– Мераб.
– А что с ним?
– Воспалением мозга болел…
– Сколько ему лет?
– Тринадцать. А говорит – один.
– А тебе?
– Мне двенадцать.
– А Натела кто?
– Моя сестра.
– Где она?
– Умерла. Три года тому назад.
Чтобы скрыть подступившие к горлу рыдания, я быстро повернулся и пошел к машине. Водитель дал сигнал. Подошла и Дадуна с огромным букетом маков и ромашек в руках.
– Смотри, как красиво! – сказала она, передавая мне букет.
Машина тронулась.
Я выглянул в окно и увидел Мераба – он тянул за веревку упирающегося осла.
– Останови, пожалуйста!
Я сошел с машины и побежал к Мерабу.
– Мераб, отнеси эти цветы Нателе!
– Нателе? – удивился мальчик.
– Да, Нателе!
– А зачем ей эти цветы?! – спросил он. – Вон их сколько, цветов, это все ее цветы! – И он показал на поле, сплошь усеянное маками, ромашками, васильками.
– Ничего, ты отнеси, девочки любят цветы. На! – Я сунул ему в руки букет и побежал обратно.
Водитель говорил Дадуне:
– Ненормальный он… Стоит здесь и машет рукой шоферам. Мы, конечно, останавливаемся, жалко все же, но он ничего не просит и денег не берет. Просто так, ненормальный.
– Поехали!
Я оглянулся. Мераб стоял с букетом цветов в руках, и вокруг него колыхалось море ромашек, васильков и маков.
…Начался подъем. Водитель переменил скорость, и от легкого толчка рука Дадуны коснулась моей. Я схватил и сжал ее теплую, мягкую ладонь. Она ответила чуть заметным движением пальцев. Тогда я обнял девушку, привлек к себе и зарылся лицом в ее пышные волосы. Несказанно сладкий аромат, в котором угадывались запахи духов, цветов, сена, одурманил меня. Я поймал губами ее маленькую мочку. Она была горячая, словно раскаленная под солнцем раковина на морском берегу. И точно морская раковина, она звенела, шумела, пела какую-то таинственную, сказочную песнь.
Я вздрогнул, почувствовав на себе внимательный взгляд водителя, и выпрямился.
– Закурить не найдется? – спросил водитель.
Я молча протянул ему пачку сигарет и спички. С профессиональной ловкостью, не сбавляя скорости, он закурил, затянулся и удовлетворенно произнес:
– «Честерфильд»!.. Где достаете?
– Ворую.
– Ва! Где это?
– У родного дяди!
– А-а-а! Так лучше, а то на Майдане очень дорого…
– Да, дорого…
– Вот я вспомнил… – обратился водитель к Дадуне, – когда он подарил цветы мальчику, – не оборачиваясь, он показал пальцем на меня, – я вспомнил про цветы… Лет восемь тому назад мне было десять лет…
– Правда? – отозвалась Дадуна ради приличия.
– Да, десять лет мне было… Сам-то я курд. Когда мать болела или была занята, я таскал мусор… Жила в доме одна семья… Им, значит, помогал…
У меня вдруг сперло дыхание, бешено заколотилось сердце. Я взглянул в зеркальце. Водитель нервно жевал сигарету.
– Там жил мальчик, мой ровесник. Очень красивая была у него мать. Тетя Манана…
Я достал сигарету, прикурил и понял, что держу ее во рту не с того конца.
– Потом умерла моя мать Сара…
– Да? – равнодушно проговорила Дадуна.
– Да, умерла, бедная. В то утро тетя Манана подарила мне одежду своего сына, потом очень много плакала, потом ее сын принес много-много цветов.
– Наверно, мать ему сказала.
– Наверно… Хороший был мальчик, такой чистенький, всегда беленький воротничок носил… Потом у него погибли родители. В один день… Потом я потерял его. Сказали, дед взял к себе в деревню… Не знаю… Я подумал, если он человек, обязательно придет на могилу матери. Моя мать тоже там похоронена, в Ваке. Мы христиане, вот крест, – он расстегнул сорочку и вытянул за цепочку большой золотой крест.
– Боже, какая красота! – воскликнула Дадуна.
– Да. Недавно я был на кладбище. Маро сказала, – это та самая женщина, которая присматривает за могилами, – сказала, приходил какой-то парень… Я думаю, это был он. Я звал его Джако, а он меня – Пучеглазом.
– Как? Как вы его звали? – встрепенулась Дадуна. Водитель не ответил. Я поймал в зеркальце его черные, красивые глаза. В груди у меня что-то заклокотало, закипело.
– Здравствуй, Або! – сказал я.
Вот и нашелся твой Або, Автандил Джакели! Ты его разыскал, или он тебя? Неважно! Вы нашли друг друга, и это – главное. Все твое тбилисское детство, все твои воспоминания были связаны с ним. Они постепенно покрывались пеленой забвения, и, чтобы не допустить этого, вы должны были найти друг друга.
Вот и нашелся Або!
Так почему вы молчите? Скорей, скорей раскройте сердце и душу, расспросите друг друга о днях, миновавших бесследно. Бесследно? Нет! Ведь Або помнит твою добрую, красивую мать, тепло ее ласковых рук. А ты, разве ты забыл смуглую курдянку Сару? Быть может, Або не хочет вспоминать, как его мать убирала чужие грязные подъезды и как он сам, босой и оборванный, таскал чужой мусор? Так почему он так мечтал о встрече с тобой?
– Здравствуй, Джако! – сказал Або.
Мы стояли друг против друга, у подножия Джвари, и невольно улыбались. Потом он протянул руку, протянул руку и я. Мы обнялись, стиснули друг друга, и я услышал шепот моего Або:
– Где ты был, Джако? Где ты был, Джако? Где ты был?..
Прошел час. Все твои восемнадцать лет, Автандил Джакели, и столько же лет твоего Або уместились в эти шестьдесят минут. Або расспрашивал тебя о своей матери, и ты понял, почему он искал встречи с тобой. Ты расспрашивал Або о своей матери, и он понял, почему ты искал встречи с ним.
Долго еще вы говорили, говорили, не собираясь расходиться. Но… Або ждала работа, а тебя – заплаканная Дадуна. Потом ты засунул руку в карман, и радостно вспыхнули глаза Або, когда вместо денег ты достал из кармана платок.
– Так я теперь поеду, а через два часа вернусь за вами. Хорошо? – сказал Або.
– Нет, Або, мы спустимся в Мцхета, а оттуда поедем поездом или автобусом, – сказал ты.
– Я приеду в Мцхета, – сказал Або. – Вы когда там будете?
– Не нужно, Або, мы сами доберемся! – сказал ты. Потом вы обменялись адресами и обещали друг другу встретиться в ближайшие дни.
– Хорошая девочка! – понизил голос Або.
– Дадуна, знакомься: это Або, мой друг детства.
– Знаю… Все знаю… Клянусь мамой, столько я не плакала никогда…
– Ну, до свидания, Джако!
– До свидания, Або!
– До свидания, сестричка!
– До свидания!
Машина рывком сорвалась с места. Проехала десяток метров, Або резко затормозил, вышел из машины, поднял вверх руки и что-то крикнул.
– До свидания, Або, до свидания!..
Я и Дадуна стоим на огороженном металлической решеткой крохотном балкончике, что ласточкиным гнездом приклеился к обрывистой стене Джвари, и любуемся открывающейся отсюда картиной. Под нами – Мцхета со своими красивыми, под красной черепичной кровлей, домиками, монастырями, колокольнями, церквами, развалинами… Идут люди, много-много людей. Они сперва отсюда, с высоты, рассматривают Мцхета и Светицховели, незаметно прячут в карманах и сумках выковыренные из стен кусочки камня и раствора, потом спускаются вниз, в Мцхета, смотрят оттуда на это чудо – на Джвари, и вздыхают, и восторгаются, и поражаются – поражаются красоте храма, деснице возведших его людей, земле, вскормившей тех людей, небу, озарившему труд и подвиг их великий…
А Джвари стоит и безмолвствует…
– Авто!
– Да?
– Что ты подумал, когда получил мое письмо?
– Обрадовался.
– И все?
– Очень обрадовался!
– Чему же ты обрадовался?
– Видишь ли, я сам собирался написать тебе, и вдруг – твое письмо!
– А что ты хотел мне написать? Я промолчал.
– Ну-ка, говори честно!
– Хотел… В общем, приблизительно так: «Дорогая Даду, если ты не сердишься на меня, встретимся… Твой Джако»…
– «Мой Джако»… – Дадуна ласково провела пальцами по моим векам. – Все еще больно?
– Нет, уже прошло… Здорово я пересолил, да? Что сказали девочки?
– Ничего ты не пересолил. Анзор – скотина!
– Нет, я сам виноват, издевался над ним. А все же, что девочки сказали?
– Девочкам ты понравился.
– А ребятам?
– Ребята сказали, что ты – сволочь!
– А что ты сказала? – спросил я, обнимая за плечи Дадуну.
– Да… Девочки сказали, что ты – красивый парень. Красивый и умный.
– Красивый?!
– Ну, симпатичный… Это слова Изиды. Тебе понравилась Изида?
– Это которая?
– Та самая, с родинкой. Она сказала, что ты симпатичный и умный. Понял? – сказала Дадуна и постаралась сбросить с плеч" мои руки.
– Ты что сказала, Даду? – почти крикнул я.
– Я. Я ничего… – Она опустила глаза.
– Нет. Скажи мне честно! Скажи!
Дадуна исподлобья взглянула на меня и промолчала. Тогда я привлек ее к себе и поцеловал в губы. Сперва она застыла от неожиданности, потом прижалась ко мне, я почувствовал, как мелкой дрожью дрожит ее горячее тело. Когда я несколько ослабил объятия, Дадуна прошептала:
– Не надо, Авто…
– Почему, Дадуна?
– Не надо… Прошу тебя… И я послушно опустил руки.
Со двора донесся шум. Вскоре на балконе появилось человек десять мужчин, и среди них – генерал лет пятидесяти, высокий, плотный и совершенно лысый. Не трудно было догадаться, что экскурсия устроена в честь генерала.
– Ну-ка, молодые люди, посторонитесь! – подошел к нам один из мужчин. – Пожалуйте сюда, товарищ генерал!
Генерал удобно расположился в углу балкона и приготовился слушать.
– Джвари! – начал мужчина и слово в слово повторил содержание надписи на мемориальной доске.
Покашливая, он обвел взглядом окружающих его людей, потом вопросительно взглянул на генерала, подошел ближе к ограде балкона и приступил вплотную к теме.
Он рассказывал о том, как в незапамятные времена стоял на горе Армаза идол Армаз, как в один прекрасный день, когда царь грузин Мириан забавлялся охотой, вдруг померкло солнце, и как спасла святая Нина страну от неминуемой гибели, как с того дня обратился царь в веру христианскую, и как в наши дни ученые-астрономы черным по белому доказали, что царь-то оказался в дураках, ибо затмение солнца в тот день должно было произойти по законам природы, и в этом событии не было воли идола Армаза, равно как не было заслуги христианского бога в том, что солнце не покинуло навсегда Мириана и его народ, и что, если б не оплошность Мириана, жили бы мы припеваючи, имея если не по сто, то, по крайней мере, по десять жен, ибо так велит обычай идолопоклонников.
Потом он поведал о пролегавшем через Мцхета великом торговом пути в Индию, о караванах, груженных золотом и серебром, заморскими тканями и жемчугом, о цивилизации, просочившейся к нам с Запада, и, наконец, о том, как в результате слияния местной культуры с эллинской, хеттской, арабской был создан сей шедевр христианской цивилизации – Джвари.
Мужчина закончил свою пламенную речь, вытер вспотевший лоб огромным белым платком и уставился на генерала.
Генерал еще раз внимательно окинул взглядом раскинувшиеся перед ними окрестности и сказал:
– Мда-а… Хороший наблюдательный пункт! Мужчина побледнел.
– Все ущелье контролирует! – добавил генерал Дадуна прыснула.
Зажав рот одной рукой, я другой схватил Дадуну, и мы выбежали на двор.
Воздух напоен ароматом скошенной травы. Мы неподвижно лежим под огромным стогом, так неподвижно, что перепелки, не стесняясь, разгуливают вокруг, копошатся в сене, смешно поводят красивыми головками и о чем-то оживленно переговариваются на своем перепелином языке.
Медленно садится солнце. Синеют вдали горы. Ветерок шелестит сухим сеном. Еще немного, и совсем стемнеет. Притихли перепелки. Мир и спокойствие воцаряются вокруг… Я рывком привстал.
– Что такое? – раскрыла глаза Дадуна.
– Ничего, захотелось курить.
Закурив, я снова лег на спину и положил голову на откинутую в сторону руку Дадуны.
– Может, спустимся? – спросила Дадуна.
– Пожалуй, пора, – согласился я.
– Дай руку!
Я схватил ее за протянутую руку и одним сильным рывком поднял с земли. Спина, волосы ее были в траве и сене.
– Стряхни! – Дадуна повернулась ко мне спиной.
Я долго с наслаждением водил рукой по ее красивому телу. Наконец она разгадала мою хитрость, повернулась и сильно толкнула в грудь. Я со смехом опрокинулся в сено. Дадуна громко расхохоталась. Я быстро вскочил на ноги и бросился к ней. Она ловко вывернулась и скрылась за стогом.
– Ку-ку! – крикнула она.
Мы долго бегали вокруг стога, веселясь и хохоча, словно дети. Вдруг у основания стога я заметил легкий дымок, и тотчас же стог вспыхнул.
Добегались! Не иначе, как в стог попал огонь от моей сигареты!
Пламя быстро охватило сухое сено. Теперь уже пылал весь стог. Огромные языки пламени прыгали, извивались, то на мгновение исчезали, то с новой силой вырывались из сена и с треском взмывали в небо.
Подняв руки высоко над головой, Дадуна зачарованно смотрела на волшебный танец пламени. Потом скинула туфли, распустила волосы и сама закружилась в каком-то странном, диком танце огня.
– Даду! – крикнул я. – Бежим!
Она даже не взглянула на меня. С широко раскрытыми глазами, плотно сомкнув губы, раскачиваясь всем телом, она описывала вокруг пылающего стога плавные круги, и было в ее танце столько первобытного и первозданного, что меня невольно охватил страх.
– Дадуна! Скорей! Надо уходить! Но она словно не слышала меня. Где-то вблизи раздался крик:
– Э-ге-гей? Кто там, чтобы тебя разорвало!
В темноте я различил две тени с вилами в руках.
– Бежим, бежим, Даду! – Я схватил ее за руку.
– Отстань!
– Глупая, они убьют нас!
– Где вы, сукины дети! Э-ге-гей!..
– Даду, да пойми же, с ними шутки плохи! Бежим! Мы помчались к Джвари.
– Давай, заходи сверху! Не уйдут!
Мы ворвались в монастырь и притаились.
– Куда они делись, а? – донеслось со двора.
– А я почем знаю!
– Спрячемся, они идут сюда, – шепнул я Дадуне. Спотыкаясь в темноте, мы кое-как добрались до дверей, вышли на балкон, оттуда спустились в нижнюю келью и замерли.
– Зайдем! – услышал я голос первого.
– Куда? – спросил второй.
– Туда. Ты что, боишься?
– Еще чего!
– Эй! – крикнул первый.
– Э-эй! – отозвалось эхо.
– Нет их здесь! – сказал второй.
– Ау-уу! – крикнула вдруг Дадуна.
– Э! – воскликнул на дворе испуганный голос.
– Ау-уу! – повторила Дадуна.
– Ты слышал или мне показалось? – спросил первый.
– Да ну их к черту! Уйдем отсюда! – ответил другой.
– Ау-у-у! – повторила Дадуна.
– Слыхал? Эй, кто там! Выходи сейчас же, не то… – Голос первого задрожал.
– Отстань, никого там нет! – попросил второй.
– Ау-у-у! – вконец обнаглела Дадуна.
– Вот! Слыхал?! – воскликнул первый.
– Уйдем отсюда, ради бога! Чего связываться с ними! Пошли!
Убедившись, что беда миновала, я решил покуражиться перед перепуганными хозяевами стога.
– Ау-у-у! – крикнул я.
– Попадитесь нам в руки, мы вам покажем… – донеслось со двора.
Мы спустились вниз по склону и вышли к месту, где Арагви сливается с Мтквари. На воде колыхалась привязанная к колу лодка.
– Эй, есть здесь кто? – крикнул я.
– Чего орёшь? – Из травы поднялся парень.
– Переправь нас!
Парень покопался в лодке и протянул мне пустую консервную банку.
– Держи! Черпай воду!
– А ты чем будешь заниматься?
– Я переправлю вас. Понял? Садитесь.
Выбравшись на другой берег, мы поблагодарили парня. Я протянул ему рубль.
– Еще рубль! – потребовал он.
– Ого! За один конец – два рубля! Что у тебя, крейсер?
– Крейсер, – согласился парень, – и я его капитан. А если думаешь, дорого, так я могу переправить вас обратно. Будет два конца. – Я отдал ему второй рубль.
– Счастливо.
Вагон десятичасового пригородного был битком набит народом. С трудом удалось нам пристроиться у окна. Поравнявшись с Джвари, я взглянул вверх. Освещенный со всех сторон лучами прожекторов, Джвари словно висел над Мцхета.
– Даду, посмотри, какая красота.
Дадуна, положив голову мне на плечо, сладко спала. Рано утром меня разбудил дядя Ванечка.
– Вставай, в военкомат тебя вызывают. Вот повестка. Шура пошла на базар. Велела мне сходить с тобой в военкомат. «Если, – говорит, – мальчика заберут в армию, можешь не возвращаться домой!» Каково, а? Вставай!
– Зачем меня вызывают, дядя Ванечка, как думаете?
– А, забыл сказать! Говорят, получены новые суконные шинели и хромовые сапоги, вот и решили раздать их бесплатно молодым бездельникам вроде тебя. Одевайся!
Спустя полчаса мы были в военкомате.
– Ну, ты теперь заходи, а я подожду здесь.
Во дворе было полно парней моего возраста. «Э, видно, не шутят!» – подумал я.
– Куда с этой повесткой? – подошел я к первому попавшемуся парню.
– Сперва туда, потом сюда! – объяснил он.
– Как?
– Так. Там – учет, а здесь – комиссия.
– А что, берут?
– Берут. Меня-то не возьмут, у меня белый билет.
До чего обманчивая наружность! Парень – косая сажень в плечах, морда кирпича просит, а поди же – белый билет! Бедняга!
Процедуру учета я прошел быстро. Спустя пятнадцать минут меня позвали на комиссию.
– Раздевайся.
Я разделся.
– Еще!
Я еще разделся.
– Совсем, совсем! Некогда мне с тобой возиться! – крикнул председатель комиссии.
Я разделся догола и смущенно стал в угол.
– Открой рот! Открой глаза! Дыши! Не дыши! Подними руки!
Потом меня били молотком по колену, мяли живот, выстукивали по всему телу. Наконец поставили на весы.
– Сколько? – спросил председатель.
– Пятьдесят девять!
– У тебя что, нет родных, близких?
– Есть.
– Где же они?
– Там, во дворе.
– Фамилия?
– Джакели.
– Не может быть! Гуриец?
– Да.
– Из какого села?
– Букисцихе.
– Не говори! «Одесса» растет у вас?
– Растет.
– Не говори! А хорошо бы сейчас холодную «Одессу» и поджаренный окорок, а?
– О!
– Иди туда. Рост! – крикнул он.
– Метр шестьдесят девять!
– Пиши метр семьдесят.
– Благодарю вас! – поклонился я.
– Не стоит. Знаешь, я ведь тоже гуриец – Таварткиладзе. Хочешь, запишем метр семьдесят один?
– Спасибо, не беспокойтесь!
– Как знаешь… А хорошо бы сейчас «Одессу», а?
– Еще бы!
– Может, ты боишься идти в армию?
– Что вы!
– Смотри не скрывай!
– Никак нет!
– Значит, вес пятьдесят девять? Может, округлить до шестидесяти?
– Воля ваша, уважаемый…
– Полковник я!
– Ваша воля, товарищ полковник!
– Значит, Джакели Автандил…
– Гавриилович! – подсказал я.
– Не говори! Это который Гавриил? Где он работает? Не на марнеульском заводе соков?
– Нет, отец был врачом.
– Не говори! А где он теперь?
– Скончался отец.
– О-о-о! Это нехорошо! – Полковник задумался. Потом повернулся к секретарше и крикнул:
– Пиши: Джакели Автандил Гавриилович, вес шестьдесят один, рост метр семьдесят один, годен к строевой! Написала?
Написала, Михаил Захарыч!
Теперь беги домой! Завтра утром ровно в семь явишься на Навтлугский вокзал. Ну, валяй!..
– Большое спасибо!
– Не стоит! – сказал полковник, улыбнувшись. Вдруг он обнял меня за плечи и тихо добавил:
– Иди, сынок! Будь здоров! Дядя Ванечка ждал меня на улице.
– Ну как? – спросил он.
– Завтра утром, ровно в семь, на Навтлугский вокзал!
Дядя Ванечка смешно захлопал глазами. Потом молча взял меня за руку и повел. Подойдя к ресторану «Салхино», он замедлил шаг, пошарил по карманам, затем уверенно направился ко входу.
Мы заняли места за небольшим столиком у камина.
– Ванечке привет!
Официант смахнул со стола хлебные крошки, убрал горшок с цветами и вопросительно взглянул на нас.
– Две восьмого номера, два ша шлыка, только быстро, Архип! – сказал дядя Ванечка.
Спустя минуту официант вернулся с вином и закуской.
– Еще чего-нибудь, Ванечка?
– Ничего.
Дядя Ванечка налил мне, потом себе, долго вертел в руках стакан и наконец спросил:
– Как ты думаешь, может, стоило зайти к комиссару, объяснить, что ты сирота, хочешь учиться… Что еще?
– Ничего бы не помогло…
– Да! Что ты единственный кормилец у деда. А? Ведь единственных сыновей даже при Николае не брали в армию…
– Чего вы, дядя Ванечка! При Николае в армии служили двадцать пять лет! Сейчас что? Каких-то два года!
– Так-то оно так. Да ведь что сказать твоему деду?
– Деду скажите… А что ему говорить?
В самом деле, что сказать деду? Что я рад призыву в армию? Что мне лучше идти на край света, чем еще раз сдавать на медицинский? Да и что, в конце концов, случилось? Подумаешь – служба в армии!
– Скажите – вернется твой внук из армии генералом, его без экзаменов примут в любой институт!
– Ладно, так и скажу, – махнул рукой дядя Ванечка. – А Шура? Ты про нее забыл?
Да, забывать о тете Шуре не следовало. Тетя Шура знать ничего не захочет, слушать ничего не станет, она твердо уверена, что я не такой, как все остальные, я – сын Гавриила Джакели, и потому для меня должны быть настежь открыты двери всех институтов, ко мне должны применяться все существующие в Советском Союзе льготы. В армию? В какую еще там армию? Куда мне в армию? Мне – «ребенку», который ничего еще в жизни не видел? Дудки! Никуда он не пойдет!
– Дядя Ванечка, скажите ей, что я записался добровольцем! Дядя Ванечка на минуту задумался, потом иронически улыбнулся:
– В сорок первом я на самом деле пошел добровольцем, она даже этому не верит. Так она и поверит твоей выдумке! А, брось, пожалуйста! – Он безнадежно махнул рукой. – Ну, давай выпьем!
– Ванечка-джан, что-то ты мне не нравишься сегодня! – сказал официант, ставя на стол блюдо с шашлыком.
– С похмелья я, Архип… Неси еще пару бутылок! Дядя Ванечка снова наполнил стаканы.
– Много испытаний создано богом для человека, дорогой мой Автандил, – начал он. – Армия – одно из них: струсил, сдал в армии – смерть! Изменил, подвел в армии друга – смерть! Я говорю «в армии», то есть я войну имею в виду… В сорок втором наша дивизия под Ростовом оказалась в окружении. Кто сумел вырваться из кольца – сумел, кто нет – попал в плен… У сарая выстроили нас, человек триста, в два ряда.
– Еврей – выходить! – распорядился немецкий офицер. Было среди нас два еврея. Вышли.
– Теперь коммунист выходить!
Никто не сдвинулся с места. Офицер неторопливо постукивал по ладони парабеллумом.
– Што, русский армия нет коммунист? – спросил он.
Первым вышел наш командир – старший лейтенант Козлов. За ним другие, всего тридцать один человек, и среди них Бухути Авалиани, мой друг, душа-человек, писаный красавец, Геркулес с сердцем младенца. У Бухути было трое детей, он бредил ими… Меня любил как брата, делился со мной последним куском хлеба, ночью укрывал своей шинелью…
Тридцать три коммуниста – те два еврея тоже были партийными – стояли в ряду напротив нас. Бухути смотрел на меня ласково и улыбался… И мне стало стыдно, до того стыдно, что… Я вышел из строя и стал рядом с Бухути.
– С ума сошел?! – прошептал Бухути по-грузински. – Уходи сейчас же! – И он толкнул меня: – Уходи, пока не поздно!
Я отрицательно покачал головой. Я дрожал от страха и никак не мог унять эту проклятую дрожь… Я боялся, понимаешь ты? Боялся смерти!.. Но уйти я не мог!
Офицер что-то говорил, я видел, как он раскрывал рот и размахивал руками, но голоса его не слыхал… Потом перед нами Появились немецкие солдаты с автоматами в руках. Шестеро из нас, не выдержав, опустились на землю и закрыли лица руками. Те два еврея и Бухути стояли свободно, с гордо поднятой головой, и улыбались… – Дядя Ванечка отпил вино, облизнул высохшие губы. – Вдруг Бухути вышел из строя и приблизился к офицеру. Тот быстро поднял парабеллум.
– Он врет, он не коммунист! – сказал громко Бухути, показав на меня.
Офицер медленно повернул голову, удивленно взглянул на меня, потом не спеша подошел ко мне.
– Ты не есть коммунист?
Я молча опустил голову. «Сяду, – подумал я, – вот возьму и сяду прямо в грязь, а там будь что будет… Не могу больше… Убьют – черт со мной, лишь бы кончилась эта мука…»
Офицер дулом пистолета приподнял мне голову.
– Мандат! – сказал он, протянув левую ладонь.
Я стал обшаривать карманы, и это длилось довольно долго, потому что партбилета у меня не было и быть не могло. И офицер понял, что я обманул его. Страшной силы удар в висок свалил меня, и я потерял сознание.
Я очнулся среди трупов. Тридцать три моих товарища лежали вокруг – изуродованные, окровавленные, с застывшей на лицах болью, удивлением, ужасом…
Дядя Ванечка, умолк и потянулся за вином. Рука у него дрожала. Он поставил стакан, достал сигарету, кое-как закурил.
– Потом? – спросил я.
– Потом… Потом было самое страшное… Было то, во что никто не поверит, а если поверит, то не поймет…
– Что же, что, дядя Ванечка?!
– Я увидел Бухути… Он лежал на спине с откинутой набок головой… И был похож на снятого с креста Иисуса… На груди у него запеклась кровь, и клочок окровавленной рубашки он держал в правой руке… Я подполз к нему, приник к его груди и заплакал… Я плакал от радости… Ты можешь понять это?.. Я плакал от радости, потому что вокруг лежало тридцать три растерзанных трупа, а я был жив, жив, жив. Я мог дышать, видеть солнце, двигаться, плакать! Я был жив, и я плакал от горя и радости!..
– А что с ним?
– Воспалением мозга болел…
– Сколько ему лет?
– Тринадцать. А говорит – один.
– А тебе?
– Мне двенадцать.
– А Натела кто?
– Моя сестра.
– Где она?
– Умерла. Три года тому назад.
Чтобы скрыть подступившие к горлу рыдания, я быстро повернулся и пошел к машине. Водитель дал сигнал. Подошла и Дадуна с огромным букетом маков и ромашек в руках.
– Смотри, как красиво! – сказала она, передавая мне букет.
Машина тронулась.
Я выглянул в окно и увидел Мераба – он тянул за веревку упирающегося осла.
– Останови, пожалуйста!
Я сошел с машины и побежал к Мерабу.
– Мераб, отнеси эти цветы Нателе!
– Нателе? – удивился мальчик.
– Да, Нателе!
– А зачем ей эти цветы?! – спросил он. – Вон их сколько, цветов, это все ее цветы! – И он показал на поле, сплошь усеянное маками, ромашками, васильками.
– Ничего, ты отнеси, девочки любят цветы. На! – Я сунул ему в руки букет и побежал обратно.
Водитель говорил Дадуне:
– Ненормальный он… Стоит здесь и машет рукой шоферам. Мы, конечно, останавливаемся, жалко все же, но он ничего не просит и денег не берет. Просто так, ненормальный.
– Поехали!
Я оглянулся. Мераб стоял с букетом цветов в руках, и вокруг него колыхалось море ромашек, васильков и маков.
…Начался подъем. Водитель переменил скорость, и от легкого толчка рука Дадуны коснулась моей. Я схватил и сжал ее теплую, мягкую ладонь. Она ответила чуть заметным движением пальцев. Тогда я обнял девушку, привлек к себе и зарылся лицом в ее пышные волосы. Несказанно сладкий аромат, в котором угадывались запахи духов, цветов, сена, одурманил меня. Я поймал губами ее маленькую мочку. Она была горячая, словно раскаленная под солнцем раковина на морском берегу. И точно морская раковина, она звенела, шумела, пела какую-то таинственную, сказочную песнь.
Я вздрогнул, почувствовав на себе внимательный взгляд водителя, и выпрямился.
– Закурить не найдется? – спросил водитель.
Я молча протянул ему пачку сигарет и спички. С профессиональной ловкостью, не сбавляя скорости, он закурил, затянулся и удовлетворенно произнес:
– «Честерфильд»!.. Где достаете?
– Ворую.
– Ва! Где это?
– У родного дяди!
– А-а-а! Так лучше, а то на Майдане очень дорого…
– Да, дорого…
– Вот я вспомнил… – обратился водитель к Дадуне, – когда он подарил цветы мальчику, – не оборачиваясь, он показал пальцем на меня, – я вспомнил про цветы… Лет восемь тому назад мне было десять лет…
– Правда? – отозвалась Дадуна ради приличия.
– Да, десять лет мне было… Сам-то я курд. Когда мать болела или была занята, я таскал мусор… Жила в доме одна семья… Им, значит, помогал…
У меня вдруг сперло дыхание, бешено заколотилось сердце. Я взглянул в зеркальце. Водитель нервно жевал сигарету.
– Там жил мальчик, мой ровесник. Очень красивая была у него мать. Тетя Манана…
Я достал сигарету, прикурил и понял, что держу ее во рту не с того конца.
– Потом умерла моя мать Сара…
– Да? – равнодушно проговорила Дадуна.
– Да, умерла, бедная. В то утро тетя Манана подарила мне одежду своего сына, потом очень много плакала, потом ее сын принес много-много цветов.
– Наверно, мать ему сказала.
– Наверно… Хороший был мальчик, такой чистенький, всегда беленький воротничок носил… Потом у него погибли родители. В один день… Потом я потерял его. Сказали, дед взял к себе в деревню… Не знаю… Я подумал, если он человек, обязательно придет на могилу матери. Моя мать тоже там похоронена, в Ваке. Мы христиане, вот крест, – он расстегнул сорочку и вытянул за цепочку большой золотой крест.
– Боже, какая красота! – воскликнула Дадуна.
– Да. Недавно я был на кладбище. Маро сказала, – это та самая женщина, которая присматривает за могилами, – сказала, приходил какой-то парень… Я думаю, это был он. Я звал его Джако, а он меня – Пучеглазом.
– Как? Как вы его звали? – встрепенулась Дадуна. Водитель не ответил. Я поймал в зеркальце его черные, красивые глаза. В груди у меня что-то заклокотало, закипело.
– Здравствуй, Або! – сказал я.
Вот и нашелся твой Або, Автандил Джакели! Ты его разыскал, или он тебя? Неважно! Вы нашли друг друга, и это – главное. Все твое тбилисское детство, все твои воспоминания были связаны с ним. Они постепенно покрывались пеленой забвения, и, чтобы не допустить этого, вы должны были найти друг друга.
Вот и нашелся Або!
Так почему вы молчите? Скорей, скорей раскройте сердце и душу, расспросите друг друга о днях, миновавших бесследно. Бесследно? Нет! Ведь Або помнит твою добрую, красивую мать, тепло ее ласковых рук. А ты, разве ты забыл смуглую курдянку Сару? Быть может, Або не хочет вспоминать, как его мать убирала чужие грязные подъезды и как он сам, босой и оборванный, таскал чужой мусор? Так почему он так мечтал о встрече с тобой?
– Здравствуй, Джако! – сказал Або.
Мы стояли друг против друга, у подножия Джвари, и невольно улыбались. Потом он протянул руку, протянул руку и я. Мы обнялись, стиснули друг друга, и я услышал шепот моего Або:
– Где ты был, Джако? Где ты был, Джако? Где ты был?..
Прошел час. Все твои восемнадцать лет, Автандил Джакели, и столько же лет твоего Або уместились в эти шестьдесят минут. Або расспрашивал тебя о своей матери, и ты понял, почему он искал встречи с тобой. Ты расспрашивал Або о своей матери, и он понял, почему ты искал встречи с ним.
Долго еще вы говорили, говорили, не собираясь расходиться. Но… Або ждала работа, а тебя – заплаканная Дадуна. Потом ты засунул руку в карман, и радостно вспыхнули глаза Або, когда вместо денег ты достал из кармана платок.
– Так я теперь поеду, а через два часа вернусь за вами. Хорошо? – сказал Або.
– Нет, Або, мы спустимся в Мцхета, а оттуда поедем поездом или автобусом, – сказал ты.
– Я приеду в Мцхета, – сказал Або. – Вы когда там будете?
– Не нужно, Або, мы сами доберемся! – сказал ты. Потом вы обменялись адресами и обещали друг другу встретиться в ближайшие дни.
– Хорошая девочка! – понизил голос Або.
– Дадуна, знакомься: это Або, мой друг детства.
– Знаю… Все знаю… Клянусь мамой, столько я не плакала никогда…
– Ну, до свидания, Джако!
– До свидания, Або!
– До свидания, сестричка!
– До свидания!
Машина рывком сорвалась с места. Проехала десяток метров, Або резко затормозил, вышел из машины, поднял вверх руки и что-то крикнул.
– До свидания, Або, до свидания!..
Я и Дадуна стоим на огороженном металлической решеткой крохотном балкончике, что ласточкиным гнездом приклеился к обрывистой стене Джвари, и любуемся открывающейся отсюда картиной. Под нами – Мцхета со своими красивыми, под красной черепичной кровлей, домиками, монастырями, колокольнями, церквами, развалинами… Идут люди, много-много людей. Они сперва отсюда, с высоты, рассматривают Мцхета и Светицховели, незаметно прячут в карманах и сумках выковыренные из стен кусочки камня и раствора, потом спускаются вниз, в Мцхета, смотрят оттуда на это чудо – на Джвари, и вздыхают, и восторгаются, и поражаются – поражаются красоте храма, деснице возведших его людей, земле, вскормившей тех людей, небу, озарившему труд и подвиг их великий…
А Джвари стоит и безмолвствует…
– Авто!
– Да?
– Что ты подумал, когда получил мое письмо?
– Обрадовался.
– И все?
– Очень обрадовался!
– Чему же ты обрадовался?
– Видишь ли, я сам собирался написать тебе, и вдруг – твое письмо!
– А что ты хотел мне написать? Я промолчал.
– Ну-ка, говори честно!
– Хотел… В общем, приблизительно так: «Дорогая Даду, если ты не сердишься на меня, встретимся… Твой Джако»…
– «Мой Джако»… – Дадуна ласково провела пальцами по моим векам. – Все еще больно?
– Нет, уже прошло… Здорово я пересолил, да? Что сказали девочки?
– Ничего ты не пересолил. Анзор – скотина!
– Нет, я сам виноват, издевался над ним. А все же, что девочки сказали?
– Девочкам ты понравился.
– А ребятам?
– Ребята сказали, что ты – сволочь!
– А что ты сказала? – спросил я, обнимая за плечи Дадуну.
– Да… Девочки сказали, что ты – красивый парень. Красивый и умный.
– Красивый?!
– Ну, симпатичный… Это слова Изиды. Тебе понравилась Изида?
– Это которая?
– Та самая, с родинкой. Она сказала, что ты симпатичный и умный. Понял? – сказала Дадуна и постаралась сбросить с плеч" мои руки.
– Ты что сказала, Даду? – почти крикнул я.
– Я. Я ничего… – Она опустила глаза.
– Нет. Скажи мне честно! Скажи!
Дадуна исподлобья взглянула на меня и промолчала. Тогда я привлек ее к себе и поцеловал в губы. Сперва она застыла от неожиданности, потом прижалась ко мне, я почувствовал, как мелкой дрожью дрожит ее горячее тело. Когда я несколько ослабил объятия, Дадуна прошептала:
– Не надо, Авто…
– Почему, Дадуна?
– Не надо… Прошу тебя… И я послушно опустил руки.
Со двора донесся шум. Вскоре на балконе появилось человек десять мужчин, и среди них – генерал лет пятидесяти, высокий, плотный и совершенно лысый. Не трудно было догадаться, что экскурсия устроена в честь генерала.
– Ну-ка, молодые люди, посторонитесь! – подошел к нам один из мужчин. – Пожалуйте сюда, товарищ генерал!
Генерал удобно расположился в углу балкона и приготовился слушать.
– Джвари! – начал мужчина и слово в слово повторил содержание надписи на мемориальной доске.
Покашливая, он обвел взглядом окружающих его людей, потом вопросительно взглянул на генерала, подошел ближе к ограде балкона и приступил вплотную к теме.
Он рассказывал о том, как в незапамятные времена стоял на горе Армаза идол Армаз, как в один прекрасный день, когда царь грузин Мириан забавлялся охотой, вдруг померкло солнце, и как спасла святая Нина страну от неминуемой гибели, как с того дня обратился царь в веру христианскую, и как в наши дни ученые-астрономы черным по белому доказали, что царь-то оказался в дураках, ибо затмение солнца в тот день должно было произойти по законам природы, и в этом событии не было воли идола Армаза, равно как не было заслуги христианского бога в том, что солнце не покинуло навсегда Мириана и его народ, и что, если б не оплошность Мириана, жили бы мы припеваючи, имея если не по сто, то, по крайней мере, по десять жен, ибо так велит обычай идолопоклонников.
Потом он поведал о пролегавшем через Мцхета великом торговом пути в Индию, о караванах, груженных золотом и серебром, заморскими тканями и жемчугом, о цивилизации, просочившейся к нам с Запада, и, наконец, о том, как в результате слияния местной культуры с эллинской, хеттской, арабской был создан сей шедевр христианской цивилизации – Джвари.
Мужчина закончил свою пламенную речь, вытер вспотевший лоб огромным белым платком и уставился на генерала.
Генерал еще раз внимательно окинул взглядом раскинувшиеся перед ними окрестности и сказал:
– Мда-а… Хороший наблюдательный пункт! Мужчина побледнел.
– Все ущелье контролирует! – добавил генерал Дадуна прыснула.
Зажав рот одной рукой, я другой схватил Дадуну, и мы выбежали на двор.
Воздух напоен ароматом скошенной травы. Мы неподвижно лежим под огромным стогом, так неподвижно, что перепелки, не стесняясь, разгуливают вокруг, копошатся в сене, смешно поводят красивыми головками и о чем-то оживленно переговариваются на своем перепелином языке.
Медленно садится солнце. Синеют вдали горы. Ветерок шелестит сухим сеном. Еще немного, и совсем стемнеет. Притихли перепелки. Мир и спокойствие воцаряются вокруг… Я рывком привстал.
– Что такое? – раскрыла глаза Дадуна.
– Ничего, захотелось курить.
Закурив, я снова лег на спину и положил голову на откинутую в сторону руку Дадуны.
– Может, спустимся? – спросила Дадуна.
– Пожалуй, пора, – согласился я.
– Дай руку!
Я схватил ее за протянутую руку и одним сильным рывком поднял с земли. Спина, волосы ее были в траве и сене.
– Стряхни! – Дадуна повернулась ко мне спиной.
Я долго с наслаждением водил рукой по ее красивому телу. Наконец она разгадала мою хитрость, повернулась и сильно толкнула в грудь. Я со смехом опрокинулся в сено. Дадуна громко расхохоталась. Я быстро вскочил на ноги и бросился к ней. Она ловко вывернулась и скрылась за стогом.
– Ку-ку! – крикнула она.
Мы долго бегали вокруг стога, веселясь и хохоча, словно дети. Вдруг у основания стога я заметил легкий дымок, и тотчас же стог вспыхнул.
Добегались! Не иначе, как в стог попал огонь от моей сигареты!
Пламя быстро охватило сухое сено. Теперь уже пылал весь стог. Огромные языки пламени прыгали, извивались, то на мгновение исчезали, то с новой силой вырывались из сена и с треском взмывали в небо.
Подняв руки высоко над головой, Дадуна зачарованно смотрела на волшебный танец пламени. Потом скинула туфли, распустила волосы и сама закружилась в каком-то странном, диком танце огня.
– Даду! – крикнул я. – Бежим!
Она даже не взглянула на меня. С широко раскрытыми глазами, плотно сомкнув губы, раскачиваясь всем телом, она описывала вокруг пылающего стога плавные круги, и было в ее танце столько первобытного и первозданного, что меня невольно охватил страх.
– Дадуна! Скорей! Надо уходить! Но она словно не слышала меня. Где-то вблизи раздался крик:
– Э-ге-гей? Кто там, чтобы тебя разорвало!
В темноте я различил две тени с вилами в руках.
– Бежим, бежим, Даду! – Я схватил ее за руку.
– Отстань!
– Глупая, они убьют нас!
– Где вы, сукины дети! Э-ге-гей!..
– Даду, да пойми же, с ними шутки плохи! Бежим! Мы помчались к Джвари.
– Давай, заходи сверху! Не уйдут!
Мы ворвались в монастырь и притаились.
– Куда они делись, а? – донеслось со двора.
– А я почем знаю!
– Спрячемся, они идут сюда, – шепнул я Дадуне. Спотыкаясь в темноте, мы кое-как добрались до дверей, вышли на балкон, оттуда спустились в нижнюю келью и замерли.
– Зайдем! – услышал я голос первого.
– Куда? – спросил второй.
– Туда. Ты что, боишься?
– Еще чего!
– Эй! – крикнул первый.
– Э-эй! – отозвалось эхо.
– Нет их здесь! – сказал второй.
– Ау-уу! – крикнула вдруг Дадуна.
– Э! – воскликнул на дворе испуганный голос.
– Ау-уу! – повторила Дадуна.
– Ты слышал или мне показалось? – спросил первый.
– Да ну их к черту! Уйдем отсюда! – ответил другой.
– Ау-у-у! – повторила Дадуна.
– Слыхал? Эй, кто там! Выходи сейчас же, не то… – Голос первого задрожал.
– Отстань, никого там нет! – попросил второй.
– Ау-у-у! – вконец обнаглела Дадуна.
– Вот! Слыхал?! – воскликнул первый.
– Уйдем отсюда, ради бога! Чего связываться с ними! Пошли!
Убедившись, что беда миновала, я решил покуражиться перед перепуганными хозяевами стога.
– Ау-у-у! – крикнул я.
– Попадитесь нам в руки, мы вам покажем… – донеслось со двора.
Мы спустились вниз по склону и вышли к месту, где Арагви сливается с Мтквари. На воде колыхалась привязанная к колу лодка.
– Эй, есть здесь кто? – крикнул я.
– Чего орёшь? – Из травы поднялся парень.
– Переправь нас!
Парень покопался в лодке и протянул мне пустую консервную банку.
– Держи! Черпай воду!
– А ты чем будешь заниматься?
– Я переправлю вас. Понял? Садитесь.
Выбравшись на другой берег, мы поблагодарили парня. Я протянул ему рубль.
– Еще рубль! – потребовал он.
– Ого! За один конец – два рубля! Что у тебя, крейсер?
– Крейсер, – согласился парень, – и я его капитан. А если думаешь, дорого, так я могу переправить вас обратно. Будет два конца. – Я отдал ему второй рубль.
– Счастливо.
Вагон десятичасового пригородного был битком набит народом. С трудом удалось нам пристроиться у окна. Поравнявшись с Джвари, я взглянул вверх. Освещенный со всех сторон лучами прожекторов, Джвари словно висел над Мцхета.
– Даду, посмотри, какая красота.
Дадуна, положив голову мне на плечо, сладко спала. Рано утром меня разбудил дядя Ванечка.
– Вставай, в военкомат тебя вызывают. Вот повестка. Шура пошла на базар. Велела мне сходить с тобой в военкомат. «Если, – говорит, – мальчика заберут в армию, можешь не возвращаться домой!» Каково, а? Вставай!
– Зачем меня вызывают, дядя Ванечка, как думаете?
– А, забыл сказать! Говорят, получены новые суконные шинели и хромовые сапоги, вот и решили раздать их бесплатно молодым бездельникам вроде тебя. Одевайся!
Спустя полчаса мы были в военкомате.
– Ну, ты теперь заходи, а я подожду здесь.
Во дворе было полно парней моего возраста. «Э, видно, не шутят!» – подумал я.
– Куда с этой повесткой? – подошел я к первому попавшемуся парню.
– Сперва туда, потом сюда! – объяснил он.
– Как?
– Так. Там – учет, а здесь – комиссия.
– А что, берут?
– Берут. Меня-то не возьмут, у меня белый билет.
До чего обманчивая наружность! Парень – косая сажень в плечах, морда кирпича просит, а поди же – белый билет! Бедняга!
Процедуру учета я прошел быстро. Спустя пятнадцать минут меня позвали на комиссию.
– Раздевайся.
Я разделся.
– Еще!
Я еще разделся.
– Совсем, совсем! Некогда мне с тобой возиться! – крикнул председатель комиссии.
Я разделся догола и смущенно стал в угол.
– Открой рот! Открой глаза! Дыши! Не дыши! Подними руки!
Потом меня били молотком по колену, мяли живот, выстукивали по всему телу. Наконец поставили на весы.
– Сколько? – спросил председатель.
– Пятьдесят девять!
– У тебя что, нет родных, близких?
– Есть.
– Где же они?
– Там, во дворе.
– Фамилия?
– Джакели.
– Не может быть! Гуриец?
– Да.
– Из какого села?
– Букисцихе.
– Не говори! «Одесса» растет у вас?
– Растет.
– Не говори! А хорошо бы сейчас холодную «Одессу» и поджаренный окорок, а?
– О!
– Иди туда. Рост! – крикнул он.
– Метр шестьдесят девять!
– Пиши метр семьдесят.
– Благодарю вас! – поклонился я.
– Не стоит. Знаешь, я ведь тоже гуриец – Таварткиладзе. Хочешь, запишем метр семьдесят один?
– Спасибо, не беспокойтесь!
– Как знаешь… А хорошо бы сейчас «Одессу», а?
– Еще бы!
– Может, ты боишься идти в армию?
– Что вы!
– Смотри не скрывай!
– Никак нет!
– Значит, вес пятьдесят девять? Может, округлить до шестидесяти?
– Воля ваша, уважаемый…
– Полковник я!
– Ваша воля, товарищ полковник!
– Значит, Джакели Автандил…
– Гавриилович! – подсказал я.
– Не говори! Это который Гавриил? Где он работает? Не на марнеульском заводе соков?
– Нет, отец был врачом.
– Не говори! А где он теперь?
– Скончался отец.
– О-о-о! Это нехорошо! – Полковник задумался. Потом повернулся к секретарше и крикнул:
– Пиши: Джакели Автандил Гавриилович, вес шестьдесят один, рост метр семьдесят один, годен к строевой! Написала?
Написала, Михаил Захарыч!
Теперь беги домой! Завтра утром ровно в семь явишься на Навтлугский вокзал. Ну, валяй!..
– Большое спасибо!
– Не стоит! – сказал полковник, улыбнувшись. Вдруг он обнял меня за плечи и тихо добавил:
– Иди, сынок! Будь здоров! Дядя Ванечка ждал меня на улице.
– Ну как? – спросил он.
– Завтра утром, ровно в семь, на Навтлугский вокзал!
Дядя Ванечка смешно захлопал глазами. Потом молча взял меня за руку и повел. Подойдя к ресторану «Салхино», он замедлил шаг, пошарил по карманам, затем уверенно направился ко входу.
Мы заняли места за небольшим столиком у камина.
– Ванечке привет!
Официант смахнул со стола хлебные крошки, убрал горшок с цветами и вопросительно взглянул на нас.
– Две восьмого номера, два ша шлыка, только быстро, Архип! – сказал дядя Ванечка.
Спустя минуту официант вернулся с вином и закуской.
– Еще чего-нибудь, Ванечка?
– Ничего.
Дядя Ванечка налил мне, потом себе, долго вертел в руках стакан и наконец спросил:
– Как ты думаешь, может, стоило зайти к комиссару, объяснить, что ты сирота, хочешь учиться… Что еще?
– Ничего бы не помогло…
– Да! Что ты единственный кормилец у деда. А? Ведь единственных сыновей даже при Николае не брали в армию…
– Чего вы, дядя Ванечка! При Николае в армии служили двадцать пять лет! Сейчас что? Каких-то два года!
– Так-то оно так. Да ведь что сказать твоему деду?
– Деду скажите… А что ему говорить?
В самом деле, что сказать деду? Что я рад призыву в армию? Что мне лучше идти на край света, чем еще раз сдавать на медицинский? Да и что, в конце концов, случилось? Подумаешь – служба в армии!
– Скажите – вернется твой внук из армии генералом, его без экзаменов примут в любой институт!
– Ладно, так и скажу, – махнул рукой дядя Ванечка. – А Шура? Ты про нее забыл?
Да, забывать о тете Шуре не следовало. Тетя Шура знать ничего не захочет, слушать ничего не станет, она твердо уверена, что я не такой, как все остальные, я – сын Гавриила Джакели, и потому для меня должны быть настежь открыты двери всех институтов, ко мне должны применяться все существующие в Советском Союзе льготы. В армию? В какую еще там армию? Куда мне в армию? Мне – «ребенку», который ничего еще в жизни не видел? Дудки! Никуда он не пойдет!
– Дядя Ванечка, скажите ей, что я записался добровольцем! Дядя Ванечка на минуту задумался, потом иронически улыбнулся:
– В сорок первом я на самом деле пошел добровольцем, она даже этому не верит. Так она и поверит твоей выдумке! А, брось, пожалуйста! – Он безнадежно махнул рукой. – Ну, давай выпьем!
– Ванечка-джан, что-то ты мне не нравишься сегодня! – сказал официант, ставя на стол блюдо с шашлыком.
– С похмелья я, Архип… Неси еще пару бутылок! Дядя Ванечка снова наполнил стаканы.
– Много испытаний создано богом для человека, дорогой мой Автандил, – начал он. – Армия – одно из них: струсил, сдал в армии – смерть! Изменил, подвел в армии друга – смерть! Я говорю «в армии», то есть я войну имею в виду… В сорок втором наша дивизия под Ростовом оказалась в окружении. Кто сумел вырваться из кольца – сумел, кто нет – попал в плен… У сарая выстроили нас, человек триста, в два ряда.
– Еврей – выходить! – распорядился немецкий офицер. Было среди нас два еврея. Вышли.
– Теперь коммунист выходить!
Никто не сдвинулся с места. Офицер неторопливо постукивал по ладони парабеллумом.
– Што, русский армия нет коммунист? – спросил он.
Первым вышел наш командир – старший лейтенант Козлов. За ним другие, всего тридцать один человек, и среди них Бухути Авалиани, мой друг, душа-человек, писаный красавец, Геркулес с сердцем младенца. У Бухути было трое детей, он бредил ими… Меня любил как брата, делился со мной последним куском хлеба, ночью укрывал своей шинелью…
Тридцать три коммуниста – те два еврея тоже были партийными – стояли в ряду напротив нас. Бухути смотрел на меня ласково и улыбался… И мне стало стыдно, до того стыдно, что… Я вышел из строя и стал рядом с Бухути.
– С ума сошел?! – прошептал Бухути по-грузински. – Уходи сейчас же! – И он толкнул меня: – Уходи, пока не поздно!
Я отрицательно покачал головой. Я дрожал от страха и никак не мог унять эту проклятую дрожь… Я боялся, понимаешь ты? Боялся смерти!.. Но уйти я не мог!
Офицер что-то говорил, я видел, как он раскрывал рот и размахивал руками, но голоса его не слыхал… Потом перед нами Появились немецкие солдаты с автоматами в руках. Шестеро из нас, не выдержав, опустились на землю и закрыли лица руками. Те два еврея и Бухути стояли свободно, с гордо поднятой головой, и улыбались… – Дядя Ванечка отпил вино, облизнул высохшие губы. – Вдруг Бухути вышел из строя и приблизился к офицеру. Тот быстро поднял парабеллум.
– Он врет, он не коммунист! – сказал громко Бухути, показав на меня.
Офицер медленно повернул голову, удивленно взглянул на меня, потом не спеша подошел ко мне.
– Ты не есть коммунист?
Я молча опустил голову. «Сяду, – подумал я, – вот возьму и сяду прямо в грязь, а там будь что будет… Не могу больше… Убьют – черт со мной, лишь бы кончилась эта мука…»
Офицер дулом пистолета приподнял мне голову.
– Мандат! – сказал он, протянув левую ладонь.
Я стал обшаривать карманы, и это длилось довольно долго, потому что партбилета у меня не было и быть не могло. И офицер понял, что я обманул его. Страшной силы удар в висок свалил меня, и я потерял сознание.
Я очнулся среди трупов. Тридцать три моих товарища лежали вокруг – изуродованные, окровавленные, с застывшей на лицах болью, удивлением, ужасом…
Дядя Ванечка, умолк и потянулся за вином. Рука у него дрожала. Он поставил стакан, достал сигарету, кое-как закурил.
– Потом? – спросил я.
– Потом… Потом было самое страшное… Было то, во что никто не поверит, а если поверит, то не поймет…
– Что же, что, дядя Ванечка?!
– Я увидел Бухути… Он лежал на спине с откинутой набок головой… И был похож на снятого с креста Иисуса… На груди у него запеклась кровь, и клочок окровавленной рубашки он держал в правой руке… Я подполз к нему, приник к его груди и заплакал… Я плакал от радости… Ты можешь понять это?.. Я плакал от радости, потому что вокруг лежало тридцать три растерзанных трупа, а я был жив, жив, жив. Я мог дышать, видеть солнце, двигаться, плакать! Я был жив, и я плакал от горя и радости!..