама принесла мокрое полотенце и стала вытирать ему лицо, руки, ноги. Потом достала из шкафа мои брюки, носки, туфли, сорочку и сложила их перед Або:
– Надень все это, Або.
В день похорон Сары мать принесла много красивых цветов. Потом она взяла меня за руку, и мы пошли к Або.
Гроб стоял на тахте посередине комнаты. Сара лежала спокойная, какая-то помолодевшая и очень красивая, – такой красивой я ее никогда не видел. У гроба стояли Або, его братья, сестра и отец.
– Подойди к ним! – шепнула мама, передала мне цветы. Сама она осталась стоять в дверях. Я подошел к Або и молча протянул цветы. Он взял их и положил у изголовья матери. Потом подвел меня к отцу и сказал:
– Папа, это Джако.
Отец Або улыбнулся мне, погладил шершавой ладонью по щеке и поцеловал в голову. Не зная, что делать дальше, я вопросительно взглянул на мать. Закрыв лицо платком, она громко плакала.
Мама легла поздно. Отец уже спал. Вернувшись из больницы и не найдя на столе обеда, он заворчал:
– Х-х-хорошее дело! Весь день т-трудишься, к-как вол, к-крутишься, к-как белка в к-колесе, а тебя и н-накормить некому!..
– Я была на похоронах! – тихо проговорила мать.
– Н-ну и что?
– Ничего. Не мешало бы быть и тебе.
– Я н-ни с кем там не з-знаком… 3-знал одну лишь Сару, и т-т-та умерла. К к-кому бы я п-пошел?
– К Саре.
– К Саре пусть п-пойдет мой враг!
– Смерть не нуждается в знакомстве. Пришел бы, постоял минуту и ушел…
– Р-ради бога, не делай из всего т-трагедии. Когда я умру, п-пусть и они не п-приходят. Б-будем квиты, – деланно улыбнулся отец.
– Не вижу ничего смешного.
– А что мне, г-голодному, делать? П-плакать?
– На голодный желудок легче плачется.
Отец не ответил, прошел в спальню, разделся, лег.
– Спи, сынок, – сказала мать, укладывая меня в постель, – утром тебе рано вставать.
Я укрылся одеялом. Мать долго еще ходила по комнате. Я не слышал, когда она легла спать.
Я и Або по откосу университетской горы сбежали к речке Верэ. Або – бос, на мне же новые туфли, новые штаны, новая белая блузка, пионерский галстук.
– Не надо башмак снимать, – говорит мне Або, – ты садись на мой спина, я тебе через речка несет! Вот так! – И он подставляет спину.
Мы уже в воде.
– А ну, давай быстрей! Быстрей! – пришпорил я Або. Он обиделся и тут же сбросил меня прямо в воду.
– Пучеглаз, ты что, с ума сошел?!
Я налетел на Або, он толкнул меня, и мы оба упали. Вода понесла нас вниз.
– Ты знаешь плавать? – спросил Або.
– Нет. А ты?
– Нет.
– Мы утонем? – испугался я.
– Утонем.
Верэ тащит нас все быстрей, и вот уже нас подхватило течение Мтквари. Куда нас несет?!
– Тебе холодно? – спрашивает Або.
– Нет. Вода совсем теплая. Я уже не боюсь!
– Ой, мама больной лежит, если утонусь, кто завтра мусор взял? – вспомнил вдруг Або и заплакал.
– Ой, если я утону и завтра не пойду в школу, мама с ума сойдет! – вспомнил вдруг я и заплакал. Мы плачем, а Мтквари несет нас все дальше и дальше. Вот кончился город, впереди широкое поле. Мы слышим женские голоса. По обоим берегам бегут, распустив волосы, две красивые женщины.
– Або! Авто! – это кричат наши мамы.
– Авто, сынок! – кричит моя мама.
– Сынок, Або! – кричит тетя Сара.
А мы все мчимся дальше и дальше. Вода в Мтквари теплая и ласковая, как рука матери. Проплывают мимо поля и леса. И вдруг перед нами море. Огромное, безбрежное море! Вот сейчас река вольется в море. Что тогда будет с нами?
– Або! Авто! Або! Авто! – слышим мы вопли наших матерей. Мы уже у самого моря. И тогда женщины бросаются в реку и подолами платьев перекрывают воду. Река остановилась. Потом вода в ней начала подниматься. Вот она достаёт им до колен, до груди, до глаз, до волос… Потом река сливается с морем, и уже нет реки и нет моря, а все вокруг превращается в сплошную воду. Вода покрывает всю землю. Исчезли горы, леса, поля. Исчезли наши матери.
– Мама-а-а! – кричу я.
– Мама-а-а-а! – кричит Або.
– Мама-а-а!
– Здесь я, сыночек! Успокойся! Что с тобой, дорогой?
Я открыл глаза. Надо мной стояла моя красавица мать, в белой ночной сорочке, с распущенными иссиня-черными волосами:
– Милый мой глупыш! Чего ты испугался? Боже, ты весь в поту! Ну-ка, снимай рубашку!
Мать быстро сменила мне рубашку и легла рядом со мной.
– Засни, маленький! Засни, мой дорогой!
– Не уходи, мама! – попросил я.
– Никуда я не уйду. Ты засни…
Я долго не решался закрыть глаза. Наконец все же задремал, и тут же появился Або. Опять он босиком! Ведь дала же ему моя мама обувь и одежду! Бедный Або! Нет у него больше мамы… Но ничего! Мы возьмем Або к себе. Мама выкупает его, обует, оденет во все новое, чистое. Папа отведет его в парикмахерскую. И превратится наш Пучеглаз в красивого, причесанного, чистого мальчика. Потом мы дадим ему свою фамилию, и станет он Або Джакели.
– Да, мама?
– Что, сынок?
– Ведь Або будет Джакели?
– Это почему же?
– Потому что у него нет мамы, и он будет жить у нас и учиться вместе со мной, и учительница Нуну будет его вызывать, как и меня, – Джакели, Або Джакели. Да, мама?
– Да, сынок, да! Або Джакели.
– Ну вот! – донесся из спальни недовольный голос отца. – Допрыгалась со своими п-панихидами и п-похоронами. Ребенок бредит!
– А ты как считаешь? Кем должен вырасти мальчик, человеком или животным?
– Ну и п-пусть мычит, к-как животное!
– И пусть!
– Вот и отлично. А м-меня оставьте в п-покое!
– Ради бога!
– Слышь т-ты, пацан! – повысил голос отец. – Лежи и спи, а т-то как в-выйду, д-дам тебе Або Джакели! С-сопляк!
Мать нежно обняла меня и погладила по голове.
– Да, мама? – переспросил я.
– Да, сынок, да! Засни…
Я заснул. И всю ночь мне снилось, как я сплю и как меня ласкает моя милая красивая мать.
Або не показывался целую неделю. Теперь каждое утро, перед тем как отправиться в школу, я выносил во двор ведро с мусором. Однажды почтальон принес телеграмму-молнию: папу с мамой срочно просили приехать в Хони, к тяжело больной родственнице мамы, которая захотела, чтобы ее во что бы то ни стало осмотрел Гавриил Джакели. Оставив меня на попечение соседей, папа с мамой той же ночью выехали на машине.
На третий день, вернувшись из школы, я застал наш дом полным людей. Из большой комнаты куда-то исчезли все вещи, лишь посередине стояли две покрытые белыми простынями тахты, а вдоль стен были расставлены стулья. Ничего не понимая, я ошалело смотрел на незнакомых людей, которые и не заметили моего прихода. Вдруг наступила гробовое молчание, кто-то подошел ко мне, погладил по голове и заплакал.
– Несчастный ребенок!
– Сынок, сынок дорогой!
– Нет в мире справедливости!
– Кто за ним присмотрит? Я все понял…
…Все разошлись. На кладбище остались два могильщика, дед да я.
– Царство им небесное, за упокой их душ, – проговорили могильщики, отпив по глотку вина, и остальное осторожно вылили на могилу. Потом поблагодарили деда, собрали лопаты и тихо ушли. Дед, до сих пор не проронивший ни слова, вдруг упал на могилу и, рыдая, съел горсть земли. Потом встал, надел на меня шапку и вздрогнул от неожиданности: перед нами стоял Або с огромным букетом в руках, а за ним, прислонившись к ограде соседней могилы, плакал его отец. Або молча подал мне цветы. Я разложил их на могиле, потом взял Або за руку и подвел к деду.
– Это Або, – сказал я.
Дед ласково потрепал его по щеке и поцеловал в голову… …Спустя неделю дед распродал все наше имущество, и мы поехали в Букисцихе.
– Мальчик – моя кровь и моя плоть. И расти он должен в родном доме! – заявил он тбилисским родственникам.
Среднюю школу я окончил в Букисцихе.